Текст книги "Путём всея плоти"
Автор книги: Сэмюель Батлер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
Глава XIII
Подобающее количество изношенной обуви было брошено в карету, уносившую счастливых новобрачных из приходского дома[58]58
Старинный английский свадебный обычай.
[Закрыть], и вот она свернула за угол на околице Кремпсфорда. Ещё двести – триста ярдов она ползла мимо ельника и затем окончательно скрылась из вида.
– Джон, – сказал мистер Оллеби, обращаясь к слуге, – закройте ворота. – И он удалился в дом со вздохом облегчения, как бы говорившим: «Я это сделал – и остался жив». Это была рецессия после взрыва натужного веселья, когда старый джентльмен пробежал добрых двадцать ярдов за каретой, чтобы бросить в неё старый шлёпанец, каковой он должным образом и бросил.
Что же чувствовали Теобальд и Кристина, когда карета, оставив деревню позади, плавно катилась мимо елового бора? Ведь это такой момент в жизни человека, когда должно ёкнуть самое бравое сердце, разве что оно бьётся в груди по уши влюблённого. Вообразите молодого человека в утлой лодчонке посреди бурного моря, и с ним его обручённую невесту, и обоих выворачивает от морской болезни, и вот наш юный жених забывает о своих страданиях ради счастья поддержать головку прекрасной, когда той уже совсем невмоготу, – вот тогда это настоящий влюблённый, и когда ом будет проезжать мимо своего елового бора, его сердце не ёкнет. Все же прочие, – а подавляющее большинство вступающих в брак следует, увы, отнести к категории «всех прочих», – непременно проходят через более или менее – кому уж как придётся – тяжёлый период, длящийся от четверти до половины часа. Если посмотреть да посравнить цифры, то, думается мне, улицы, ведущие от церкви Святого Георгия на Ганновер-Сквер[59]59
Церковь начала XVIII в. в Лондоне.
[Закрыть], видели больше душевных страданий, чем камеры смертников в Ньюгейте[60]60
Лондонская тюрьма.
[Закрыть]. Нет другого отрезка в жизни человека, когда бы он с такой силой ощущал ледяную руку la figlia della Morte, как говорят итальянцы, как в первые полчаса наедине с женщиной, которую он взял в жёны, но никогда по-настоящему не любил.
Дочь смерти не пощадила и Теобальда. До той поры он держался молодцом. Когда Кристина предложила отпустить его с миром, он не отступился, он высоко держал своё знамя, из-за чего сильно вырос в собственных глазах. С тех пор он часто повторял про себя: «Благородный поступок, что ни говори; я не то что некоторые…» и прочая, и прочая. Ну да, конечно, в тот момент, момент взлёта его человеческого достоинства, срок платежа по факту, если так можно выразиться, был ещё далеко; когда его отец дал официальное согласие на брак, дело приняло более серьёзный оборот; и ещё более серьёзный, когда открылась и была принята вакансия на бенефиций от колледжа; но вот когда Кристина просто уже назначила дату – вот тогда-то всё и опало в груди Теобальда.
Он был обручён уже так давно, что как-то встроился в эту колею, и перспектива перемен его пугала. Они с Кристиной, думалось ему, так хорошо ладят вот уже столько лет; почему, почему, ну почему нельзя так и дальше, и всю жизнь? Но шансов избежать своей участи у него было не больше, чем у овцы, которую ведут на бойню, и, как та овца, он чувствовал, что сопротивляться бесполезно, и не сопротивлялся, и даже, можно сказать, держался внешне вполне достойно, так что все почитали его счастливейшим человеком на свете.
И вот теперь, применяя другую метафору, последняя капля на самом деле капнула, и вот наш бедолага висит между небом и землёй наедине с предметом своей страсти. Предмету же этому в настоящее время тридцать три года, и выглядит он ровно на столько же, и глаза его и нос покраснели от слёз; и если на лице мистера Оллеби, после того, как он бросил шлёпанец, было написано «Я это сделал и остался жив», то на лице Теобальда, когда он ехал вдоль елового бора, читалось «Я это сделал, и как останусь жив, не знаю». Впрочем, из приходского дома этого было не разглядеть. Виден был лишь черно-жёлтый корпус кареты да голова форейтора, выныривавшая из-за придорожных кустов и снова исчезавшая, когда он приподнимался и опускался на стременах.
Какое-то время ехали молча; что было у них на душе в эти первые полчаса, воображайте, читатель, сами, ибо моё перо здесь бессильно; к концу же получаса из каких-то неведомых уголков теобальдова сознания выползла и кое-как оформилась мысль, что коли уж они с Кристиной поженились, то чем скорее они вступят в предстоящие им отношения, тем лучше. А уж как только находящийся в затруднительном положении человек сделает первый разумный шаг, сам осознавая его разумным, придумать и сделать второй шаг ему уже гораздо легче. Итак, рассуждал пор себя Теобальд, о каком самом первом и самом очевидном деле надо подумать в эту минуту, и как в этой связи наиболее справедливым образом выявить его и кристинины относительные позиции? Ясно, что первым совместным вхождением в радости и заботы супружеской жизни станет их первый обед. Не менее ясно и то, что в обязанности Кристины входит его заказать, а в обязанности Теобальда – съесть и заплатить.
Рассуждения, приведшие к этому заключению, равно как и само заключение, озарили Теобальда где-то на четвёртой миле пути от Кремпсфорда к Ньюмаркету. В тот день он позавтракал рано, но, вопреки обыкновению, без особого аппетита. Они выехали в полдень, не оставшись на свадебный завтрак. Теобальд привык обедать рано; он вдруг почувствовал, что скоро проголодается; а отсюда до высказанного в предыдущем абзаце заключения уже просто рукой подать. По недолгом размышлении он привёл свои соображения невесте, и лёд был сломан.
Миссис же Теобальд отнюдь не была готова вот так вдруг взять и принять на себя столь важную роль. Нервы её, и так не из самых крепких, в силу событий нынешнего утра натянулись до опасных пределов. Она не хотела, чтобы её видели посторонние; она понимала, что выглядит старше, чем ей, только нынешним утром повенчанной невесте, выглядеть бы хотелось; она страшилась хозяйки гостиницы, горничной, официанта – всех и вся; сердце её колотилось так, что она едва могла говорить, не то что заказывать обед незнакомой хозяйке незнакомой гостиницы. Она просила и умоляла Теобальда пощадить её. Пусть он один раз сегодня закажет обед сам, а уж в будущем она будет заказывать в любой день – да хоть каждый день!
Но не таков Теобальд, Теобальд Неумолимый, чтобы дать сбить себя с толку такими нелепыми отговорками! Он теперь глава семейства, хозяин. Разве Кристина не обещала торжественно каких-нибудь два часа тому назад, а то и меньше, почитать и слушаться его, а вот теперь не желает подчиняться, да ещё по такому пустячному поводу? Любезная улыбка сошла с его лица и уступила место гримасе, какой его отец, этот известный янычар, мог бы только позавидовать.
– Чушь и ерунда, дорогая моя, – сдержанно вскричал он, пристукнув ногой об пол кареты. – Заказывать мужу обед – обязанность жены; ты – моя жена, и я вправе требовать, чтобы ты заказывала! – Ибо в чём в чём, а в логике отказать Теобальду было невозможно.
Невеста расплакалась и назвала его бессердечным; на что он ничего не ответил, но затаил в сердце своём нечто такое, что и высказать нельзя. Итак, конец шести годам беззаветной преданности? Для чего оставался он верен своим брачным обязательствам, когда Кристина предложила отпустить его на свободу – для этого? К чему привели все её разговоры о долге и о духовности – к тому, что в первый же день замужества она не сумела понять, что первый шаг на пути к послушанию Богу – это послушание ему, Теобальду? О, он сейчас же поедет обратно в Кремпсфорд, он нажалуется мистеру и миссис Оллеби; он не имел намерения жениться на Кристине; он не женился на ней; это какой-то кошмарный сон; он сейчас же… но внутренний голос звенел в его ушах и – «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ, НЕ МОЖЕШЬ, НЕ МОЖЕШЬ», – твердил он. «Не могу?» – завопил про себя несчастный. «Нет, – отвечал неумолимый голос. – НЕ МОЖЕШЬ. ТЫ ЖЕНАТЫЙ ЧЕЛОВЕК».
Он забился в угол кареты и впервые ощутил, как несправедливо брачное законодательство Англии. Надо бы купить прозаические сочинения Мильтона и прочесть его эссе о разводе[61]61
Джон Мильтон (1608–1674), великий английский поэт. Имеется в виду «Теория и практика развода» («The Doctrine and Discipline of Divorce»).
[Закрыть]. Может быть, удастся найти их в Ньюмаркете.
Итак, невеста рыдала в одном углу кареты, жених насупился в другом; и он её боялся – боялся, как может бояться только жених!
Но вот рыдания стихли, и из невестина угла раздался слабый голос:
– Теобальд, любимый, дорогой мой Теобальд, прости меня. Я ужасно не права, ужасно. Прошу тебя, не сердись. Я закажу этот… этот… – но слово «обед» утонуло в новых рыданиях.
При этих словах Теобальд почувствовал, что на душе у него легчает, но он лишь мельком взглянул в её сторону, да и то не слишком доброжелательно.
– Ты только скажи мне, что ты хочешь, – продолжал слабый голос, – и я закажу это хозяйке гостиницы, когда мы приедем в Ньюма… – и новый взрыв рыданий заглушил окончание.
На душе у Теобальда становилось всё легче и легче. Может быть, она всё-таки не будет его клевать? И, кроме того, она ведь перевела его внимание с самой себя на приближающийся обед, не так ли?
Он проглотил ещё кусочек своей обиды и сказал, всё ещё угрюмо:
– Пожалуй, мы возьмём жареную птицу под хлебным соусом и молодой картофель с зелёным горошком, а там посмотрим, может быть, нам подадут вишнёвый пирог со сливками.
Прошло ещё несколько минут, и он притянул её к себе, поцелуями осушил слёзы и заверил, что не сомневался, что она будет ему хорошей женой.
– Ах, Теобальд, любимый, – воскликнула она в ответ. – Ты просто ангел.
Теобальд этому охотно поверил, и спустя ещё десять минут счастливая пара благополучно прибыла в гостиницу в Ньюмаркете.
Как храбро ринулась Кристина на выполнение своей нелёгкой задачи! Как вдохновенно – но потихоньку от супруга! – убеждала она хозяйку гостиницы не заставлять её возлюбленного Теобальда ждать хоть на секунду дольше, чем абсолютно необходимо.
– Если у вас есть готовый суп, миссис Барбер, то, знаете ли, можно сэкономить на этом минут десять – мы можем съесть его, пока птица подрумянивается.
Воистину, нужда заставит! А ведь у неё разламывалась голова, и она отдала бы всё на свете, чтобы остаться одной.
Обед удался. Пинта[62]62
Пинта имперская – ок. 568 мл.
[Закрыть] хереса согрела Теобальду сердце, и он начал надеяться, что у него, может быть, всё ещё будет хорошо. Он выиграл первое сражение, а это престижно. Да ещё с какой лёгкостью выиграл! Почему он не додумался обходиться таким манером со своими сёстрами! Но уж в следующий раз, как увидится с ними, непременно; а со временем, Бог даст, он сумеет стать на равных со своим братом Джоном, или даже с отцом! Вот так, опьянённые вином и победой, строим мы свои воздушные замки.
К концу медового месяца миссис Теобальд уже была самой преданной и услужливой супругой во всей Англии. Теобальд, как говорится, придушил змею в зародыше. Это была маленькая змейка, а может быть, даже и просто ящерица, а может быть, он просто боялся посмотреть ей в лицо; как бы то ни было, он вызвал её на смертный бой, и вот теперь победно вздымал её точащую яд голову пред глазами своей жены. Остальное было делом техники.
Не странно ли, что человек, которого я до сих пор представлял читателю столь тихим и безответным, в день своей свадьбы вдруг обернулся эдаким печенегом? Кажется, зря я прошёлся таким галопом по долголетней истории его ухаживаний за Кристиной. В эти годы он сделался репетитором в своём колледже, а под конец даже помощником декана. Мне не доводилось встречать человека, у которого после пяти или шести лет резидентуры в качестве стипендиата не развилось бы подобающее случаю чувство собственной значимости. Правда, в тот самый момент, когда Теобальд оказывался в радиусе десяти миль от отчего дома, на него находил прежний ступор; колени его слабели, новообретённое величие улетучивалось, и он снова ощущал себя младенцем-переростком с вечно нависающей над головою грозовой тучей; но в Элмхерсте он появлялся не часто, и как только уезжал, чары рассеивались, и он снова становился стипендиатом и репетитором в своём колледже, помощником декана и суженым Кристины, кумиром дамского большинства семейства Оллеби. Из чего следует заключить, что будь Кристина индюшкой и вздумай она взъерошить перья и защищаться[63]63
«Фальстаф: „Он даже индюшки не обидит, если она взъерошит перья и станет защищаться“» (Шекспир, «Генрих IV», часть 2.; перев, Е. Бируковой).
[Закрыть], Теобальд никогда не решился бы на неё давить, но она не была индюшкой, она была просто курочкой, причём даже и той невеликой храбрости, какой обыкновенно обладают куры, ей недоставало.
Глава XIV
Деревня, где служил теперь настоятелем Теобальд, называлась Бэттерсби-на-Холме, дома стояли вразброс на довольно обширной территории, человек четыреста-пятьсот, почти исключительно фермеры и подёнщики, составляли всё население. Просторный приходской дом ютился на бровке холма, с которого открывался прелестный вид. Там и сям виднелись соседские дома, но соседями в позволяющем делать визиты смысле можно было считать, за исключением одного-двух случаев, только священников окрестных деревень и их семьи.
Понтификов приняли весьма радушно, сочтя их очень ценным пополнением к местному сообществу. Мистер Понтифик, говорили соседи, такой умный человек, с первоклассным классическим образованием, первоклассный полемист, одним словом, гений, и всё тут, и при этом с таким практическим умом и здравым смыслом. Сын такого выдающегося человека, как сам великий мистер Понтифик, издатель, он непременно в своё время получит большое наследство. А что, разве у него нет старшего брата? Есть, но там столько денег, что Теобальду всё равно достанется очень значительный кус. Конечно же, они будут давать обеды. А миссис Понтифик! Что за очаровательная женщина! То есть красавицей в точном смысле слова её, конечно, не назовёшь, но какая у неё прелестная улыбка, а какие изысканные манеры – невозможно устоять. А как она предана мужу, а муж ей; в них так и видишь старинный идеал любви; в наши времена, времена упадка, такая супружеская пара – большая редкость; ах, это прекрасно – и прочая, и прочая. Так судачили соседи о вновь прибывших.
Что до теобальдовых прихожан, то фермеры были благовоспитанны, а подёнщики и их жёны – услужливы. В приходе наблюдалось некоторое диссидентство, следствие халатности предыдущего настоятеля, но, гордо заявила миссис Теобальд, «Я думаю, с этим Теобальд справится легко!» Церковь представляла собой затейливый образчик позднероманской архитектуры с наслоениями из раннеанглийской эпохи. Здание находилось в состоянии, которое мы ныне назвали бы ужасающим, но ведь сорок-пятьдесят лет назад церквей в хорошем состоянии было очень мало. Если в нынешнем поколении можно выделить какую-нибудь характерную черту, отличающую его от других, то это его выдающиеся достижения в реставрации церквей.
Гораций в своей оде проповедовал восстановление храмов:
После эпохи Августа не было в Риме сколько-нибудь долгих периодов, когда всё шло хорошо, но было ли это потому, что там восстанавливали храмы или, наоборот, потому что не восстанавливали, – мне неведомо. Одно могу сказать: после Константина[65]65
Император, в правление которого христианство стало официальной религией Римской империи.
[Закрыть] с храмами[66]66
Разумеется, языческими.
[Закрыть] стала совсем беда, а город Рим всё ещё сохраняет известную значимость.
Здесь уместно будет сообщить, что спустя немного лет после прибытия в Бэттерсби Теобальд нашёл, в чём применить себя с пользой: в перестройке бэттерсбийской церкви. Работы стоили дорого, и он сам жертвовал на них – жертвовал в буквальном смысле слова собой. Он был сам себе архитектор, и это давало большую экономию; однако в 1834 году, когда Теобальд затеял этот проект, архитектуру не очень-то понимали, и результат вышел не столь удовлетворительный, какой мог бы получиться, подожди он несколько лет.
Любое произведение рук человеческих, будь то в литературе, музыке, живописи, архитектуре или в чём угодно, есть портрет самого автора, и чем усерднее старается он утаить себя, тем более явственно, вопреки всем стараниям, проявится его характер. Очень вероятно, что я и сам всё это время, пока пишу настоящую книгу, возвожу на себя хулу, ибо очень хорошо понимаю, что, хочу я того или не хочу, но обрисовываю самого себя более достоверно, чем любого из выводимых мною на суд читателя персонажей. Это прискорбно, но что поделаешь, – и теперь, воздав должное Немезиде[67]67
В древнегреческой мифологии – богиня справедливого возмездия.
[Закрыть], скажу, что бэттерсбийская церковь в её обновлённом виде всегда поражала меня как самый точный портрет Теобальда – такой точный, какого ни один скульптор или живописец, разве что какой-нибудь великий мастер, создать не в состоянии.
Помню, гостил я у Теобальда – это было шесть-семь месяцев спустя после его женитьбы, и старая церковь ещё стояла нетронутая. Я пошёл в неё и почувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал по возвращении домой исцелённый от проказы Нееман[68]68
4 Цар 5:1–14.
[Закрыть] в тех особых случаях, когда ему приходилось сопровождать своего господина. Это чувство – и люди, которых я встретил там, – врезались в мою память крепче, чем теобальдова проповедь. Как сейчас вижу перед собой этих мужчин в синих робах с передниками до пола и этих старух в багровых плащах; шеренгу невыразительных, тупых, скучающих деревенских парней, нескладных телосложением и невидных лицом, род безжизненный и апатичный, напоминающий французских пейзан дореволюционной эпохи, как описал их Карлейл[69]69
Томас Карлейл (1795–1881), шотландский историк и эссеист, автор трёхтомной «Французской революции».
[Закрыть], ушедший род, теперь уже вытесненный новым поколением крестьян – посмышлёнее, посимпатичнее внешне, с большими надеждами на будущее, осознавших, что и они имеют право на счастье – на столько счастья, сколько смогут себе добыть, и начинающих понимать, как его лучше всего добыть.
Один за другим вваливаются они в церковь, гремя подкованными сапогами; пар валит у них изо рта – потому что теперь зима; они топают ногами, отряхивая снег, и сквозь открытую дверь мне мельком видится мрачное свинцовое небо и укрытые снегом могилы. Какими-то необъяснимыми ходами возникает у меня в голове мотив, который Гендель повенчал со словами «А где-то рядом хлебопашец праздный»[70]70
Ария «There the ploughman near at hand» из драматической кантаты Генделя «L’Allegro, Il Penseroso, ed il Moderato» на стихи Мильтона.
[Закрыть], и выбить его оттуда нет никакой возможности. Как дивно понимал этих людей старина Гендель!
Они слегка кланяются Теобальду, проходя мимо кафедры («Здешние люди очень почтительны, – шепчет мне на ухо Кристина, – они знают, как обращаться к старшим»), и занимают свои места на скамьях, установленных вдоль стены. Хористы карабкаются на галерею со своими инструментами – виолончелью, кларнетом и тромбоном. Сначала я только вижу их, потом и слышу, ибо перед началом службы исполняется гимн – какой-то дикарский напев, ископаемые остатки, если не ошибаюсь, некой литании[71]71
Литания (греч. – молитва; в православной терминологии «акафист»), церковное песнопение, в ранней церкви сопровождавшее молитвенную процессию, а затем вошедшее в состав богослужения. В реформаторских церквях (к каковым относится и англиканская) если и сохранилась, то, действительно, в рудиментарном виде.
[Закрыть] дореформаторской эпохи. Я слышал нечто вроде её отдалённого музыкального предка в церкви святых Иоанна и Павла в Венеции лет пять назад; и потом ещё – посреди серого Атлантического океана, в июльское воскресное утро, когда «ни ветр не дыхнёт, ни взыграет волна», так что эмигранты собираются на палубе, и их жалобные псалмопения вздымаются к сребристой дымке небес и разносятся по морской пустыне, уже навздыхавшейся до изнеможения, до невозможности вздыхать дальше. И ещё, пожалуй, можно услышать её в каком-нибудь лагере методистов, разбитом на Уэльских холмах; из церквей же она ушла навсегда. Если бы я был музыкантом, я бы взял эту мелодию темой для адажио какой-нибудь уэслианской симфонии.
Канули в прошлое кларнет, виолончель и тромбон, их дикарское музицирование – так и слышишь эти скорбные голоса из Иезекииля, нестройные, но бесконечно жалостные. Канул в прошлое деревенский кузнец, сей телец тучный васанский[72]72
Пс 21:13.
[Закрыть], пугало детей; канул мелодический плотник; канул рыжеволосый богатырь пастух, ревевший усерднее их всех, покуда не доходили до слов «Пастыри стада пасут», и тогда скромность одолевала его, и он сбивался с тона и сконфуженно умолкал, как если бы это был тост за его здоровье. Они уже и тогда, когда я впервые увидел их, были обречены и предчувствовали дурное, но тогда порох их хоровой пороховницы ещё не иссяк, и они ревели: «И, пронзив ему ладони, к дереву прибили, и пронзили, и прибили, к дереву прибили», – но никакими словами не передать, что это было. Когда я был в бэттерсбийской церкви в последний раз, там стояла фисгармония, и играла на ней прелестная девушка, и её окружал хор школьников, и они пели библейские гимны на самый канонически правильный распев, и они пели псалмы древние и песнопения современные, и высокие ряды скамеек исчезли, да-да, и даже самоё галерею, на которой стоял когда-то хор, давно снесли как одну из тех безусловно предосудительных вещей, что напоминают людям о местах горних; и Теобальд был стар, и Кристина лежала под тисовыми деревьями на церковном погосте.
Но вечером того же дня я увидел троих древних стариков, выходивших, посмеиваясь, из диссидентствующей часовни – это, конечно же, были мои старые приятели кузнец, плотник и пастух. На их лицах светилось довольство, безошибочно говорившее, что они пели – не под старый добрый аккомпанемент виолончели, кларнета и тромбона, конечно, но всё равно пели – песни Сиона, а не эти ваши новые папистские штучки.
