355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Семен Букчин » Влас Дорошевич. Судьба фельетониста » Текст книги (страница 17)
Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 12:47

Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"


Автор книги: Семен Букчин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц)

«Я не умирал. Меня не хоронили.

Никаких ста лет не проходило.

Если хотите даже, я ничего подобного не видал и во сне <…> Таких страшных снов не бывает. Они выдумываются фельетонистами, когда не о чем писать»[417]417
  Там же. С.235.


[Закрыть]
.

Дело понятное: не жаловаться же в самом деле – в который раз! – на приниженное положение прессы и той же сатиры. Хотя «битье журналиста» обывателями – это мотив постоянный. В рассказе «Развлечение» некто Петр Иванович, один из столпов Макаротелятинска, «человек вообще очень гостеприимный», приглашает приятеля заехать вечером – «будем бить корреспондента»[418]418
  Южно-русский альманах. Одесса, 1896. С. 13.


[Закрыть]
. Недаром Россия это «страна, где родился этот чудный рассказ о двух приятелях, которые, узнав, что под окнами бьют корреспондента, сказали:

– Знаешь что! Допьем сначала чай!» (II, 64).

Хотя и собрата по профессии Дорошевич не щадит. Когда в домах одесситов стал появляться «визитер без головы», обыватели решили, что это «не кто иной, как журналист», ибо «кто еще может не только легко и свободно обходиться без такого необходимого украшения, как голова, но даже бравировать этим обстоятельством» («Визитер без головы. Страшная легенда»). Впрочем, хроникеры местных газет успокоили читателей: «Это неприятное обстоятельство отнюдь не помешает нам ежедневно делиться нашими замечаниями по поводу фактов текущей жизни» (VI, 130). В сборнике «Одесса, одесситы и одесситки» таких фактов использовано множество. Иронию фельетониста вызывают модное увлечение велосипедом («Велосипедисты») и погоня за всевозможными рекламируемыми в газетах призами («Призовая горячка»). Нет смысла гордиться «первым в России асфальтовым треком» в то время, как «наша торговля падает, особой образованностью Одесса, по врожденной скромности, никогда похвастаться не могла, даже наши знаменитые мостовые отличаются такой пылью, что мы можем пускать ими пыль в глаза только в прямом, а отнюдь не в переносном смысле»[419]419
  Дорошевич В. Одесса, одесситы и одесситки (Очерки, эскизы и наброски). С. 130–131.


[Закрыть]
. В общем, он бичует городские недостатки, указывает на невысокий культурный уровень, мещанские интересы. Кстати, и коллега по «Одесскому листку» Гермониус-Финн, когда в город приехали «передвижники», зафиксировал полное отсутствие публики «на выставке „настоящих“ картин „настоящих“ художников». И это «в той самой провинции, которая и до сих пор продолжает украшать стены плохими олеографиями журнальных „премий“ и „приложений“»[420]420
  Одесский листок, 1893, № 307.


[Закрыть]
.

Вместе с тем Влас прекрасно понимает, что в большом портовом городе, где живут «двунадесять народов», не случайно сложились свои традиции. Здесь ценят меткое слово, здесь, несмотря на порядки, заведенные генералом Зеленым, живет своеобразный вольный дух. О том, что «Одесса ценила остроумие и юмор, и подчас это остроумие переходило в область очень злого и едкого сарказма», свидетельствует почти анекдотический сюжет, приведенный в рубрике «За день»: «Возле памятника Дюка де Ришелье ежедневно скоплялись толпы приезжих мужиков-чумаков, считавших долгом пойти поглазеть „на Дюку“. Однажды в толпе нашелся грамотный остряк. На вопрос чумаков, почему это Дюк в левой руке, со стороны городского дома, в котором находились присутственные места, держит сверток бумаги, а правою рукою указывает на море, – остряк объяснил, что Дюк говорит: „Як маеш там судыться, то лучше в мори утопиться“»[421]421
  Там же, 1894, № 216.


[Закрыть]
.

Одесса – особый мир, и потому Дорошевич, обращаясь к ее жителям, «народу коммерческому и музыкальному», в одной из театральных рецензий говорит: «Я буду краток и красноречив. Я знаю Одессу и сумею быть убедительным на 20-и строках»[422]422
  Там же, 1899, № 9.


[Закрыть]
. Он называет себя «странствующим одесситом», сравнивая «свой город» с Римом в фельетоне «Большая Одесса», построенном на имитации «записной книжки» туриста[423]423
  Там же, 1896, № 161.


[Закрыть]
. Вполне искренне начало его «Открытого письма г. городскому голове»: «Любя город, в котором я живу и тружусь и желая ему всяческого добра…»[424]424
  Там же, 1897, № 212.


[Закрыть]

И все-таки «основным героем» его оставался одесский делец. Вообще повод для насмешки над ним мог быть разный. В типографию, где печатается «Одесский листок», пришла техническая новинка, и вот фельетонист уже обещает, что «с сегодняшнего дня мы будем „приготовлять“ гг. одесских дельцов на новой машине». Для них же «выписаны новые шрифты». Наверняка в который раз вспоминая большого спеца по части фельетонных «блюд», Дюма-отца, Влас не без сладострастия описывает сам процесс «приготовления», так сказать, раскрывает собственную «технологию»: «Журналист относится к „дельцу“, как хороший гастроном к хорошей куропатке – нежно, ласково и любовно.

Это одно из высших удовольствий в мире.

Вы берете „дельца“, отлично откормленного, веселого, резвого, в ту минуту, когда он ни о чем не подозревает.

Вы осторожно снимаете с его рыльца приставший пушок, нежно снимаете кожицу, взрезаете его, вынимаете все внутренности и распластываете на части.

Он лежит перед вами розовый, нежный, очищенный, разделенный на части, как свежий мандарин.

И вы приготовляете к нему соус.

Для остроты вы прибавляете несколько каламбуров, посыпаете его солью, прибавляете перца и „жарите“ дельца на ротационной машине.

Старая машина была для этого слишком сентиментальна.

Она вздрагивала, когда ей приходилось класть черную краску на их репутации.

За десять лет своей работы она привыкла к некоторым фамилиям.

Она сроднилась с ними, жалела, страдала за них.

Новая машина только что приехала из Парижа.

Она холодна и бесстрастна как настоящая машина…

Печатная машина – это восхитительная гильотина для мошенников.

И чтобы там ни говорили – обелять нравы в наш век лучше всего черной типографской краской»[425]425
  Там же, 1896, № 30.


[Закрыть]
.

Каждое утро, раскрывая «Одесский листок», городские воротилы нервно пробегали прежде всего короткие строки со знакомой подписью – В. Дорошевич. Кому сегодня досталось от знаменитого фельетониста, чья очередная репутация рухнула? Но и цензура не дремала. Одесский цензор Федоров вообще был суперслужбистом. Он, по свидетельству Кауфмана, «требовал у секретаря редакции curriculum vitae каждого члена редакции, интересовался, кому сколько лет, женат ли, ведет ли нравственную жизнь <…> Особенно невзлюбил цензор Федоров известного фельетониста В. М. Дорошевича и усиленно зачеркивал его статьи»[426]426
  Евгеньев А. Е. Журнальное страстотерпство//Исторический вестник, 1909, № 10. С. 184.


[Закрыть]
. Сохранился и донос самого Федорова в Главное управление по делам печати: «Мне не кажется преувеличенным неоднократно слышанное мною выражение: Дорошевич положительно терроризировал город». Эти слова цензора использовал чиновник управления, подготовивший по приказу своего начальника князя Н. В. Шаховского специальную записку для министра внутренних дел Д. С. Сипягина под названием «Дорошевич в одесской печати».

Записка готовилась в 1899–1900 годах в связи с тем, что министр желал знать, чем известен журналист, столь резко начавший в новой петербургской газете «Россия». Поэтому в Главном управлении по делам печати посчитали необходимым осветить предыдущий этап его деятельности – одесский, тем более, что «имеющиеся дела <…> дают для этого достаточный материал». Отмечая, что, по словам того же цензора, «выдающийся успех „Одесского листка“ связан „исключительно с участием в нем Дорошевича“», автор записки особо подчеркивает, что «статьи названного сотрудника по большей части имели своей главнейшею целью вызвать сенсацию среди читающей публики путем резкой, лишенной фактической подкладки критики, переходящей иногда в простое вышучивание как деятельности, так и личных свойств и качеств более или менее известных лиц в городе». И далее вновь цитируется донесение одесского цензора Федорова: «Ежедневные фельетоны г. Дорошевича, написанные обыкновенно на местные злобы дня, беспощадно высмеивали того или иного общественного деятеля, частное лицо или, наконец, учреждение, причем честь, доброе имя, служебная репутация жертвы в расчет не принимались и рассматривались как материал для хлесткой фельетонной статейки». Все это, сообщается в записке, подтверждает «целый ряд жалоб частных лиц, разъяснений и отношений правительственных и общественных учреждений по поводу тех или иных появившихся в газете „обличений“ г. Дорошевича», которые «с очевидностью указывают на самое бесцеремонное искажение автором приводимых им в обличительных статьях фактов».

Но вот конкретных примеров «искажения» не приводится ни одного. Не считать же таковым шутку, которую возмущенный автор записки называет «поразительной по своему цинизму выходкой». Оказывается, в конце рецензии на спектакль итальянской труппы Дорошевич посмел заявить, «что все написанное им об игре артистов – ложь и напечатано только потому, что его просили об этом друзья и покровители артистов и артисток»[427]427
  РНБ, ф.847, оп.1, ед. хр.22.


[Закрыть]
. Привести же действительно какие-то «факты искажений» для одесского цензора, как и для автора «министерской» записки, оказалось более чем затруднительно главным образом по причине серьезного, профессионального отношения Дорошевича к своему делу. В одном из обозрений «За день» он пояснил и одесскому читателю и местным властям, почему «десять лет занимая скромное амплуа фельетониста и хроникера обывательской жизни» и будучи вынужден «по долгу службы» «затрагивать» подчас и очень больно многих лиц, ни разу не был привлечен «ни за диффамацию, ни за клевету»: «Вероятно, это объясняется тем, что я всегда держусь правила: ничего не сообщать, не проверив, никого ни в чем не обвинять без веских и основательных доказательств»[428]428
  Одесский листок, 1894, № 211.


[Закрыть]
.

Истинная суть претензий власти к писаниям Дорошевича прояснилась в конце той же «министерской» записки, где говорится, что его «бойко написанные фельетоны, рисовавшие карикатуры на известных в городе лиц, привлекали к себе внимание читающей публики». На этот счет сохранились любопытные свидетельства. Коренной одессит, актер Художественного театра Л. М. Леонидов вспоминал, что «Дорошевича любили, но и побаивались. Писал он очень хлестко, сильно. И выручит и защитит так убедительно, что его писания давали положительные результаты»[429]429
  Леонидов Л. М. Воспоминания, статьи, беседы, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове. М., 1960. С.80.


[Закрыть]
. А юный Лейба Бронштейн (будущий Лев Троцкий), такой же страстный почитатель Дорошевича, как и Коля Корнейчуков (будущий Корней Чуковский), считал его ни больше ни меньше как «властителем дум», который своими фельетонами «как бы приоткрывал отдушину из придавленной Зеленым Вторым Одессы». Не только гимназист «нетерпеливо набрасывался на утреннюю газету, ища подписи Дорошевича. В увлечении его статьями сходились тогда и умеренные либеральные отцы, и еще не успевшие стать неумеренными дети»[430]430
  Троцкий Л. Моя жизнь. С.80.


[Закрыть]
.

Да, Влас хотел популярности и знал, как ее добиться. Но рядом с этим желанием все более укреплялось понимание, что «задачей честной и нравственной печати всегда было, есть и будет будить общественную совесть, протестовать против общественного зла, бороться, сражаться за те идеи добра и света, которые дороги обществу.

И иначе не может даже быть.

Ведь печать – это выражение общественного мнения»[431]431
  Одесский листок, 1896, № 126.


[Закрыть]
.

Этот достаточно непривычный по своей пафосности монолог вырвался у него как своего рода ответ душителям одесской прессы, в роли которых выступала местная цензура в союзе с городской бюрократией и градоначальством. В Одессе ему было одновременно и легко и тяжело. Легко, потому что Навроцкий многое ему позволял, тяжело – потому что, не желая подвести издателя, он вынужден был сдерживаться, предпринимать «обходные маневры», а чаще писать не о том, о чем хотелось. Цензор Федоров не без гордости доносил 22 октября 1898 года начальнику Главного управления по делам печати М. П. Соловьеву, что «на первых же порах» его «цензирования» «Одесского листка» он «отнесся крайне сурово к статьям Дорошевича, не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения и не допуская никаких сколько-нибудь резких суждений о действиях местных городских деятелей, и, таким образом, к концу прошлого года Дорошевич писал только рецензии о спектаклях итальянской труппы в городском театре»[432]432
  РГИА, ф.776, оп.5, ед. хр.87, ч.2, л.222 об.


[Закрыть]
. Этот документ относится к завершающему периоду пребывания Власа в Одессе. Но и в самом начале было нелегко, о чем свидетельствует конфликт с градоначальником Зеленым. «Много отваги, много мужества, много самоотвержения нужно иметь русскому провинциальному журналисту», чтобы «сметь свое суждение иметь»[433]433
  Одесский листок, 1897, № 31.


[Закрыть]
– это признание вырвалось у него в рубрике «За день» на четвертом году работы в Одессе. Не случайно в некрологе своему коллеге, журналисту Александру Попандопуло, озаглавленном «Маленький гражданин», он скажет, что «ему приходилось работать в самой беззащитной области одесской жизни. В одесской журналистике!»[434]434
  Русское слово, 1910, № 5.


[Закрыть]

Но одновременно Влас если и не особенно гордился, то все-таки испытывал определенное удовлетворение от того, что все-таки удавалось делать «затянутой в корсет так, что ей трудно даже дышать с полузаткнутым ртом, одесской печати». Уже работая в «России», в 1900 году, он писал о борьбе, которую вела пресса в Одессе: «Среди вынужденного фимиама, похвал и лести, которые вымогают у печати местные крупные, мелкие и мельчайшие сошки, – все же хоть иногда раздается слово обличения против творящихся кругом безобразий»[435]435
  Россия, 1900, № 250.


[Закрыть]
. А когда одесский адвокат А. Г. Бухштаб позволил себе оскорбительные выпады в адрес одесских журналистов, Дорошевич в фельетоне «Оскорбление печати» вступился за коллег, назвав одесскую прессу – естественно, не без некоторого преувеличения – «одной из наиболее чистоплотных пресс». И даже запальчиво подчеркнул, что «одесский журналист далеко не так бесправен, как петербургский». Это уже писалось в столице и с некоторой, так сказать, ностальгической оглядкой на одесскую жизнь. Но для Власа принципиально важен критический дух в газете, о чем он, собственно, и говорит, возражая клеветнику: «Что должна сказать пресса, если гласные толстосумы строят для своего удовольствия двухмиллионный театр, когда у города нет порядочной больницы, когда стены этой больницы валятся, когда больные в ней валяются на грязном полу?..

Что должна сказать пресса, когда дума, среди которой много акционеров конки, отдает город в кабалу акционерной компании?..

Пресса – это часовой, поставленный у общественного блага.

И она обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг»[436]436
  Там же, № 281.


[Закрыть]
.

Таким «часовым» в течение многих лет в одесской прессе был человек демократических убеждений, бывший политический ссыльный Семен Титович Герцо-Виноградский, которого читатели знали под псевдонимом Барон Икс. Дорошевич посвятил замечательный портрет-некролог этому умершему в 1903 году «Иеремии Одессы», бичевавшему свою «развратную Ниневию», «пшеничный город», «где все продается и все покупается, где высшая похвала:

– Второй Эфрусси!»

«Его фельетоны были набатом, который будил город, погруженный в глубокую умственную и нравственную спячку.

Он поднимал „высокие вопросы“, указывал на высшие интересы, один только кричал о нравственности, о справедливости, когда кругом думали только о выгоде или убытке» (IV, 142–143).

К рубежу столетий рыцарь-идеалист Барон Икс пережил самого себя, поскольку «времена переменились», и «газеты, где он так боролся с „меркантильным духом времени“, стали сами делом меркантильным.

Газета из „дерзкого дела“ превратилась в акцию, на которой, как купоны, росли объявления».

Процесс, вполне понятный в условиях ускоренной капитализации России. Но когда отмечали 25-летний юбилей журналистской деятельности Герцо-Виноградского, для которого удалось добиться пенсии, Дорошевич был не просто рад за коллегу. Он увидел «торжество не одесское», а «русской журналистики, русского публициста». «Только журналиста», «всего-навсего фельетониста» люди, представлявшие собою цвет интеллигенции, убеленные сединами, называли «учителем» (IV, 145–146). «Этому старику, с рошфоровским коком, с видом бреттера, в старомодно повязанном большим бантом широком галстуке, нравилось сравнение с Дон Кихотом», – пишет Влас, явно любуясь коллегой (IV, 140).

Ему и самому нравилось это сравнение. Донкихотство как вызов любой несправедливости для него суть журналистского дела. Поэтому он так восхищен Золя, выступившим «в роли Дон Кихота» в деле Альфреда Дрейфуса, офицера французского генштаба, осужденного по антисемитским мотивам. Он считает, что автора романа «Жерминаль» «увлек пример Вольтера», вставшего на защиту казненного «из религиозного фанатизма» гугенота Каласа[437]437
  Одесский листок, 1898, № 26.


[Закрыть]
. Этот ряд будет вскоре продолжен личностью Короленко, вступившегося за обвиненных в человеческих жертвоприношениях крестьян-вотяков (удмуртов):

«Вольтер… Золя… Короленко…

Они разного роста, но они одной и той же расы.

Они из одного и того же теста, потому что поднимаются от одних и тех же дрожжей» (IV, 150).

Отдавая должное рыцарям одесской журналистики, Дорошевич прекрасно знал и о, мягко говоря, неприглядных ее сторонах. «Одесские литераторы, лишенные возможности задавать настоящую и заслуженную трепку другим, отводят душу друг на друге», – припоминал он уже в «России»[438]438
  Год в Одессе//Россия, 1900, № 250.


[Закрыть]
. В фельетоне «Одесские журналисты» он с презрением говорит о «распространенном в Одессе типе журналиста-барышника, журналиста-подрядчика, журналиста-афериста»[439]439
  Одесский листок, 1896, № 229.


[Закрыть]
. Рассказывая о «журнальной семье в Одессе», Кауфман упоминает о журналистах, которые учитывали в местном банке векселя «за подписью своего издателя», поставляли «кур в местную больницу и надували эконома, предъявляя ему для оплаты одних и тех же кур по несколько раз», называет имена людей, «побывавших в тюрьме» и изобличенных «в шпионаже»[440]440
  Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С. 622–623.


[Закрыть]
. Одним словом, тема была настолько остра и одновременно художественно соблазнительна, что подвигла Власа на написание двух рассказов, в которых очевидно влияние Марка Твена. Собственно, первый – «Южные журналисты» – он сознательно снабдил подзаголовком «Вольное подражание Марку Твену»[441]441
  Одесский листок, 1897, № 37. См. также: Дорошевич В. М. На смех. М., 2001.


[Закрыть]
. Сюжет твеновской «Журналистики в Теннесси», уморительного рассказа, в котором газета «Утренняя заря и Боевой клич округа Джонсон» сражается не на жизнь, а насмерть с «закоренелыми лгунами» из «Еженедельного землетрясения», непосредственно перекликается с «практикой» героя рассказа Дорошевича, наивного дебютанта из «Южного Тромбона», ставшего жертвой коллег из таких изданий, как «Ежедневное Ура», «Самая распространенная», «В участок!» и «Гром и молния». А в рассказе «Двадцатый век» редактор дает уроки цинизма, клеветы, откровенной лжи, выдумывания фальшивых сенсаций уже всем сотрудникам – от «заведующего иностранной политикой» до «заведующего полемикой»[442]442
  Там же, 1895, № 170.


[Закрыть]
. К этим публикациям тематически примыкает и фельетон «Разговор с читателем»[443]443
  Там же, № 222.


[Закрыть]
, который, как пример удачного сатирического обличения нравов бульварной прессы, процитировал в «Самарской газете» Горький, негодовавший по поводу стремления свести «благородную роль прессы к роли уличной фиглярки»[444]444
  Горький М. Собр. соч. в 30 томах. Т.23. С.6–7.


[Закрыть]
: «В фельетоне г. Дорошевича читатель донимает „шельмеца“-газетчика своими требованиями и изложением своих взглядов на газету. Газетчик никак не может угодить читателю и, наконец, глупеет от непосредственного сношения с ним, что вполне естественно. „Шельмец“-газетчик стоит перед ним в окончательном недоумении. И вдруг, точно с места срывается, с визгом даже с каким-то вскрикивает:

– Господин читатель, хотите, я вам живого человека съем?!

Читатель даже ошарашен:

– Как? Живого?

– Самого что ни на есть живого литератора. Ухвачу и при вашей милости зубами трепать буду. Потому, должен я, господин читатель, вам удовольствие доставить. Ухвачу я его и пойду рвать. В клочья издеру. Потому, господин читатель, нам других трогать не приказано, – так мы промеж себя друг друга в клочья рвем. Прикажете?

– А он что же?

– Ничего-с. Потом в другой раз у него будет недохватка в сюжете, он меня в клочья драть будет. На этот счет у нас на манер соглашенья. Рвать друг друга для увеселения почтеннейшей публики».

«Вот правда, обидная правда, – заключает Горький. – Выслушав ее, что сделают гг. газетчики?»[445]445
  Горький М. О печати. М., 1962. С.31.


[Закрыть]

В фельетоне этом, безусловно, сказались и личные мотивы, поскольку имя Дорошевича коллеги трепали с особым смаком. Провинциал, Рудин, Отпетый, Лео и даже некая Sans-Gene и другие, как правило, укрывшиеся под псевдонимами одесские газетчики, буквально прожить не могли без этой «темы»:

«И все про Дорошевича!

Каждый день про Дорошевича!»[446]446
  Одесский листок, 1896, № 321.


[Закрыть]

Спустя годы он уже с долей добродушного юмора вспомнил кипевшую в Одессе газетную войну:

«Всякий сотрудник „Одесского листка“ всей душой ненавидит и, елико возможно, изничтожает сотрудника „Одесских новостей“. И всякий сотрудник „Одесских новостей“ всеми фибрами души ненавидит и всеми зависящими от него мерами гонит сотрудника „Одесского листка“.

– А если тетка – так и тетку!

„Ненависть до седьмого колена“ – это самая слабая из всех клятв, которые приносит сотрудник враждующей газеты.

Когда и я писал в Одессе и был болен, – одна мысль утешала меня:

– На моей могиле редакция „Одесских новостей“ спляшет в полном составе танец диких ирокезцев»[447]447
  Крушеван//Русское слово, 1907, № 88.


[Закрыть]
.

Дело доходило до прямых оскорблений и клеветы. Но он не позволял себе опускаться до уровня грубо выступившего против него журналиста из газеты-конкурента – «Одесских новостей».

«Я три года изо дня в день выступаю пред одесской публикой, и было бы слишком обидно, если бы я должен был отвечать на площадную ругань всякого пришлеца.

Я презираю бессильное бешенство газеты и смеюсь над ее ругательствами, как над ругательствами торговки, изобличенной в плутнях»[448]448
  Одесский листок, 1895, № 43.


[Закрыть]
.

Естественно, особой темой пересудов были заработки Дорошевича у Навроцкого. Журналист Хейфец не без остроумия прошелся на этот счет. Он предлагал ответить на вопрос, какая разница между Дорошевичем и проституткой, и сам же давал на него ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич «За день». Влас не остался в долгу. Предложив коллегам вопрос о разнице между Хейфецем и проституткой и услышав «не знаем», он всего-то и заметил: «Вот и я не знаю». Больше Хейфец не решался острить по адресу знаменитого фельетониста.

А когда те же «Одесские новости» обвинили его в том, что он якобы «стащил» у кого-то свою легенду «Женщина» (напечатанную на самом деле еще в «Будильнике» в 1889 г.), он сначала предложил решить спор путем уплаты тысячи рублей «в пользу бедных города Одессы», если одна из сторон не сумеет доказать свою правоту. «Одесские новости» от пари отказались[449]449
  См. Там же, №№ 89,91.


[Закрыть]
. И тогда он ответил им и всем другим, использующим печатное слово клеветникам индийской легендой «О происхождении клеветников». Индийское божество, «всесильный Магадэва», желая обуздать гордого человека, насылал на него различные тяжкие испытания, но так и не смог ничего добиться. Тогда Магадэва воспользовался помощью Сатаны, который породил и направил к людям Клеветника, сделавшего своим орудием книгопечатание. «И с этих пор стал силен как никогда. Ему не нужно уже было бегать по дворам, чтобы разносить клевету. В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы»[450]450
  Там же, № 92.


[Закрыть]
.

Цель была достигнута: он не только продемонстрировал еще раз свое умение писать легенды с использованием восточной мифологии, но и заклеймил газетных клеветников.

Отличая в мире прессы «овец от козлищ», Дорошевич иной раз во имя «профессиональной солидарности» мог и поступиться принципами. Когда умер М. П. Озмидов, редактор-издатель «Новороссийского телеграфа», газеты с очевидным погромно-ксенофобским оттенком, мягко говоря недолюбливавшей Дорошевича, последний, по словам А. Кауфмана, «немало постаравшийся для умаления доверия к печатному слову своими полемическими выпадами»[451]451
  Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С.620.


[Закрыть]
, неожиданно выступил с этюдом «в защиту полемики», «горячей, страстной защиты того, что каждый считает истиной», призвал сражаться «за свое понятие об истине, биться насмерть».

«По нашим трупам общество дойдет, быть может, до истины, до блага.

Эта надежда, эта уверенность – единственная награда журналисту за жизнь, которую он отдает своему делу»[452]452
  Одесский листок, 1897, № 24.


[Закрыть]
.

А двумя годами ранее он писал по поводу юбилея писательницы и критика Зинаиды Озмидовой, жены редактора «Новороссийского телеграфа», выступавшей под псевдонимом Зео: «Чуждый пришелец в одесской печати, я с особым удовольствием приветствую тех, кто трудится здесь уже давно, кто создал силу, влияние одесской прессы, ее первенствующее положение среди русской провинциальной печати»[453]453
  Там же, 1895, № 88.


[Закрыть]
.

Но когда местный литератор С. П. Кубеницкий, выпустивший под псевдонимом Скиф книжечку «Беседы в минуты вдохновения» (Одесса, 1896), попытался с помощью неуклюжих комплиментов направить «в нужное русло» «действительное недюжинное дарование» пользующегося «большим успехом» «архиостроумца», который «мог бы возвыситься до гоголевского юмора, если бы не злоупотреблял своим талантом», он получил жестокий отпор. Дорошевич пишет, что, «читая такие вещи», «мог бы дойти до горделивого помешательства, если бы эти похвалы не принадлежали „Скифу“». Скифы же, «как писал о них летописец, были „нравом дики, умом скудны и невежественны“. Соответственно, и „Скиф“, „появившийся в голых и бесплодных степях одесского „сочинительства“, не составляет исключения. Он тоже дик и умом в достаточной степени скуден“. А все его комплименты расточаются „только для того чтобы доказать“, что Дорошевич „очень плохой журналист“. Но „нужно быть, действительно, „диким, умом скудным“ Скифом, чтобы, желая доказать бездарность человека, сравнивать его – excuser du peu! – с Гоголем!“ Впрочем, „с дикими людьми“, да еще „скудными умом“, это бывает, они подчас плохо сознают „значение слов“: хотят сказать одно, а скажут другое»[454]454
  Там же, 1896, № 46.


[Закрыть]
.

И, конечно же, давняя тема – ранняя и нищая смерть собратьев по профессии – продолжала волновать его. Когда в психиатрической клинике умер журналист «Одесского листка» В. С. Коханский, которого «привели в сумасшедший дом переутомление, та нечеловеческая затрата нервов, которой требует наша профессия», Влас обратился к читателям с просьбой оказать помощь его семье. Он выбрал самые простые слова и откровенно признался, что если читателям показалось на этот раз, что «он далеко не всегда на высоте своей задачи», то тут ничего не поделаешь, поскольку «писать – это дело ума. А когда приходится писать сердцем, да еще слезы подступают к горлу, тогда уж какое писанье! Самое последнее дело»[455]455
  Там же, № 38.


[Закрыть]
. Читатели откликнулись, была собрана солидная сумма (почти 12 тысяч рублей) для осиротевших детей Коханского. Дорошевич видит в этом добрую примету времени, поскольку еще десять лет назад у него «не хватило бы смелости писать о признании общественных заслуг скромного газетного труженика». Он радуется выросшей «в глазах общества» роли печати и одновременно надеется, что поскольку у него «нет семьи», то ему «лично незачем будет обращаться к помощи общества»[456]456
  Там же, № 43.


[Закрыть]
.

Но что можно было провидеть в собственной судьбе тогда, в 1896 году? Что же до роли печати в общественном мнении, то насколько эффективнее она могла быть, если бы к изданию газет были причастны непосредственно сами журналисты? Эта мысль давно не дает ему покоя. Вот и в рубрике «За день» вырвалась затаенная горечь: «Когда же, наконец, настанет то блаженное время, когда газеты будут находиться в руках литераторов, а не скучающих обывателей, которые заводят себе вместо „говорящего попугая“ почему-то „ежедневную газету“.

И всякий раз, когда мы читаем о скучающем обывателе, который „заводит“ себе газету, – нам вспоминаются бессмертные слова Щедрина:

– И какую-такую ты в Отечестве своем увидел фигу, которая тебя на писанье подвигла?»[457]457
  Там же, № 49.


[Закрыть]

И когда появлялась такая «необязательная» газетка, он мог быть беспощадно саркастичным, как в случае с «Южным обозрением»:

«У газет – как у болонок.

Существует особый церемониал.

Как нужно встречаться.

Появилась новая газета – „Южное обозрение“.

Газетка как газетка. Маленькая, серенькая.

Вбежала на цыпочках.

Перед старыми газетами очень мило послужила.

– Вы, мол, распространенные. Но и мне что кушать – найдется.

Слегка ощетинилась на „человеконенавистничество“, помахала хвостиком перед „терпимостью“, другие высокие предметы понюхала и обещалась:

– Служить!»[458]458
  Там же, № 337.


[Закрыть]

Поэтому, ежели только предоставлялся случай, он отмечал как редкий и достойный факт издание газеты именно журналистом. И мог поздравить даже далеко не симпатичное ему «Новое время» с 25-летием только потому, что это «одна из немногих на Руси газет, издающихся действительно журналистом, а не каким-нибудь „титулярным советником“, ничего общего с печатью не имеющим»[459]459
  Там же, № 58.


[Закрыть]
. Для него важно, что «новую газету», к выпуску которой приступил Сергей Шарапов, «будет издавать журналист»[460]460
  Там же, 1897, № 5.


[Закрыть]
. Наконец, он пытается наладить диалог хотя бы с городскими властями, и когда во главе местного самоуправления встал В. Н. Лигин, профессор математики Новороссийского университета, «просвещенный и уважаемый деятель», он обратился к нему с призывом преодолеть «многолетний антагонизм между муниципалитетом и прессой», «работать вместе рука об руку». Не настаивая на том, «что все журналисты рыцари печатного слова», он тем не менее считает, что «из ста журналистов на 99, руководящихся только желанием общественной пользы и любовью к общественному благу, найдется всего один, которым руководят его собственные, личные, часто низкие интересы». И пафосно вопрошает: «Неужели же из-за одного можно забыть 99?.. Справедливо ли будет из-за двух-трех булавочных уколов забыть о десятках метких и благородных выстрелов, направленных и попадавших куда следует?»[461]461
  Там же, № 212.


[Закрыть]

Разумеется, эти подсчеты сильно идеализируют ситуацию в журналистике, особенно если иметь в виду его собственные признания и характеристики, посвященные одесской печати. Но ведь цель была благая! Отсюда и эта апелляция к «просвещенной» власти. И желание самому стать причастным к реальному делу. Поэтому когда издатель «Южно-русского альманаха» Ю. Сандомирский предлагает ему стать редактором нового издания, он энергично принимается за дело. Выходивший с 1894 года как «календарь-справочник», заполненный преимущественно торговой рекламой, альманах, по замыслу издателя, должен был одновременно обрести и литературный характер. Перед свежеиспеченным редактором встала проблема поиска достойных авторов. 23 мая 1896 года Дорошевич пишет в Петербург поэту Николаю Минскому:

«Милостивый государь Николай Максимович!

К 1-му ноября настоящего года предполагается выход в свет „Южно-русского альманаха“ с научно-литературным отделом, портретами и автографами выдающихся деятелей.

„Южно-русский альманах“ издается уже 3-й год, и успех первых двух лет побуждает нас значительно расширить все отделы и прежде всего научно-литературный.

Обращаясь с настоящим предложением ко всем видным столичным и провинциальным литераторам, позволяю себе надеяться, что Вы, Николай Максимович, не откажетесь украсить Вашим почтенным именем страницы „Южно-русского альманаха“»[462]462
  ИРЛИ, ф.39, оп.1, ед. хр.134.


[Закрыть]
.

Получил приглашение и старый приятель Александр Амфитеатров. Только что прогремели его болгарские очерки, напечатанные в «Новом времени», и Дорошевич, сначала упомянув об их «особом успехе у нас в Одессе», уговаривает его дать «несколько портретов-характеристик болгарских дельцов», одесситов по происхождению. Одновременно он подчеркивает, что в Одессе «очень интересуются этой страной, несколько иначе относятся к ее делам…»[463]463
  USA. Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament. Amfiteatrov mss.


[Закрыть]
Неизвестно, как откликнулись на предложение о сотрудничестве петербуржцы Минский и Амфитеатров. Во всяком случае, их произведения в книжках одесского альманаха не появились. Тем не менее к участию в альманахе была привлечена значительная группа таких московских и одесских литераторов, публицистов, общественных деятелей, как А. Будищев, В. Гиляровский, А. Федоров, С. Гусев (Слово-Глаголь), И. Шкловский (Дионео), С. Т. Герцо-Виноградский, А. Пазухин, А. Маркевич, О. Пергамент. Все они были кто давними, а кто не очень, но, главное, добрыми знакомыми Дорошевича. Сам Влас опубликовал в альманахе рассказы «Развлечение» и «Убеждения»[464]464
  См. Южно-русский альманах. Одесса, 1896.


[Закрыть]
, очерки «Четыре призрака» и «М. Т. Иванов-Козельский»[465]465
  См. Южно-русский альманах. Одесса, 1898.


[Закрыть]
, фельетон «Драма в Одессе, или Отсутствие драмы в Одессе»[466]466
  См. Южно-русский альманах. Одесса, 1899.


[Закрыть]
. Первый выпуск альманаха с литературным отделом получил диплом на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году. Но в общем попытка вырастить из рекламной по сути книжки серьезное литературное издание не удалась. Может, и по той причине, что затея по-своему была диковинная: больше половины увесистого тома составляли сведения о городской администрации и торговая реклама, и только часть его занимал литературный отдел со стихами, рассказами, статьями на популярные темы. Во времена достаточно развитой литературной периодики такое симбиозное издание выглядело в определенной степени анахронизмом. Ну и, помимо этого, отдаваться редакторской работе вполне Влас не мог, потому что был занят постоянным писанием для «Одесского листка». Но у этой организаторской деятельности был положительный аспект: она содействовала расширению и укреплению его контактов с одесской интеллигенцией, журналистами, актерами, врачами, адвокатами, профессорами Новороссийского университета. Особенно близко он сходится с адвокатом Николаем Ильичом Мечниковым, братом знаменитого биолога, помощником присяжного поверенного, будущим депутатом Государственной Думы Осипом Яковлевичем Пергаментом, университетским профессором историком Александром Ивановичем Маркевичем. Естественные товарищеские контакты связывают его с коллегами по «Одесскому листку» Герцо-Виноградским, Попандопуло, Гермониусом, Гольденбергом. Дорошевич – заметная фигура городской общественной жизни, и когда в 1897 году возникает Одесское литературно-артистическое общество, он становится председателем его литературной секции. На заседаниях общества читаются рефераты, лекции, обсуждаются литературные новинки. Весной 1899 года там чествовали приезжего гостя – П. Д. Боборыкина. Дорошевич, приветствуя знаменитого романиста, отметил его приезд как событие в духовной жизни «пшеничного города», «где заповедь „не хлебом единым жив будет человек“, забыта так хорошо». И одновременно подчеркнул: «Но и у нас есть сектанты, которые дерзают, не разделяя общего поклонения единому одесскому богу, а поклоняются другим богам, литературе, искусству, знанию»[467]467
  Одесский листок, 1899, № 100.


[Закрыть]
.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю