Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)
Перевод «Русского слова» на европейские рельсы требовал новой организации работы редакции. Была разработана и с каждым годом совершенствовалась структура отделов. «Редакция состояла из двух отделений: Московского, руководящего, и Петербургского. Московское отделение делилось на пять главных постоянных отделов: статей и фельетонов, московский, петербургский, провинциальный, иностранный. Отдел статей и фельетонов являлся самым важным, так как именно он выражал наиболее ясно политическое лицо газеты. Московский отдел занимался городской хроникой, петербургский – хроникой столичной жизни. Задачи провинциального и иностранного отделов ясны из их названий. Во время первой мировой войны особую значимость приобрел военный отдел. В редакции существовали также более мелкие отделы: общественно-административной хроники, финансовый, театральный, судебный, парламентский, музыкальный, народного образования, обзора печати. На правах отдела был и журнал „Искры“ – еженедельное иллюстрированное приложение к газете»[946]946
Членова Н. А. Архив газеты «Русское слово»//Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. 1981. М., 1982. С.120.
[Закрыть]. Столичное, петербургское, отделение редакции, возглавлявшееся предприимчивым, умеющим устанавливать связи в самых разных, в том числе высших, сферах Аркадием Вениаминовичем Румановым, насчитывало в своем штате около ста человек. Здесь собиралась информация из приемных министров, посольств, кругов, близких к царю. Были налажены тесные контакты с аккредитованными в России корреспондентами зарубежных изданий.
Штатные сотрудники получили твердые и достаточно высокие оклады. Абсолютно неслыханным до того делом было введение оплачиваемых отпусков. Гонорар в «Русском слове» значительно превышал оплату в других газетах. Так Дорошевич повышал статус журналиста и журналистики как профессии. Многим бросилась в глаза новизна порядков, заведенных уже в здании на Тверской. «Дом для редакции был выстроен на манер большой парижской газеты, – вспоминал Гиляровский, – всюду коридорная система, у каждого из крупных сотрудников – свой кабинет, в вестибюле и приемной торчат мальчуганы для посылок и служащие для докладов; ни к одному сотруднику без доклада постороннему войти нельзя <…> У кабинета В. М. Дорошевича стоял постоянно дежурный – и без доклада никто в кабинет не входил, даже сам И. Д. Сытин.
Когда В. М. Дорошевич появлялся в редакции, то все смолкало. Он шествовал к себе в кабинет, принимал очень по выбору, просматривал каждую статью и, кроме дневных приемов, просиживал за чтением гранок ночи до выхода номера». Гиляровскому казалось, что старый приятель Влас «в созданной им обстановке редакции портился. Здесь он не был тем милым и веселым собеседником, каким я часто видал его у себя дома или в компании»[947]947
Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.218.
[Закрыть]. А Дорошевич и не мог быть в редакции «милым и веселым», потому что разболтанности и необязательности старых редакций противопоставил абсолютно новый газетный быт, ввел «строжайшую дисциплину» (слова Гиляровского) – условия, при которых только и можно было рассчитывать на создание в России газеты нового, подлинно европейского типа. В старых редакционных помещениях на Петровке многое оставалось так, как было заведено в русских газетах издавна. Но когда Сытин приобрел у наследников купца Лукутина старинный дом на Тверской улице, прямо в центре Москвы, и с помощью архитектора Эриксона перестроил его (1904–1906 гг.) с учетом того, что в нем разместится редакция «Русского слова», жизнь газеты была соответственно реорганизована по образцу лучших европейских изданий, с производственным бытом которых Дорошевич детально знакомился в Париже, Лондоне, Берлине.
График был очень жесткий. После совещания редактора и заведующих отделами, где намечался «общий абрис завтрашнего номера», вырабатывался взгляд «на то или другое общественное явление», начинались сбор и обработка информации, вал которой достигал своего пика к полуночи. Шел буквально «дождь телеграмм и телефонограмм». Московский почтамт вынужден был открыть специальное отделение в здании «Русского слова». В отделах редакции всю ночь кипит напряженная работа, идет самая настоящая конкурентная борьба за «место под солнцем», за публикацию тех или иных материалов, которые представляются на данный момент самыми важными. В четыре утра номер сверстан и отправляется в печать, «чтобы везде поспеть и разлететься сегодня по всей России»[948]948
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.396–398.
[Закрыть]. В целом различного материала приходило не менее 12 тысяч строк. Из них только около 3 тысяч строк поступало и обрабатывалось днем, основная же масса материала приходила ночью. За вечер и ночь сотрудники успевали подготовить к печати и сдать в набор «от 6,5 тыс. до 8 тыс. строк»[949]949
Членова Н. А. Архив газеты «Русское слово»//Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. 1981. С. 121.
[Закрыть]. Таковы были нагрузки.
Очерк Дорошевича, в котором в живописных деталях воссоздан редакционный быт «Русского слова», по-своему дополняют воспоминания сотрудника газеты П. Мурашева: «В „Русском слове“ платили сравнительно хорошо, но и требования к сотрудникам предъявляли большие. Рабочий день начинался в 12 часов дня с редакционного заседания, после которого часть сотрудников (репортеры в заседании не участвовали) уходила для выполнения задания, злободневные фельетонисты и передовик писали статьи на заданные темы, часть ответственных сотрудников оставалась на дежурство в отделах, часть уходила на отдых до вечерней работы <…> Дорошевич считался гением газетного дела, он умел выделить событие, которое могло заинтересовать широкие круги. Это событие муссировалось, интерес к нему подогревался, и читатель с напряжением начинал следить из номера в номер за развитием его. К моменту, когда событие так или иначе кончалось, выдвигалась новая сенсация <…> Рядовые сотрудники зарабатывали не так уж много, но газета из них высасывала всю мозговую энергию. Напряженная работа начиналась с 6–7 вечера, когда начинали поступать в редакцию в большом количестве информационные материалы (телеграфные, телефонные, от репортеров). Несмотря на то что сотрудники были безусловно грамотные и умеющие писать, каждая заметка и статья тщательно редактировалась заведующими отделами и их помощниками. В типографии распоряжался бессменный выпускающий, бывший военный, пожилой, не утративший военной выправки. Редактор или заведующий редакцией просматривал материал в гранках и в случае шероховатостей в стиле или какого-нибудь ляпсуса по внутреннему телефону вызывал к себе заведующего отделом. Дорошевич не церемонился и обкладывал заведующих непечатными словами. В свою очередь заведующие обкладывали своих помощников, сваливая перед Дорошевичем свои грехи на них. Заведующие перед Дорошевичем ходили, что называется, на задних лапках, заискивали, льстили. Хотя холуйство было совершенно не нужно: Дорошевич человек недюжинный, крупный, прекрасно разбирался в людях и знал истинную цену лести. Работа в редакции продолжалась до 4, иногда до 5–6 утра. Работа напряженная, нервная, требовавшая большой быстроты и отчетливости»[950]950
Мурашев П. До шести утра//Журналист, 1980, № 10. С.80.
[Закрыть].
Это впечатления, относящиеся к периоду после первой революции. Сам же облик газеты начал меняться раньше, когда стали внедряться те важнейшие профессиональные принципы ее организации как «информационного предприятия», которые Дорошевич спустя много лет сформулировал в очерке о «Русском слове»:
«Газета должна сообщать факты и давать обсуждение фактов.
Но на первом плане стоят:
– Факты.<…>
Факты – это корреспонденции, телеграммы, репортаж.
То, что на газетном языке называется:
– Информация.
Обсуждение фактов – это дело фельетона и статей.
Информация, фельетоны, статьи.
Вот та тройка, на которой едет „Русское слово“.<…>
„Русское слово“ поставило себе первой задачей:
– Быть самой осведомленной из русских газет»[951]951
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.399–400.
[Закрыть].
Сегодня разделение газетной полосы на факты и комментарии – вещь, принятая во всем мире. Дорошевич первым в российской прессе взялся последовательно проводить эту линию в «Русском слове». Газета должна была стать всероссийской, для чего следовало в первую очередь наладить широкое поступление информации из провинции. Нужно было дать почувствовать читателю, что газета «доходит до него», до его непосредственных нужд и интересов, отражает события, происходящие там, где он живет. «Покрывайте и покрывайте провинцию сетью корреспондентов, чтобы больше, больше, больше было городов, – наставляет он Туркина. – 1903-й год есть год похода на провинцию <…> Корреспонденты это наши казаки, наша легкая кавалерия, они пусть захватывают места. Мы – пехота. Они захватили, мы – займем. Придем и укрепимся».
«Мы» – это публицисты, комментаторы, фельетонисты, те, кто должны «учить», «направлять», т. е. воспитывать читателя. Как это осуществлять наилучшим образом? «Король фельетонистов», пожалуй, впервые столь развернуто формулирует свое понимание газетных жанров:
«Обсуждение событий делается в фельетонах и статьях.
Одно и то же можно высказать, одни и те же мысли можно провести и в виде фельетона, и в виде так называемой передовой статьи.
Тут разница только в форме.
Передовая статья – это то, что в старинных учебниках словесности называлось:
– Форма рассуждения.
Фельетон мыслит образами.
Фельетон проще, понятнее, всем доступнее, занимательнее и легче усваивается.
Фельетон вовсе не должен отличаться острословием. Если оно есть, если есть для него повод – хорошо. Острое слово иногда не вредит.
Но Избави Боже от непременного острословия. <…>
Непременное условие фельетона:
– Остроумие мысли.
Самой мысли, а не слова.
Очень ловкая, яркая, выпуклая ее постановка.
Одна и та же мысль, повторяем, может быть высказана в любой форме.
В форме фельетона или в форме передовой статьи.
Но в фельетоне она прочтется гораздо большим числом читателей.
Произведет больше впечатления.
И легче будет усвоена.
Это заставляет редакцию „Русского слова“ отдавать большое место общественному и политическому фельетону.
Русская публика находится еще на первых ступенях гражданственности.
Обыватель только еще превращается в гражданина.
У него надо еще развить вкус к общественным делам и вопросам.
Приучить его ими заниматься.<…>
Вот почему „Русское слово“ отводит такое большое место в деле воспитания читателя и гражданина общественному и политическому фельетону.
И часто, вместо сухой передовой статьи, те же мысли и те же взгляды предпочитает проводить в фельетоне.
Предоставляя деловые статьи специалистам, когда надо высказаться по какому-нибудь специальному вопросу»[952]952
Там же. С.396–397. Характерно совпадение с представлениями о фельетонном жанре М. А. Волошина: «Фельетон как преображение разговора. Он и должен оставаться в существе своем разговором. Его прелесть в том, что он лишен тяжелой сериозности, которую приобретают вещи, написанные, но в то же время он свободно и легко может говорить о самых сериозных и самых глубоких вещах.
Фельетон, касаясь вещей временных и текущих, открывает в них вечное» (Волошин М. Собрание сочинений. Т.6. Кн.2. М., 2008. С.574).
[Закрыть].
Значение печатного слова в деле трансформации российского общества растет, и он не уставал напоминать об этом:
«Над переходом русского человека из „обывателя“ в гражданина работали очень много, – и ваш слуга всю свою жизнь в том числе.
Задача журналистов – в легкой, доступной, понятной, даже по возможности увлекательной форме говорить о государственных и общественных делах.
Прививать вкус к ним.
Интерес <…>
Русский человек слишком засиделся в обывателях.
Когда все соседи уже выросли в граждан.
Ему приходится подносить государственные вопросы:
– В самом легко усвояемом виде.
Делать кашки, пудинги, компоты, соуса из государственных вопросов, – чтоб он от них не отворачивался.
В этом задача журналистики и, в частности, фельетона»[953]953
Заем//Русское слово, 1916, № 60.
[Закрыть].
Если в 1916 году Дорошевич считал, что «русская публика находится еще на первых ступенях гражданственности», то что говорить о начале столетия, когда к реформам в «Русском слове» только приступали. «Было большое искушение в 1902 году с новой редакцией, – признается он в том же, написанном к юбилею Сытина очерке, – начать совсем новую газету». Но «газета здравого смысла может верить только в эволюцию». А «здравый смысл не допускает чудесного – внезапных, неожиданных полных перемен. Он верит только в сравнительно медленный, но глубокий, органический прогресс. Так в области политической, экономической. Так и по отношению к самой газете». Именно поэтому, «в надежде на новых», но чтобы и не «распугать старых читателей» «Русское слово» «предпочло переводить их из класса в класс», таким образом «расширяя круг своих читателей и постепенно приучая их к газете нового типа».
В 1902 году «Русское слово» не могло обходиться без романа-фельетона, которого требовал читатель, и потому «в газете печатались бесхитростные, наивные исторические романы Д. С. Дмитриева». Но когда они зазвучали «диссонансом с остальным текстом газеты», их заменили историческим романом кн. Волконского, присяжного романиста «Нивы», что было уже «рангом повыше». А затем «роман князя Волконского был заменен уже настоящим, в полном смысле слова, литературным произведением – романом А. Н. Будищева». Далее «появился роман корифея русской беллетристики – маститого П. Д. Боборыкина». А затем читатель «подрос» настолько, что перестал требовать от своей газеты непременно романа-фельетона. «Так, работая над собой, сама переходя из класса в класс, газета повышала уровень своего читателя, повышала его требования к газете»[954]954
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.400–403.
[Закрыть]. Если в 1904–1905 годах среди авторов газеты еще преобладают такие популярно-бытовые и криминальные прозаики как Боборыкин, Будищев, Клавдия Лукашевич, Николай Брешко-Брешковский, то с 1906 года их место постепенно занимают публицисты, эссеисты, аналитики – С. Н. Булгаков, Д. С. Мережковский, Н. А. Рубакин, М. М. Ковалевский, И. Х. Озеров. Из старых беллетристов удержался только Вас. И. Немирович-Данченко. В рекламном объявлении на 1907 год газета особо выделяет предстоящую публикацию «политических памфлетов В. М. Дорошевича, ряда сатирических очерков по поводу текущих событий политической жизни»[955]955
Русское слово, 1907, № 1.
[Закрыть].
Одновременно «Русское слово» стремилось расширить свой читательский круг. Поэтому решено было высылать газету бесплатно в народные училища и читальни, волостные правления, сельские больницы. Важнейшим стало удовлетворение интереса растущего массово и образовательно читателя к разносторонней и оперативной информации. Невозможно было не ощущать напряженное дыхание XX века, динамичного, несущего технический прогресс и общественные перемены. Одну из главнейших своих задач газета видела в том, чтобы «дать читателю картину русской, европейской, мировой жизни»[956]956
Там же, 1908, № 1.
[Закрыть]. Обширная сеть корреспондентов «Русского слова» покрыла почти все губернские центры России и даже не очень крупные города. К 1916 году провинциальный отдел газеты руководил работой более двухсот корреспондентов. На это ушли годы «колоссального труда»: «В каждом городе России найти человека, чуткого к общественным вопросам, внимательного и осторожного к верности сообщаемых фактов, способного к журнальной работе, живого, отзывчивого, умеющего загораться, что необходимо при спешке „огневой“ газетной работы, и притом человека, на которого редакция могла бы вполне положиться, за которого могла бы принять на себя полную ответственность, – задача неимоверно трудная. Сколько лиц пришлось сменить, пока выработался, наконец, теперешний штат бесчисленных провинциальных корреспондентов „Русского слова“»[957]957
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.400–403.
[Закрыть]. Специальные корреспонденты стали выезжать на места, где происходили важные события.
Особой заботой была организация корреспондентских пунктов за границей. Влас сразу же стал решительно ломать старую практику русских газет, когда сидевший в каком-нибудь российском посольстве или консульстве чиновник считался корреспондентом только потому, что присылал переводы или компиляции из зарубежной периодики. Впрочем, это еще был лучший вариант – все-таки человек жил за границей. Чаще же заграничные газеты кромсал ножницами некто, знающий иностранные языки и живущий в двух шагах от редакции. В марте 1902 года Дорошевич писал Благову: «Меня всегда удивляла запоздалость наших политических передовых статей и удивительно нерусская точка зрения». Но иначе и не могло быть, поскольку источником этих статей были публикации в «Independence Belge», которую использовал никуда не выезжавший, живший в Москве, но считавшийся «иностранным корреспондентом» врач В. Я. Канель. Установив сей факт, шеф «Русского слова» указал сытинскому зятю, что не видит «оснований для русской газеты через 9 дней освещать мировые вопросы с бельгийской точки зрения». Было предложено «доктору Канелю бросить упражнения в переводах. Пусть ежедневно является в редакцию и на основании полученных днем телеграмм, если есть что-то интересное, пишет статью. Тогда они будут, действительно, злободневны. Если статьи удачны – печатайте. Нет – в корзину. Ежедневная политическая передовица вовсе необязательна <…> Пусть г. Канель лучше выбирает и переводит заграничные известия. Если г. Канель на эту комбинацию не пойдет – он может уйти»[958]958
ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л. 12.
[Закрыть]. В случае отказа Канеля работать так, как ему рекомендовано, Дорошевич советует Благову обратиться за помощью к почтенному литератору Виктору Осиповичу Иордану (в 80-е годы он издавал газету «Московская летопись», а в обновленном «Русском слове» числился среди постоянных сотрудников): «Попросите его только, чтобы статьи были патриотичными, но не патриотарскими, глубоко национальными, но не националистическими, не ретроградными и не шовинистскими».
Если подбор провинциальных корреспондентов был непрост, то с заграничными дело обстояло особенно сложно. Кто мог представлять интересы «Русского слова» за границей? Как правило, это были эмигранты самых разных биографий и убеждений. Софийский корреспондент «Русского слова» Николай Иванович Кулябко-Корецкий, известный общественный деятель, неоднократно подвергавшийся арестам адвокат-криминалист, в молодости был близок к народникам, а затем помогал социал-демократам из плехановской группы «Освобождение труда». В 1908 году его сменил хорошо знавший ситуацию на Балканах И. Н. Калина (Кашинцев), автор статей в «Вестнике Европы». Корреспондент в Риме старый писатель Николай Николаевич Фирсов (Л. Рускин) в свое время активно сотрудничал с такими изданиями, как «Отечественные записки» и «Неделя». В любом случае в редакции предпочитали подбирать людей не просто образованных, а хорошо знающих быт, языки, культуру стран своего обитания. В этом смысле, несомненно, повезло с корреспондентом в Стокгольме А. Каараном, прекрасно осведомленным в истории и традициях скандинавских стран и Карелии, автором научных трудов и отличным журналистом. Конечно же, основная проблема заключалась как в профессиональных качествах иностранных корреспондентов, так и в желании и умении соответствовать курсу эволюционной демократии, которого придерживалось «Русское слово». Если парижского корреспондента «Русского слова» Е. Белова (Брута) Дорошевич и в 1902 году и позже считал «единственным человеком, в котором мы не ошиблись, который горит желанием быть полезным делу, действительно работает»[959]959
Там же, л. 17.
[Закрыть], то с подбором иных были проблемы. Пожалуй, исключением еще был Л. Н. Соколовский, венский корреспондент газеты, проработавший в ней с 1901 года вплоть до закрытия. Пришлось менять одного за другим корреспондентов в Берлине – М. Сукенникова («участие этого господина в газете» Дорошевич считал «совершенно нежелательным») и Н. Арефьева (бывшего корреспондента «России», за три года не написавшего «ни одной мало-мальски выдающейся корреспонденции»), пока во главе берлинского бюро газеты не встал И. М. Троцкий, широко образованный человек, будущий известный историк («работает действительно хорошо, осведомленность недурная»).
Становление «приличного и интересного иностранного отдела», о котором мечтал Дорошевич, шло трудно. Нередко приходилось пользоваться услугами людей, пишущих для других изданий, как в случае с переводчиком Иммануила Канта Б. П. Бурдесом. Да и тот же находившийся в Париже Белов-Брут вынужден был на первых порах (при полной поддержке Дорошевича), используя иностранную прессу, строчить сообщения «из Лондона», «из Мадрида», «из Мюнхена», «из Женевы», «из Брюсселя», «из Нью-Йорка», естественно появлявшиеся на страницах «Русского слова» под псевдонимами. Долго не удавалось наладить представительство газеты в Лондоне, в том числе по субъективным причинам, характерным, кстати, в целом для корреспондентской работы за рубежом. Корреспонденты нередко пытались за счет газеты решать свои проблемы и, исходя из личных интересов, предлагали определенные сообщения и публикации. Учитывая этот печальный опыт, Дорошевич договорился с Благовым об эксперименте: на два месяца послали в Лондон в качестве стажера молодого сотрудника Лопатина, которого иностранный отдел должен был опекать, обучать. Но опыт не удался, на смену Лопатину пришел вроде опытный журналист П. Ф. Лебедев, но и он не удержался. И только с приходом А. Вернера дело наладилось. С 1907 года «Русское слово» стало получать действительно «собственные корреспонденции» из Брюсселя, с 1909 года – из Афин и Константинополя (корреспондентами там были А. Черногорчевич и А. Березовский). Из Милана присылала корреспонденции Н. Романовская, из Христиании – П. Полунин. Одновременно Дорошевич старался привлечь к участию в газете западных публицистов и политических деятелей. «Нам надо, пора, необходимо выходить на поприще большой политики, – писал он Благову. – А большого, настоящего русского политического корреспондента в Париже нет и создать не из кого». Как бы ни был хорошо осведомлен Брут, но для отражения «настоящей, большой политики нужны французы. Французские министры и вообще политические деятели никогда таких сведений, какие дают французским редакторам, иностранцам давать не будут. Ни одного русского корреспондента, вращающегося в больших политических кругах, нет и быть не может. Иностранцу почти невозможно создать себе такое положение в области большой политики»[960]960
Там же, л.29.
[Закрыть]. Как выход предлагается привлечение в «Русское слово» политического редактора «Figaro» и постоянного сотрудника «Temps» Раймонда Рекли и депутата Национального собрания Франции Шарля Лебуа. Одну из статей последнего из газеты «Radical’s» Дорошевич перевел сам, предупредив Благова, что не стоит пугаться того, что французский депутат принадлежит к социалистам-радикалам, поскольку иностранные социалисты не похожи на «наших». Естественно, оговаривался и гонорар новым авторам во французской валюте.
В 1916 году, оглядываясь на пятнадцатилетнюю работу, Дорошевич мог с полным правом сказать, что «теперь „Русское слово“ имеет в крупных центрах Европы не просто корреспондентов, а своих представителей редакции. „Русское слово“ вошло в семью больших политических газет Европы»[961]961
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.392.
[Закрыть]. Наконец, был налажен информационный обмен с крупнейшими периодическими изданиями Запада, главным образом с английскими. Позиция «Русского слова» по международным вопросам отслеживалась в английской «Times», французской «Figaro», немецкой «Zukunft» и других авторитетных западных газетах.
Помимо постоянных корреспондентов, в редакцию слали письма, сообщения, различные материалы сотни читателей. Таким обилием читательской почты, свидетельствовавшей о несомненной «обратной связи», не могла похвастаться ни одна российская газета. Исследователь архива «Русского слова» попытался установить «социальный состав» писавших в редакцию, присылавших свои предложения, работы: «1) сотрудники и редакторы других газет и журналов, столичных и провинциальных; 2) присяжные поверенные; 3) профессора; 4) крупнейшие представители научной мысли; 5) знаменитые путешественники, исследователи, летчики; 6) общественные и политические деятели; 7) политические ссыльные; 8) педагоги; 9) писатели, поэты и критики; 10) художники и графики; 11) артисты; 12) музыканты;13) театральные критики; 14) музыкальные критики; 15) шахматисты; 16) инженеры; 17) представители военных кругов от рядового до военного министра; 18) представители духовенства; 19) крестьяне-землепашцы; 20) букинисты; 21) учащиеся и мн. др.»[962]962
Федоров И. Архив газеты «Русское слово»//Записки Отдела рукописей. Вып. III. Декабристы. М., 1939. С.70.
[Закрыть]. И. И. Мечников прислал свои воспоминания о Луи Пастере. К. А. Тимирязев с возмущением писал об издевательском тоне «Русских ведомостей» по адресу ученых, выразивших недовольство действиями министра народного просвещения Кассо. Г. В. Плеханов из Женевы предлагал обсудить политику социал-демократов в связи с «народной обороной». Полярный исследователь капитан Г. Я. Седов просил помочь с организацией подписки для сбора средств «на первую русскую экспедицию к Северному полюсу».
Наблюдения и впечатления, связанные с долговременными поездками по Европе, многомесячным пребыванием как в разных европейских столицах, так и в достаточно экзотических местах старого континента, способствовали в 1902–1904 годах формированию в публицистике Дорошевича нескольких циклов зарубежных очерков, среди которых выделяются испанский, французский, итальянский. Западная Европа начала XX века жила в атмосфере мощной экспансии капитала и одновременно набиравшего силу социалистического движения. Давнее, со времен поездок от «Московского листка» на Нижегородскую ярмарку, критическое отношение к давящей всё и вся на своем пути «туче капитализма», получившее затем развитие на страницах «Одесского листка» и «России», в фельетонах и очерках Дорошевича в «Русском слове» приобретает новую остроту. Империалистические устремления капитала он характеризует как «крестовый поход XX века». Если Сесилю Родсу достойной целью в этом плане представлялись бурские республики Трансвааль и Оранжевое государство, то другой певец британской колониальной экспансии некий мистер Грин из Лондона генеральным направлением считал Палестину, Святую Землю, которую Европа должна «освободить из-под власти неверных». Напомнив о том, что Палестина колыбель нескольких религий, Дорошевич особо подчеркивает: «Характерно, что эта идея „крестового похода денег“ явилась именно в Лондоне, столице торгашеского мира <…> Грин Лондонский предлагает жертвовать деньги, чтобы открыть новую страну для деятельности капиталистов, банков и трестов. Идея Грина – вполне идея XX века»[963]963
Крестовый поход XX века//Русское слово, 1902, № 249.
[Закрыть].
Но и в Европе видны результаты деятельности британского капитала. Традиционно райская, экзотическая в туристских представлениях Испания, по которой Дорошевич путешествовал весной 1902 года, совсем иной предстает в его очерках: «Кто не видал Испании, тот не видал нищеты. Это не Испания, это – английская колония. Все знаменитые виноградники принадлежат англичанам <…> Государственные налоги съедают все, – так что людям мало что остается есть» (V, 332). В Триане, рабочем предместье Севильи, «люди не живут, а существуют, – как существуют черви <…> Триана весь день закутана дымом фабрик и заводов. И эти фабрики отнимают у Трианы даже то, что подарила природа всей Испании, – воздух и ясное, голубое, безоблачное небо». Зато каждый год правительство устраивает разорительные лотереи, при помощи которых государство «беспрерывно обыгрывает народ». Поэтому «правительство и страна в Испании это не одно целое. Это два врага. Которые все время борются» (V, 384–385). На этом социальном фоне ему особенно диким представляется, что люди «находят удовольствие» в корриде – «зрелище смерти, страданий, ран, крови» (V, 341). Пытаясь «объяснить себе эту загадку», он метался по разным городам – Севилья, Кордова, Кадикс, Гренада, Мадрид. Не пропустил ни одного значительного боя быков, был представлен знаменитейшему тореадору Мазантини, подробнейшим образом описал в очерках «Гладиаторы» и «Игра жизнью», как проходит коррида. Артистизм и смелость тореадоров и пикадоров не смогли побороть чувства неловкости от присутствия на «организованной» гибели людей и животных. И как претит ему восторг двух англичан, успевших накануне сфотографировать «запоротого» быком тореадора.
Тема, начатая в 1900 году фельетоном «Госпожа цивилизация», находит продолжение в развенчании понятия «двадцатый век» как символа человеческого прогресса, эры торжества гуманистических ценностей. «Культура, прогресс» – это всего лишь «слова, пустые как звон», это «лак, очень дешевый и быстро портящийся», который покрывает «варварство Европы» и сходит на фоне тех же китайских событий, когда происходят «массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы». «Свой Трансвааль» есть и у Германии, не останавливающейся перед преследованием в Познани даже польских детей и их матерей. Власти Пруссии проводили усиленную германизацию Восточной Силезии и живших там поляков, для чего ландтаг принял специальный закон, были случаи физического наказания детей, не желавших учиться Закону Божию на немецком языке. «И все это после стольких веков христианства, после стольких великих людей и учителей, после стольких успехов знания и морали». Поэтому парижская Всемирная выставка представляется всего лишь «иронической улыбкой судьбы», «пышным праздником внешней культуры» того мира, который одновременно показывает себя «таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад». «Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, – почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?» (V, 13–14). Этот вопрос словно прозревает грядущие гуманистические катастрофы столетия, которые принесли с собой российский большевизм и германский нацизм.
Дорошевич любит Запад, его культуру, ценит его блага и бытовой комфорт, которым предпочитает пользоваться ежегодно и подолгу. Но, несомненно, именно поэтому так остро реагирует он на все, что представляется ему извращением, деморализацией западной цивилизации, утратой национальной естественности. Впрочем, это, может быть, чересчур жестко сказано. В каких-то случаях лучше говорить о вполне определенной иронии, скажем, когда дело касается описания скачек Grand Prix в Париже, этого «праздника лошадиного культа» (V, 44). Нельзя не заметить, что при всей саркастичности стиля автор весьма тщателен в воспроизведении всех деталей традиционного соперничества английских и французских лошадей. Он знает, что читателю интересны эти подробности.
Раздражение более заметно в репортаже о традиционном «карнавале цветов» в Ницце, который «онемечился», имеет лицо «немца, до краев налитого пивом», с «настоящими швабскими усами». Здесь прорывается давнее неприятие «довольного, сытого, раскормленного буржуя», который стал главной фигурой на карнавале. Дорошевича буквально тошнит от его «сияющего самодовольством, плоского, пошлого лица». Отвратительна наводненность Франции марширующими бюргерами из Германии, этими «здоровенными, как немецкие вагоны, словно навек сколоченными людьми с такими усами, словно это не усы, а какие-то орудия для разламыванья стен, и прочными дамами, прочно одетыми и на редкость прочно обутыми, словно в железные ботинки» («Немцы и Франция», V, 20). Здесь очевидна перекличка с щедринским неприятием казарменного, нафабренного пруссачества в очерках «За рубежом». Дорошевич знает, что «из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с легкостью тамошних нравов». Поэтому сутенеры в Ницце стали «хозяевами положения». Отсюда социальное напряжение, «экономические вопросы», с ними «приходится встречаться даже на bataillie des fleurs», «битве цветов», во время которой кто-то «в ответ на случайно попавший в него букетик запустил в трибуны» гаечным ключом (V, 115–123).
