Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)
И тем не менее уже на пароходе «Ярославль» Дорошевич предпринимает все возможное, чтобы сблизиться с арестантами. Отправляемые из разных портов в редакцию «Одесского листка» заметки «На Сахалин» в подробностях (режим, питание, взаимоотношения между каторжанами) рисуют их быт во время плавания. Здесь преобладает тот метод скрупулезного, не оставляющего в стороне никаких деталей «вживания в каторгу», который станет для него главным на острове. Он узнаёт об арестантских обычаях, внимательно вслушивается в статейные списки, когда их зачитывают вслух, и даже проникает в пароходные тайны – становится свидетелем похорон умершего кавказца, наказания линьками и подготовки побега. Шла своеобразная борьба между журналистом и старшим помощником капитана Шидловским: «Боролись две силы. С одной стороны, приказ и дисциплина. С другой – корреспондент, всюду, как дурной запах, как бацилла, как проклятый микроб, проникающий корреспондент»[546]546
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.14.
[Закрыть]. Уже на Сахалине, прощаясь со старшим помощником, в сущности неплохим человеком, которому было поручено «охранять тайны трюма от корреспондента», он не без некоторого профессионального торжества, как, впрочем, и с чисто человеческим сочувствием, рассказал ему о тех сторонах жизни арестантов, о которых тот и не догадывался, в том числе о деталях несостоявшегося побега в Сингапуре.
Впрочем, на «Ярославле» преодоление только первых и не столь уж сложных препятствий. Настоящие испытания ждали его во Владивостоке, куда пароход прибыл в первых числах апреля. Вице-губернатор Приморской области Я. П. Омельянович-Павленко, к которому он пришел за официальным разрешением, набивая во время разговора папиросные гильзы, назидательно заметил, что ежели пускать на остров «всех корреспондентов», то «из каторги гулянье какое-то сделается». Оставалась единственная надежда – на обращение к самому генерал-губернатору Приамурского края. Но отправиться на прием к нему в Хабаровск не было возможности: из-за весеннего разлива рек нарушилось железнодорожное сообщение. Да и сам генерал-губернатор собирался вот-вот отъехать по служебным делам на Камчатку. Официальное прошение могло и не застать его на месте. А с другой стороны, через неделю «Ярославль» уходил из Владивостока на Сахалин. Дорошевич, переехав с корабля в гостиницу, буквально метался по городу, вел разговоры с местными чиновниками и бывшими сахалинскими служащими, заходил в редакцию газеты «Владивосток». Не желая терять понапрасну времени, он предложил одному шустрому типографскому рабочему показать ему китайские кварталы города. По воспоминаниям владивостокского журналиста Николая Амурского, «Дорошевич обошел все тайные закоулки и ознакомился с жизнью китайцев» в городе лучше многих из местных журналистов[547]547
Амурский Н. Встреча с В. М. Дорошевичем//Последние новости (Париж), 1922, 19 мая.
[Закрыть]. И вновь он возвращался в редакцию «Владивостока», вел беседы с ее редактором Н. В. Ремизовым, другими сотрудниками. Тема была одна: Сахалин, его шансы попасть на остров. Если коллеги пожелали «Власу Михайловичу полного успеха в ето предприятии по изучению „мертвого острова“»[548]548
Владивосток, 1897, № 83.
[Закрыть], то владивостокские чиновники, из тех, что откровенничали с журналистом, были настроены более пессимистично: «Нет, батенька, на Сахалин вас вряд ли пустят! <…> Тут, батюшка, Чехова пустили, так потом каялись! Пошли из Петербурга запросы. „Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки?“ Потом себя кляли, кляли, что показали!»[549]549
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.41.
[Закрыть]
Он даже был готов объявить себя в полиции «бродягой, не помнящим родства». За это полагалось полтора года каторжных работ на Сахалине. После ознакомления таким образом с жизнью каторги он собирался «открыть свою родословную» и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Между тем «Ярославль» покидал Владивосток, и тогда созрело решение, не дожидаясь приезда генерал-губернатора в столицу Приморской области, отправиться на «каторжном» пароходе на Сахалин и там, в Корсаковском порту, попытать счастья, когда генерал-губернаторский корабль завернет на остров по пути на Камчатку. Была и надежда на то, что о полученном из Главного тюремного управления отказе сахалинских чиновников никто не предупредил. Благо молчать об этом отказе согласился и Шидловский, посчитав как службист, что его обязанности ограничиваются только «недопущением» журналиста к контактам с арестантами на пароходе.
16 апреля «Ярославль» отдал якоря в заливе Анива на рейде Корсаковска. Через несколько минут к нему пришвартовался паровой катер тюремного ведомства, на борт поднялись местные чиновники, и в кают-компании, для того чтобы выгрузка прошла гладко, было выставлено традиционное, с обильной выпивкой, угощение для гостей. Увидев поглощавших водку и чавкающих гоголевских персонажей из «Ревизора», от имен и фамилий которых «отдавало прямо Щедриным» (Павлин, Акула-Кулак), Дорошевич решил «сыграть Хлестакова», обратившись к одному из них:
– Когда я смогу осмотреть вверенную вам тюрьму?
Пожалуй, не только по причине верно взятого начальственного тона (пригодился актерский дар!), но и благодаря тому, что солидная фигура журналиста содействовала соответствующему впечатлению, смотритель тюрьмы буквально отрапортовал:
– Когда вам будет угодно!
А тут еще повезло: испортилась телеграфная связь с Александровском, «столицей Сахалина», где находился военный губернатор, у которого надлежало испросить позволение на временное пребывание на острове вплоть до решения вопроса начальником края. Буквально очаровав начальника Корсаковского округа Вологдина, Дорошевич пообещал, что телеграфирует губернатору, как только начнет действовать телеграф. Видя столь благоприятное отношение начальства, непосредственно ведавшие тюрьмами и поселениями сахалинские чиновники, что называется, распахнули перед журналистом все двери. Так в Корсаковске началась его «хлестаковщина»: посещения тюрьмы, встречи и беседы с каторжанами, изучение в подробностях сахалинского быта. Ему «нужно было видеть Сахалин таким, каков он есть. А не прикрашенным для „знатного посетителя“». Нужна «была правда жестокая, но настоящая правда». Поэтому он сразу же взял за правило «молчать, не вмешиваться, не мешать совершаться всему, что совершается обычно, каждый день, когда не боятся нескромного постороннего взгляда». Поэтому он с утра пил со смотрителем Меркушевым водку «лафитными стаканчиками», выслушивая его «отвратительные откровенности и излияния», и шел с ним на «раскомандировку» и «наряд», присутствовал при телесных наказаниях. Потом «ездил на работы или, в той же тюрьме, беседовал с арестантами, с подследственными, в кандальной, в карцерах»[550]550
Там же, с.68.
[Закрыть].
Каторга поначалу увидела в приезжем начальника, которому многое позволено, который дотошно интересуется ее положением, и к Дорошевичу буквально повалили с просьбами поселенцы. Он пытался объяснять, что не имеет никаких полномочий, но ему не верили, поскольку видели, что приезжему все показывали, возили на казенных лошадях. Волей-неволей приходилось выслушивать жалобы и даже проверять различные сведения, что давало немало нового материала. И вот в разгар этих целиком поглотивших его занятий, когда он «с головой ушел в каторгу», пришло известие, что «линия с Александровском направлена». Пришлось посылать телеграмму с просьбой разрешить пребывание на острове и осмотр тюрем. Ответ военного губернатора Сахалина генерала Мерказина был как удар грома: «Разрешить не могу. Разрешение зависит от приамурского генерал-губернатора». И сразу все изменилось: лебезившие перед журналистом чиновники, смотрители, дружески пившие с ним водку и откровенничавшие, напугавшись «самовольства», стали неприступны, доступ в тюрьму был закрыт. Дорошевич пытался уговорить начальника округа разрешить ему остаться в Корсаковске до прибытия генерал-губернатора, но тот был напуган отказом Мерказина и собственным либерализмом. И все-таки, оказавшись вновь на палубе отходившего в Александровск «Ярославля», Дорошевич был доволен. Еще бы! Как бы там дальше ни сложилось, а ему удалось осмотреть в Корсаковске тюрьму, лазарет, кладбище, познакомиться и поговорить с арестантами. И даже если бы запретили дальнейшее знакомство с каторгой, у него уже был какой-то материал, он «узнал много нового, интересного, важного»[551]551
Там же, с.96.
[Закрыть], о чем можно и должно написать. В общем, съездил недаром. Хотя и знал, что «настоящая каторга там – в Александровске. Там и самые тяжкие преступники, и рудники».
Военный губернатор Сахалина генерал Мерказин принял журналиста стоя. Сесть не предлагал. Разговор был более чем короткий: разрешение может дать только приамурский генерал-губернатор, и пока оно не будет получено Дорошевич не имеет права даже ночевать на берегу. Жизнь пошла совсем суровая. Пароход из-за опасности штормовых ветров стоял в двух милях от скалистого берега. Каждый день, в непогоду, Влас отправлялся катером на пристань, оттуда, поскольку казенных лошадей ему не давали, шел пешком в пост Александровский, где даже в клуб для чиновников вход для него был закрыт. Возвращался вечером на пароход продрогший, мокрый, «весь синий, в лихорадке», вызывая одновременно и сочувствие, и нарекания из-за своего упорства со стороны офицеров и пароходного доктора. Но эти пешие путешествия, от пристани до поста, дали ему возможность «познакомиться с людьми, отбывшими каторгу, и поселенчество, и крестьянство, имеющими право вернуться в Россию», «дождавшимися „радостного дня“ и после того годами милостыней живущими около пристаней, потому что им не на что вернуться…» Он видел торгующих собою «семидесятилетних старух», палачей, нанимавшихся «нянчить детей», и «матерей, предлагавших своих восьмилетних дочерей». Господа же служащие бегали от него «как от чумы», не отвечая «даже на самые простые вопросы». И только доктор Николай Степанович Лобас, авторитетный специалист, принципиальный человек, много сделавший для облегчения участи каторжан и за это уважаемый ими, не боялся контактов с не получившим официального дозволения и потому бывшим на подозрении журналистом. У Лобаса, в кругу его семьи, Дорошевич отогревался, обедал, пил чай. И каждый день по нескольку раз заходил на телеграф, ждал ответа на свою посланную в Корсаковск телеграмму на имя генерал-губернатора.
Этот текст, прежде чем отослать его, он переписывал не единожды. Нужно было написать так, чтобы генерал-губернатор дрогнул, чтобы не смог отказать. Он буквально воззвал к своей «способности писать»: «Выручай же, способность, если ты есть! Ты мне никогда не была так нужна!»[552]552
Там же, с.112.
[Закрыть] Не меньше пятисот слов полетело в Корсаковск. Можно было бы дорого дать за то, чтобы взглянуть на эту телеграмму, но – увы! – в находящемся во Владивостоке Центральном Государственном архиве Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации, в котором хранится фонд приамурского генерал-губернатора, такой документ не обнаружен. Но что-то же такое, действительно убедительное, Дорошевич написал, потому что ответ пришел замечательный: «Охотно разрешаю пребывание на острове, осмотр тюремных и прочих учреждений. Телеграфирую генералу Мерказину о полном содействии. Генерал-лейтенант Духовской». Никогда – ни до, ни после ни в своей «журналистской деятельности, ни в личной жизни» – он «не чувствовал такого счастья, такой радости»[553]553
Там же, с.114.
[Закрыть]. Выручила-таки способность! Но отдадим должное и личности приамурского генерал-губернатора. Сергей Михайлович Духовской не только не был представителем «все запрещающих бурбонов», но напротив – оказался человеком культурным, образованным, по его инициативе было открыто Дальневосточное отделение Императорского Географического общества.
Итак, формальности были улажены, Сахалин открывался, чиновники получили указание от губернатора острова оказывать «полное содействие господину Дорошевичу». Но он не обольщался, ибо знал, что главная трудность – «добыть настоящую правду» – впереди. Противодействие же властей неожиданно прибавило ему силы и даже стало «залогом» самостоятельности. Поэтому, заканчивая «Как я попал на Сахалин», эту «повесть о злоключениях журналиста», он посчитал нужным «выразить глубокую признательность всем», кто препятствовал ему в стремлении попасть на остров, потому что благодаря этому удалось избежать «величайшего несчастья – смотреть чужими глазами». Рассказывая «публике о том, как нашему брату-журналисту, лишенному всяких прав, приходится доискиваться истины», он особо подчеркивает: «Мне не показывали – я видел. Мне показывали то, что угодно. А я видел сам, что нужно было видеть»[554]554
Там же, с.141–142.
[Закрыть].
Умение видеть, «угол зрения» – это чрезвычайно важно для изучающего каторгу. Об этом Чехов писал Суворину 11 сентября 1890 года: «Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел»[555]555
Чехов А. П. Полн. Собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.
[Закрыть]. И Дорошевич не раз возвращается к этой проблеме «зрения», утверждая право в больном, исковерканном мире каторги верить только своим глазам, оставаться «спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим». «От горя, от страдания, от мерзости натуры, вольно, невольно – на Сахалине все изолгалось». Поэтому нельзя верить ни каторге, у которой «есть тысячи расчетов обмануть вас», ни служащим, у которых «есть расчет скрыть многое от вас». А, кроме того, презирая каторгу, они «не интересуются, не знают ее внутренней жизни»[556]556
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.71.
[Закрыть].
Характерна сильнейшая увлеченность обоих писателей своим делом на Сахалине. «Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно, – сообщал Чехов Суворину, – и все дни был в сильнейшем напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано…»[557]557
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.
[Закрыть] Дорошевич рассказывает о своем сахалинском распорядке: «Мой „рабочий“ день начинался в 4 часа утра и кончался в полночь, иногда заполночь. Трех-четырех часов сна было совершенно достаточно. Все, что я добился увидеть, так увлекло, захватило меня, что никогда за все время ни на секунду я не почувствовал усталости»[558]558
Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.72–73.
[Закрыть].
Немало схожего в ощущениях обоих писателей во время сбора материала. Но как существенно разнятся методы воплощения сахалинских замыслов. Чехов, как известно, собирался писать серьезное исследование, «диссертацию». О собранном материале в одном из писем сказано: «Хватило бы на три диссертации»[559]559
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.
[Закрыть]. Намерение свое он выполнил в своеобразной форме, в которой специальные научные рассуждения и факты сочетаются с очерковыми наблюдениями и деталями. «Остров Сахалин» – книга, наполненная этнографическими, метеорологическими, почвенными, гигиеническими, социальными данными. Серьезности поставленной цели должна была служить и предпринятая писателем перепись каторжан и поселенцев, составившая почти десять тысяч карточек. Не случайно и название книги – «Остров Сахалин». Чехов именно описывает остров – его селения, его климат, его жителей, каторжных и поселенцев, их занятия, быт. Каторга господствует в этом описании, и в то же время писатель не стремится к детализации ее жизни, поскольку это не входит в его планы более широкого описания, хотя он и оценил значение своей книги как «литературного источника и пособия для всех занимающихся и интересующихся тюрьмоведением»[560]560
Там же. С.266.
[Закрыть].
В связи с этой «особостью» чеховской книги существуют разные оценки «Острова Сахалина». Одна из них состоит в том, что книга написана не по-чеховски. Еще А. М. Скабичевский заявил, что Чехов «намеренно гасил в этой книге себя как художника» и «книга страшно проиграла от этого»[561]561
Каторга пятьдесят лет тому назад и ныне//Русская мысль, 1898, № 9–10, с.341.
[Закрыть]. Близко знавший Чехова журналист М. К. Первухин в неопубликованном очерке о Дорошевиче посчитал нужным отметить: «Для того читателя, который оставил совсем „без внимания“ труд А. П. Чехова о Сахалине, труд, надо признаться, вымученный, предназначавшийся для представления в университет в качестве научной, то есть доступной только для ученых, для избранных, диссертации, – „Сахалин“ Дорошевича оказался истинным откровением и произвел колоссальное впечатление»[562]562
РГАЛИ, ф.252, оп.1, ед. xp.1a.
[Закрыть]. Спустя более полувека К. И. Чуковский, отдавая дань «благородным целям» писателя, пишет об «Острове Сахалине»: «Невозможно и догадаться о том, что эта книга написана мастером художественной прозы <…> На каждой странице ждешь, что Чехов сбросит с себя этот облик ученого, что он заговорит, наконец, на своем колдовском языке полнокровных, многознаменательных образов и что тогда мы не только поймем, но до боли почувствуем весь пронзительный ужас повседневного и внешне благополучного сахалинского быта»[563]563
Москва, 1957, № 2. С. 127.
[Закрыть]. Эренбург считал, что Чехов «написал о Сахалине книгу, лишенную элементов беллетристики; каторгу увидел честный врач и человек, обладающий совестью»[564]564
Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. С. 156.
[Закрыть]. Сергей Залыгин видел в чеховской книге «дань социологии», утверждая, что здесь он прежде всего «статистик, врач-гигиенист, публицист»[565]565
Залыгин С. Мой поэт. М., 1971. С.28, 30–31.
[Закрыть].
По словам современницы Чехова и Дорошевича писательницы Августы Даманской, «Чехов-художник чего-то главного в Сахалине не уловил, и его книга в сравнении с книгой Дорошевича получилась какой-то анемичной, худосочной». «Когда об этом зашла речь в присутствии Дорошевича, – вспоминала она, – он с неподдельной досадой поспешил замять разговор, но вскользь объяснил неудачу Чехова, во-первых, его болезнью и еще тем, что для его мягкой гуманной души слишком большим испытанием был тогдашний Сахалин, „блюдом, не для всякого переваримым“»[566]566
Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 138.
[Закрыть].
Даманская писала свои воспоминания в 1950-е годы, находясь в весьма преклонном возрасте. Именно последним обстоятельством можно объяснить упоминание о болезни Чехова. Как известно, туберкулез стал основательно подтачивать здоровье писателя не до поездки на Сахалин, а после. Поэтому вряд ли Дорошевич мог привести такой резон, оправдывая «неудачу» Чехова. Что же до того, что каторга стала большим испытанием для чеховской души, то эти слова не выглядят аргументацией, объясняющей ту же «неудачу». Душа Дорошевича также была потрясена Сахалином. Понятно, почему он поспешил замять разговор. Ему, конечно же, было неприятно умаление сахалинского труда Чехова на фоне похвал в собственный адрес. И потому бестактными представлялись более подробные объяснения «в защиту Чехова». Разговор, упоминаемый Даманской, происходил вскоре после октябрьских событий 1917 года, а свое достаточно аргументированное мнение по поводу метода, избранного Чеховым в «Острове Сахалине», он высказал еще в некрологе писателю, в котором привел его собственные признания: «Кажется, чтоб покончить с этой репутацией „беспринципного“ писателя, Чехов и поехал на Сахалин.
Я поехал в отчаянии! – говорил он.
Изобилие статистических цифр, даже мешающее художественности чеховского „Сахалина“, – было продиктовано, по всем вероятиям, желанием Чехова доказать, что он „серьезен“, „серьезен“, „серьезен“ <…> В чеховском „Сахалине“ нет того художественного полета, какого мы вправе ожидать от Чехова.
Такой читатель, как Толстой, говорит о чеховском „Сахалине“:
„Сахалин“ написан слабо!
Этим мы обязаны критике.
Она связала крылья художнику, она лишила Россию произведения, наверное бы равного „Мертвому дому“. Художник-беллетрист ударился в статистику.
– Да подите, – сказал он однажды автору этих строк, – напиши я „Сахалин“ в „беллетристическом роде“, без цифр! Сказали бы: „И здесь побасенками занимается“. А цифры – оно почтенно. Цифру всякий дурак уважает!»[567]567
А. П. Чехов//Русское слово, 1904, № 183. Современный исследователь считает, что «в полемическом запале мемуарист несколько преувеличивает силу деспотического влияния либеральной критики и „трагизм“ вынужденного подчинения ей Чехова, ради этого ему пришлось допустить ряд фактических ошибок, принизить поздний период творчества в пользу раннего и изобразить Чехова несамостоятельным – и защита Чехова чуть было не обратилась в свою противоположность» (Бушканец Л. Е. Какие мемуары написаны о Чехове и можно ли им верить?//Чеховиана. Из века XX в XXI. Итоги и ожидания. М., 2007. С.225). Между тем вот что писал В. В. Розанов о свидетельстве Дорошевича по поводу переживаний Чехова с связи с отношением к нему критики: «Строки эти поразительны. Вся фактическая достоверность их, именно – жалоб Чехова автору воспоминаний, конечно, лежит на ответственности написавшего; но мы вправе вполне исходить из них как документа. Лично нам он кажется вполне достоверным или правдоподобным, ибо, со своей стороны, и мы слышали в последний год его жизни о жалобах его на косность, тупость и недвижность тех журналов, в которых он печатался» (Розанов В. В. О писателях и писательстве. М., 1995. С. 179). Нельзя согласиться с Л. Е. Бушканец и насчет того, что Дорошевич принизил «позднего» Чехова в пользу «раннего» и изобразил его «несамостоятельным». Эта натяжка опровергается как двумя некрологами Чехову, так и статьей Дорошевича «Чехов и Сахалин».
[Закрыть]
Отношение критики к Чехову как писателю «внеобщественному», «безыдейному» было фактом, что называется, навязшим в зубах. Именно поэтому Дорошевич во втором некрологе посчитал необходимым дать отповедь всем, упрекавшим писателя в «каком-то индифферентизме»: «Люди, знавшие Чехова лично, знали, что это неправда. У Чехова были очень определенные общественные идеалы <…> Как к большому общественному человеку через сотни друзей, знакомых, поклонников к нему доходили все стоны и все вопли жизни <…> Никогда беседа с Чеховым не проходила без разговора на общественные темы, без волнений»[568]568
Послесловие. Памяти Антоши Чехонте и Антона Павловича Чехова//Русское слово, 1904, № 191.
[Закрыть].
В оценке же самого «Острова Сахалина» для него как важнейший превалирует не художественный, а общественный его эффект: «Не только те несчастные, в участь которых Чехов, именно Чехов, внес колоссальную перемену, никогда не узнают об этом, но и русское общество не подозревает, что сделал Чехов своей книгой „Сахалин“».
Поэтому «то, что все-таки сделал Чехов для Сахалина, – так велико, что требует особой статьи». И он пишет эту статью «Чехов и Сахалин» в годовщину смерти писателя. Это выступление – протест против замалчивания и недооценки самоотверженного труда писателя, которому «поездка на Сахалин стоила жизни». Тема жертвы, принесенной художником, уступает здесь глубокому пониманию сути сахалинского труда писателя, который «чистую» и приятную работу беллетриста променял на черную и «грязную» работу собирателя статистических материалов, который впервые «точными данными и цифрами нарисовал нам картину: как живут люди, которых посылают на Сахалин»[569]569
Чехов и Сахалин//Русское слово, 1905, № 179.
[Закрыть].
Здесь следует отметить, что эти высказывания и оценки Дорошевича игнорировались теми исследователями, которые делали акцент на противопоставлении книг обоих писателей. В советское время сложилась традиция: при анализе «Острова Сахалина» Чехова как «книги-подвига великого писателя-реалиста» противопоставлять ей «Сахалин» Дорошевича как сочинение «представителя буржуазной журналистики». Одновременно делались попытки представить дело таким образом, будто причиной поездки Дорошевича на Сахалин было то, что «его не удовлетворяла та книга, которую издал Чехов», и он решил «вступить с ним в своеобразную творческую полемику»[570]570
Теплинский М. В. Влас Дорошевич – автор книги «Сахалин»//Сахалин. Литературно-художественный сборник. Южно-Сахалинск, 1962. С. 132.
[Закрыть]. Эта тенденция проявляется и более изощренно, с опорой на якобы «подсознательную ориентацию на весь творческий опыт писателя, чей „Остров Сахалин“, столь отличный от „Сахалина“ Дорошевича, тем не менее многое в нем обусловил»[571]571
Кормилов С. И. В. М. Дорошевич как неявный продолжатель и неявный оппонент А. П. Чехова в освоении сахалинской темы//Б. О. Пилсудский – исследователь народов Сахалина. Материалы международной научной конференции. В 2-х выпусках. Вып.2. Южно-Сахалинск, 1992. С.114.
[Закрыть]. Очевидна надуманность такого подхода, если иметь в виду изложенные выше действительные мотивы поездки Дорошевича на «каторжный остров». Идеологический «соблазн» диктовал и противопоставление манер, в которых написаны сахалинские книги Чехова и Дорошевича. Подчеркивалось, к примеру, что «Чехов всемерно старался, чтобы в книге говорили только факты, а свою „субъективность“ он оставлял глубоко в тени», в то время как «эмоциональность и живописность книги В. М. Дорошевича „Сахалин“ ослабляли ее серьезную сторону»[572]572
Кулешов В. И. История русской литературы XIX века. 70–90-е годы. М., 1983. С.361.
[Закрыть]. Почему «эмоциональность и живописность» должны ослаблять «серьезную сторону» повествования – не объясняется. Увы – и сегодня еще живо старое, отдающее затхлым вульгаризмом стремление приподнять книгу Антона Павловича (которая в этом вовсе не нуждается), потоптавшись на книге Власа Михайловича, за счет противопоставления чеховской скромности, «самоиронии вместо аффектации, обличительства, проповедничества» неким «общим местам», «жалким словам» и «трескучим описаниям», которых «как раз много» в очерках Дорошевича[573]573
Катаев В. Б. Чехов плюс… Предшественники, современники и преемники. М., 2004. С.112.
[Закрыть].
Впрочем, достаточно давно развивается и другая тенденция – не противопоставляя, показывать сущностные отличия чеховского «Острова Сахалина» как «созерцательно-очеркового» по сравнению с «памфлетным» «Сахалином» Дорошевича, «воинствующим началом» связанным с традицией Радищева, Герцена, Щедрина (Михаил Кольцов)[574]574
Кольцов М. Писатель в газете. Выступления, статьи, заметки. М., 19 161. С. 23–24.
[Закрыть], как «строго этнографической книги, не содержащей никаких писательских „раздумий“, какие наполняют, скажем, „Сахалин“ Дорошевича» (Петр Палиевский)[575]575
Палиевский П. В. Роль документа в организации художественного целого//Проблемы художественной формы социалистического реализма. Т.1. М., 1971. С.394.
[Закрыть]. Утверждается взгляд (цитирую, прошу прощения, из своей давней монографии), что «это две совершенно разные книги, два различных подхода к литературной работе <…> Если чеховский „Остров Сахалин“ – род научного дневника, посвященного поездке по острову, то книга Дорошевича состоит из эмоциональных очерков, стремящихся воссоздать живой портрет каторги <…> Проблемы творческой полемики не существует. Есть чувство долга русского писателя, который по-своему выполнили Чехов и Дорошевич»[576]576
Букчин С. В. Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича. Минск, 1975. С.99.
[Закрыть].
Конечно, идеологические подходы к «великому писателю-реалисту» и «буржуазному фельетонисту» диктовали свои оценки. Достойны сожаления их застарелые рецидивы. Может быть, и поэтому особенно дороги слова каторжанина Федотова из письма Дорошевичу, в котором выражена надежда, что его приезд на Сахалин «принесет такую же пользу, как и посещение господина доктора Чехова»[577]577
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.351.
[Закрыть]. Что же касается оценки жанрово-стилистических особенностей книг обоих писателей, то здесь, пожалуй, ближе к истине литературовед Ирина Гитович, которую «очерковая проза Дорошевича еще больше укрепила в предположении, что попытка Чехова совместить под одной обложкой и названием дискурсы с прямо противоположной стилистической структурой, т. е. решить задачу, невозможную с точки зрения языка, была вызвана изначальной жанровой неотчетливостью замысла»[578]578
Гитович И. На Сахалин вслед за Чеховым. В. М. Дорошевич. Вступительная статья, подготовка текста и комментарии С. В. Букчина. Т.1. С.530. Вкладка с илл. Т.2. С.438. Вкладка с илл. Южно-Сахалинск, 2005//Чеховский вестник. М., 2007, № 20. С.50.
[Закрыть].
Сопоставление сахалинских книг обоих писателей будет продолжаться, что вполне естественно. Вот мнение рядового читателя из существующего в интернете «Живого журнала»: «„Сахалин“ – блестящее документальное описание дореволюционной каторги. Помнится, я попробовал после Дорошевича читать аналогичный „отчет“ Чехова. Начал и бросил это дело, настолько это показалось хуже»[579]579
O-aronius//livejoumal.
[Закрыть]. А вот как высказался на эту тему философ и публицист Борис Парамонов: «И надо сказать, что написанное им (Дорошевичем. – С. Б.) о сахалинской каторге лучше того, что написал Чехов. Чеховская сахалинская книга – глубоко нелитературный проект (очевидно совпадение с мнением И. Гитович об „изначальной жанровой неотчетливости замысла“. – С.Б.), и Чехов чувствовал свою ошибку, зряшность своей поездки, его книга писалась долго, трудно и без энтузиазма, это бросается в глаза. А зарисовки Дорошевича подчас выходят на уровень „Колымских рассказов“ Шаламова – с той, понятно, разницей, что сам автор каторжного срока не тянул <…> Потрясающее впечатление оставляет цикл „Палачи“, а едва ли не большее – сцена, в которой телесное наказание каторжанина воспринимается другими каторжанами как веселое зрелище, каторжный театр в некотором роде»[580]580
Парамонов Б. Русский европеец Влас Дорошевич/svobodanews.ru.
[Закрыть].
Дорошевич в своих сахалинских очерках остался самим собой, остался верен своей журналистской, художественно-публицистической манере. Он не думал ни о «диссертации», ни о будущей книге, которую вообще не собирался писать. Он думал о газете, о читателе, до которого нужно было донести правду о Сахалине. К моменту его приезда остров уже около 30 лет (с 1869 г.) служил местом каторги и ссылки для уголовных преступников. Это было, так сказать, «основным средством освоения Сахалина», избранным российским правительством[581]581
Высокое М. История Сахалина и Курил в самом кратком изложении. Южно-Сахалинск, 1994. С.61.
[Закрыть]. Попадали на остров и сосланные по политическим делам. В 1897 году их было около тридцати человек, а всего на острове находилось в тот период двадцать тысяч каторжан и поселенцев. Каторжане работали в мастерских, на разгрузке пароходов, валили лес, прорубали просеки, строили дороги и дома, добывали уголь. По мысли устроителей, «штрафная колония» на окраине империи должна была стать местом перевоспитания: отбывший каторжный срок переходил на пятилетнее поселение там же, на Сахалине, после окончания которого получал право на возвращение в Россию. Но очень часто переход на поселенческое положение («домообзаводство») оборачивался истинной трагедией. Лишенный казенного содержания человек, оставленный наедине с дикой природой, не имеющий возможности наладить крестьянский быт и прокормиться, стремился назад, в тюрьму, и с этой целью совершал новое преступление.
К осужденному разрешалось приехать семье – жене и детям. Они назывались «добровольно последовавшими», мужья нередко завлекали их «выгодами» сахалинской жизни, которые на деле оборачивались беспросветной нищетой, плодившей проституцию. Отбывавших каторжный срок женщин по усмотрению начальства отдавали «в сожительство» поселенцам – дикая мера, почему-то считавшаяся «укреплением семьи и нравственности». Отсюда и трагическая судьба детей, которые родятся «кто его знает от кого» и нередко служат предметом отвратительной торговли. Не лучше складывается и жизнь детей «из России». «Одетые в серые, арестантского сукна курточки и халатики», они играют «в палача и арестанта», никогда не улыбаются. Соответствующие разговоры ведутся между ними:
«– Мой отец столько-то душ убил!
А мой столько-то.
– Мой так-то убивал.
– А мой вот как!»[582]582
Дети «из России»//Россия, 1899, № 69.
[Закрыть]
Уже первые, полученные в Корсаковске впечатления приводят Дорошевича к мысли, что на острове полностью сохранилось крепостное право: «Тот же подневольный труд, те же люди, не имеющие никаких прав, унизительные наказания, те же дореформенные порядки, бесконечное „бумажное“ производство всяких дел, тот же взгляд на человека как на „живой инвентарь“, то же распоряжение человеком „по усмотрению“, „сожительства“, заключаемые как браки при крепостном праве, не по желанию, не по влечению, а по приказу, взгляд многих на каторжного как на крепостного…»[583]583
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 14.
[Закрыть] Наблюдение, совпадающее с чеховским: «Это – не каторга, а крепостничество»[584]584
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Тт.14–15. С.98.
[Закрыть]. Сахалинские служащие, эти, «по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России <…> приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраинах не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных „припеках“, которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты – тюремные хлебопеки, об огромных „экономиях“, делаемых при поставках материалов и т. п.». Ну и, помимо того, «всякому лестно», конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых «в случае неудовольствия», можно приказать «выдрать или посадить в тюрьму». Хотя в общем на острове «их ждало разочарование», «припеки» оказались «не в таких размерах, как грезилось», чему виной в немалой степени были контрольные чиновники, сующие во все свой нос[585]585
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.200–202.
[Закрыть].
Стремление постигнуть самые разные стороны сахалинской жизни ведет журналиста в каторжный лазарет и на кладбище, в мастерские и дома поселенцев, заставляет посещать тюрьму даже ночью. Он заходит в жилища ведущих полудикую жизнь аборигенов-гиляков и спускается в забой Александровского рудника. С самого начала своего «познания Сахалина» Дорошевич внимательно вглядывается в кажущуюся поначалу однообразной «толпу каторжан», постепенно начиная «различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы». В этом «печальном странствии» по «каторжным кругам» не единожды оживают в его памяти страницы «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, запечатлевшие каторгу 50-х годов XIX века. Достоевский становится для него своего рода проводником по сахалинскому каторжному аду. Опытом автора «Записок из Мертвого дома» он измеряет собственные впечатления. Его наблюдения над «бесконечно разнообразными типами» перекликаются с впечатлениями Достоевского, писавшего брату в 1854 году: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет»[586]586
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.28. Кн.1. Л., 1985. С. 172.
[Закрыть].
