Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц)
Абсолютным контрастом в сравнении с застывшим в веках, медитирующим Востоком стал Запад – американские впечатления Дорошевича. Цикл очерков «Америка (Из моего путешествия по Соединенным Штатам)»[514]514
См. Одесский листок, 1898, №№ 146, 148, 151, 152, 155, 158, 162, 172, 176,178. Републикация отд. очерков: Вокруг света, 1907; Дорошевич В. Золотая лихорадка. М., 1982.
[Закрыть] представляет собой своего рода художественно-социологическое исследование, о чем говорят и сами названия – «Янки и его душа», «Американские газеты», «Американские адвокаты», «Янки в области литературы и искусства». Дорошевич развивает «американскую тему» в русской литературе и журналистике, начатую очерками Г. А. Мачтета, запечатлевшими жизнь США 1870–1880-х годов, после окончания гражданской войны, и продолженную повестью В. Короленко «Без языка», а затем публицистическими циклами М. Горького «В Америке» и «Мои интервью» (1906 г.). Сатирические краски преобладают в изображении самодовольного и суперактивного янки, для которого «доллар – это все!» Но при этом отмечается «понятное самохвальство богача, который ничего не получил по наследству, а все создал только своим трудом». Эти «беглецы из Европы» действительно создали «великую Америку», хотя многое претит в ней русскому журналисту. Прежде всего витающий над всем дух чистогана. В Штатах Дорошевич неожиданно увидел нечто сближающее их с Одессой, в преуспевающем янки обнаружились черты одесского миллионера. И тому и другому близка забота богачей, содержащих публичные дома, о высокой нравственности. Он был свидетелем сцены, когда в нью-йоркском порту отправляли на пароходе обратно в ее страну молодую беременную итальянку, и, естественно, возмутился этой буржуазной «добропорядочностью»: «Америка, улицы которой по вечерам переполнены падшими женщинами, приходит в ужас от девушки, готовящейся стать матерью».
Протест вызывает и мещански-потребительское отношение янки к искусству, когда «произведение ценят тем выше, чем дороже оно стоит <…> И вы кончаете тем, что не идете осматривать музей, от которого так воняет деньгами». Когда он явился в редакцию «Нью-Йорк Геральд Трибюн» и отрекомендовался сотрудником русской газеты, с ним стали разговаривать только после того, как он показал номер «Одесского листка» и американцы увидели, что гость представляет «very big newspaper», поскольку в Америке ценится «все большое». В свою очередь, ему «было дико брать в руки эти отпечатанные на отличных машинах огромные листы объявлений, именующие себя „газетами“». Отталкивала и доходящая до полного пренебрежения моралью страсть к сенсации и стремление свести газету к «винегрету из рисунков».
Отмечая «здравый смысл» американцев, Дорошевич не может пройти мимо такого явления, как распространенность суеверий в американском обществе, наполненном всевозможными «пророками» и «медиумами». И находит объяснение этому явлению: «Это протест духа, запертого в ходячую машину. Это естественная, законная реакция! Янки должен увлекаться всем сверхъестественным, потому что доллар – это уж слишком положительно. „Надо же что-нибудь для души“. Ах, плохо жить душе у бизнесмена: ее кормят куда хуже, чем тело». По-своему протестует и душа американского негра, о чем свидетельствует очерк «Черная Маргарита». В поставленном в Огдене спектакле по трагедии Гете «Фауст» Маргариту играла негритянка, что составляло предмет гордости местных негров. Они бурно переживали за судьбу девушки и радовались тому, что Фауст готов ради нее продать душу дьяволу. Но на следующий день (спектакль шел три дня), во время второго действия, разыгрался страшный скандал: когда Фауст отказался жениться на Маргарите и убил ее брата Валентина, разгневанные черные зрители хлынули на сцену, грозя судом Линча «этому негодяю» и «его гнусному сообщнику, дьяволу». Антрепренер проявил стойкость и, вместо того чтобы быстро убраться восвояси, напечатал в городской газете статью, в которой извинялся перед зрителями за поступки доктора Фауста и одновременно просил их проявить терпение и дождаться окончания спектакля. И зрители в самом деле были вознаграждены: в конце спектакля сатана проваливался в ад, Фауст женился на Маргарите, и их брак благословлял «доблестный негр Валентин, который, оказывается, был только ранен и которого по ошибке сочли за мертвого». С тех пор «Фауст» триумфально идет во всех городах Америки, «где есть хоть тысяча негров»[515]515
Одесский листок, 1899, № 76.
[Закрыть].
Влас успел за три недели многое увидеть и понять в Штатах. Он пишет о драме американских индейцев, которые уходят «к северу, по направлению Великой Пустыни, куда их теснит, теснит и теснит победоносное шествие белых», и о благодарных неграх, слагающих легенды об авторе знаменитой «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Оказавшись в Америке в разгар знаменитой «золотой лихорадки» (эпоха «героев Клондайка»), запечатленной в рассказах Джека Лондона, он в Сан-Франциско стал свидетелем настоящего безумия, «какое Америка не переживала со времени открытия золотых россыпей в Калифорнии». Толпы днем осаждают банк, торгующий акциями «золотых полей», а вечером театр, где идет феерия о старателях-«майнерах», завладевающих «желтым божеством» индейцев. Такие же толпы провожают пароход «Эксцельсиор», везущий на Аляску очередную партию «майнеров, бросивших все – семьи, свое дело, имущество, „опьяненных жаждою золота“». Запечатлевший эти сцены очерк Дорошевича «Золотая лихорадка» явился своеобразным предисловием к циклу публикаций специального корреспондента «Одесского листка» Гр. Менделевича «В поисках золота (Из поездки в Клондайк)». Последние имели особый успех у одесских читателей – в городе, имевшем право порто-франко, сказывалась определенная близость «духа Клондайка».
«Одесский листок» был в ту пору, что называется, на подъеме. В газету стекалось множество интереснейшего материала из самых экзотических уголков земного шара. Издатель Навроцкий понимал, что успех нужно развивать, поэтому в декабре 1897 года в объявлении о подписке на следующий год редакция известила, что «огромный интерес, возбужденный путешествием г. Дорошевича, заставил нас придти с ним к соглашению о новой его поездке в Палестину. Святая Земля всегда приковывала к себе внимание всего мира. Описание ее, особенно в такие дни, как дни Святой Пасхи, конечно представит огромный интерес. Описание это будет иллюстрировано рисунками, изображающими все, что представляется в Св. Местах особенно интересным»[516]516
Там же, 1897, № 310.
[Закрыть]. Конкуренция между материалами самого Дорошевича была так сильна, что палестинские очерки (результат поездки в марте-апреле 1898 г.) появились в печати ранее цикла «Америка» (родившегося в результате путешествия 1897 г.). Публикация очерков под названием «Палестина» началась 23 апреля и закончилась 18 сентября. Редакция не без гордости объявила, что «они обратили на себя внимание не только у нас, на Юге, но и на Севере, где и будут выпущены отдельным изданием известной книгопродавческой фирмой „И. Д. Сытин и К“ под общим заглавием „В земле обетованной“ с рисунками и видами Палестины»[517]517
Дорошевич В. В земле обетованной (Палестина). М., 1900.
[Закрыть].
Очерки о Святой Земле получились в основном популяризаторскими, но одновременно занимательными, живописными. Автор ведет читателя от гробницы Георгия Победоносца в Лидде к Гефсиманскому саду в Иерусалиме, в дом первосвященника Анны, проходит крестным путем Христа, вступает в храм Гроба Господня и мечеть Омара, в Святую Пещеру в Вифлееме и монастырь Иоанна Предтечи недалеко от Иерихона. Рассказывая о различных святынях Палестины, Дорошевич вместе с тем стремится показать историческую сложность завязавшихся здесь национально-религиозных узлов. «Нельзя представить себе религии более пестрой, более мозаичной, чем та, которую исповедуют мусульмане в Палестине.
Все культы здесь сплелись вместе.
Они поклоняются христианским, магометанским и еврейским богам наравне и одинаково. Христос, Моисей и Магомет для них священны почти в одной и той же степени.
Магометанские женщины ходят молиться Божией Матери и поклониться могиле Рахили.
Георгий Победоносец и Давид, победивший Голиафа, для них одинаковые святые, почти одно и то же лицо.
Предания христианства, еврейские сказания и легенды Корана сплелись для них в одно целое»[518]518
Там же. С. 19.
[Закрыть].
Сюжеты мусульманских и древнееврейских легенд, постоянно возникающие в очерках, наводят сегодняшнего читателя на мысль о неестественности национальной вражды, бушующей нынче на Ближнем Востоке. Впрочем, «дух любви» и в ту пору не всегда жил «здесь, около этих священных мест». И тогда шла борьба между католическими монахами и греками за «места, освященные преданиями»[519]519
Там же. С.61.
[Закрыть]. «Фанатизмом и нетерпимостью» «веет от толпы», собравшейся в Храме Гроба Господня в субботу Страстной недели на торжество священного огня. Свои «процессуальные» конфликты у греков и армян, у коптов и сирийцев. В любую минуту готова вмешаться «масса турецких солдат, вооруженных словно для битвы».
С возмущением рассказывает Дорошевич об антисанитарных условиях, в которых перевозило в Святую Землю российских паломников «Русское общество пароходства и торговли». «Каторжный» пароход, на котором он плыл на Сахалин, выглядел намного приличнее. И очень раздражали западные туристы «в белых тропических костюмах, в широкополых пробковых шляпах, с огромными биноклями через плечо, беспрестанно щелкающие затворами моментальных фотографических аппаратов». «Они смеются там, где плачут, громко разговаривают там, где молятся шепотом, и ходят в шляпах в христианских храмах»[520]520
Там же. С. 134.
[Закрыть]. Впрочем, в щелканьи фотоаппаратом он и сам был не промах. Книгу палестинских очерков украшают десятки его замечательных, вполне профессионально сделанных снимков.
Великолепие храмов и памятников, красота легенд и преданий не могли затмить бросающейся в глаза жуткой народной нищеты. Поэтому Иерусалим для него «это город-нищий, ведущий свое призрачное, день за днем, существование на счет милостыни всего мира», «это груды несметных богатств среди гор лохмотьев, развалин и грязи», «это роскошные чертоги храмов, облепленные со всех сторон лачугами, жалкими, несчастными, зловонными, грязными, ужасающими, похожими скорее на логовища зверей…» Наконец, «это 40 000 нищих, живущих милостыней во имя Христа, Иеговы и Аллаха»[521]521
Там же. С.42.
[Закрыть]. Настоящий ужас среди иерусалимских нищих вызывают прокаженные, они специально «откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы». Наверное, еще и поэтому «восточная нищета – это самая нищая нищета всего мира»[522]522
Там же. С. 189.
[Закрыть]. И все тот же повсеместный «бакшиш, который для восточного человека заменил все чувства, все побуждения, все душевные движения» и без которого мулла и дервиши отказываются «пустить гяура в неурочное время в священное место», Дом Тайной Вечери, вызывает «такое грустное, такое тяжелое, такое скорбное чувство»[523]523
Там же. С. 58.
[Закрыть]. В написанном позже очерке «Сионизм» он попытается объяснить «изумительную бедность жителей Палестины, невероятную нищету, не имеющую ничего себе равного в мире», бесплодностью «непосильного труда» на «бесконечной каменистой пустыне», прерываемой редкими «клочками зелени» – долиной Иудеи и долиной Иордана. Он не верит в результативность труда еврейских колонистов, существующих «иждивением Ротшильда», покупающего «у них виноград не по рыночным, а по благотворительным ценам». Уже давно известно: Дорошевич ошибся, израильтяне победили именно благодаря своей вере в преображающую силу труда, ставшего их религией. Сбылся сон вечного странника Агасфера: родная земля действительно предстала «вся в цветах, вся в величии, в блеске»[524]524
Россия, 1900, № 473.
[Закрыть].
Несмотря на печальные социальные приметы, общее настроение палестинских очерков Дорошевича – это волнующее, возвышающее и облагораживающее душу ощущение прикосновения к глубинам человеческой истории, к величайшим духовным святыням, «привлекающим к себе сердца и мысли всего мира»[525]525
Дорошевич В. В земле обетованной (Палестина). С.231.
[Закрыть].
Глава VI
САХАЛИН
В одном из фельетонных обозрений Дорошевич назвал Одессу «очень откровенным городом, который не хочет скрывать своих пороков», – «прямо при въезде с вокзала налево здание суда, направо – тюрьма». С вокзала в тюрьму несколько раз в год двигались, гремя кандалами, угрюмые процессии приговоренных к каторжным работам на Сахалине. Одесса была для них перевалочным пунктом. Здесь их сажали на пароход и далеким кружным путем через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны везли на «каторжный остров». Одесса привыкла к процессиям каторжан и не обращала на них внимания. Это был «мир отверженных», и интересоваться им не полагалось. В местных газетах, широко рекламировавших приезд очередной оперной дивы, нельзя найти информацию о каторжанах.
Конечно, он не мог пройти мимо этой «запретной» стороны жизни города, от которой веяло человеческим страданием. В том же обозрении рассказано о посещении готовившегося к отходу на Сахалин парохода: «В трюме – тишина. Слышен только лязг кандалов – и плеск воды <…> Внизу могильная тишина мира отверженных, мира наказанного преступления, угрызений совести, тоски, гнетущих воспоминаний, бессильной злобы, ужасных кошмаров, снов, от которых просыпаются или в холодном поту, или с мучительно сжатым тоскою по родине сердцем <…> Тяжелое впечатление на пароходе „Ярославль“! Огромная плавучая тюрьма, которая ежегодно доставляет на Сахалин 1600 каторжников, – это в миниатюре целый мир»[526]526
Одесский листок, 1894, № 207.
[Закрыть].
Спустя год он обронил:
«Как живут на Сахалине?
Это почти так же интересно, как и то:
Как живут на том свете?»[527]527
Там же, 1895, № 298.
[Закрыть]
Этот вопрос был задан в 1895 году, через три месяца после того, как отдельным изданием вышла книга Чехова «Остров Сахалин», печатавшаяся с продолжением в журнале «Русская мысль». Не подтолкнули ли очерки Чехова интерес Дорошевича к сахалинской теме? Этот вопрос вполне правомерен, если иметь в виду еще и то обстоятельство, что поездка писателя в 1890 году на Сахалин привлекла общественное внимание к «проклятому острову». О Сахалине заговорили и в официальных кругах, явно встревоженных нарисованной писателем безотрадной картиной тамошних порядков. Пошли одна за другой ревизии, об острове стали чаще упоминать в газетах. Все это, безусловно, соединялось у Дорошевича с собственными наблюдениями над отправкой каторжан из Одессы. Семь лет назад, когда еще только носились слухи о предстоящем путешествии Чехова, с которым он был хорошо знаком с середины 80-х годов (оба сотрудничали в «Будильнике»), Дорошевич в свойственной ему фельетонной манере намекнул, что «это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно»[528]528
Новости дня, 1890, № 2359.
[Закрыть].
И вот спустя семь лет у него самого созревает идея путешествия на Сахалин. Но, естественно, не через Сибирь, а из Одессы, на «каторжном» пароходе. 1 января 1897 года на первой полосе «Одесского листка» появилось объявление:
«Желая познакомить читателей с одним из отдаленных пунктов земного шара, всегда возбуждавшим особенный интерес русской публики, но мало известным, редакция решила командировать одного из своих талантливейших сотрудников в путешествие на остров Сахалин. Эту трудную миссию принял на себя
В. М. ДОРОШЕВИЧ, который в марте 1897 года отправится
НА ОСТРОВ САХАЛИН
с целью описать быт, нравы и типы этого „мира отверженных“. Талант нашего почтенного сотрудника, его наблюдательность, умение тонко подмечать и яркими красками описывать события и рисовать типы – все это служит гарантией в том, что описания быта, нравов и типов острова Сахалина будут полны живого и захватывающего интереса. Свое путешествие г. Дорошевич совершит с пароходом Добровольного флота „Ярославль“, на котором перевозятся приговоренные к каторжным работам на остров Сахалин. Таким образом, читающая публика познакомится с бытом „сахалинцев“ с самого момента их разлуки с родиной вплоть до жизни на поселеньи. Обратный путь г. Дорошевич предпримет чрез Америку, совершив таким образом
КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, первое, предпринимаемое русским журналистом по поручению редакции».
Конечно, в этом объявлении нашли отражение и коммерческие интересы издателя «Одесского листка» Навроцкого. Этой же цели отчасти служил и устроенный им в честь «талантливейшего сотрудника» прощальный ужин в ресторане Корона – с тостами и военной музыкой. Как тут не вспомнить скромные проводы Чехова в Москве… Но не будем ханжами. Почему, в самом деле, и не быть прощальному ужину с друзьями и коллегами перед столь долгим и необычным путешествием? Главное все-таки в другом – в определении истинных целей сахалинской поездки Дорошевича.
С Чеховым в этом плане все более или менее ясно: есть его письма, есть воспоминания людей из его окружения. Стало традицией, определяя цели чеховской поездки, цитировать известное письмо к А. С. Суворину о том, что «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски: мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно»[529]529
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.32.
[Закрыть].
Несомненно, сама поездка на «край света» для Чехова была вызовом рутине, застою, интеллигентской болтовне, наконец, тому псевдопатриотизму, у которого «вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше „чести мундира“…»[530]530
Там же. С. 140.
[Закрыть]. Это было и преодоление духоты и пустоты эпохи «безвременья» и одновременно собственного кризисного состояния, когда хотелось бежать куда угодно. В общем, это был поступок, удовлетворявший жажду «хоть кусочка общественной и политической жизни», серьезное испытание своих человеческих качеств. И вместе с тем здесь проявилось столь органичное для Чехова стремление к свободе не только для себя, но и для других. К свободе, соединенной с законом, с подлинным правом, которое в России нарушалось повсеместно. Поэтому он двинулся на Сахалин, на каторгу, где кристаллизация человеческих несчастий достигла своего пика и где он как писатель мог, по словам И. Эренбурга, доказать, что литература для него «прежде всего защита человека и защита в человеке человеческого»[531]531
Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. М., 1965. С. 154.
[Закрыть]. Таким образом в мотивации чеховской поездки соединились глубоко личные переживания, сострадание к людям и заряд общественного подвижничества, который он считал важнейшим.
Буквальным продолжением слов Чехова из письма к Суворину о том, что каторга обществу «неинтересна», можно считать сказанное Дорошевичем в очерке «Как я попал на Сахалин»: «Замечательное дело: мы ежегодно приговариваем к каторжным работам от двух до трех тысяч человек, решительно не зная, что же такое эта самая каторга»[532]532
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. М., 1907. С.170.
[Закрыть]. Близко к чеховской позиции понимание им своего человеческого и журналистского долга: «Почему, если частный и честный человек, журналист, хочет оказать услугу обществу, услугу правосудию, сказавши: „Вот что такое каторга, к которой вы приговариваете“, – помочь положению несчастных и страдающих людей, – на него смотрят как на какого-то преступника?»[533]533
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. М., 1905. С.13–14.
[Закрыть] Здесь, конечно же, главное слово – «помочь», заключающее в себе по сути ту же чеховскую жажду утверждения себя как личности, живущей общественными интересами. И так же, как Чехов рвался с Большой Дмитровки «жить среди народа», так и Дорошевич чувствовал необходимость через большую и серьезную тему разорвать привычный круг фельетонистики одесского масштаба. Возможно, это чувство было более подспудно и на первом месте стояли чисто журналистские интересы, связанные с «громкой» темой. Но то, что Влас понимал, что тема эта выводит его на совершенно новый уровень журналистики, – это несомненно. Поэтому слова о «частных и честных» людях, жаждущих «оказать услугу обществу», – это не эффектное заявление, а отражение нравственной позиции, возможно не очень многочисленной, но по-своему заметной, категории граждан России того времени, которую представляли ученый и путешественник Н. М. Пржевальский (им восхищался Чехов), врач Н. И. Пирогов, писатель В. Г. Короленко, адвокат Н. П. Карабчевский, другие подвижнически настроенные ученые, общественные деятели, литераторы, а также скромные земские доктора, учителя. Что же до отношения к осужденным, то в письме к Суворину по поводу дела Дрейфуса Чехов великолепно сформулировал взгляд истинного гуманиста: «Дело писателя не обвинять, не преследовать, а вступаться за виновных, раз они уже осуждены и несут наказание. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и, во всяком случае, речь Павла им больше к лицу, чем Савла»[534]534
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.7. С 168.
[Закрыть].
По сути ту большую, трагическую и потому неизменно волновавшую социально-нравственную тему, к которой через Сахалин тянулись Чехов и Дорошевич, составляло положение личности в России, те самые права человека, о которых так много пишут и говорят сегодня и о необходимости защищать которые постоянно говорил Чехов и в письмах, и устами Тригорина в «Чайке» как о первейшем долге писателя. Она же проходит красной нитью через публицистику Дорошевича, много раз с горечью отмечавшего, что жить в России с чувством собственного достоинства, с ощущением, что тебя действительно охраняет закон, невозможно, поскольку правда в этой стране – «ленивая баба», которая «ни за что „торжествовать“ не желает»[535]535
Время госпожи Штейн//Русское слово, 1910, № 30.
[Закрыть].
Тема эта вливается естественно в более широкий контекст – тюрьма, каторга, ссылка в русской литературе как отражение важнейшей части истории России, своеобразно и значительно запечатлевшей характернейшие особенности общественной психологии, духовной трансформации народа. По обилию тюремно-каторжного материала это поистине океан безбрежный, берущий свое начало, может быть, от «Жития» протопопа Аввакума. Тысячи страниц воспоминаний декабристов, народовольцев, социалистов всех оттенков, «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «В мире отверженных» Якубовича-Мельшина, «Остров Сахалин» Чехова и «Сахалин» Дорошевича, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Черные камни» Жигулина, «Колымские рассказы» Шаламова и еще многие и многие художественные и документальные свидетельства образуют, очерчивают эту громадную, судьбоносную для России тему. Исключительное ее свойство – вопрошаемость, взываемость. К истории. К понятию цивилизованного мира. К психологии человека. «Каторжно-тюремная» литература в глубинах своих содержит глобальные вопросы, над которыми бились поколения, – о границе между добром и злом, о путях России, о взаимоотношениях государства и человека.
Подспудную глобальность «каторжной» темы остро ощущал Чехов. Говоря о мотивах его сахалинской поездки, обыкновенно подчеркивают «гражданскую цель, ответственность писателя, обязанного возбудить к Сахалину внимание в обществе»[536]536
Семанова М. Л. Примечания//Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Т.15. С.745.
[Закрыть]. Думается, что этого для Чехова мало. За чеховским утверждением, «что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку»[537]537
Там же. Письма. Т.4. С.32.
[Закрыть], скрывается отнюдь не просто гуманитарный интерес. Накануне поездки Чехов пишет И. Л. Щеглову-Леонтьеву, что если «мы знали бы, что нам делать <…> Фофанов не сидел бы в сумасшедшем доме, Гаршин был бы жив до сих пор», а его, Чехова, «не тянуло бы <…> на Сахалин»[538]538
Там же. С.45.
[Закрыть]. Существенно, что и Щеглов-Леонтьев, в свою очередь, высказал надежду на то, что в результате путешествия Чехов будет иметь «ту живую руководящую нить, без которой все мы выглядим по справедливости какими-то недоучившимися немогузнайками»[539]539
Там же. Соч. Т.15. С.744.
[Закрыть].
«Мекка», «руководящая нить» и, конечно, извечное «что делать?» – таковы символы, обозначающие суть тяготения русской литературы к каторге и тюрьме. Здесь судьба писателя, непосредственно вовлеченного в тюремно-каторжную мельницу, перекликается с поисками его коллеги, считающего себя «духовно арестованным», мучающегося неполноценностью, ущербностью собственного бытия. Физическая несвобода смыкается с несвободой духовной. Поэтому «преодоление тюрьмы» разрослось в России в громадное интеллектуальное явление, включающее множество имен – от того же Аввакума до Чаадаева и Анатолия Марченко. Об этом преодолении тюрьмы свидетельствует писатель Феликс Светов, одна из последних жертв так называемого «застойного периода»: «Когда сокамерники говорили – напиши про нас, я вполне искренне отвечал: всё уже написано. А потом неожиданно для меня что-то произошло и я понял: книга есть, мне ее подарили <…> Изо всей огромной и замечательной литературы на эту тему для меня самая близкая „Записки из Мертвого дома“. Думаю, это вообще одно из высочайших достижений в русской культуре. Интересно, что оно как раз успехом и не пользуется, а современные писатели, в том числе из сидевших, относятся к ней пренебрежительно: слишком, мол, тогда было легко, не сравнить с нашим лагерем. Может быть, и так, человечество в этом смысле прогрессирует, в XX веке достигли того, что веку XIX и не снилось. Но разве задача литературы в том, чтобы пугать читателя?.. Достоевский никого не собирался пугать, рассказывая о страшном каторжном остроге своего времени, у него была иная цель и взгляд был иным. Он увидел людей – несчастных и погибающих, понял Христа в каждом из них. И это делает книгу бессмертной»[540]540
Литературная газета, 1990, 28 марта.
[Закрыть].
Каторга – Мекка для Чехова. После его смерти Дорошевич скажет, что как русский писатель он «выполнял одну из самых святых миссий, какую взяла на себя русская литература», которая «всегда была покровительницей русской каторги, ее защитницей, предстательницей и ходатайницей». Трудно сомневаться в том, что человек, написавший эти слова в 1905 году, имел другой взгляд на отношение русской литературы к каторге за восемь лет до того, собираясь на «каторжный остров».
Известно, как тщательно готовился к сахалинской поездке Чехов: изучал специальную литературу, делал выписки. Мы не располагаем информацией о том, как шла подготовка у Дорошевича. Но, конечно же, она была. В упоминавшемся отчете о проводах журналиста, опубликованном в «Одесском листке», отмечалось, что он взял «с собою ручной фотографический аппарат и специально для путешествия выучился фотографическому искусству». Из этого можно заключить, что фотографии, опубликованные в его книге «Сахалин», сделаны самим автором. Вообще уже в ту пору Дорошевич производил впечатление достойного представителя прессы. Газета «Владивосток», сообщая о его приезде на Дальний Восток, сочла необходимым подчеркнуть: «Он представляет из себя тип корректного, воспитанного и образованного профессионального журналиста. В. Дорошевич <…> изъясняется на всех европейских языках»[541]541
Владивосток, 1897, № 83.
[Закрыть]. Если под «всеми европейскими языками» газета подразумевала английский, французский и немецкий, то здесь она права, особенно относительно двух первых. Знание языков, прежде всего английского, было важным еще и потому, что после посещения Сахалина планировалась поездка по Америке.
Как и Чехов, Дорошевич перед поездкой обратился за разрешением осмотреть каторжные тюрьмы на Сахалине в Главное тюремное управление, входившее в состав Министерства юстиции. Чехову была обещана поддержка самого начальника управления М. Н. Галкина-Врасского, но письменного разрешения он не получил. Уже на острове главный сахалинский начальник, генерал В. О. Кононович, выдал писателю удостоверение, разрешавшее «собирание разных сведений <…> об устройстве на острове Сахалине каторги»[542]542
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Т. 14–15. С.755.
[Закрыть].
У Дорошевича все складывалось значительно сложнее. История о том, как ему удалось побывать на Сахалине, это своего рода детективная драма со счастливым исходом. Сюжет настолько занимательный, что послужил основой отдельного очерка, так и названного – «Как я попал на Сахалин». На письменное обращение журналиста «Главное тюремное управление отвечало отказом <…> по всем пунктам» со ссылкой, что пребывание на острове «зависит от усмотрения местных властей», а «посещение тюрем разрешается только с научною или благотворительною целью». Одновременно, если бы он «вздумал поехать на том пароходе, на котором перевозят каторжников», его предупреждали, что «какое бы то ни было общение с арестантами строжайше воспрещено и ни в каком случае допущено не будет»[543]543
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.3–4.
[Закрыть]. Подавая 9 января 1897 года прошение в Главное тюремное управление, Дорошевич естественно подчеркивал прежде всего свое «стремление изучить постепенный процесс превращения осужденного преступника в мирного поселенца, колониста и труженика», а также желание «правдиво описать Сахалин, о котором в обществе имеются неясные и часто ложные представления». Конечно же, «такое согласное с правдой описание должно разрушить массу ложных легенд, которые связаны с представлением о каторге, и показать в истинном свете гуманные меры, предпринимаемые законом по превращению преступного члена общества в полезного труженика». Более того, давались заверения в том, что эта литературная работа «будет содержать в себе не критику или обсуждение порядков и мероприятий, а исключительно описание типов, нравов, занятий ссыльных и их постепенное исправление»[544]544
ГАРФ, ф. 122, оп.6, ед. хр.2158, лл.1–2.
[Закрыть].
Но эти «благонамеренные речи» не помогли. 12 февраля, как гласит официальная бумага из заведенного по этому поводу дела, «г. Дорошевичу было объявлено, что посещение о. Сахалина частными лицами не воспрещается, а потому в особом разрешении на пребывание просителя на этом острове нет надобности, определение же того, какие места заключения могут быть обозреваемы, зависит от усмотрения местного начальства». В очерке «Как я попал на Сахалин» Дорошевич характеризует этот документ как «волчий паспорт», который он, естественно, никому не показывал. Но он не знал, что еще до его обращения в Главное тюремное управление, 9 декабря 1896 года, давний враг, одесский градоначальник П. А. Зеленый, опираясь на информацию в «Одесском листке» о предстоящей сахалинской поездке «неприятного газетчика», обратился к главе ведомства А. П. Саломону с конфиденциальным письмом, в котором посчитал необходимым подчеркнуть, что «этот журналист выставляет общественных деятелей в карикатурном виде» и поэтому «едва ли удобно было бы допускать его к свободному и бесконтрольному пребыванию на Сахалине». 24 декабря Саломон сообщил Зеленому, что, с одной стороны, «препятствовать корреспонденту газеты посетить о. Сахалин или стеснять его в выборе парохода едва ли было бы удобно, так как подобное противодействие могло бы дать повод газетам думать, что правительство имеет какие-то причины скрывать истинное положение дел на о. Сахалине», а с другой – «судьба осужденного не должна подлежать оглашению» и поэтому «доступ в места заключения запрещен для лиц, необязанных по своему служебному положению или не призванных по своим нравственным качествам входить в общение с заключенными». Тогда же начальник Главного тюремного управления потребовал от комитета Добровольного флота, чтобы было дано распоряжение офицерам, которые занимались ссыльнокаторжными на судах, не показывать «посторонним лицам статейных списков перевозимых преступников и не допускать никакого общения между ними и пассажирами». Это предписание, ничуть не скрывая откуда оно получено, неукоснительно и ревностно исполнял по отношению к Дорошевичу на пароходе «Ярославль» старший помощник капитана Шидловский. Одновременно Саломон сообщил Зеленому, что «подтвердил» военному губернатору Сахалина «безусловное запрещение допускать в места заключения посторонних и в частности г. Дорошевича»[545]545
Там же, 3–6.
[Закрыть].
