Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 51 страниц)
Подчеркивая, что «близость и дух» давнего «товарища и друга» ему «необходимы», он призывает его помочь в новом деле – выработке в достойную газету сытинского «Русского слова». Приглашает писать, обещает высылать книги[898]898
Amfiteatrov mss. Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament.
[Закрыть]. Амфитеатрова поддержали письмами сразу после высылки Горький и Чехов. Поддержка ему была более чем необходима, ибо после ареста он упал духом, растерялся, о чем свидетельствует его жалкое, униженное письмо Сипягину, посланное 15 января из Рязани, на пути в ссылку: «Обыск всей жизни моей может освидетельствовать, что я всегда был истинным и искренним верноподданным, никогда не принадлежал ни к каким протестующим кружкам и партиям. Скажу более: мне не случалось даже иметь знакомых среди лиц политически неблагонадежных, и я лишь крайне поверхностно знаком с литературою, ими созданною, за исключением Герцена, коего изучал как историк литературы. В так называемых „либеральных“ слоях общества я никогда не был популярен. Я не социалист, не анархист, не нигилист, ни даже марксист, как принято теперь выражаться. <…> Глубокая преданность моя русской государственной идее и ее державному носителю государю императору была выражена мною десятки раз и на страницах „Нового времени“ и на страницах „России“. <…>
Вне печати уже самый круг моих знакомств может быть показателен, как мало склонен я к игре в какую-либо политику, тем паче протестующую. Я никогда не заигрывал и не заигрываю ни со студенчеством, ни с учащейся молодежью, не бывал ни на ее собраниях, ни на вечеринках и концертах, не открывал для нее дверей своего дома <…> Князь Н. В. Шаховской не откажется подтвердить, что ошибки мои проистекали от неловкости или чрезмерной запальчивости, но никак от злой воли, что я много раз и горячо ему свидетельствовал. <…> Если неизвестная мне вина – причина моего изгнания – тяжка, хотя бы невольная и неумышленная, я с покорностью несу крест мой, но, именно в силу невольности и неумышленности, молю о снисхождении. Если правительству неугодна и антипатична моя газетная деятельность, я готов обязаться, что откажусь от нее вовсе <…> Повторяю еще раз: мне неизвестна вина, погубившая меня».
Письмо, видимо, разжалобило Сипягина, и он нанес на нем следующую резолюцию: «Если правда, что ему не позволили взять с собой шубы, белья и платья, то это излишняя жестокость. Я хотел наказать его, но не уморить, и следует ему на пути купить шубу и валенки, чтобы не замерз»[899]899
ГАРФ, ф. 102, оп.1, 00 13 ч.12, лл.17–18.
[Закрыть]. Конечно, уверения Амфитеатрова в письме к Сипягину, что вина ему «неизвестна», – это прежняя уловка-надежда на то, что власть не захочет «расписаться в получении», то есть узнать в героях памфлета особ царствующего дома. И власть действительно не захотела, она просто сослала его с одновременным воспрещением периодическим изданиям давать какую-либо информацию на этот счет. Что же касается его настроения, мыслей о том, чтобы расстаться с журналистской профессией, то кризис он действительно переживал серьезный. Это видно и по его письмам из Минусинска к Чехову. «Мне решительно все равно, где сейчас ни жить и что ни работать, – писал он 17 марта 1902 года. – Деятельность журналиста в России, по современным условиям печати, красивый миф, самообман – в лучшем случае, сознательное вращение белкою в колесе и торговля жеваною резинкою избитых слов и идей – в худшем. И справа, и слева рожны, против них же не попреши, а если попреши, то пропорют тебе пуп и выпустят кишки твои, с великим членовредительством для тебя и без всякой пользы для достолюбивого отечества. Расстаться с карьерою, ограниченною такими милыми условиями, не так уж тяжело, как с первого раза кажется»[900]900
РГБ, ф. 331, к.35, ед. хр.30, л.4.
[Закрыть].
Здесь сказалось то, что современный исследователь охарактеризовал как «неустойчивость Амфитеатрова», проявившуюся в «его метаниях из крайности в крайность, тяготении не столько к последовательно проводимой линии, отстаиванию четко выраженных идеалов и целей, сколько к эффектному, вызывающему поступку, шумному скандалу»[901]901
Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста// Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 13.
[Закрыть]. Позиция страдальца, которого и слева и справа окружают «рожны», видимо, должна была вызывать сочувствие. Человеку, находящемуся в ссылке, многое можно простить, но зачем же делать вид, будто не знаешь, в какой стране живешь и на какую долю здесь может рассчитывать честный журналист. Дорошевич также и не раз жаловался на тяжкую судьбу журналиста в России, но чтобы подумать даже об измене профессии, своему ремеслу – этого он допустить не мог. Считая прессу «часовым, поставленным у общественного блага», он знал, что «часовой не может уйти со своего поста, обидевшись, что его обругал какой-то субъект». Пресса «обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг»[902]902
Оскорбление печати//Россия, 1900, № 281.
[Закрыть]. Как и Амфитеатров, он ощущал двойственность своего положения между теми самыми «рожнами», суть которого хорошо выражена в таких словах: «Удивительно скверно чувствует себя теперешний интеллигент, стоя между старым либералом и околоточным.
И тот и другой смотрят на него с ожиданием.
– Что-то, что-то, брат, скажешь?
А он, бедняга, стоит и не дышит»[903]903
Молчаливые похороны//Там же, 1899, № 242.
[Закрыть].
Но, признаваясь в этом и себе, и читателю, жалуясь, что «мы все, журналисты, „ходим“ под статьями о клевете, диффамации и злословии в печати»[904]904
Zitz-Redakteur’ы//Там же, 1901, № 608.
[Закрыть], он упрямо продолжал твердить все о том же долге прессы перед обществом. Здесь корень его принципиальной позиции, отмеченной Чеховым, когда он обсуждал в письме к брату Михаилу возможность перехода Амфитеатрова и Дорошевича в «Новое время».
И Амфитеатров попытался вернуться к Суворину. Пробыв в Минусинске менее года, он по указу царя, где принимались во внимание заслуги его отца, протоиерея Успенского собора, получил разрешение сменить Сибирь на Вологду, а в начале 1904 года, уже окончательно прощенный, навестил в Петербурге издателя «Нового времени». Разговор вышел более чем сердечный, оба признались в любви друг к другу. Но возвращаться в «Новое время» ссыльному автору «Господ Обмановых» все-таки было не с руки. И «неустойчивый» Александр Валентинович пошел работать в претендовавшую на особый критицизм газету Алексея Суворина «Русь». Туда же, кстати, устроился и Потапенко, и некоторые другие бывшие сотрудники «России».
Судьба «России» решилась не сразу. 14 января 1902 года, т. е. на второй день после выхода номера с «Господами Обмановыми», начальник Главного управления по делам печати Шаховской распорядился, чтобы «Россия» «не появлялась на свет впредь до утверждения нового издателя-редактора». Тогда же было предложено всем периодическим изданиям «не сообщать никаких сведений о приостановке выхода в свет газеты „Россия“ и о причинах, вызвавших приостановку этого издания»[905]905
РГИА, ф.777, оп.5, ед. хр.96, лл. 33–34.
[Закрыть]. И только 20 февраля на совещании министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода было решено «прекратить газету на основании примечания к ст.148 Устава о цензуре». Статья 148-я, которой Дорошевич посвятит немало горьких строк, говорила о «направлении, вредном как в политическом, так и в нравственном отношении»[906]906
Там же, ф.776, оп.1, ед. хр.35, л.4.
[Закрыть].
Что было бы с «Россией», не случись истории с амфитеатровскими «Господами Обмановыми»? Разногласия, раздиравшие редакцию газеты с первых месяцев ее существования, не сулили в перспективе ничего хорошего. «Россия» была сложным по своей природе метеором, промелькнувшим на газетном небосклоне. Критик Аким Волынский считал, что «при всех своих стараниях выдержать либеральный тон „Россия“ стала мало-помалу походить на прежнее „Новое время“ (имеется в виду вторая половина 70-х годов, когда суворинская газета имела достаточно либеральный характер и по этой причине пользовалась общественным успехом. – С.Б.), правда, только в литературном своем отделе – башибузукских статьях Амфитеатрова и задорной юмористике Дорошевича. С тех пор как этот последний порвал с своим сомнительным прошлым и направил свое умно-расчетливое и страшно бойкое перо на защиту разных высоких принципов, столичная публика уже не может обходиться без его писаний…»[907]907
Волынский А. Книга великого гнева. С.112.
[Закрыть] Скорее всего, «невыдержанность» «России» и определила краткость ее существования. Победа «либеральной партии» во главе с Амфитеатровым и Дорошевичем была невозможна. Окончательный же перевес пытавшейся сотрудничать с властью «партии Сазонова» означал превращение издания в унылую копию традиционно-либеральных «Русских ведомостей» с некоей примесью «патриотической» развязности, характерной для «Нового времени». Сотрудничество обоих фельетонистов в таком издании выглядело бы более чем проблемным. Ситуация уже в середине декабря 1901 года выглядела проблемной и для такого внимательного наблюдателя со стороны как Чехов. «У „России“ около 45 тысяч подписчиков и розницы, и дела идут очень хорошо, – писал он 17 декабря брату Михаилу, – но в деле сидит редактор Сазонов, личность бездарная, от которого нет возможности откупиться. Если Сазонов останется, то Амфитеатрову и Дорошевичу придется уходить; своей газеты им не разрешат»[908]908
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т.10. С. 142.
[Закрыть].
Поэтому не случайны поиски обоими нового места задолго до краха газеты: Амфитеатров прощупывает почву для возможного возвращения в суворинский клан, Дорошевич заключает серьезный договор с Сытиным о сотрудничестве в «Русском слове». Откликаясь на первые тома начавшего выходить с 1905 года собрания сочинений Дорошевича, критик Ангел Богданович писал, что «к петербургскому периоду <…> принадлежат его лучшие фельетоны, упрочившие его известность как одного из самых блестящих газетных писателей»[909]909
Мир Божий, 1905, № 8, отд. II. С.82.
[Закрыть]. Это новое положение позволило Дорошевичу приступить к реализации вызревшего желания – созданию газеты, которая, при всех российских проблемах, прежде всего цензурных, могла бы соответствовать лучшим образцам обращенных к самой широкой публике европейских периодических изданий.
Глава VIII
ВИХРЬ («РУССКОЕ СЛОВО». 1902–1907 гг.)
В своих воспоминаниях И. Д. Сытин представляет дело так, будто Дорошевич пришел в «Русское слово» вскоре после закрытия «России». Удрученный, растерянный после неожиданного краха газеты фельетонист собирался ехать за границу, а денег не было. И вот Иван Дмитриевич дал ему десять тысяч рублей «за сахалинские очерки», благословил на трехмесячный зарубежный отдых, после возвращения из которого Дорошевич «сделался фактическим редактором „Русского слова“ и приступил к тем реформам, которые открыли перед газетой безграничные горизонты». Скорее всего, старого издателя, сочинявшего мемуары на склоне дней, спустя несколько десятилетий после описываемых событий, подвела память. Хотя он запомнил, как приезжал к Дорошевичу в Одессу в пору его работы у Навроцкого и просил помочь «поставить» газету. Но «в тот раз разговор почти ничем не кончился»[910]910
Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С.141.
[Закрыть]. Влас был плотно занят в «Одесском листке», мог разве что раз в месяц прислать фельетон, а Сытину нужен был человек для постоянной работы в его газете в Москве.
Впрочем, какие-то условия эпизодического сотрудничества Дорошевича в «Русском слове» были, вероятно, оговорены, потому что с марта 1898 года в сытинской газете стали появляться его рассказы, легенды, очерки («Убийство», «Первый поцелуй», «Севастополь», «Паломники»), в октябре был напечатан цикл художественных фельетонов «Джентльмены (Новое поколение купечества)», в котором высмеивается стремление московских купцов, по сути своей героев из пьес Островского, «соответствовать духу времени»: Петру Титычу Брускову, колотящему горничную томом Бокля, «лестно настоящего профессора споить», Федул Прохорыч Пахомов «просвещает народ», заставляя валящихся от усталости рабочих учить роли из шекспировских пьес, Сила Силыч Салазкин живет на манер английского лорда, тираня заведенными им «английскими порядками» своих домашних и подчиненных, а купец Варсонофий Никитич Ермошкин вообразил себя герцогом Мейнингенским и занимается театральными делами, «канцелярски казарменным способом насаждает искусство», добиваясь «реализма прежде всего»[911]911
Русское слово, 1898, №№ 349, 350, 353, 356, 357, 362. Цикл вошел в книгу: Дорошевич В. М. Новые рассказы. М., 1903.
[Закрыть]. Насмешка над «новомодным» купечеством одновременно является и пародийным откликом на увлечение тогдашней беллетристикой «купеческими типами новейших фасонов».
Цикл «Джентльмены» начинается словами: «Давненько я не бывал в Москве. А как приехал, прямо – как писателю и подобает – по знакомым купцам отправился». Несомненно, во время приезда в Москву осенью 1898 года Дорошевич встречался с Сытиным. Во время этих встреч обговаривались условия не только его сотрудничества в «Русском слове», но и издания книги палестинских очерков, которые публиковались в это время в «Одесском листке». Конечно же, встречаясь с Дорошевичем и в Одессе, и в Москве, Сытин преследовал прежде всего главную цель – плотнее вовлечь его в свое новое дело.
Он только что стал полновластным владельцем «Русского слова». К «своей газете» Иван Дмитриевич, уже набравший силу как книгоиздатель, начал подступаться еще с конца 80-х годов. Вдохновлял Чехов, от которого он «при каждой встрече» слышал: «Сытин должен издавать свою газету»[912]912
Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С. 120.
[Закрыть]. Речь шла об издании «дешевом, народном, общедоступном», т. е. соответствовавшем общему просветительскому курсу его издательской деятельности. Спустя чуть более полутора десятков лет в очерке «Русское слово» Дорошевич подтвердит: «Мысль об издании И. Д. Сытиным газеты принадлежит А. П. Чехову»[913]913
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. М., 1916. С.393.
[Закрыть]. Не случайно в редакции его считали духовным патроном газеты, о чем свидетельствовал портрет писателя, украшавший комнату общих собраний сотрудников. «Прекрасно зная тяжелые условия периодической печати в эту эпоху, – говорится в подготовленной в редакции „Истории газеты „Русское слово““, – А. П. Чехов смотрел на газетное дело глазами практика. Убежденный в полной бесплодности попытки основать в последние годы минувшего царствования (имеется в виду правление Александра III. – С.Б.) прогрессивный орган печати, он считал, однако, важным заручиться правом на издание бесцензурной газеты хотя бы и приятного сферам консервативного направления, в надежде на наступление более светлых времен и возможность коренного преобразования газеты уже существующей и хотя сколько-нибудь известной публике»[914]914
РГБ, ф.259, оп.1, ед. хр.1.
[Закрыть].
Но на все прошения издателя из Главного управления по делам печати следовал отказ. Сытин решил действовать через приват-доцента Московского университета Анатолия Александрова. Редактор православно-монархического журнала «Русское обозрение», внешне безалаберный и даже напоминавший неряшливой внешностью «нигилиста», Александров был более чем благонадежен и истово набожен, а потому пользовался доверием и покровительством самого обер-прокурора Синода Победоносцева. Мог он вполне рассчитывать и на поддержку начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова, время от времени печатавшегося в «Русском обозрении». В общем, приват-доцент подал прошение о разрешении на издание газеты, а Сытин сколотил под нее финансовую компанию, сумев завлечь перспективой возможных прибылей знаменитого московского адвоката Ф. Н. Плевако, сызранского купца В. Ревякина, литографа М. Т. Соловьева. К ним присоединился знакомый Плевако крымский помещик И. А. Вернер. В октябре 1894 года было получено разрешение, и с 1 января следующего года в Москве стала выходить без предварительной цензуры, под редакторством Александрова, новая «ежедневная политическая, общественная, экономическая и литературная газета» «Русское слово».
Знаменем «Русского слова» стала известная триада министра народного образования времен Николая I С. С. Уварова – «Православие, самодержавие, народность». Основными авторами были сотрудники «Русского обозрения» – Л. Тихомиров, В. Грингмут. Заполнявшие газетные страницы пространные религиозно-философские рассуждения с верноподданническим уклоном не могли привлечь читателя даже при очевидной дешевизне издания. «Русское слово» было убыточным, что, конечно, не вдохновляло пайщиков. Вскоре «отвалил» Ревякин. Очень недоволен был Плевако, считавший, что газета «не нашла своей дороги и идет шаблонами…»[915]915
Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. М., 1983. С.84.
[Закрыть] Газета чахла, несмотря на явную заинтересованность в ней и финансовую поддержку со стороны московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича и самого Николая II. «Она умирала от всеобщего невнимания, без подписки, без розницы, без объявлений, съевши казенную субсидию, задыхаясь от злости и ругательски ругая либералов, которые ее не замечали», – писал Дорошевич в том же очерке о «Русском слове»[916]916
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.395.
[Закрыть]. В августе 1897 года Александров решился на продажу газеты Сытину. Но проблема упиралась в желание властей, прежде всего великого князя, при новом владельце издания тем не менее «иметь первым редактором Александрова». Сытину пришлось согласиться, и только на этом условии он в декабре 1897 года получил лицензию. Издатель понимал, что поднять газету он не сможет при прежнем редакторе и сотрудниках. Александрову были предложены хорошие отступные, и в мае 1898 года он официально отказался от редакторской должности. Началась чехарда: на редакторском посту в «Русском слове» побывали К. Н. Цветков (в свое время был близок к М. Н. Каткову, в конце 80-х начале 90-х гг. редактировал православно-патриотические журналы «Друг детей» и «Царь-Колокол»), Ю. М. Адеркас (бывший секретарь редакции газеты Мещерского «Гражданин»), С. Ф. Шарапов (ученик И. С. Аксакова и сотрудник его газеты «Русь», в глазах тогдашней бюрократии опасный публицист), А. К. Гермониус (тот самый, что работал в «Петербургской газете», а потом в «Одесском листке»), Е. Н. Киселев (до этого был редактором издававшегося Сытиным журнала «Вокруг света») – люди абсолютно разные как по своим убеждениям, так и по деловым качествам. Наконец, в мае 1901 года Сытину удалось провести на должность редактора своего зятя Федора Ивановича Благова, врача по образованию, человека, хотя и не хватавшего звезд с неба, но преданного газетному делу.
Стало поправляться понемногу экономическое положение газеты, уменьшались убытки, подрос тираж. Но Сытин понимал: без участия, говоря сегодняшним языком, «звезд» «Русскому слову» не выбиться в первые ряды отечественной журналистики. Читая «Россию», чуть ли не о каждом номере которой шли разговоры в публике, он, конечно же, задумывался о возможности привлечения в свою газету двух ее «светил» – Амфитеатрова и Дорошевича. Наверняка, до него доходили сведения о тамошней напряженной внутриредакционной атмосфере. Трудно наверняка утверждать, кто сделал первый шаг к деловому союзу. Нельзя не обратить внимания на то, что в 1900–1901 годах в издательстве Сытина выходят три книги Дорошевича – «В земле обетованной. Палестина», «Му-Сян. Китайский роман» и «Китайский вопрос» (совместно с Амфитеатровым). Его контакты с московским издателем в этот период были довольно тесными. Общаясь с Дорошевичем как автором выходящих у него книг Сытин не упускал из виду свою давнюю мечту – сделать его имя приманкой для читателей «Русского слова». Первым шагом в этом направлении стала договоренность об участии Дорошевича в начавшем выходить с 1901 года иллюстрированном литературно-художественном журнале «Искры», еженедельном приложении к «Русскому слову». Его разрекламированные юмористические рассказы появлялись там в каждом номере.
Летом того же года сотрудничество Сытина и Дорошевича качественно и содержательно приобрело новый уровень. 26 июля издатель («потомственный почетный гражданин») и журналист («сын коллежского секретаря») подписали договор на три года, действие которого начиналось с 1 сентября. Этот небывалый до того в издательской практике и журналистской жизни документ говорит о том, как могли меняться на рубеже веков в новой экономической и общественной ситуации условия подобных контрактов. Дорошевич обязывался давать для «Русского слова» 52 воскресных фельетона в год («по возможности из московской жизни») и еще «не менее 52-х статей в год по текущим вопросам общественной жизни». Сытин должен был платить за первые по 500 рублей в месяц, а за вторые «по 25 копеек за печатную строку». Гонорар по тем временам был выдающимся, но и работы – 104 материала в год! – он требовал каторжной. А ведь Дорошевич еще состоял ведущим сотрудником «России», постоянное присутствие на страницах которой его имени было также обязательным. Это может показаться жизнью на износ. Но такова была реальная ситуация, при которой обязательное многописание составляло основу тогдашнего литературно-газетного процесса. Другое дело, что разные пишущие имели разные договоренности с издателями: обычная цена была четвертак за строчку, десять-двенадцать копеек уже считались очень хорошей платой, ну а 25 копеек за ту же строку были уже просто сказочным гонораром. Естественно, бедные литературные поденщики, как та же романистка Назарьева, о которой писал Дорошевич, гибли от непосильной и скудно оплачиваемой работы. Ее призрак, как и тень сгинувшего друга юности Риваля, как судьбы других умерших в нищете газетных талантов, жили в памяти Власа. Он страшился подобного конца, потому что знал – придет время, он постареет, нагрянут болезни, и он уже не сможет писать так много и успешно. И что тогда? Жалкое, нищенское прозябание? Не только желание жить хорошо и наверняка обеспечить свое будущее, но прежде всего понимание еще со времен сотрудничества в «Новостях дня» и «Московском листке», что его перо приносит прибыли издателям газет и пора наконец заставить их серьезно делиться доходами с теми, кто обеспечивает успех издания, были причиной появления в договоре совершенно уникального шестого пункта. «Помимо упомянутых жалованья и гонорара», Сытин обязался выдавать Дорошевичу «ежегодно по 20 % из чистой прибыли от издания газеты».
Это не было простой добавкой к и без того солидным жалованью и гонорару. Пятый пункт оговаривал не менее важное – своеобразное шефство знаменитого фельетониста над изданием, сформулированное как «общее наблюденье за редактированьем издаваемой Сытиным газеты „Русское слово“». Причем «в случае каких-либо недоразумений между лицом, редактирующим газету, приглашенным не иначе как с согласия Дорошевича, и Сытиным», «шеф» обязан был «разрешать все споры между ними на правах третейского судьи, решение которого является окончательным». Конечно же, издатель предлагал ему редакторство. Но Влас хотел быть вольной птицей. Корпеть в редакторском кабинете с утра до поздней ночи, править чужие материалы, объясняться с цензурой, да еще, не дай Бог, отбывать арест в случае какой-то судебной кары, постигшей газету, это не его удел. И вместе с тем он, несомненно, хотел влиять на облик газеты, ее направление, ее дух. Собственно, этого ждал от него и Сытин, понимавший необходимость обновления издания. Поэтому особо было оговорено, что Дорошевич «обязан приезжать из Петербурга в Москву немедленно и не позднее как на третий день по требованию редакции „Русского слова“». За эти поездки и за все время пребывания в старой столице «по делам редакции» Сытин должен был платить «по 75 рублей в сутки с включением дорожных расходов».
Естественно, издатель подстраховался, потребовав от фельетониста «доставлять статьи, отвечающие всем требованиям законов о печати, цензурного устава и циркуляров Главного управления по делам печати». Зато и Дорошевич выговорил весьма существенное: присылаемые им «статьи никаким сокращениям и изменениям не подлежат» (пункт 11-ый). Договор скрепил своей подписью и редактор «Русского слова» Благов, особо подчеркнув согласие с отдельными пунктами, в том числе с такими важными для Дорошевича как пятый и одиннадцатый[917]917
Оригинал договора хранится в Музее-квартире И. Д. Сытина (Москва).
[Закрыть].
Влас получил от издателя аванс в три тысячи рублей, и вскоре в «Русском слове» появилось объявление, что с 15 сентября оно «выходит в формате большой газеты с участием В. М. Дорошевича». Естественно, что при заключении договора издатель и журналист не могли обойти такую существенную тему как приглашение новых сотрудников. Трудно сомневаться в том, что Дорошевич особенно настаивал на сотрудничестве Амфитеатрова. В середине ноября вопрос был решен, и вскоре на страницах «Русского слова» появился фельетон Амфитеатрова «Пестрые главы». Дорошевич с полным правом писал впоследствии, что «на развалинах „России“» и создалось теперешнее «Русское слово»[918]918
Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.396.
[Закрыть]. И хотя обе «звезды» оставались ведущими сотрудниками еще выходившей «России», для Сытина важно было, чтобы в обществе почувствовали и приход знаменитостей в его газету, и в целом новизну предпринятых им преобразований. В определенной степени этой цели должен был служить и тридцатипятилетний юбилей его издательской деятельности, который отметили 1 октября 1901 года благодарственным молебном в типографии на Валовой улице, соответствующими речами, а затем банкетом в колонном зале ресторана «Эрмитаж»[919]919
Юбилей И. Д. Сытина//Русское слово, 1901, № 271.
[Закрыть]. В приветственном адресе, подписанном среди прочих Чеховым, Буниным, художником Верещагиным, историком Кизеветтером, говорилось о просветительских заслугах Сытина, выпустившего «много хороших книг для народного чтения». На торжественном обеде, как и на всяком подобного рода мероприятии, было немало славословия, продиктованного отчасти и винными парами. Известный златоуст, редактор журнала «Русская мысль» Виктор Гольцев назвал Дорошевича «Гоголем наших дней», а Влас провозгласил Сытина «действительным министром народного просвещения». «Избегая намека на личности» и используя якобы сюжет древнеримской истории, на это событие откликнулся Леонид Андреев в язвительных фельетонных заметках «Мелочи жизни» в газете «Курьер». Читателю, предуведомленному о том, что «всероссийское пустопорожнее вранье даже и праздники особые для себя учредило» – юбилеи, на которых «сам юбиляр проникается уверенностью, что он – фигура» и «в столь же приятных чувствах обретаются и ораторы», предлагается сценка из жизни знатного римлянина Помпония Кисты, справляющего «десятилетие со дня получения первой пощечины». Во время торжества Цицерон обращается к Катону со словами о его «заслугах перед обществом» и уверяет, что только благодаря ему «Карфаген скоро обязательно разрушится». В ответ покачивающийся Катон целуется с Цицероном и называет его «истинным носителем заветов»[920]920
Курьер, 1901,7 октября. См. также: Всероссийское вранье//Андреев Л. Собр. соч. Т.1. СПб., 1911.
[Закрыть].
Биограф Сытина считает, что у Андреева были «личные причины для иронии»: Сытин предложил скромную сумму молодому писателю за его первый сборник, «а затем долго тянул с изданием книги»[921]921
Рууд Ч. Русский предприниматель московский издатель И. Д. Сытин. М., 1996. С.75.
[Закрыть]. Узнавший об этой истории Горький в письме к Андрееву (конец января 1901 г.) назвал Сытина «жуликом и сукиным сыном»: «…он Вас обобрал бессовестно, безжалостно»[922]922
Максим Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.72. М., 1965. С.82.
[Закрыть]. Горький в ту пору критически относился к Сытину, причислял его к «книгорыночным крокодилам»[923]923
Архив А. М. Горького. Т.7. М., 1959. С.33.
[Закрыть]. Последняя характеристика, безусловно, отражает позицию руководителя книгоиздательского товарищества «Знание», не без оснований видевшего в Иване Дмитриевиче серьезнейшего конкурента. В свете этих фактов понятна резкая реакция Горького, прочитавшего фельетон Андреева и написавшего тогда же К. П. Пятницкому: «Ну и сволочи! Хорошо изобразил Джемс Линч-Л. Андреев юбилей Сытина и беседу Гольцева-Катон Катоныча с Дорошевичем-Цицерошкой. „Талантливый ты прохвост, Цицерошка, но – все-таки! – прохвост, и надо тебе исправиться!“ – „Я исправлюсь, Катон Катоныч!“»
Раздражение Горького объясняется отчасти и положением, в котором он находился осенью 1901 года. Его недавно освободили из-под ареста, которому подвергли за «противоправительственную пропаганду среди сормовских рабочих». Отданный под гласный надзор полиции в Нижнем Новгороде, он чувствует, что, несмотря на волну обращений видных деятелей культуры, власти его «травят довольно усердно». А в Москве в это же время под звон бокалов с шампанским коллеги по литературному цеху обмениваются «такими комплиментами». Поэтому не делая никакой скидки ни на нравы литературной среды, ни на «юбилейность» и «банкетность» ситуации, ни, кстати, на действительные заслуги Сытина как издателя, набиравший литературную и общественную славу сормовско-нижегородский «пропагандист» ригористически восклицает в том же письме: «Как хорошо, что в жизни есть нечто лучшее, чем литература!»[924]924
Архив А. М. Горького. Т.4. М., 1954. С.45.
[Закрыть] Признавая, что Горький и Андреев «в славословии ораторов ничего, кроме беспардонной рекламы, не увидели» и «забыли о добрых делах юбиляра», современный исследователь истории российского книгоиздания считает тем не менее, что в тостах Гольцева и Дорошевича была некая пикировка. Якобы Гольцев, называя Дорошевича «Гоголем наших дней», намекал на давнюю историю с изданием Сытиным переделанной Власом гоголевской повести и еще проводил завуалированное «сопоставление» его «фантастического гонорара» за участие в «Русском слове» с «колоссальной суммой (150 тыс. р.), что заплатил издатель А. Ф. Маркс за приобретение прав на сочинения Гоголя». Думается, что использование столь далеко отстоящих друг от друга и по содержанию и по времени фактов в истолковании «всей глубины подтекста гольцевского тоста» это натяжка. Дорошевич в ту пору был действительно популярен как сатирик. А великолепный оратор Виктор Александрович Гольцев, да еще под добрую рюмку, которую он весьма уважал, мог и «вознестись» в своем красноречии. И уж, конечно, не стал бы только что заключивший выгоднейший договор с Сытиным Дорошевич в своем ответе Гольцеву намекать «на весьма противоречивый характер деятельности юбиляра, напоминающей в этом качестве министерство народного просвещения, которое современники вслед за М. Е. Салтыковым-Щедриным называли министерством народного затемнения»[925]925
Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С.157–158.
[Закрыть]. Впрочем, дело даже не столько в выгодности договора, сколько в искренней оценке того, что делал Иван Дмитриевич. Пройдет семнадцать лет, и Горький по сути повторит слова Дорошевича, назвав Сытина «министром народного просвещения гораздо более действительным и полезным для русской деревни, чем граф Д. Толстой и другие министры царя»[926]926
Новая жизнь, 1918, 20 апреля.
[Закрыть].
Возвращаясь к договору между Сытиным и Дорошевичем, следует отметить некоторые особенности. Разумеется, издатель не мог настаивать на переносе популярной рубрики «За день», которую фельетонист продолжал вести в «России». Но тем не менее его фельетоны должны были быть «по возможности из московской жизни»: «Русское слово» выходит в Москве, нужно учитывать интересы читателей. А то, что Дорошевич живет в Петербурге, не помеха, поскольку информация о московских событиях поступает в столицу через те же газеты. Здесь к месту вспомнить о том, что опыт такой работы уже был у него, только, скажем так, обратного географического порядка, когда он жил в Москве и печатался в «Новостях дня» под псевдонимом «Петербургский обыватель». Но по сути ситуация конца 80-х годов весьма отличалась от положения, в котором находился Дорошевич в начале 1900-х. «Петербургский обыватель», имитируя свою осведомленность в столичных делах, выступал больше как остроумный хроникер текущей жизни. Договор же с Сытиным уже заключает популярный газетный писатель, свободный не только в выборе тем, но и в их жанровой подаче. Эту свободу и подразумевают обозначенные в договоре 52 фельетона. А вот что касается такого же количества «статей на общественные темы», то здесь в расплывчатой форме зафиксировано пожелание издателя, чтобы популярный и многожанровый автор не отдалялся от злободневной публицистики. Конечно, границы между фельетоном и статьей на общественную тему были отчасти условны, а потому хозяином положения, безусловно, оставался журналист. Дорошевич же предпочитал положение «вольного стрелка»: сегодня сатирический или юмористический рассказ, завтра фельетон или восточная сказка, а может быть, и театральная рецензия или мемуарный очерк. Абсолютная творческая свобода, соединяющая журналистскую практику с литературной традицией, – здесь была его подлинная стихия.
