Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 51 страниц)
Суд много дал Дорошевичу, познакомив с разнообразными типами деятелей в этой сфере и одновременно приоткрыв завесу административного произвола, циничного отношения властей к человеческой судьбе. Иной раз не так просто было разобраться в груде разнообразных фактов по какому-то делу, как, скажем, в «знаменитом происшествии в станице Тихорецкой», где покончила с собой проститутка Татьяна Золотова. Дорошевич ищет соответствующую форму, пишет фельетон «Две правды», в котором спор ведут случайно встретившиеся в железнодорожном вагоне петербуржец, олицетворение формальной законности, и москвич, или провинциал, которому ближе «точка зрения житейская». Последний, утверждающий, что «требование формальностей заглушало робкий голос жизни» и в результате привело к самоубийству молодой девушки, у которой «еще вся жизнь была впереди», безусловно, выражает взгляд самого автора. Да, «проститутка», но «это еще всего не определяет», потому что «в каждом отдельном случае правосудие имеет дело с отдельным человеком. И не всегда лишнее посмотреть: что это за человек?» (IX, 120–125). А уж о какой законности можно говорить, если не исключалась и первоначальная версия причины самоубийства Золотовой: следователь, чтобы овладеть девушкой, «подбрасывает ей свои вещи», затем обвиняет в краже, запирает в камере и там насилует, после чего отдает на потеху сторожам (IX, 116). И как судить сельского учителя, доведенного до такой нищеты, что он с отчаяния пустил пулю в любимую девушку, а затем в себя? Она, «навеки искалеченная», «быть может, жива и до сих пор, – он умер вскоре после процесса» (очерк «Странные случаи», IX, 103). Могла ли «не обезуметь» убившая собственного ребенка Марья Татаринова, девятнадцатилетняя женщина, «истощенная голодом, болезнью, побоями» и буквально «вышвырнутая умирать на улицу» (очерк «Детоубийство», IX, 46)? В дикой атмосфере домашней тирании поднял сын руку на отца, тульского богача Алексея Грязнова, самодура, бившего жену и детей «смертным боем», обесчестившего свою дочь (очерк «Оправданный отцеубийца»). Скромный телеграфист Н. В. Матвеев нанес пощечину начальнику конторы, вступившись за честь сестры. Суд приговорил его к году тюрьмы с последующей ссылкой в Сибирь на поселение. Молодой человек, ожидавший, что на суде «все выяснится» и справедливость восторжествует, прямо в зале, где шел процесс, покончил жизнь самоубийством, приняв яд. В своем постановлении суд записал, что вопрос о грубости начальника конторы «выходит за рамки дела», что позволило Дорошевичу в очерке «Трагедия» сказать: «Рамки обвинения настолько тесны, что человеку в них тесно»[769]769
Россия, 1900, № 509.
[Закрыть]. Суд не посчитался с подвижничеством, добрым именем врача одесской психиатрической больницы Б. А. Шпаковского, вскрывшего злоупотребления на строительстве нового больничного здания. Хотя приведенные им факты подтвердились, в угоду местному чиновничеству доктора обвинили в клевете, лишили работы. Вот и выходит, что «там, где человека за то, что он смеет вступиться за общественное достояние, лишают куска хлеба, лишают доброго имени, – там служба действительно хуже каторги»[770]770
Съеденный человек//Там же, 1899, № 66.
[Закрыть].
Так рушатся иллюзорные представления, что суд «разбирает „дело“ во всей его совокупности и решает вопрос: кто виноват? – а не только подводит сидящего на скамье человека под такую-то статью». В суде «люди, много перестрадавшие, сознающие себя жестоко и несправедливо обиженными», сталкиваются с чиновниками, которые, «переодеваясь в вицмундир, застегивают на все пуговицы свою душу», – эти слова заключают очерк о самоубийстве молодого служащего из Харькова[771]771
Харьковская трагедия//Там же, 1900, № 478.
[Закрыть]. С такими чиновниками с «застегнутой душой» столкнулся драматург А. В. Сухово-Кобылин, обвиненный еще в середине века в убийстве своей гражданской жены француженки Симонн Диманш. Публикацию очерка «Дело об убийстве Симонн Диманш» Дорошевич приурочил к премьере в петербургском театре Литературно-художественного кружка его пьесы «Смерть Тарелкина», этого «крика протеста, вопля измученного человека»[772]772
Там же, 1900, № 500.
[Закрыть], прошедшего все круги административно-судебного произвола.
Особая осторожность и объективность требуются в делах, затрагивающих сферу интимных человеческих чувств. 8 февраля 1899 года произошла трагедия, затронувшая Власа лично. Театральный декоратор Малов, возревновав свою жену актрису Пасхалову к любимцу публики и женщин, премьеру Соловцовского театра Николаю Рощину-Инсарову, застрелил его в Киеве. Ужасная новость об убийстве друга юности со времен Секретаревки буквально сразила Дорошевича. Он любил Рощина, свидетельством чему станет замечательный портретный очерк об актере, написанный в десятилетнюю годовщину его гибели. А пока он пытается разобраться в обстоятельствах этой разыгравшейся буквально на его глазах «страшной истории», пишет очерк «Дело Рощина-Инсарова», в котором, не будучи «сторонником обвинительного заключения», оспаривает тем не менее заключение экспертов-психиатров, нашедших, что «Малов убил в состоянии патологического эффекта», благодаря чему убийца был освобожден от наказания и отдан «на попечение родителей». Но «дело, прекращенное не вследствие приговора, а вследствие только отзыва экспертов, всегда оставит после себя туман, сомнение». Поэтому последнее слово должно быть за «судом гласным, общественным»[773]773
Театральная критика Власа Дорошевича. С.412–413.
[Закрыть].
Почти в каждом судебном очерке возникают «проклятые вопросы», без разрешения которых нет истинной справедливости. Но именно от них «спасает общество» герой очерка «Прокурор», утверждающий, что «если б все преступления рассматривались так же подробно, как Достоевский рассмотрел преступление Раскольникова или Толстой – Никитино и Матренино, на свете не было бы правых людей, все были бы виноваты». У прокурора же, все «просто»: «злая воля», поэтому «величайший благодетель человечества» это Ломброзо, согласно которому, ежели убил, значит «такая шишка на голове есть – не убить не мог». Отсюда понятно, что в общем «на свете хорошо – дурно живется только людям со злой волей» (IX, 70–74). «Прокурор» – близкий к рассказу художественный очерк, в центре которого не конкретная личность, а тип (это слово не случайно стоит в подзаголовке). Художественную галерею типов судебной системы продолжают такие очерки-портреты как «Защитник вдов и сирот», «Защитник железных дорог», запечатлевшие адвокатов, сколачивающих капитал на человеческих несчастьях и увечьях.
Были случаи, когда Дорошевич вступал в прямую полемику с адвокатурой, как, к примеру, во время рассматривавшегося в Одессе в 1894 году дела о гибели парохода «Владимир». Известный одесский адвокат и общественный деятель Л. А. Куперник был уязвлен претензиями со стороны фельетониста «Одесского листка» и выступил с «Открытым письмом», в котором возражал против «упреков и поучений» в адрес гражданских истцов, действовавших на этом процессе. Он назвал «нападки на адвокатуру» «мелкою фельетонною монетою, на которой надписи и изображения настолько стерлись, что иной раз можно усумниться, монета ли это». Журналисту было предложено «заявить печатно», что он признает «правильность объяснений» адвоката и берет назад «несправедливость» своих утверждений. Не собираясь «ни „учить“, ни „лечить“ русскую адвокатуру», Дорошевич в своем ответе сначала припомнил, что еще Щедрин называл адвокатов Балалайкиными, а затем перешел к самому главному: «Большое самомнение со стороны г. Куперника думать, что целые фельетоны пишутся исключительно для 15 человек, гражданских истцов, в числе которых состоит г. Куперник. Газеты издаются для публики, и не гг. адвокатам, а публике я объяснял, что адвокат на суде не услужающее лицо, потому что публика, читая об этих „забеганиях вперед“ с услугами прокурорской власти, могла подумать, что адвокаты так и должны быть услужающими г. прокурора.
Публике, а не гг. адвокатам объяснял я ту пропасть, которая отделяет гг. поверенных гражданских истцов от представления о „настоящем адвокате“, о таком адвокате, каким он должен быть <…> Вообще мне кажется, что мы говорим с г. Куперником на разных языках. Это происходит оттого, что я слишком высоко ставлю адвокатуру и потому предъявляю к ней высокие требования. Я обсуждаю действия гг. адвокатов с нравственной, с общественной точки зрения, а г. Куперник доказывает мне, что он был формально прав»[774]774
Одесский листок, 1894, № 144.
[Закрыть].
Искренняя благодарность, признательность, восхищение звучат в его очерках, посвященных гордости русской адвокатуры, таким борцам за справедливость, как Федор Плевако, Петр Миронов, Николай Карабчевский. О последнем он скажет в дни юбилея Николая Платоновича: «Каждый процесс, раз за него берется Карабчевский, приобретает большой общественный интерес. Это потому, что во всяком явлении он ищет его общественное значение»[775]775
Адвокат//Русское слово, 1904, № 345.
[Закрыть]. Принцип важнейший в судебной публицистике Дорошевича, заставивший его взяться и за освещение сложнейшего «мамонтовского дела», суд по которому начался в Москве в июне 1900 года. Крупный предприниматель и меценат, организатор Московской частной русской оперы Савва Иванович Мамонтов был обвинен в финансовых злоупотреблениях. Имея в виду создание серьезной промышленной базы для строительства железных дорог, он, по согласованию с министром финансов С. Ю. Витте, в 1890 году взял в аренду у государства Невский судостроительный и механический завод. Деньги на его реконструкцию, в том числе беспроцентные ссуды под залог собственных паев по завышенным оценкам, были привлечены из средств Общества Московско-Ярославской железной дороги. У последней образовался дефицит, а выстроенный к 1897 году отрезок магистрали от Архангельска до Вологды доходов еще не приносил. Начались волнения среди акционеров. Надеясь на поддержку Витте, передавшего ему подряд на строительство новой, Северной железнодорожной линии Петербург – Вологда – Вятка, Мамонтов в 1898 году взял крупную ссуду в Петербургском международном коммерческом банке под залог контрольного пакета акций Архангельской железной дороги. Но правительство отозвало концессию на строительство Северной дороги. Мамонтов пытался выкрутиться, делая новые долги. Акционеры потребовали выплаты дивидендов, на что не было средств, и 11 сентября 1899 года его арестовали. Спустя четыре дня Дорошевич выступает со статьей, цель которой создать вполне определенное общественное мнение о Мамонтове и его деле. Он пишет о том, как редки в России «люди энергии, предприимчивости и смелого, широкого замысла» и «с какими „палками в колесе“ приходится считаться на Руси деятельному и предприимчивому человеку». И особо отмечает, что у нас не могут простить того, что не только русская промышленность, но и «русское искусство многим обязано Мамонтову», который первым «нашел Шаляпина, а казенная сцена взяла уже знаменитого артиста». Купец должен бить зеркала в загородных ресторанах, иметь дорогих содержанок. Но создать оперный театр, организовать в Абрамцеве творческий приют для замечательных художников и мастеров народных промыслов – это блажь. Завистники и недоброжелатели шептались по углам о том, что «у Мамонтова неладно», публиковали «намекающие» статейки, которые «систематически рвали человеку кредит»[776]776
С. И. Мамонтов//Там же, 1899, № 140.
[Закрыть].
Явно заказной была и опубликованная в газете «Сын отечества» статья Александра Яблоновского «Услужливый журналист» – отклик на стремление Дорошевича защитить Мамонтова. Яблоновский отзывался о газете «Россия» «как о своего рода бюро для защиты скомпрометированных плутократов вообще и С. И. Мамонтова в особенности». В деятельности последнего, «как оперного импресарио, как промышленника, как железнодорожного строителя и пр. и пр.», по его мнению, «можно было наблюдать не одни только радости». Влас не остался в долгу и обвинил коллегу в «либеральном сыске», подчеркнув, что величайшим оскорблением для журналиста является обвинение, что он в своих отзывах руководствуется «посторонними соображениями». Яблоновский саркастически развел руками: «Я совершенно убежден, что г. Дорошевич славословит и раболепствует вполне бескорыстно»[777]777
Сын отечества, 1899, № 255.
[Закрыть].
Жизнь подтвердила: Дорошевич видел больше и лучше других в личности Мамонтова. На проходившем в Москве процессе по «мамонтовскому делу» (судили, кроме самого Мамонтова, его брата, сыновей, председателя правления общества Архангельской дороги К. Д. Арцыбушева, начальника коммерческого отдела М. Кривошеина) довольно скоро выяснилось, что не было злоупотреблений в личных целях, что все траты шли на повышение качества работы и технические усовершенствования. Защищал Мамонтова Федор Плевако. Все обвинения уголовного порядка суд присяжных снял. Но деньги акционеров Общества Архангельской железной дороги (6 миллионов рублей), вложенные в Невский механический завод, Мамонтова обязали вернуть, что он и сделал за счет личных средств и имущества. Разоренный, он вынужден был прекратить как свою деятельность по строительству железных дорог, так и меценатские дела. Дорошевич следил за перипетиями процесса, посвятил ему несколько очерков[778]778
Мамонтовское дело//Россия, 1900, №№ 417, 418, 420–422. См. также: Мамонтовская эпопея//Русское слово, 1901, № 255.
[Закрыть]. То ли на «Россию» было оказано какое-то давление, то ли повлияли какие-то другие обстоятельства, но, опубликованную 10 сентября статью «Г-н Мамонтов», посвященную оправданию промышленника и данному им по этому поводу интервью в Париже, он снабдил примечанием: «По независящим от меня обстоятельствам я не мог в свое время окончить критический разбор мамонтовского дела». Спустя полтора десятка лет, в первую мировую войну, он напомнил о заслугах Мамонтова как строителя железных дорог: «Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились. Интересно, что и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и другую „бесполезные“ дороги – С. И. Мамонтову <…> Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого осудили. Оправдали…»
Вспомнил он тогда же и о суде над предпринимателем: «Я помню этот суд. Было тяжко <…> И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, упрямого старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью». И в который раз Дорошевич вынужден прийти к выводу: «Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем их без всякого милосердия»[779]779
Русский человек//Русское слово, 1915, 22 мая.
[Закрыть].
Демократизацию порядков в сфере законности Дорошевич связывал с укреплением суда присяжных, к усекновению возможностей которого бюрократия устремилась как раз на рубеже веков. На эту кампанию, кстати, весьма живо и заинтересованно откликнулся только что отбывший ссылку в Шушенском социал-демократ В. И. Ленин. «Суд улицы, – писал он в „Случайных заметках“ (журнал „Заря“) по поводу дела об избиении в полиции крестьянина Воздухова, – ценен тем, что он вносит живую струю в тот дух канцелярского формализма, которым насквозь пропитаны наши правительственные учреждения. Улица интересуется не только тем, даже не столько тем, – обидой, побоями или истязаниями будет признано данное деяние, какой род и вид наказания будет за него назначен, сколько тем, чтобы до корня вскрыть и публично осветить все общественно-политические нити преступления и его значение, чтобы вынести из суда уроки общественной морали и политической практики. Улица хочет видеть в суде не „присутственное место“, в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики и для его исправления <…> По этой причине и ненавидят – да и не могут не ненавидеть суд улицы реакционные публицисты и реакционное правительство»[780]780
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд.5. Т.4. М., 1967. С.412–413.
[Закрыть].
Случай со смертью крестьянина Воздухова от побоев, нанесенных тремя нижегородскими полицейскими, использует и Дорошевич в фельетоне «Полицейское дело», но под иным ракурсом. Он рассказывает о том, что ждет приговоренных к четырем годам каторги полицейских: ненавидящие полицию каторжане подвергают осужденных ее служителей постоянным унижениям, издевательствам, избиениям, нередко до смерти. Тогдашняя власть еще не додумалась, как это было сделано в советские времена и продолжается поныне, устраивать отдельные колонии для проштрафившихся «правооохранителей». Вполне возможно, что, встретившись в ту пору, Ленин и Дорошевич с достаточным взаимопониманием могли бы обсудить все аспекты дела Воздухова. Тем более, что до «классового правосудия», чекистских расстрелов без суда и «сталинских троек» было еще далеко. И Владимир Ильич иной раз вполне годился в либеральную публицистическую обойму. Наверняка ему пришлась по душе тогдашняя серия очерков Дорошевича «Суд присяжных под судом», в которой читателю предложено заняться «исследованием именно тех дел, приговоры по которым ставятся в вину суду присяжных. Именно тех дел, приговоры по которым возбуждают „негодование“ общества и шакалий вой против суда присяжных в печати» (IX, 3). Здесь он приходит к выводам, близким ленинскому пожеланию о вскрытии «язв современного строя», утверждая, что при рассмотрении дела в суде присяжных «разрешается вопрос более важный, чем судьба какой-то Коноваловой» (IX, 28). А вот вполне классовое наблюдение: именно на суде присяжных становится ясно, что законы «пишут сытые для голодных» (IX, 12). Поэтому «идти против суда присяжных считается у русских журналистов зазорным и скверным» и «надо быть совсем уж Грингмутом, чтобы травить суд присяжных» (IX, 4).
Редактор «Московских ведомостей» Владимир Андреевич Грингмут, один из столпов тогдашнего охранительства, родом из прибалтийских немцев и потому с особенным рвением причислявший себя к «истинно русским людям», еще удостоится у Дорошевича убийственного прозвища Иеронимус-Амалия, ведущего свое начало от Козьмы Пруткова. Достанется от него и «Московским ведомостям».
А пока власти берут на заметку не только судебные выступления фельетониста «России». Петербургский цензурный комитет в донесении в Главное управление по делам печати указал на статью «Гаданье» (4 января 1902 г, № 966), «в комическом виде представляющую государственную роспись и всеподданнейший доклад г. министра финансов на 1902 г.»[781]781
РГИА, ф.777, оп.5, ед. хр.96, л.30.
[Закрыть]. Когда же в феврале 1902 года газету будут закрывать, в решении особо отметят, что «Дорошевич темою для зловредного балагурства избирал <…> особенно суд (наприм. дело Тальмы, Грязнова и друг.) и, принимая под свою защиту осужденных преступников, колебал таким образом доверие к судебным решениям и уважение к суду»[782]782
Там же, ф.776, оп.1, ед. хр.35, л.2.
[Закрыть]. Раздраженный этими выступлениями министр юстиции Н. В. Муравьев, «всей своей властью» напиравший «на отмену оправдательных вердиктов», «всей тяжестью своей власти» налегавший «на гробовые камни обвинительных приговоров», называл журналиста «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным»[783]783
Министр//Русское слово, 1908, 7 декабря.
[Закрыть].
Да, конечно, он «колебал доверие». И более того – видел в этом главную свою задачу как журналиста. Но и немалые сомнения одолевали его. Острейшим было ощущение пропасти между обществом и государством, кричащей очевидности социального неравенства, народной нищеты и темноты при всевластии бюрократии. В фельетоне «Темная Русь» он рассказывает о страшной трагедии, разыгравшейся в селе Терновка под Тирасполем. Среди жителей разнеслась весть, что из Петербурга едет чиновник, который должен зачем-то всех переписать. А кто не подчинится и откажется от переписи, того посадят в острог и там специальной «машинкой» изрубят на мелкие части. И «темная Русь» приняла решение заживо «похорониться», поручив это дело «рябому, простоватому пареньку» Ковалеву, который закопал живьем всех односельчан, в том числе свою жену и ребенка, и только в тюрьме узнал, что слух о «машинке» ложный.
Кошмарная история свидетельствовала не только об ужасающей народной темноте, но и о том, как далека власть от народа. Не случайно Дорошевичу припомнилась реплика солдата Митрича из толстовской «Власти тьмы»: «Мужик – тот в кабаке или замке что-нибудь да узнает». А здесь вот ни кабак, ни тюрьма не «просветили»… Но что же нужно все-таки делать? В конце фельетона даются «рекомендации»: «Немножко доброты, немножко внимания к тем жалобам и просьбам, которыми осаждают в провинции. И на первое время и этого будет довольно. И с каждым разом будет все слабее и слабее эта туманная туча, отделяющая Петербург от остальной России» (II, 27).
А что еще можно предложить? Не революцию же в самом деле призывать? Немножко доброты, немножко внимания… Верит ли он сам в это «немножко»? По крайней мере, какая-то надежда на благоразумие власти еще не угасла окончательно. Главное – твердо стоять на страже общественных интересов: «Если бы в 1900 году встречалось поменьше вымученных похвал в газетах, поменьше лакейства у общественных деятелей»[784]784
Год в Одессе//Россия, 1900, 250.
[Закрыть]. Если бы… Но не он ли – и не в одном фельетоне – рисует сцены, где два действующих лица, «Петербург» и «Россия», находятся в состоянии абсолютного непонимания друг друга. Хотя «на местах» иной раз можно найти деятельных и умных администраторов, таких, к примеру, как нижегородский губернатор Николай Михайлович Баранов, которого Дорошевич близко наблюдал во время холеры 1892 года «Один из энергичнейших, наиболее талантливых, интересных и оригинальных русских людей», обладавший «натурой настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно», он оказался не нужен тому же Петербургу[785]785
См. Н. М. Баранов //Россия, 1901, №№ 851, 855; Русское слово, 1902, № 210.
[Закрыть].
Борьба против бюрократии, как «достаточная цель» на рубеже веков, объединяется у него с очевидным неприятием «гнета капитала». В публицистике Дорошевича этого времени появляются такие выражения, как «борьба классов», «классовая вражда». В начале 1901 года в Баку произошла трагедия: на нефтепромыслах вспыхнул пожар, в котором погибли сотни рабочих. Изучив ситуацию на месте, он в статье «Бакинское всесожжение» прямо указал на виновников – «крупных нефтепромышленников», полных «презрения к чужой человеческой жизни». Он называет их «хищниками», вытягивающими «из земли миллионы» и жалеющими «грош на улучшение того золотого уголка, который дает им миллионы», пренебрегающими «жизнью тех самых людей, которые черпают из земли миллионы, которые доят землю для других»[786]786
Россия, 1901, № 636.
[Закрыть]. В памфлете «Республика Баку», посвященном этой же теме, владельцы бакинских нефтяных промыслов Нобель, Ротшильд, Манташев охарактеризованы как создатели отдельного государства, в котором царит «произвол крупных капиталистов»[787]787
Там же, № 638.
[Закрыть]. Очевидна связь между «Республикой Баку» и давним фельетоном в «Московском листке», обличавшим «юзовские законы в юзовском государстве». Тема нищенского положения рабочего люда развивается и в других публикациях на страницах «России», в частности в цикле очерков Вас. Брусянина «В рабочем квартале (Из впечатлений счетчика последней переписи)», запечатлевших ужасающие условия жизни питерских рабочих[788]788
Там же, №№ 612, 651, 703.
[Закрыть].
Дорошевич видит, что «особые» законы капитала действуют по всему миру. «„Сахарной горячке“, охватившей американских капиталистов, была принесена в жертву самостоятельность маленькой, свободной республики» – Сандвичевых островов. Отсюда его ирония по отношению ко «всем этим речам о свободе, о великом американском народе, о будущем процветании Сандвичевых островов» под «звездным флагом Соединенных штатов»[789]789
Там же, № 642.
[Закрыть]. «Госпожу цивилизацию», подчеркивается в одноименном фельетоне, «не надо представлять себе легкой воздушной женщиной, с глазами, полными кротости, доброты и любви. Она любит казаться такой. Но она совсем не такова <…> Это – „женщина-пушка“. В ее прехорошеньком ридикюльчике лежит отличный „бульдог“ и в коробочке из-под шоколада, которую она держит в руках, лежат пули „дум-дум“»[790]790
Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. М., 1901. С. 18–19.
[Закрыть]. Английские солдаты, он видел это в Индии, «нанимаются на хороших условиях нагонять ужас на нищих, голодных „цветных людей“»[791]791
Английские солдаты//Россия, 1900, № 274.
[Закрыть]. Поэтому в очерке, посвященном смерти английской королевы, он предупреждает, что, «вероятно, впоследствии много будет легенд о Виктории как о „богине“, жившей на скалистом, покрытом туманами острове», но будущий историк должен знать – «этой богиней была английская буржуазия, прикрывшаяся порфирой почившей королевы Виктории»[792]792
Там же, 1901, № 616.
[Закрыть].
Отдельный цикл фельетонов образовался в этот период в связи с Ихэтуаньским (боксерским) восстанием в Китае, в подавлении которого Россия участвовала вместе с войсками западноевропейских стран, США и Японии, вступивших в сговор с маньчжурским правительством, и предавшими свой народ мандаринами. В выступлении «боксеров» он слышит «крик страшной, невыносимой боли, которую причиняет Европа, вонзаясь в Китай грязными когтями эксплуатации». Грабеж, обман и национальное унижение простого народа получающими баснословные барыши дельцами из Европы и Америки – все это, виденное собственными глазами, дало повод утверждать, что европейская дипломатия, твердящая о необходимости «обуздать дикарей», на самом деле защищает в Китае интересы «европейских миллионов, европейской буржуазии». Дело не в «придворных интригах», как писала правая пресса, а в «явлении гораздо более глубоком» – «огромном народном движении, народном волнении, народном негодовании <…> И не „боксеры“, не „большие кулаки“, поднявшиеся на иностранцев и продажных мандаринов, – истинные виновники этой войны, а грязные лапы гг. европейцев, жадных, жестоких, третирующих людей, как собак <…> Не видя от иностранцев ничего, кроме жестокости, эксплуатации, презрения, видя, как иностранцы пользуются их нищетой, невежеством, пороками, – китайские патриоты возмутились иностранцами и, не видя защиты со стороны властей, видя, что их власти держат сторону иностранцев, они восстали против мандаринов». События в Китае он считает продолжением «той же драмы», которая разыгрывается на юге Африки. Разница лишь в том, что Европа готова «в одно и то же время оплакивать борцов за независимость Трансвааля и расстреливать борцов за независимость Китая»[793]793
Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. С.14–19.
[Закрыть].
Он прямо указывает, что «трансваальскую бойню» устроили «мистер Родс и мистер Чемберлен, заинтересованные в акционерных предприятиях золотых и бриллиантовых копей…» В фельетоне «Наполеон нашего времени», написанном два года спустя в связи со смертью крупнейшего английского финансового магната Сесиля Родса, мечтавшего «аннексировать планеты» и развязавшего войну с бурами во имя торжества и расширения Британской империи, акцент сделан на том, что «весь патриотизм капитализма нашел в нем свое олицетворение:
– Все куплю <…>
Он мечтал об Англии, властительнице всего мира.
Он был империалистом, как все капиталисты Англии, как все капиталисты Соединенных Штатов.
Подкуп, война – любые средства хороши для Родса»[794]794
Русское слово, 1902, № 85.
[Закрыть].
Эти строки подтверждает современный биограф «идеолога и практика» английского колониализма: «Свое главное оружие – деньги – Родс пускал в ход часто. Он давал деньги целым партиям <…> А подкупы политиков, журналистов?»[795]795
Давидсон А. Сесиль Родс и его время. М., 1984. С. 152.
[Закрыть]
Антибуржуазный и антиимпериалистический пафос публицистики Дорошевича созвучен духу времени, когда на переломе столетий в либерально настроенных общественных слоях разных стран Европы усилилась критика рвущегося на мировые высоты капитала, его циничной колониальной практики. Зарубежные наблюдения и впечатления в этот период приобретают стабильный характер. Особое положение в газете дает ему возможность не только много путешествовать, но и подолгу жить за границей. Зиму 1901 года он проводит в Германии – Висбаден, Франкфурт-на-Майне, Берлин. Весной едет в Италию и Францию – Милан, Париж. Этот «распорядок» с определенными вариациями будет сохраняться и в последующие годы, во время работы в «Русском слове». Опыт западных демократий, при всех издержках, убеждает его в эффективности вполне определенных «опережающих» социальных реформ, способных усмирять «дикий капитализм» и подавать надежду большинству населения. Социал-демократическое движение является там естественной защитой «трудящейся массой» своих прав. Поэтому он так язвителен по адресу вошедшего в состав правительства Вальдека-Руссо французского социалиста Мильерана, напоминающего «пудреных маркизов времен Людовиков». В фельетоне «Два мира» этого «салонного социалиста» характеризует французский буржуа, тоже «республиканец примерный»:
«В вопросах о стачках как себя вел! С каким тактом! Расстреливали стачечников? Плевать! Другой бы на его месте на стену полез. А он никакого внимания. Государственного ума человек! Приятный социалист. Вот таких социалистов мы любим»[796]796
Россия, 1900, № 519.
[Закрыть].
Определенные социалистические симпатии Дорошевича, помимо прочего, могли быть вызваны отчасти и влиянием Н. К. Михайловского, сближение с которым произошло в тот же период. Они познакомились 4 ноября 1900 года в Петербурге на квартире поэта, переводчика и собирателя автографов русских писателей Федора Федоровича Фидлера. А 6 декабря Михайловский пригласил Дорошевича на свои именины, по традиции отмечавшиеся в редакции «Русского богатства». Со смущением Влас признается позже, что то был «чужой» для него мир – народники, бывшие политические ссыльные, «люди, сквозь льдины в окнах, вместо стекол, видевшие трехмесячную ночь только потому, что они думают иначе»[797]797
Николай Константинович//Русское слово, 1914, 28 января.
[Закрыть]. Аскетизмом веяло от одежды этих людей, не было заметно у них и того, что называется хорошими манерами, но бросались в глаза несомненные культура, ум, человеческое достоинство. «Страстотерпчество» не уничтожило в них бодрости, энергии и, что особенно важно для Дорошевича, полноты принятия жизни.
«Вождь народников», по свидетельству Амфитеатрова, был очарован Дорошевичем «при первом знакомстве и всегда очень хорошо к нему относился»[798]798
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С.301.
[Закрыть]. Конечно же, он пытался повлиять в идейном плане на популярного журналиста, чей талант был ему симпатичен. Вероятно, они спорили. Сохранилось свидетельство, что как-то Михайловский сказал:
«– Талантливый вы человек, Влас Михайлович, вот только одна беда: идей у вас нет.
– Что вы, что вы, Николай Константинович! – ответил Дорошевич. – У меня каждый день новая идея. Этого по-вашему мало?
Собеседники рассмеялись, после чего Михайловский заметил:
– Все-таки нужно было бы иметь хотя бы одну»[799]799
См. Старый журналист (Оршер О. Л.). Литературный путь дореволюционного журналиста. М. – Л., 1930. С.49.
[Закрыть].
Спустя годы в очерке, приуроченном к десятилетию со дня смерти критика, Дорошевич не без удовольствия припомнит, как в 1900 году «контрабандой» протащил на страницы «России» отклик на 40-летний литературный юбилей Михайловского (любые непосредственные отклики были запрещены), использовав сорокалетие сценической деятельности танцовщика Александринского театра Павла Гердта. Последний в рецензии на «Баядерку» (подписанной, кстати, давним псевдонимом Михайловского Профан) был объявлен «человеком шестидесятых годов, современником Михайловского»: «В один год начали. И оба и поныне свежи и неутомимы. Один 40 лет головой проработал, другой – ногами»[800]800
«Баядерка»//Россия, 1900, № 581.
[Закрыть].
