Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)
Глава VII
ВЗЛЕТ И КРАХ ГАЗЕТЫ «РОССИЯ»
Весной 1899 года стало ясно, что пятилетнее сотрудничество в «Одесском листке» близится к естественному завершению. Была исчерпана одесская тематика. Поездка на Сахалин, очерки о каторге вывели публицистику Дорошевича на новый уровень, требовавший и новых тем и более широкой аудитории. Осторожность Навроцкого, напуганного цензурными гонениями, сдерживала полет его пера. Вполне возможно, что не только это обстоятельство привело к тому, что издатель свел на нет публикацию сахалинских очерков. Есть основания предполагать, что Дорошевич и сам попридержал сахалинский материал в расчете на его использование в другом издании.
Дело в том, что в апреле старый друг Александр Амфитеатров, кстати время от времени печатавшийся в «Одесском листке», вел с ним переговоры об участии в новой петербургской газете «Россия». Со времен фальц-фейновской коммуны, когда оба они сотрудничали в мелкой московской прессе, Амфитеатров, закончивший тогда же юридический факультет Московского университета, успел попробовать себя и на оперной сцене, но вскоре убедился, что это не его стезя, и вернулся в журналистику, правда уже в Тифлисе. Здесь в газете Н. Я. Николадзе «Новое обозрение» он сделал себе имя как чрезвычайно способный и разносторонний, достаточно широко образованный литератор с острым пером. Впоследствии он вспоминал об этой своей «молодой поре»: «Как весело жилось, как задорно и смело писалось! Как интересовало то, о чем пишешь! Шпигуешь, бывало, какого-нибудь Матинова или Измайлова, тифлисских городских деятелей того старого доброго времени, – волнуешься, весь горишь…»[731]731
Амфитеатров А. В. Легенды публициста. СПб., 1905. С.226–227.
[Закрыть] Право, в этом «шпиговании» «городских деятелей», в «турецкой перестрелке», которую приходилось вести с конкурентами из других местных изданий, есть нечто сближающее его с Дорошевичем. Только у одного был Тифлис, у другого – Одесса. Оба зарабатывали славу «крутых» газетчиков в провинции. Уже с авторитетом публициста-обличителя Амфитеатров вернулся с Кавказа в Москву, заняв достаточно почетное место среди сотрудников «Русских ведомостей». Тогдашний его либерализм не имел твердой идейной основы, отсюда и «увлечение крайностями, радикальными решениями»[732]732
Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 12.
[Закрыть], свойственными ему и в 90-е годы и в позднейшее время. Был он человеком не только чрезвычайно контактным, но и весьма самовлюбленным, заряженным на успех нередко любой ценой. Претенциозность натуры молодого Амфитеатрова отметил Чехов, иронически назвав его в письме к Суворину «аристократом», который уже «не может» без того, чтобы не «лопать шампанское»[733]733
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.5. С.219.
[Закрыть].
Видимо, определенная сдержанность «профессорской газеты» стесняла его бойкое перо, и потому он без колебаний принял предложение Суворина занять освободившееся после смерти Курепина место московского корреспондента «Нового времени». Здесь он проявил себя не только как талантливый фельетонист, успех имели и его очерки, связанные с поездками на Балканы в 1892 и 1894 годах, когда предпринимались немалые усилия по сближению России и Болгарии. И вместе с тем он принял «правила игры», характерные для суворинской газеты. Журналист Иона Кугель, брат театрального критика, вспоминал, что «в первых же письмах из Москвы он стал со смаком „трепать жида“, чем вполне узаконил свое пребывание в нововременском лоне». И тем не менее Кугель преувеличивает, утверждая, что Амфитеатров «стал одним из столпов нововременского патриотизма»[734]734
Литературный Ленинград, 1934, № 21.
[Закрыть]. Будь так, Амфитеатров не оказался бы в кризисной ситуации во второй половине 90-х годов, когда пребывание в «Новом времени» сделалось для него «неудобным». По замечанию, возможно, и не совсем беспристрастного критика Акима Волынского, он понял, «что политика суворинской газеты теперь невыгодна и что для успеха в публике нужно переменить фронт», и потому будучи «человеком бойким, страстным, стремительным, как лихач, не постеснялся прямо отречься от того, что он делал на страницах „Нового времени“»[735]735
Волынский А. Книга великого гнева. Пб., 1904. С. 163.
[Закрыть]. Сам же Амфитеатров в автобиографии, частично написанной от третьего лица, так представляет собственную духовную эволюцию: «До 1896 года образ мыслей его приближался к мнениям умеренно-охранительным в убеждениях политических, во взглядах общественного самоуправления и самодеятельности он и тогда принадлежал к прогрессистам. В 1897 году поездка в Польшу сильно поколебала его доверие к охранительству и национализму; с этого времени начинается охлаждение между ним и „Новым временем“, кончившееся, во время мартовских студенческих беспорядков 1899 года, конечным разрывом и основанием „России“. Период этот стоил Амфитеатрову мучительного нравственного перелома <…> Я тогда денно и нощно читал Герцена <…> Дорога моя определилась <…> Буду идти по ней, покуда жив»[736]736
Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т.6. СПб., 1904. С.334.
[Закрыть].
Он отправил Суворину письмо с соответствующими объяснениями. Издатель «Нового времени» 29 марта набросал ответ бывшему сотруднику, но почему-то его не отправил. Только в дневник занес: «Я получил ваше письмо с намеком на „общественные условия“, которые побудили вас выйти из газеты <…> Не проще ли было бы, если бы вы прямо сказали, что условия, вам предложенные, лучше тех, которые вы имеете у меня»[737]737
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.325.
[Закрыть]. И тем не менее, человек умный и проницательный, он предсказал в том же дневнике: «„Россия“ Амфитеатрова выйдет 28-го. Я думаю, что успех ее несомненен»[738]738
Там же. С.336.
[Закрыть].
На фоне общественного подъема конца 90-х годов, оживления либеральных настроений и ожиданий в интеллигентской среде позиция суворинской газеты, отстаивавшей «крайние меры» во внутренней политике, более чем не чуждой ксенофобии и шовинистической пропаганды, стала выглядеть весьма одиозно. 5 февраля 1899 года Чехов писал своему старшему брату Александру, работавшему там репортером: «Как-никак, а, в общем, „Новое время“ производит отвратительное впечатление»[739]739
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.8. С.77.
[Закрыть]. Ситуацию обострили происходившие тогда же студенческие волнения, начавшиеся в Петербургском университете и захватившие другие учебные заведения не только в столице, но и в Киеве, Харькове, Риге. Очередное «Маленькое письмо» Суворина, призывавшее студентов «повиноваться существующей дисциплине»[740]740
Новое время, 1899, № 8257.
[Закрыть], вызвало возмущение в либерально настроенной части общества. «Целый бунт» против издателя «Нового времени» поднялся в союзе писателей. В письме к Суворину от 24 апреля Чехов охарактеризовал рост общественного недовольства «Новым временем» как «целую лавину, которая покатилась и будет катиться, все увеличиваясь»[741]741
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.8. С.156.
[Закрыть].
Эта «лавина» по сути и привела к расколу в редакции «Нового времени». Вместе с Амфитеатровым из газеты ушли и другие тяготевшие к либеральной «вере» сотрудники, писатели И. Н. Потапенко, В. А. Тихонов, экономист Г. П. Сазонов. Общественная ситуация в немалой степени «провоцировала» появление новых изданий, которые отличались бы как от монархически-правого «Нового времени», так и от застойно-академических «Русских ведомостей» вполне определенным либеральным критицизмом, стремлением к расширению гражданских свобод и утверждению диалога между обществом и государством. Анализируя эти изменения в газетном мире, Короленко писал в статье «О сложности жизни»: «В петербургской ежедневной прессе за последнее время происходит значительное „движение“, основная тенденция которого – расширить, так сказать, диапазон столичной „большой“ прессы, до сих пор представленной слишком недостаточно и односторонне. В этом смысле следует указать, во-первых, преобразование „Сына отечества“, превратившегося из серого листка в орган с совершенно определенной физиономией. Затем, – выделение из „Нового времени“ группы сотрудников в новую газету „Россия“, – явление, нужно сказать, довольно сложное и не поддающееся пока „определенной квалификации“. Наконец, за самое последнее время нам приходится отметить появление еще новой газеты „Северный курьер“, представляющей, по-видимому, самостоятельное явление в этой области». В статье подчеркивалось, что сама действительность рождает «элементы нового мировоззрения»[742]742
Русское богатство, 1899, № 8. С. 184–185.
[Закрыть]. Не только в столице, но и в провинции спустя полгода после начала выхода «России» размышляли над тем, что же это за газета. Леонид Оболенский писал в «Одесском листке», что «„Россия“ до сих пор не решила, на какой стул ей сесть, и потому постоянно садится между двумя стульями»[743]743
«Одесский листок», 1899, 2 ноября.
[Закрыть].
В колебаниях в связи с установлением «определенных физиономий» новых изданий нет ничего удивительного: люди, принявшие в них участие, занимали нередко довольно различные позиции, и часто, при очевидной жажде либеральной новизны, их сводило вместе на какой-то срок как недовольство прежним «местом работы», так и понимание, что в общественной жизни происходят изменения, требующие какого-то «нового слова» в печати. Вступавшие с ними в контакт деятели из предпринимательской сферы видели, что пресса выдвигается на первые места как серьезный инструмент общественного влияния и как источник прибыли. Еще первого апреля Суворин писал председателю Комитета министров С. Ю. Витте о «довольно странной компании», состоящей из Амфитеатрова, журналистки Шабельской, товарища министра финансов Ковалевского, купцов-филантропов Саввы Мамонтова и Саввы Морозова, которая готова организовать газету «Народ» «при помощи министерства финансов»[744]744
Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.329.
[Закрыть]. Издательницей оказавшейся эфемерным предприятием газеты «Народ» стала Елизавета Шабельская, дама весьма авантюрных наклонностей. А уже через три с небольшим недели Суворину стало известно «со слов присяжного поверенного Кравеца, который писал договор, что московские купцы, во главе с Мамонтовым, подписались на 180 тысяч, но денег этих Амфитеатрову не давали, а желают поручить ведение хозяйства особому своему человеку»[745]745
Там же. С.336.
[Закрыть]. Этим «своим человеком» стал зять Мамонтова, председатель правления Московского товарищества Невского механического завода Матвей Осипович Альберт (Иона Кугель называет его также «бисквитным и мармеладным фабрикантом»), давший из собственных средств 120 тысяч рублей на основание новой газеты «Россия». Было принято решение в перспективе создать товарищество. А пока инициаторы издания согласились на временное официальное представительство Г. П. Сазонова как редактора-издателя. «Наше дело молодое, сладилось на скорую руку, – вспоминал Амфитеатров спустя год. – 20-го апреля мы организовали издательскую компанию, а 28-го газета уже вышла в свет»[746]746
Россия, 1900, № 261.
[Закрыть].
Выход первого номера был приурочен к десятилетней годовщине со дня смерти Салтыкова-Щедрина, портрет которого с автографом занял половину страницы. Рядом были набраны, как вспоминал Гиляровский, «не без риска получить цензурной кары две полосы незабвенных строк автора „Истории города Глупова“» из его «забытых слов»[747]747
Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.252.
[Закрыть]. Это была достаточно яркая и смелая заявка новой газеты. Кроме того, выход «России» совпал с подготовкой к Пушкинскому столетнему юбилею, которая вызвала новый всплеск либерализма. Общественная ситуация как будто благоприятствовала новому изданию. В профессиональном плане довольно прилично выглядел состав редакции «России». Редактор Г. П. Сазонов, ученый-экономист правонароднического плана, отстаивавший в своих трудах неотчуждаемость крестьянских земель и незыблемость общины (Ленин назвал его «полицейским народником»), возглавил финансовый, экономический, земский и крестьянский отдел. Заведующим литературным и политическим отделом стал Амфитеатров, научным – профессор И. И. Ковалевский, иностранным – Л. Ю. Гольштейн, художественным – И. Ф. Порфиров, хроники – А. Н. Чермный. Музыкальную и театральную хронику вели соответственно Н. Ф. Соловьев и Ю. Д. Беляев. Московским корреспондентом газеты был Гиляровский. Постоянными сотрудниками были Л. Оболенский, В. Брусянин, Д. Линев (Далин), А. Плещеев.
Участие Дорошевича в газете в одном из первых номеров обозначено так: «провинциальный фельетон по субботам». Это весьма важная деталь. Дело в том, что в истории русской журналистики сложился своего рода штамп: мол, газету «Россия» изначально создал тандем Амфитеатров-Дорошевич[748]748
«…Амфитеатров в том же году создает вместе с В. М. Дорошевичем газету „Россия“» (Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.15).
[Закрыть]. На самом деле в создании «России» решающую роль сыграл Амфитеатров. Дорошевич в этот период находился в Одессе и никакого участия в переговорах по организации новой газеты не принимал. Другое дело, что Амфитеатров усиленно звал его в Петербург. 2 апреля 1899 года Влас, слегка кокетничая маской Аркашки Счастливцева из «Леса» Островского, телеграфировал старому другу из Одессы: «Душевно рад. Верю в успех вашей газеты. Условия, какие получаю сейчас везде – 15 коп. Мы, Геннадий Демьяныч, народ вольный, гулящий. Нам аванс дороже всего. Авансом прошу пятьсот. Мой адрес: Дворянская 15. Получив аванс, приеду в Петербург. Сговоримся, есть о чем поговорить». Но, вероятно, держали какие-то дела и обязательства, потому что, получив аванс, он не смог сразу выехать и накануне выхода первого номера «России» сообщил, что выслал «огромную корреспонденцию»[749]749
Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament. Amfiteatrov mss.
[Закрыть]. Это был опубликованный во втором номере новой газеты очерк «Еврейский погром в Николаеве», в котором детально, буквально по часам, воспроизведен ход «беспорядков», происходивших в крупном южном городе 20–22 апреля при полном бездействии властей.
Публикация эта подтверждала положение провинциального обозревателя, которое поначалу было отведено Дорошевичу. В объявлении о подписке ясно указано, кто играет в газете первую скрипку – «при ближайшем участии А. В. Амфитеатрова (Old Gentleman)». Спустя десятилетие с лишним, когда Сытин задумает пригласить на редакторский пост в «Русском слове» Амфитеатрова, тот ответит ему из Италии: «А где взять людей, способных взбадривать эту розницу, должную конкурировать с Сувориным, Проппером и Худековым? „Россия“ смогла, потому что со мною к ней перешла значительная доля моих читателей, привыкших ко мне в „Новом времени“. Да и то я на себя одного не положился, а „выдумал“, как выражался старик Суворин, то есть выписал из Одессы Дорошевича, и жарили мы с ним публику в два кнута, так что каждый номер заставлял о себе говорить и заслонял старые газеты»[750]750
OP РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.
[Закрыть].
Но эта равновесная ситуация («в два кнута») установилась не сразу. Вполне возможно, что первоначальное положение Дорошевича как провинциального (юг России) обозревателя было связано и с тем, что у него были определенные колебания по поводу окончательного перехода в «Россию» из «Одесского листка», с которым его связывал твердый и выгодный контракт. Вероятно, ему хотелось и определенных материальных гарантий, которые, скорее всего, спустя полтора месяца после начала выхода «России» были даны. Уже в июне редакция не только объявила о том, что «в непродолжительном времени» начнется публикация его сахалинских очерков, но и была анонсирована его фирменная рубрика «За день» как «злободневные наброски В. М. Дорошевича». Переезд в Петербург состоялся во второй половине мая 1899 года. В это же время закончилась и служба в театре Соловцова (Киев – Одесса) у Клавдии Кручининой. Новое место она нашла в фарсовом театре Омона в Москве. Все-таки поближе к Петербургу, в который Клавдия Васильевна переберется в следующем году, когда станет актрисой Панаевского театра. Тогда супруги на короткий период воссоединятся.
Дорошевичу предстояло вживание в совершенно новую для него редакционную компанию. Было ли нечто более конкретное, помимо неприятия «нововременства» и предпочтения либеральных ценностей, объединявшее сотрудников новой газеты? В 1907 году, припоминая атмосферу, царившую в редакции, он писал: «Мы живем в счастливое время, как те, кто работал в литературе перед освобождением от крепостного права! – говорили в редакции той „России“. – Цель близка, видна, ясна. Враг ясен. Как тогда. Тогда это было крепостное право. Теперь – бюрократия. В то время борьба „против крепостной зависимости от бюрократии“ считалась „достаточной целью“»[751]751
Русское слово, 1907, № 138.
[Закрыть]. Не случаен акцент – «та „Россия“», это напоминание читателю, чтобы не путал по воле властей прекратившую пять лет назад свое существование «вызывающе» либеральную газету, сотрудничеством в которой он, несомненно, гордился, с возникшим позже одноименным официальным изданием консервативно-шовинистического направления. Последнее вызывало возмущение и Амфитеатрова, назвавшего начавшую выходить в 1905 году столыпинскую газету «самой гнусной рептилией русского журнального мира», «реакционной самозванкой», укравшей «у бедной покойной „России“ все внешнее: формат, тип шрифта и заголовка…»[752]752
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 119.
[Закрыть] Что же касается иронического отношения Дорошевича к «достаточной цели», то понятно, что в 1907 году она была иной, нежели в 1899-м: борьбу с бюрократией потеснило стремление к конституции. Вместе с тем он считал, что и в тяжелых цензурных условиях 90-х годов «фельетон не только зубоскалил. Легко, общедоступно, популярно, занимательно касаясь того, другого, третьего в общественной жизни, он все же прививал вкус к общественным делам <…> заставлял интересоваться общественными делами таких людей, которым не под силу были тяжелые передовицы. Фельетон работал не вглубь, а вширь»[753]753
Управление по делам печати//Русское слово, 1905, № 21.
[Закрыть].
В самом же переходе от «борьбы с бюрократией» к конституционным если не требованиям, то достаточно прозрачно очерченным «мечтаниям», есть своя закономерность. Борьба с бюрократией это, конечно же, и отстаивание расширения и уважения прав личности, низведенной в России до неразмышляющего винтика. В этом плане замечателен памфлет Дорошевича «Губернский властитель дум и сердец», посвященный главе Екатеринославской губернской земской управы М. В. Родзянко (будущему председателю Государственной Думы). Этот помпадур при вступлении в должность «объявил, что ему не нравится образ мыслей многих из гг. служащих и обещал „принять меры“, чтоб все по всем вопросам держались самого желательного образа мыслей». «Так была провозглашена екатеринославская независимость, – иронизирует Дорошевич. – Екатеринославская губерния была объявлена Папской областью, с папой Родзянко I во главе». И вот уже чиновник докладывает председателю управы, что у него «никаких мыслей не замечается», а жена и дети «держатся в мыслях установленного образца» (II, 177–180). Таким образом, как пишет проанализировавшая этот памфлет исследовательница, «произошло сращение факта и сатирической аналогии, найдена та единственная точная ассоциация, которая позволяет высечь искру сатирического смеха, без которой немыслим памфлет как жанр»[754]754
Яснева Л. И. Памфлет в творчестве В. М. Дорошевича//Вопросы сатиры в творчестве русских и зарубежных писателей. Научные труды. Т.188 Куйбышев, 1977. С.54 (Министерство просвещения РСФСР. Куйбышевский государственный педагогический институт имени В. В. Куйбышева).
[Закрыть].
Особо важной сферой приложения сил в сражении с бюрократией виделся суд, место, где должны царить закон и справедливость. Совершенно естественным был переход от сахалинской темы к судебной, образовавшей целый раздел в публицистике Дорошевича. Суд, далеко не всегда праведный, был в ряде случаев началом пути на Сахалин для людей вовсе безвинных или не всегда заслуживающих каторги, как, к примеру, те же «добрые, хорошие мужики», осужденные за случайное и неизвестно кем совершенное убийство во время пьяной драки.
На суде произвол власти особенно выявляется, как и та социальная, нравственная атмосфера, в которой рождается преступление. Между тем судебный отчет в редакциях газет считался «низким» жанром, и это вызывало возмущение Дорошевича, писавшего, что «нищенский бюджет „судебной хроники“ привлекает к себе только злосчастных репортеров, бесталанных, часто невежественных, даже малограмотных».
«Кого-нибудь на „Отелло“ не пошлют.
А идет та же трагедия в суде, рассматривается дело об убийстве из ревности, и в редакциях спокойны:
– Репортер напишет!
А ведь жизнь талантливее Шекспира. И трагедия, которая рассматривается на суде, быть может, поглубже шекспировской» (IX, 5).
Первым его делом, рассмотрение которого на страницах «России» стало общественной сенсацией, был процесс братьев Степана и Петра Скитских, служащих Полтавской духовной консистории, обвиненных в совершенном в июле 1897 года убийстве консисторского секретаря А. Я. Комарова. Обвинение строило свои доводы на том, что новоприсланный чиновник, молодой и энергичный Комаров, был противником старых бюрократических порядков и вводил новшества, которым в особенности сопротивлялся казначей С. Л. Скитский, до того бывший по сути вершителем всех консисторских дел. Впервые это дело слушалось на выездных заседаниях Киевской судебной палаты в Полтаве. Был вынесен оправдательный приговор, но по протесту прокурора он был обжалован, и дело для нового рассмотрения поступило в Харьковскую судебную палату. На этот раз решающим доводом для суда явились показания «полтавского епископа Иллариона, свидетельствовавшего о том, что Степан Скитский, устраненный Комаровым от всякого влияния на производство дел, питал к Комарову такую злобу, что, когда он посоветовал ему перестать ссориться с Комаровым и попросить у него извинения, Скитский чистосердечно ему заявил, что это выше его сил»[755]755
Козлинина Е. И. За полвека. Воспоминания, очерки и характеристики. 1862–1912. М., 1913. С.456.
[Закрыть]. Скитские были осуждены на 12 лет каторги. Этот приговор был кассирован Сенатом. Дело в третий раз рассматривалось в Полтаве Особым присутствием судебной палаты. В конце мая 1899 года Дорошевич уезжает в Полтаву. Регулярно посещая судебные заседания и постепенно убеждаясь, что дело по сути является бездоказательной фабрикацией, он начинает собственное журналистское расследование, в ходе которого буквально исследует «дорогу обвинения» – вымеряет шаги и сажени, сличает время на предполагаемом месте преступления и убеждается, что «нет ни одного доказательства, что Скитские здесь были». Сложность процесса заключалась в том, что не было ни одного факта, прямо свидетельствовавшего о совершении преступления обвиняемыми, хотя косвенные улики указывали на то, что убийцами могли быть Скитские. Этому делу Дорошевич посвятил целую серию статей[756]756
См.: Дело Скитских//Россия, 1899, №№ 32, 34,45,47, 50,52, 236; Дело Скитских в Сенате//Там же, № 154; Кто убил Комарова?//Там же, №№ 158, 161; Измена в Полтавской губернии или подлинная история о том, как убили секретаря консистории (Составлено на основании достовернейших корреспонденций «Нового времени»)//Там же, № 238; Г-жа Скитская и г-жа Комарова//Там же, № 243.
[Закрыть]. «Это был первый труд Дорошевича для „России“, – вспоминал А. Амфитеатров. – Дорошевич прожил в Полтаве две недели, с утра до вечера производя свое „газетное“ дознание – по следам и в поправку дознания следственной части. Он лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и частных лиц, он впитал в себя все слухи, мнения, толки, нужные для нравственной оценки героев процесса. Дело Дорошевича о Скитских – плод не только художественной интуиции, большого литературного таланта, но и самой тщательной, кропотливой проверки и переоценки хаоса показаний, слов, фактов, впечатлений. Статьи о Скитских – это совершенство газетной работы». Здесь же Амфитеатров цитирует реферат адвоката С. А. Андреевского, следующим образом отозвавшегося о работе Дорошевича на этом процессе: «Если бы фельетон Дорошевича попал в сборник адвокатских речей, он превзошел бы все известные образцовые речи наших адвокатов по делам с косвенными уликами»[757]757
Петербургские ведомости, 1904, № 12.
[Закрыть]. «Литературное дознание», произведенное по этому делу Дорошевичем, очень нравилось и философу Владимиру Соловьеву[758]758
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.85.
[Закрыть].
Публикации в «России» стали причиной пересмотра дела Скитских в Сенате, после чего братья в мае 1900 года были оправданы. Конечно же, немалая заслуга здесь принадлежала и блестящему их защитнику, известнейшему адвокату Н. П. Карабчевскому. Эта победа, безусловно, вдохновляла. И Дорошевич тут же берется за спасение еще двух жертв правосудия – Анны Коноваловой и Александра Тальмы.
В декабре 1899 года в петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению крестьянки Анны Коноваловой в убийстве мужа (произошло в 1896 г.) с помощью нескольких человек. На следствии и во время суда она рассказала, что шестнадцати лет была выдана замуж против собственной воли за нелюбимого человека, слесаря, который пьянствовал, издевался над нею. Подруга Анны Павлова составила план убийства, которое и осуществила (задушила шнуром мертвецки пьяного Петра Коновалова) с помощью своего приятеля Телегина. Анна была свидетелем и молчаливым соучастником убийства. О преступлении знали мать Коноваловой и отец Павловой. Все они были привлечены к уголовной ответственности. Защитники Коноваловой В. А. Плансон и А. В. Бобрищев-Пушкин напирали на молодость подзащитной, на перенесенные ею страдания в браке, на то, что в преступление ее вовлекла Павлова. Несомненно пытаясь повлиять на решение суда, Дорошевич в декабре 1899 года в серии публикуемых на страницах «России» сахалинских очерков помещает очерк под названием «Каторжные работы Коноваловой»[759]759
Россия, 1899, № 237.
[Закрыть], в котором, описывая судьбу женщин, приговоренных к каторге на Сахалине, рисует картину насильного «сожительства» и разврата, процветающих на острове. Анну Коновалову, виновную «в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения», в случае если она будет приговорена к каторжным работам на Сахалине, ждет позорная судьба «сожительницы», которой будет торговать ее «сожитель», отправляя «на фарт». Присяжные признали невиновными Коновалову, ее мать и отца Павловой. Сама Павлова и Телегин были приговорены к десяти годам каторжных работ. По протесту прокурора и в обстановке нарастающей критики решения суда присяжных, якобы «оправдывающего убийц», Сенат в марте 1900 года отменил приговор, дело было возвращено в окружной суд для нового рассмотрения. Коновалову опять заключают под арест. Дорошевич вновь ходит на судебные заседания, пишет о ее деле. Отмена решения суда присяжных стала причиной появления фельетона «Суд под судом», в котором он подвергает критике действия защитников и одновременно подчеркивает, что тут «разрешается вопрос более важный для общества, чем судьба какой-то Коноваловой. Что сыр-бор горит из-за того, имеет ли право „помилования“ суд присяжных, или это „помилование“ присяжными является таким возмутительным произволом, что можно и должно пользоваться всякой прицепкой, чтобы бороться с этим произволом <…> Каторги, по совести присяжных, Коновалова не заслуживала, и им, чтоб не подвергнуть человека незаслуженному наказанию, оставалось только одно: оправдать ее совсем <…> Если бы присяжные могли определить наказание, конечно, Коновалова никогда бы не видала оправдательного вердикта. Они бы приговорили ее к тому наказанию, которого она, по их совести, заслуживает. А что же это за суд, который будет присуждать к незаслуженным наказаниям? <…> Присяжные не „извиняют преступления“, – они просто не считают возможным отправить в каторгу человека, который ее не заслуживает, и предпочитают лучше не мстить, чем мстить страшно и жестоко» (IX, 28, 31). Особо подчеркивалось, что «суд и приговор должны быть уважаемы», что следует делать «выговоры, замечания тем, кто сделали на суде упущения», но не должен страдать «человек, которого представители общественной совести признали невиновным»[760]760
Коновалова//Россия, 1900, № 320.
[Закрыть]. Жесткой критике были подвергнуты выступавшие в Сенате защитники, «мелкие адвокаты, охотящиеся за громкими делами», «мошкара», жаждущая более всего «пофигурировать» в громких делах, попасть в газеты, «порекламироваться», в то время как «там, где речь идет об участи трех людей, всегда уместнее крупные адвокаты, чем беспомощная, неопытная адвокатская мелкота», танцующая «на спинах живых людей, которым приходится за это платить каторгой»[761]761
Дело Коноваловой в Сенате//Россия, 1900, № 322; За день//Россия, 1900, № 332.
[Закрыть]. Для него важно, что оправдательный приговор суда присяжных по делу Коноваловой явился «обвинительным приговором среде»: «Обвинив тех, кто пользовался позором и преступлением Коноваловой, кто получил выгоды от преступления, кто ее втянул соучастницей в совершенно ненужное ей преступление, присяжные оправдали Коновалову, которая была только орудием в их руках, потому же, почему мы обвиняем не топор, а убийцу» (IX, 23).
На вторичном слушании дела в мае 1900 года Павлова и Телегин уже фигурировали как свидетели. Коновалову защищал присяжный поверенный Г. С. Аронсон, выступление которого произвело на суд и публику большое впечатление. Присяжные признали Коновалову виновной лишь в недонесении и потому заслуживающей снисхождения. Суд приговорил ее к тюремному заключению на три месяца.
Долгим и сложным был процесс, связанный с освобождением Александра Тальмы. В конце сентября 1895 года пензенский окружной суд признал его виновным в совершенном в марте 1894 года убийстве своей бабушки, вдовы генерал-лейтенанта П. Г. Болдыревой, и ее горничной А. П. Савиновой с целью ограбления и приговорил к 15 годам каторги. Дело это, связанное с семейно-имущественными отношениями, изобиловало «темными местами» и потому оставляло впечатление допущенной судом несправедливости. Личное знакомство Дорошевича на Сахалине с Александром Тальмой, чрезвычайно добрым, отзывчивым на чужую беду, интеллигентным молодым человеком, укрепило веру журналиста в его невиновность (очерк «Тальма на Сахалине» был опубликован в «России», 1899, № 245, а затем вошел в книгу «Сахалин»). По воспоминаниям Гиляровского, он по просьбе Дорошевича съездил в Пензу, «на место происшествия», и «собрал ему сведения, подтверждающие невиновность Тальмы…», после чего Дорошевич «в Петербурге, через печать устроил пересмотр дела <…> Когда начался пересмотр дела, он послал сотрудника „России“ Майкова в Пензу, снабдив его добытыми мною сведениями <…> Тальма был вызван с Сахалина на новый суд. Майков следил за разбором дела и посылал в „Россию“ из Пензы свои корреспонденции, в результате чего Тальма был оправдан»[762]762
Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.282–283.
[Закрыть]. Гиляровский ошибся, отнеся начало пересмотра дела Тальмы к 1898 году, упрощенно выглядит в его передаче и сам пересмотр, начавшийся на самом деле весной 1900 года, после того как летом предыдущего года обнаружились факты, указывавшие на то, что убийцей Болдыревой и ее служанки является сын ремесленника А. И. Карпов. Он поначалу признался как в совершенных убийствах, так и в передаче своим родителям похищенных вещей, денег и ценных бумаг. Но впоследствии стал давать путаные показания, что явилось основой для возникновения версии о том, что семейство Карповых уговорил взять вину на себя (за некое вознаграждение) отец осужденного Тальмы, полковник А. О. Тальма. На этом этапе судебного разбирательства в Пензе, где обвинялись Александр Карпов и его родители, Иван и Христина Карповы, к делу «подключился» Дорошевич (до этого в «России» на протяжении апреля 1900 г. под заголовком «Дело об убийстве вдовы генерал-лейтенанта Болдыревой» публиковались отчеты о процессе судебного хроникера Михаила Майкова). Он писал в фельетоне «Подкуп»:
«Какой изумительный подкуп!
Наниматься всем семейством идти в каторгу.
Отец, мать, сын.
Если есть основания обвинять полковника Тальму в подкупе – скамья подсудимых. Если нет – тогда такие обвинения не должны предъявляться ни прямо, ни намеком»[763]763
Россия, 1900, № 360.
[Закрыть].
Несмотря на убедительную речь присяжного поверенного В. И. Добровольского, выступавшего на процессе в качестве представителя гражданского истца, полковника Тальмы, суд присяжных признал Александра Карпова и его родителей виновными лишь в укрывательстве чужого (неизвестно кем совершенного) преступления. Согласно судебному решению, Александр Карпов был приговорен к тюремному заключению на два года, а родители его – к каторжным работам на шесть лет. «Этот приговор над Карповым, – писал Дорошевич, – не опровергает приговора над Тальмой», хотя «предварительным следствием по делу Карпова открыты были доказательства невиновности Тальмы в убийстве»[764]764
Дело Тальма/Там же, № 361.
[Закрыть]. Вызванный с Сахалина Тальма продолжал сидеть в одесской тюрьме. Дорошевич высказал надежду на протест товарища прокурора и вмешательство Сената, который мог отменить приговор по делу Карпова и направить дело на новое рассмотрение. В июле дело Карповых поступило на рассмотрение в Сенат. В конце октября Дорошевич публикует в четырех номерах «России» большой очерк «Дело Тальмы», где подробнейшим образом рассматривает все обстоятельства его судебной эпопеи. Он отмечает, что пытающийся разыгрывать «психопата» Карпов «был уличен в убийстве», «принужден был сознаться, что убил, когда его приперли к стене неопровержимыми уликами», что нет «ни единой фактической улики, которая бы указывала на Тальму как на убийцу», что «Тальма был обвинен при несомненном лжесвидетельстве главного свидетеля», каковым был отец Александра Карпова[765]765
Там же, №№ 540–544.
[Закрыть]. В фельетоне «Быть или не быть?» акцент сделан на парадоксальности сложившейся ситуации, когда «один следователь говорит», что «Тальма убил», а другой, что «убил Карпов». В результате «юристы выносят из дела два диаметрально противоположных убеждения». Дорошевич настаивает на необходимости «внимательно и тщательно пересмотреть все обстоятельства этого ужасного дела»[766]766
Там же, № 577.
[Закрыть]. Накануне слушания дела Тальмы в Сенате в середине февраля 1901 года он пишет, что тот еще в конце прошлого года уже отбыл срок «тюрьмы для исправляющихся» и будь он на Сахалине уже «получил бы право жить на воле». Призывая или решить наконец вопрос «о полной реабилитации человека, если он невиновен», или проявить «твердую уверенность в его виновности, основанную на фактах, а не на сплетнях, на слухах, на лжесвидетельствах и ошибочных предположениях», он особо подчеркивает: «Мне кажется, что дело Тальмы еще не разбиралось. Судили Дмитрия Карамазова, причем в его деяниях сильно подозревался граф Калиостро! На основании кем-то пущенной одной сплетни создали „карамазовщину“»[767]767
Дело Тальма/Там же, 1901, № 649.
[Закрыть]. 16 февраля 1901 года уголовный кассационный департамент Сената отклонил прошение поверенных А. Тальмы В. И. Добровольского и Н. П. Карабчевского о возобновлении его дела на основании вновь открывшихся обстоятельств. Строгих сенаторов как будто не пробила особая эмоциональность выступления Карабчевского, говорившего о «самом большом ужасе – быть погребенным заживо. Этот ужас здесь налицо. Правосудие справило печальную тризну в этом деле. Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, его надо открыть!» Высшей судебной власти требовалось сохранить лицо – «закон превыше всего», а потому трудно было признать, что человека без всякой вины отправили на полтора десятка лет на каторгу. Тем не менее и выступления адвокатов, и статьи Дорошевича, способствовавшие формированию общественного мнения вокруг этого дела, дали результат. По представлению министра юстиции состоялось высочайшее помилование. «Недели две спустя после разбора этого дела в Сенате, – вспоминал Карабчевский, – из газет мы узнали, что Александр Тальма помилован. Ему не возвращены права состояния, но не только от каторги, но и от дальнейшего содержания под стражей он освобожден»[768]768
Карабчевский Н. П. Речи. Изд. 2-е, дополненное. 1882–1902. СПб., 1902. С.560.
[Закрыть].
