Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)
Чтобы хоть как-то помочь другу Амфитеатров посодействовал в продаже текстов лекций о журналистах Великой Французской революции эстонскому дипломату и владельцу таллинского издательства «Библиофил» А. Г. Оргу. Деньги Дорошевич получил, но книга по каким-то причинам не вышла. Надо сказать, что свидетельства о его самочувствии во время пребывания в доме отдыха на Каменном острове расходятся. Как рассказывает в своих воспоминаниях Эм. Миндлин, не только Кольцов, но и театральный критик Э. Старк, редактор журнала «Россия» И. Лежнев привозили из Петрограда в Москву известия об улучшении состояния Дорошевича. «Все ждали, что еще недолго, и в советской печати начнут более или менее регулярно появляться фельетоны Власа Михайловича Дорошевича»[1381]1381
Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники. Литературные воспоминания. Издание второе, исправленное и дополненное. М., 1979. C. 202.
[Закрыть]. Амфитеатров же пишет, что на него «в летние посещения Влас Михайлович производил тяжелое впечатление конченого человека. Трудно соображал, затруднялся в речи. К зиме он совсем развалился, так что потерял даже телесную опрятность и сдержанность чего – при мне – еще не было». Эти последние сведения он передает со ссылкой на Василия Ивановича Немировича-Данченко, последнего из старых товарищей навещавшего Дорошевича. В один из его приездов Дорошевич спросил, отчего Амфитеатров его забыл, давно не приезжал. Немирович ответил, что того уже давно нет в Петербурге, вскоре после ареста он бежал в Финляндию. И в ответ услышал: «Так что же? Взял бы автомобиль да и приехал». Амфитеатров так прокомментировал этот разговор: «Когда человек, полжизни занимавшийся политикой, забывает о границах между враждующими государствами, – дело плохо»[1382]1382
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.336.
[Закрыть].
Конечно, были в состоянии Дорошевича разные периоды, в которые могли видеть его разные люди. Отсюда и соответствующие впечатления. Отмеченные некоторыми мемуаристами (в том числе Амфитеатровым) явления, свидетельствующие о распаде личности, могут быть связаны с сифилисом. О том, что у Дорошевича, помимо болезни сердца и печени, был и люэс упоминают и Владимир Нарбут (в уже цитировавшемся мемуарном этюде «Король в тени»), и профессор И. Х. Озеров, экономист, бывший сотрудник «Русского слова»[1383]1383
Воспоминания И. Х. Озерова, профессора, преподававшего финансовое право в Московском и Петербургском университетах, в целом отличаются сильной раздраженностью тона и субъективностью оценок. Дорошевич, по его мнению, сделал «Русское слово» «желтой газетой <…> с целью все оплевывать, всех деятелей, а у Сытина был бог» (Мемуары профессора И. Х. Озерова//Вопросы истории, 1997, № 1. С. 93–95).
[Закрыть]. Не забудем и о том, что о прогрессивном параличе говорилось в решении Ялтинского Литературного общества имени А. П. Чехова открыть сбор пожертвований в его пользу.
И все-таки, несмотря на тяжелое физическое состояние, он пытается работать, готовит к переизданию книгу «Легенды и сказки Востока». 4 июня 1921 года отправил А. Е. Кауфману выправленный экземпляр старого (1902 г.) сытинского издания вместе с запиской: «Посылаю Вам свою книгу „Легенды и сказки Востока“ для переиздания. Правилось только мной»[1384]1384
Цит.: Комментарии//Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Минск, 1983. С.362.
[Закрыть]. Кауфман умер в декабре того же года. Но, возможно, он успел предложить вместо переиздания старой книги выпустить новый сборник, составленный из произведений, публиковавшихся в «Русском слове» после 1902 года. Эта книга вышла в издательстве «Петроград» в 1923 году[1385]1385
Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Пг.—М., 1923.
[Закрыть]. Остается неизвестным упоминаемый Кольцовым фельетон для «голодной газеты». Но те же «Красные и белые», написанные в предсмертный петроградский период, это вещь тонкая, мудрая, остроумная, вполне «равновеликая» таланту автора. Несколько слабее выглядит фельетон «Николай II», он схематичен и производит впечатление эскиза для будущей большой работы. О том, что таковая замышлялась и готовилась, упоминает и Кольцов: «Желая во что бы то ни стало сделать свою лекцию о Николае, он написал предварительный ее набросок в виде фельетона»[1386]1386
Ефимович М. Конец Дорошевича.
[Закрыть]. Фельетон этот по инициативе Кольцова, привезшего текст в Москву, был сразу после смерти Дорошевича опубликован в журнале «Экран»[1387]1387
Николай II. Посмертный фельетон В. М. Дорошевича (Печатается по случаю недавней его смерти)//Экран, 1922, № 26. Этот же фельетон с указанием «Последнее произведение В… Дорошевича» был опубликован в «Накануне» (1922, № 18).
[Закрыть], номер с публикацией разошелся в восьми тысячах экземпляров вместо обычных трех. Под своей последней вещью он поставил дату – 10 февраля 1922 года.
Портрет последнего русского царя Дорошевич начинает с констатации черт вырождения в его родословной. Он решительно отделяет, говоря о Павле I, то ли «сына Салтыкова или кого-нибудь из других фаворитов Екатерины II, или же просто чухонца» от Михаила Романова и Петра Великого: «Несомненно одно, что в его жилах не текло ни одной капли романовской крови». Таким образом, «Павел I был истинным родоначальником новой династии, процарствовавшей немногим более ста лет», и, начиная с него, следует изучать «все родословие Николая II». Тут все выглядит так: «родоначальник фамилии – сумасшедший», «его старший сын Александр I – отцеубийца», второй сын, Николай I – «человек-зверь» (по словам Герцена и Толстого), Александр II – «сладострастник и развратник в одно и то же время», Александр III – «алкоголик». В этот «круг вырождения» входят и несколько великих князей, умерших в молодом возрасте от чахотки. «Тяжелая наследственность» у Николая II дополняется последствиями от удара, нанесенного ему полицейским во время путешествия – еще как наследника престола – по Японии. Ссылаясь на свидетельство Шаляпина, видевшего на темени царя «опухоль величиной в кулак», Дорошевич говорит о «травматическом повреждении, давившем на мозг».
Подбор этих фактов, долженствующих свидетельствовать если не об умственной неполноценности, то, безусловно, о невысоких интеллектуальных и моральных качествах царя, разумеется, субъективен и, скорее, отражает преобладавшее тогда резко негативное отношение к самодержавию. Впрочем, тип «немощного вырождения» видела в царе и близкая ко двору княгиня Е. А. Святополк-Мирская[1388]1388
Святополк-Мирская Е. А. Дневник//Исторические записки. М., 1965. Т.77. С.259.
[Закрыть]. И все-таки гораздо убедительнее выглядит Дорошевич, когда рисует безволие, слабохарактерность Николая, убогость его кругозора и интересов, склонность к примитивному мистицизму. Его любимый писатель Лейкин, грязную жилетку Распутина он кладет под простыни перед операцией, предстоящей повредившему руку сыну Алексею, в день расстрела рабочих перед Зимним дворцом доказывает в Царском Селе директору императорских театров Волконскому необходимость отдать главную роль в «Баядерке» своей бывшей любовнице Кшесинской. «Это – миросозерцание полкового командира гвардейского полка», – утверждает Дорошевич. Наверняка это мнение укрепилось бы, располагай он возможностью заглянуть в опубликованные много позже дневники Николая II, в которых, по словам их комментатора, предстает образ человека, «лишенного глубоких знаний, широкого политического кругозора, да хотя бы просто здравого смысла, нужных любому государственному деятелю», тем более «неограниченному самодержцу, особенно на рубеже XIX–XX вв., когда Россия прямиком шла к революции»[1389]1389
Шацилло К. Ф. Предисловие//Дневники императора Николая II. М., 1991. С.7.
[Закрыть]. Немало слышал Дорошевич о царе от Витте, считавшего, что у Николая отсутствуют «всякие нравственные принципы». Слабохарактерность вполне уживалась в нем с жестокостью. И, наконец, грозные предзнаменования и исторические совпадения, к которым Дорошевич, по свидетельству Шенгели, имел особую склонность в конце жизни: Ходынка – «это точная копия с несчастья, случившегося при коронации Людовика XVI»; во время коронации в Успенском соборе Николай до крови оцарапал лоб; он плывет из Севастополя в Ялту, сопровождаемый двумя миноносцами, которые переворачиваются и тонут у него на глазах; едет спускать новый крейсер – одна из опор рушится и убивает нескольких людей. Таковы были роковые предупреждения. «Настоящая „via dolorosa“, начавшаяся японским разгромом и приведшая к казни», – этими словами заканчивается фельетон «Николай II». Здесь Дорошевич, при несомненно отрицательном отношении к личности царя, склоняет голову перед его личной трагедией, неотделимой от трагедии России.
Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.
Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем – неизвестно.
Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи – ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:
– В дом отдыха довези меня.
Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.
– Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, – сказал кто-то из рабочих.
– Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…
Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.
Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.
Позовите ко мне профессора, – потребовал он.
Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:
– Что нужно, голубчик?
– Не тот профессор! – рассердился Влас. – Мне Бехтерев профессор нужен.
– Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…
– Я – Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, – заявил он четко.
У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.
Осипов только рассердился.
– Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.
Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».
Перед тем как выехать из Крыма к отцу, Наташа писала ему в Петроград, но ответа не получила. От Сытина пришло письмо «весьма туманного содержания»: мол, по слухам, Дорошевич чуть ли не сошел с ума и лучше бы ей приехать и самой во всем разобраться. Уже в Москве Сытин сказал ей, что «пишут разное, что правда, что брехня – не разберешь», но в Петрограде ей лучше сначала зайти к Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, «а то Ольга Николаевна любит туман напускать». В квартире Немировича на Владимирском проспекте она три дня приходила в себя, отсыпалась после тяжелого путешествия. Но и у Василия Ивановича толком не знали, что случилось с отцом и где он. Наташа пыталась навести справки в Доме литераторов, но только в ЦЕКУБУ у непременного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга, «старинного отцовского друга», узнала, что отец находится в клинике профессора Осипова. Он сказал ей: «Вот что, отец твой попал в большую беду. В этом есть и доля моей вины. Разобраться будет нелегко. Пока что я выдам ему паек для ученых, его вам на первое время и двоим хватит, а ты поезжай в клинику профессора Осипова и посмотри своими глазами – что там с ним случилось. Очень я виноват, что сам этого не сделал».
В словах Ольденбурга чувствуется не только вина, но и какая-то недосказанность относительно того, что произошло с Дорошевичем. Что же касается рассказа Натальи Власьевны, то с ним в известной степени спорит Михаил Кольцов. По его словам, «с осени В.М. переехал в свою квартиру на Кронверкской улице. Но в здоровье – резкое ухудшение, так что его пришлось перевезти в санаторию для нервных в Левашове. В первую же ночь по прибытии туда Дорошевич неожиданно ушел из своей комнаты, всю ночь бродил по лесу и утром, совершенно обессиленный, притащился к санатории. Врачи посоветовали держать В.М. дома. Здесь он и прожил последние три месяца своей жизни, забытый всем миром»[1390]1390
Ефимович М. Конец Дорошевича.
[Закрыть].
Как было на самом деле: действительно ли молодой и циничный друг Ольги Николаевны Юрьевский не послал телеграмму и никем не встреченный Дорошевич вынужден был блуждать всю ночь по лесу в поисках санатория или он сам ушел из него – судить трудно. Но фактом остается, что дочь нашла отца в клинике Осипова, куда она пришла по подсказке Ольденбурга, а Кольцов ничего об этом не пишет.
В огромной квартире Дорошевича между тем произошло уплотнение, появились новые жильцы, в том числе молодые актеры, литераторы, рабфаковцы. Наташа навещала отца. Атмосфера, царившая там в последние дни его жизни, запечатлена в ее воспоминаниях: «Хлопанье дверьми, смех, таинственные кулинарные приготовления стали все чаще и чаще в квартире Дорошевича. При маленьких лампочках, по холодным коридорам сновали тени совсем еще недавно известных красавиц и актрис и, пожалуй, им-то как раз недостаток света и был на пользу.
Одна из приятельниц Ольги Николаевны, жена известного драматурга, привезла с собой из Киева разбитного молодого человека нагловатой наружности. Муж актрисы был так же высок ростом, как Дорошевич, и поэтому карманы его костюмов болтались у этого молодого человека ниже колен. Но это никого не смущало. Они быстро подружились с Юрьевским, вдвоем обрабатывали дорошевичскую библиотеку, постепенно вынося из нее сначала тома на выбор, потом большие пачки книг.
Перу молодого человека, начинающего журналиста, принадлежали нагловато-лживые, ловко и развязно составленные корреспонденции о здоровье Власа Михайловича, которые появлялись в газетах и выдвигали выгодную версию о его сумасшествии.
В кабинет к Власу забредали порой весьма странные гости: то ворвался ночью какой-то грузин с бокалом вина и закричал восторженно: „Пью здоровье славы русской литературы!“ То вошли несколько моряков, вежливо поздоровавшихся, несмотря на то что были изрядно пьяны, и сказали:
– Хотим пожать руку известному русскому писателю. Стояли на корабле „Витязь“ у берегов острова Сахалин.
Однажды, когда я там ночевала, Ольгу приволок за волосы в кабинет сам Юрьевский, горько плакал и сетовал:
– Этой женщине верить нельзя! Как вы могли ей верить?
Влас Михайлович был очень слаб, он уже не мог реагировать так, как сделал бы это раньше, на все эти отвратительные события, выбросить всех вон пинком. Он весь сник, днем сидел в глубоком мягком кресле, ночью лежал и стонал. Читал Достоевского. Иногда мы с ним играли в примитивные карточные игры.
Как-то при мне посетил его Корней Чуковский, человек любопытный и дотошный. Он долго выспрашивал Власа Михайловича о его мыслях, планах, желаниях, ощущениях и, видимо, очень того утомил. Потом спросил, что он собирается делать в ближайшее время.
Я видела, как рассердился отец.
– Буду кормить слонов рисовой соломой, – сказал он неприязненно.
У Корнея Ивановича вытянулось лицо.
– Каких слонов, где они?
– На бархатной дорожке перед дворцом ходят.
Когда посетитель ушел, я разозлилась в свою очередь:
– Вас и так сумасшедшим хотят сделать, а вы поддерживаете. Ну, зачем вы это делаете?
Он поднял на меня глаза совсем несчастного, больного, разбитого человека.
– Знаешь, мне так удобнее, я прячусь от них. Можно ни за что не отвечать, ни о чем не думать, а ведь я даже и в комнату уже выйти не могу»[1391]1391
В фантастическом рассказе Виктора Конецкого «Огурец навырез», в котором автор вместе с А. Т. Аверченко навещает могилу Дорошевича, знаменитый сатириконец говорит: «Да был дружок у меня. Дорошевич, фельетонист. Он перед смертью Чуковского пугал. Тот пришел его навестить и все допытывался: „Что, Влас Михайлович, в ближайшее время делать собираетесь?“ А он помирать собирался и сказал дотошному Корнею, что будет слонов кормить рисовой соломой, они у него перед дворцом по бархатной дорожке ходят…
– Сумасшествие изображал?
Аркадий Тимофеевич посмотрел на меня неприязненно и сказал:
– Прятался он от НИХ – можно ни о чем не думать, ни за что не отвечать…» (На невском сквозняке. Современный петербургский рассказ. Пб., 1998. С.89).
[Закрыть].
Об этой встрече имеется запись в дневнике Чуковского. В январе 1922 года вместе с Замятиным, Кусиковым и Пильняком он зашел к поэтессе Марии Шкапской, жившей на Петроградской стороне в доме страхового общества «Россия». Там, посреди пирушки «вдруг кто-то сказал, что в соседней комнате Дорошевич.
– То есть какой Дорошевич?
– Влас Михайлович.
– Не может быть!
– Да. Он болен.
Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату – и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:
– Га!
У него была одышка. Промежутки между этими га были правильные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент, – а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку, – и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и еще живым <…> В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой – и сказала мне (после, в коридоре):
– Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)»[1392]1392
Чуковский К. Дневник. 1901–1929. С.199.
[Закрыть].
«Высокая дева» – это Наташа. Она была ростом в отца. Осуждать ли ее за эти слова? Ей было семнадцать лет. Она измучилась, недоедала, ходила в дворницком полушубке и рваных башмаках, была всем чужой. Между отцом и ею была стена – его болезнь, его мучения и, скорее всего, мнимое сумасшествие, которым он отгораживался от всех. Естественно, что распространялись слухи: Дорошевич сошел с ума, бредил, воображал себя Дантоном, балериной и даже музыкой[1393]1393
Березарк И. Штрихи и встречи. С. 175; Швейцер В. Диалог с прошлым. М., 1966. С. 111.
[Закрыть].
В ту же приблизительно пору, когда его навестил Чуковский, наступило улучшение. «В январе Дорошевич стал ощутительно поправляться. Он оживился, начал шутить и даже вновь принялся за работу», – сообщал журнал «Экран». Но это был совсем недолгий период. «Скончался Дорошевич неожиданно, внезапно и тихо, за ужином, при жене и близких. Смерть его, после нескольких лет мучений, была как бы в награду легка и безболезненна. Дом литераторов не принял никакого участия в похоронах. За гробом шли три человека, включая жену. Гроб на салазках тащил четвертый»[1394]1394
В. Последние дни В. М. Дорошевича.
[Закрыть].
Он умер в ночь с 22 на 23 февраля 1922 года. Наталья Власьевна вспоминала: «Отец был в меру суеверен, как все его поколение. В числе маленьких странностей была у него боязнь двадцать третьего числа, дня его рождения. Может быть, именно поэтому в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля 1922 года ему стало особенно скверно. Я пробыла с ним почти весь день, ушла в сумерках, а ночью он умер».
Откуда взялось двадцать третье число как день рождения Дорошевича? По старому стилю он родился 5 января, по новому – 17-го. Остается списать и эту «странность» на тяжелое состояние, в котором диктовала свои воспоминания дочь Дорошевича. Но будем и напоследок благодарны за то, что сохранила ее память, в том числе о последних днях и похоронах отца: «Дом литераторов проявил мало интереса к нему, да и Ольга Николаевна не особенно старалась этот интерес возбудить. Работа ЦЕКУБУ зимой была очень трудна. Умирали многие крупные русские ученые. Ольденбург как-то отстал от этого дела, видя, как трудно бороться с жучками, насевшими на него. Ольга Николаевна поскупилась, а, может быть, и вправду не сумела найти лошадь или машину для похорон. К этому времени все вещи, оставшиеся в квартире, были заботливо снабжены ярлыками: „Находится под охраной отдела памятников искусства и старины“ – и этим надежно застрахованы от всякого рода реквизиции. Но в Петрограде набирался народ, и задние комнаты огромной нашей квартиры были заселены рабфаковцами: они-то и помогли отвезти гроб на санках в тусклый февральский день через весь город, на литературные мостки Волкова кладбища».
За гробом шли четыре человека – Ольга Миткевич, Наташа, репортер, будущий автор популярных книг о Пушкине Арнольд Гессен, и подвыпивший по такому случаю актер Павел Орленев. Газета «Жизнь искусства» писала: «Литературный мир Петрограда, как говорится, блистал своим отсутствием. Никто не явился отдать последний долг почившему, хотя при жизни, пользуясь широким, даже шумным успехом, В. М. Дорошевич имел широкий круг знакомых, друзей и почитателей таланта»[1395]1395
Лебедев В. В. М. Дорошевич//Жизнь искусства, 1922, № 11.
[Закрыть].
«Похоронили его в месте весьма почетном, но совершенно по положению его в литературе ему не свойственном: между Добролюбовым и Белинским. Однако, благодаря этой примете могила хорошо сохранилась», – вспоминала Наталья Власьевна. Давний и опытный работник советской печати, она знала о разнице в идеологической иерархии между революционными демократами и «буржуазным журналистом», каковым именовался ее отец в тогдашних советских справочниках. Впрочем, как убеждают нынешние времена, положения разных фигур в литературе, в ее истории меняются…
А могила Дорошевича на Литераторских мостках Волкова кладбища действительно хорошо сохранилась и легко находима благодаря тем же революционным демократам. Рядом могилы Писарева, Плеханова. И совсем близко надгробие Веры Засулич. Такое вот соседство у «короля фельетонистов». На небольшом куске гранита с овальным верхом потускневшая, но хорошо различимая надпись:
«Влас Дорошевич.
1865–1922».
* * *
«Он перестал писать в виду того, что умер.
Причина уважительная даже для настоящего журналиста».
(Из некролога Дорошевича Николаю Ракшанину)[1396]1396
Смерть журналиста//Русское слово, 1903, № 316.
[Закрыть]
«Марат умер как настоящий журналист: в нужде, в голоде, без гроша денег, с железным пером в руке».
(Из лекции Дорошевича о журналистах Великой Французской революции)
«Скончался В. М. Дорошевич».
(Газета «Известия ВЦИК») [1397]1397
См.: Кончина Дорошевича//Известия ВЦИК, 1922, 25 февраля.
[Закрыть]
«Блестящий писатель создал эпоху в истории русской журналистики; его фельетоны с честью выдержат сравнение с „Осами“ Карра, с „Фонарем“ Рошфора, а по содержанию глубже и оригинальнее, так как В. М. Дорошевич, с его своеобразным умом, не входил ни в какие партийные и общественные рамки – он был для всей России и ничей. Это был один из тех самородков, которые самою возможностью своего появления поддерживают веру в величие их породившего народа <…> Он умер на родине, после яркой, полезной, славной, честной жизни. Родина будет гордиться им».
(Журнал «Смена вех»)
Из отзывов современных читателей:
«Читал ночью Власа Дорошевича. Вот где я должен быть, оказывается, – в начале 20-го века, читателем либеральной журналистики. Лучшей газетной журналистики, право, я не знаю».
(Vsparrow. «Живой журнал»)
«Я читаю Власа Дорошевича. Радует каждая буковка, каждое словечко короля фельетонистов. Талантище!»
(I-am-donna. «Живой журнал»)
«Кроме слова „блистательно“ ничего не приходит на ум. Получил массу положительных эмоций. Всем советую».
(Израиль Кастро. «Живой журнал»)
«Читала Власа Дорошевича, готовясь к экзамену по истории русской театральной критики. О, Влас! Как он прекрасен! А я и не знала, глупая, что может быть так талантливо написано».
(Sapogi-vsmiatku. «Живой журнал»)
«Если вы сегодня возьмете фельетоны Власа Дорошевича, написанные ровно сто лет назад, то прочтете их с наслаждением. Скажем, Дорошевич писал фельетоны по поводу каких-то там министров царского правительства, но это сегодня читается легко. Потому что Плеве, Дурново все давно уже забыли, а „Портрет полицейской души“ Дорошевича, фельетон его о полиции, – это литература».
(Виктор Шендерович. «Живой журнал»)
