Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 51 страниц)
В общем, по словам Натальи Власьевны, «в одну прекрасную ночь» ее бабка «из Москвы исчезла с грудным младенцем на руках и оказалась в Западном крае. Там она сняла квартиру под вымышленной фамилией и прожила недолго – месяц или полтора… Соколова уехала, как оказалось, за границу». После возвращения в Москву, продолжает рассказ Наталья Власьевна, ее больше никто не беспокоил. Наладились ее дела. Она принялась искать в приютах своего ребенка. И однажды случайно, проходя мимо дома Дорошевичей и увидев в саду играющего ребенка, поняла, что это ее сын. Соколова потребовала возвратить ребенка. «Началась тяжба между нею и Дорошевичем, с массой всяких перипетий»: мать буквально похищала Власа, судебный пристав возвращал его приемным родителям.
Тяжба, по словам Натальи Власьевны, тянулась почти десять лет.
Пусть поверит читатель, мне не доставляет никакого удовольствия опровергать сообщаемое дочерью Дорошевича, я преклоняюсь перед этой самоотверженной, преданной памяти своего отца женщиной. Но что же делать, если многому из ее рассказа перечат факты, документы? К сожалению, некритическое использование ее воспоминаний уже стало своего рода печальной традицией[40]40
Справедливо отмечая «непринужденность стиля и редкое умение немногими словами передать характерные приметы времени», М. О. Чудакова переоценивает воспоминания Натальи Власьевны об отце, предполагая, что они являются «наиболее полной, по-видимому, его биографией» (Беседы об архивах. М., 1975. С. 194). «В воспоминаниях Натальи Власьевны много досадных неточностей и ошибок, которые перекочевали затем в работы исследователей творчества В. Дорошевича», – справедливо отмечает Н. А. Прозорова (К биографии А. И. Соколовой. С. 165). В качестве примера исследовательницей указана вступительная статья А. П. Карелина к «Рассказам и очеркам» Дорошевича, вышедшим в издательстве «Современник» в 1986 и 1987 гг. Но если в статье Карелина неверно подаются лишь отдельные факты, то глава о Дорошевиче в книге А. Г. Менделеева «Жизнь газеты „Русское слово“. Издатель. Сотрудники» (М., РОССПЭН, 2001), рекомендованной «преподавателям и студентам факультетов и отделений журналистики», в значительной степени построена на использовании «произвольных» воспоминаний Натальи Власьевны как достоверной фактической основы. Впрочем, книга Менделеева в целом представляет собой редкое собрание невероятного числа ошибочных утверждений. Массу не только биографических ошибок, но и очевидных несуразностей содержит предисловие Ст. Никоненко к тому Дорошевича, вышедшему в «Антологии сатиры и юмора России XX века» (см.: Король фельетона//Влас Дорошевич. М., Эксмо, 2006). Автор, к примеру, сообщает, что знаменитый фельетонист «получил отчество от приемного родителя» М. И. Дорошевича. А фамилию от кого? Том, кстати, далеко не лучшим образом представляет наследие Дорошевича-сатирика и юмориста.
[Закрыть]. Напомню еще раз, что воспоминания диктовала незадолго до смерти тяжело больная женщина, страдания которой облегчались уколами морфия. К тому же Наталья Власьевна в детстве и ранней юности жила и воспитывалась вдали от отца. Когда Влас Михайлович умер, ей было 17 лет. А в год смерти бабушки, Александры Соколовой, она и вовсе была девятилетним ребенком. Совершенно очевидно, что она мало знала о тайне рождения и детских годах своего отца. Приемного отца Власа Михаила Родионовича она ошибочно называет Михаилом Ивановичем, а родного, Сергея Соколова, – Александром. Очевидно и такое противоречие: если Соколова бросила Власа в некоем городе В. Западного края, где его взяли на воспитание супруги Дорошевичи, то как же впоследствии она могла найти сына у них же в Москве? Есть у нее и абсолютно ничем не подтвержденное сообщение о том, что Дорошевич якобы был студентом Московского университета.
В любом случае, архивные документы говорят о том, что сына своего Соколова оставила в Москве, где он был крещен и назван Власием 19 марта 1865 года, спустя два с половиной месяца после рождения, т. е. тогда, когда находился у родной матери. Следовательно, не было и необходимости оставлять записку при восьмимесячном малыше с просьбой окрестить его и дать имя. Если и была записка, то она, скорее всего, извещала о том, что ребенок крещен и назван Власом.
Те же документы свидетельствуют, что, бросив сына в августе, Соколова объявилась в Москве уже в декабре и тогда же подписала документ о добровольном отказе от своих материнских прав на Власа. Не было и десятилетней тяжбы из-за мальчика. В феврале 1876 года Михаил Дорошевич подает прошение об усыновлении, а в апреле получает отказ, в котором говорится, что оно не может быть удовлетворено «за силою 145-й и последующих статей Св. Зак. Т.Х. (часть 1), издание 1857 г., и неоднократных Высочайших повелений об оставлении подобных ходатайств без последствий»[41]41
Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой. С.166.
[Закрыть]. Выходит, не было и немедленного усыновления Власа Дорошевичами после того, как они взяли ребенка к себе.
Мы еще вернемся к истории усыновления Власа четой Дорошевичей, а пока попробуем порассуждать на следующую тему: откуда взялись эти детективно-романтические подробности («политическая история», город В. в Западном крае – Витебск или Вильно, – записка с именем Блеза и проч.) в рассказе Натальи Власьевны? Она ведь была серьезным человеком, журналистом, привыкшим к точному изложению фактов. Конечно, что-то можно отнести на счет отрывочности, неполноты, наконец, путаности сведений о детских годах отца, которыми она располагала, наверняка сказалась и аберрация памяти, вызванная болезнью. Тем не менее в «Жизни Власа Дорошевича» имеется существенное указание, отсылающее к источникам, призванным подтвердить рассказ дочери: «Вся эта история рассказана им самим в нескольких фельетонах, маленькими отрывочками, в разных местах; подробно она никому не известна».
Итак, с одной стороны, «история рассказана» самим Дорошевичем «в нескольких фельетонах», с другой – подробности неизвестны. У Дорошевича немало фельетонов, в которых так или иначе проскальзывают автобиографические детали. Среди них выделяются два, в которых автобиографические мотивы, касающиеся драмы его детства, представлены наиболее обширно, – «О незаконных и о законных, но несчастных детях» и «Компетентное мнение». Оба фельетона построены в форме письма, якобы полученного автором от «некоего лица». Но ни в том, ни в другом нет и намека на те детали, которые сообщает Наталья Власьевна. Я имею в виду прежде всего опять-таки «политическую историю», в которую якобы была замешана Соколова, таинственный город В. в Западном крае, записку с упоминанием имени Паскаля… Поэтому волей-неволей их приходится отнести на счет каких-то неясных ассоциаций, возникших в воображении диктовавшей свои записки дочери писателя. Вместе с тем очевидно, что в этих произведениях наряду с действительными подробностями из детства Дорошевича имеются и вымышленные детали.
В обоих фельетонах «автор письма» начинает с того, что объявляет свой возраст, в первом случае ему 35, во втором – 36 лет, то есть столько, сколько было самому Дорошевичу в момент газетной публикации. В фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» по сути рассказана история драмы юного Власа. Объявив, что он «будет говорить только о дурных матерях, потому что в этой области» его «специализировала жизнь», «незнакомец» далее повествует: «35 лет тому назад женщина, которая меня родила, выздоровев от родов, уехала в другой город. Кормилица, которой, может быть, не было и заплачено, ушла к пожарным. И если бы судебный пристав, явившийся в это время для описи имущества по долгу, не выломал, на основании закона, дверей, 35 лет тому назад одним „усопшим младенцем имярек“ было бы больше…
Один из присутствовавших при описи в качестве свидетеля соседей взял брошенного маленького, обкричавшегося человечка и отнес его к себе домой, к жене. Они были бездетны, им стало жаль ребенка, и они почему-то полюбили его».
И далее автор письма, а по сути сам Дорошевич, слагает истинный гимн признательности и любви своим приемным родителям: «Да будет благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребенку, которую я с благоговением называю своею матерью, потому что не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила.
Я жил у своих „родителей“, не думая, что когда-нибудь мне придется ставить это слово в кавычки, жил как родной сын, как приходится жить не всякому родному сыну. Мне не могло в голову прийти, что я не их сын… Меня звали фамилией моих родителей. Когда меня, маленького, в шутку называли по отчеству, всегда за моим именем произносили имя того, кого я звал „папой“» (I, 181).
О приемных родителях Власа некоторые сведения имеются в том же «деле об усыновлении». О Михаиле Родионовиче сказано, что он получил домашнее воспитание, вступил в службу в 1835 году канцеляристом Московской палаты Гражданского суда. В 1840 году его переместили в московский департамент Правительствующего Сената, где он также подвизался на мелкой канцелярской должности. А в 1843 году определили в московскую полицию квартальным поручиком. В 1846 году он дослужился до чина губернского секретаря, а в 1869 году с должности помощника квартального надзирателя был уволен от службы по болезни. О жене его Наталье Александровне сказано, что она была дочерью губернского секретаря Александра Васильевича Клокачева, род которого внесен в шестую часть Московской Дворянской родословной книги. Брак их был заключен в 1843 году в Москве, детей у них не было.
И, конечно, последнее обстоятельство было причиной того, что они решили усыновить маленького Власа. Судя по многочисленным признаниям Дорошевича, разбросанным в разных его фельетонах, это были очень добрые, беззаветно любившие своего приемыша люди, что, кстати, подтверждает и прошение об усыновлении. Естественно, они стремились оградить мальчика от ненужных переживаний и растили его как родного сына.
Разрушению тайны, – если и далее придерживаться канвы фельетона «О незаконнорожденных и о законных, но несчастных детях», – как это часто бывает в подобных случаях, способствовала домашняя прислуга, бросавшая иногда:
– Туда же – привередничает!
А вскоре «автор письма» встретился с «общественным мнением» в школе, где не одолевший его в драке и потому разозленный товарищ крикнул:
– Подкидыш!
Потом начались «странные» разговоры в доме об отправленной в Петербург «какой-то бумаге». Отец стал запираться в кабинете с адвокатами. Наконец, в гости пришла «очень нарядная дама», поцелуй которой со словами «Какой он большой!» необыкновенно взволновал мальчика. Вечером он слышал сквозь закрытые двери рыдания матери и ее слова:
– Не отдам!
От всех этих переживаний мальчик заболел, впал в бессознательное состояние. Когда он очнулся, у его постели сидела плачущая мать.
«И вот сам не знаю уже почему, но я вдруг вскочил и закричал:
– Мама, мама, скажи, твой я сын?
Я целовал ее руки и молил:
– Мама, твой я сын?
– Что ты? Что ты? – испуганно шептала она, бросаясь на колени, обнимая меня.
И мы, обнявшись, рыдали, целовали друг друга…
Я потом не задавал матери этого вопроса. Мне было страшно его задать. Эта детская, этот свет лампады, стоящая на коленях и целующая мои руки, словно прощенья в чем-то просящая мать, я с тех пор помню это, я никогда не забуду этого».
«Нарядная дама» с поцелуем и традиционным в таких случаях восклицанием «Какой он большой!» вполне могла быть Александрой Соколовой. Она была особой «с авантюркой», как пишет ее внучка, и, вполне возможно, пыталась шантажировать Дорошевичей и что-то на этом заработать. Может быть, и грозила через суд вернуть сына. И отсюда этот крик приемной матери из того же фельетонного письма:
– Не отдам!
И вот – о, счастье! – из Петербурга пришел документ, узаконивший пребывание «автора письма» в семье его приемных родителей. Все были счастливы в тот день. «Отец, мать меня обнимали, целовали. Прислуга плакала и целовала мне руки» (I, 181–185).
Но мы знаем, что Михаил Родионович и его жена в апреле 1876 года получили из Императорской Канцелярии прошений на Высочайшее имя отказ на просьбу об усыновлении. Осталось «без последствия с возвращением документов» и сделанное через месяц, 25 мая того же года, обращение к московскому генерал-губернатору об усыновлении «нашего приемыша, 11-летнего ребенка Власия, с дарованием ему нашего звания и фамилии»[42]42
ЦИАМ, ф. 16, оп.66, д.71, лл.1–2.
[Закрыть]. И тем не менее Дорошевич носил фамилию своего приемного отца, получил от него отчество, в официальных документах указывал – «сын коллежского секретаря», т. е. чин, в котором закончил службу Михаил Родионович. Выходит, усыновление состоялось. Документы соответствующие не найдены, но есть возможность понять, с какими трудностями в этом деле столкнулась чета Дорошевичей.
Тогдашнее семейное законодательство различало усыновление и узаконение. Узаконить чужих детей, т. е. передать им наследственные титулы, имущественные права было невозможно. Но закон разрешал усыновить. Сама же процедура усыновления в том случае, «если усыновитель принадлежал к высшим сословиям», производилась через окружной суд. Причем возможно это было только «по достижении питомцами четырнадцатилетнего возраста»[43]43
Туманова Л. Личные имущественные и неимущественные отношения супругов в России во второй половине XIX века. Усыновление и узаконение//Право и жизнь, 2003, № 61. С.36.
[Закрыть]. Поскольку Наталья Александровна Дорошевич, в пользу которой отказалась от своих прав на ребенка Александра Денисьева, была дворянкой, дело должно было рассматриваться в Московском окружном суде не ранее 1879 года, когда Власу исполнилось четырнадцать лет. Супруги Дорошевичи всех этих юридических тонкостей не знали и начали хлопоты, когда Власу было всего одиннадцать, к тому же обращались не в те инстанции. Исследовательница биографии Соколовой пишет, что решение приемных родителей Власа обратиться в 1876 году «с ходатайством об усыновлении воспитанника» было вызвано тем, что она не сдержала своего обещания «не требовать сына к себе»[44]44
Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой. С. 166.
[Закрыть]. Однако в прошении Дорошевичей ничего об этом не говорится, расписка же Александры Денисьевой была приложена только как свидетельство отказа родной матери от ребенка.
Итак, не ранее 1879 года Влас был усыновлен четой Дорошевичей. А по линии родной матери к нему позже перешло и дворянское достоинство.
«По имени и правам с этим узаконением, – пишет „автор письма“ в уже неоднократно цитированном фельетоне, – я принадлежал тем, кто меня больше чем родил, кто сделал меня человеком.
Так мы, незаконнорожденные, или как теперь зовут „внебрачные“, – чем это лучше? – с актом узаконения перестаем быть собственностью той самки, которая произвела нас на свет.
Эта самка теряет на нас права» (I, 186–187).
Употребление слова «узаконение» не означает, что он не знал разницы между узаконением и усыновлением. Здесь опять-таки нужно считаться с тем обстоятельством, что его «автобиографические» фельетоны не являются таковыми буквально. И вместе с тем слово употреблено сознательно: это настаивание на том, что рожденный вне брака должен обладать всеми правами полноценной личности. Эта мысль является центральной и в фельетоне «Компетентное мнение», в котором «автор письма» называет свое метрическое свидетельство «позорным столбом», у которого «простоял 36 лет, 10 месяцев и 19 дней». И все из-за одного слова – «незаконнорожденный». Здесь звучит прямой протест против закона, отказывавшего в полноте прав приемным детям: «Потому что невозможно, чтобы титулы графов, баронов, князей передавались незаконным детям <…> есть богатые люди, их законные дети могут потерпеть при таких порядках!
Так, мещанам нельзя признавать своих детей, потому что на свете есть графы, бароны и князья <…> Закон охраняет титул графов, князей и баронов, наследства богачей – и для этого лишает самых законных, самых естественных прав крестьян, мещан, ремесленников» (I, 195).
Презрение у него вызывает и «жалостливое» отношение к брошенным детям со стороны общества, заявляющего, что в слове «незаконнорожденный» «нет ничего позорного», но тем не менее придающего значение «бессмысленному термину». Хотя, казалось бы, чего проще: «Уничтожьте этот бессмысленный термин в документе! Уничтожьте в документе, и прекратится в жизни». Прекратятся косые ухмылки дворников, получавших двугривенный за молчание, прекратятся шептания за спиной, сплетни – все то, что отравляет жизнь.
Впрочем, можно ли от предрассудков освободиться «через участок», горько усмехается «автор письма» (I, 196–197). Намек на торжество полицейских порядков в стране более чем прозрачен.
Дорошевич говорит о драме своего детства как о разделенной им со многими «незаконнорожденными». И, быть может, желая подчеркнуть цинизм «самок», приводит детали, которые вряд ли были характерны для его собственной биографии. Вот что говорится о «нарядной барыне», приезжавшей в дом приемных родителей героя фельетона «О незаконных и о законных, но несчастных детях»: «Потом я узнал, конечно, все.
Эта женщина приезжала за тем, чтобы взять меня. Какой-то лавочник, говорила она, хочет взять меня в услужение и предлагает ей деньги.
Похоронив святую женщину, которую я с детства называл матерью, и разбираясь в документах, я нашел нотариальную бумагу, подписанную той же фамилией, которая значилась в моем метрическом свидетельстве в строках:
– Родился у такой-то.
В этой нотариальной бумаге было сказано, что она, получив такую-то сумму, отдает меня в полную собственность таким-то и обязуется никаких прав на меня не заявлять» (I, 186).
Но, как мы знаем, никаких денежных расчетов в расписке Александры Денисьевой об уступке материнских прав нет. Скорее всего, эта ужасная подробность – желание продать за деньги своего ребенка лавочнику – должна была усугубить черноту портрета «самки».
Стремясь показать абсолютное равнодушие закона как к «незаконнорожденным», так и к рожденным в браке, но по сути брошенным родителями детям Дорошевич в фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» заставляет «автора письма» рассказать историю, как тот, уже будучи взрослым человеком и желая исполнить «долг перед памятью приемных отца и матери», вознамерился взять на воспитание мальчика, родители которого буквально издевались над своим ребенком, били, морили голодом. Естественно, ничего из этого не вышло, потому что «его нельзя было узаконить без желания родителей» (I, 188).
Он ставит в один ряд и «обзаконенных самок», издевающихся над своими детьми, и тех, кого называет «случайно родившими». Здесь обнаруживается истинная причина его публицистического волнения, его гнева и возмущения существовавшим законом. Здесь прорывается накопленная горечь глубоких личных переживаний: «Вспомните эти сотни процессов между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребенку всю свою жизнь.
Вдруг они предъявляют иск об истребовании ребенка.
– Но я ему дала то-то и то-то! – говорит мать.
– Что ж, и я дам ему воспитание, соответствующее моим средствам, – отвечает самка.
Они так поступают из шантажа, просто из злости.
И закон на их стороне. И судьи, Скрепя сердце, присуждают ребенка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся от своего ребенка».
Это уже прямое обличение родной матери. И одновременно бунт против несправедливого закона: «Закон охраняет их, этих тварей, которые осквернили Церковь и благословенье Бога, которые ходили вокруг аналоя, чтобы на законном основании предаваться любострастию или жить на содержании у мужа».
Дорошевич чувствует, что его «заносит» и просит читателя понять его: «Вы должны извинить меня, если я говорю с такой горячностью о дурных матерях. Жизнь сделала это. И когда я думаю о дурных матерях, мне кажется, что я мог бы быть и палачом.
Тысячи процессов кончаются в пользу этих тварей и всегда во вред детей. Несчастных, несчастных детей» (I, 188–189).
Трудно сомневаться в том, что Соколова читала этот фельетон в 1899 году, когда он впервые появился в газете «Россия». А спустя несколько лет, в 1905 году, она могла приобрести первый том выпускавшегося Сытиным собрания сочинений своего уже весьма знаменитого сына и обнаружить там тот же текст. Каковы были ее чувства, мысли? Наверняка была обида на сына, не пожелавшего понять ее, вникнуть в какие-то, быть может, существенные обстоятельства. Друг юности Дорошевича А. В. Амфитеатров отмечает, что «с сыном она тогда была во вражде и ругала его направо и налево, а язык имела злой и лживый…» У него вообще сохранились о матери Власа не лучшие воспоминания: «Эту женщину добром едва ли многие вспомнят, а менее всего приходилось поминать ее добром родному сыну». Хотя он видел ее всего два или три раза («у Власа в период одного из примирений»), она произвела на него «отвратительное впечатление». Впрочем Амфитеатров признает: «Единственное, за что Влас мог бы благодарить ее, – за наследственность литературного таланта, незначительного в ней самой, но выросшего в громадную величину в ее сыне»[45]45
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. В 2-х томах. Т.1 М., 2004. С. 152.
[Закрыть]. Здесь, конечно, прежде всего говорит обида за друга.
Но еще до появления в «России» фельетона «О незаконных и о законных, но несчастных детях» Соколова могла узнать о взглядах Власа на «проблему». Так получилось, что в конце 1880-х – начале 1890-х годов мать и сын работали в редакции московской газеты «Новости дня». Гиляровский припоминает об их отношениях этого периода: «А. И. Соколова – образованная вполне, литературная дама, в прошлом воспитанница Смольного института, много лет работала в разных изданиях, была в редакции всё.
Она была родная мать В. М. Дорошевича, но не признавала его за своего сына, а он ее за свою мать, хотя в „Новостях дня“ некоторое время он служил корректором и давал кое-какие репортерские заметки.
Никто не знал об их родстве. В. М. Дорошевич одним из первых своих псевдонимов взял себе „Сын своей матери“»[46]46
Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.91.
[Закрыть].
Этот псевдоним был несомненно его местью Соколовой. Было острое, мучительное желание бросить ей в лицо все те горькие и, безусловно, обидные для нее слова, которые рвались из груди. И он делал это не единожды. Амфитеатров вспоминал о фельетоне «Тетка Урваниха»: «Под этим заглавием Дорошевич напечатал однажды один из самых резких и сильных фельетонов своих, выместив и выплакав в нем все свое горе, всю обиду своего тяжелого детства, и подписал фельетон язвительным псевдонимом „Сын своей матери“»[47]47
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152.
[Закрыть].
Фельетон под таким названием пока не обнаружен, возможно, память подвела Амфитеатрова, и он имел в виду какую-то другую публикацию. Что же касается «горя и обиды детства», то они с наибольшей силой «выплаканы и вымещены» в разбиравшихся выше фельетонах «О незаконных и о законных, но несчастных детях» и «Компетентное мнение». Личные выпады иного свойства содержит опубликованный в «Московском листке» в 1890 году «Ненаписанный фельетон», в котором описывается воображаемый прием для журналистов: «Первою вошла дама с кислою миной, больше известная под псевдонимом „Урванихи“. Уже самый ее псевдоним указывал на то направление, которого придерживалась эта дама в литературе.
Из всего, что она написала, наибольшей известностью пользовался вексель, очень недурно написанный на какого-то сербского генерала. Это литературное произведение дало автору славу, которая протекла бы даже до границы Томской губернии, если бы Урваниху почему-то, – вероятно, из-за сожаления к русской литературе, – не оставили в Москве. Кроме векселей на сербских генералов, Урваниха писала рецензии на игру разных актеров и пользовалась репутацией „барыни, которой только попробуй – не дай“…»[48]48
Московский листок, 1890, № 256.
[Закрыть]
В общем, рисуется более чем несимпатичный портрет авантюристки, изготовительницы фальшивых векселей и шантажистки. Намеки были небезосновательны. Соколова, как уже отмечалось, была дамой с авантюрной жилкой и не раз по этой причине попадала в серьезные переплеты. В 1870 году ее судили за подложную расписку на 750 рублей, составленную от имени своего родственника и крестного отца Власа полковника А. А. Казначеева. Суд присяжных оправдал ее, приняв во внимание «тяжелые обстоятельства» и «прежние отношения, существовавшие… между нею и г. Казначеевым, объяснить которые она считает невозможным»[49]49
Русские ведомости, 1870,13 декабря. Подробно об аферах Соколовой рассказал хорошо знавший ее журналист А. П. Лукин в фельетоне «Дама неприятная во всех отношениях» //Лукин А. П. (Скромный наблюдатель). Отголоски жизни. Т.1. М., 1901. С.194–200.
[Закрыть]. Спустя пять лет она предлагает к оплате фальшивый вексель на три тысячи рублей на имя упоминаемого Дорошевичем «сербского генерала», которым был благоволивший к ней М. Г. Черняев, издатель газеты «Русский мир», позволивший ей открыть в Москве отделение своего издания. И Соколова стала действовать как полноправная хозяйка всего дела, прикрываясь именем ставшего популярным в русско-турецкую войну генерала. Черняев пожалел ее и отказался возбудить уголовное дело. Уже будучи издательницей «Русского листка», она была обвинена в самовольной продаже вверенного ей залога и подвергнута трехнедельному домашнему аресту. Тогда же, в середине 1870-х годов, ее осудили на четыре месяца тюрьмы по обвинению в клевете в печати. А в 1877 году приговорили к ссылке в Олонецкую губернию за подделку расписки на десять тысяч рублей, якобы выданной ей графом А. В. Орловым-Давыдовым. В 1883 году снова заводят судебное дело по обвинению в мошенничестве. В большинстве случаев ей удавалось как-то выкручиваться. По словам Амфитеатрова, «темную историю с какими-то сомнительными векселями», в которую она впутала редактора «Современных известий» Н. П. Гилярова-Платонова, удалось погасить «без уголовных последствий» только благодаря «любезности знаменитого в свое время товарища председателя московского окружного суда Евгения Романовича Ринка»[50]50
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152.
[Закрыть]. Этот богатый шулерский опыт нашел отражение в документальной повести Соколовой с более чем выразительным названием «В мире афер и гешефта».
Естественно, что Дорошевичу что-то было известно о неблаговидных делах матери. И он, как видим, воспользовался этой информацией. Но главные удары наносил ей как «самке, бросившей своего ребенка». Однажды он сделал это на страницах того же номера газеты, в котором выступила и она. В 1892 году Соколова под псевдонимом Синее Домино печатала в «Московском листке» свою повесть «По течению». Влас тогда же был постоянным сотрудником этой газеты, вел фельетонную рубрику «За день». И вот в номере, в котором шло окончание ее повести, он в очередном обозрении, обсуждая судебное «дело Гинет и Ивашевой об „истребовании ребенка“ – одно из тех дел, которые глубоко возмущают общественную совесть», – говорит о «самке», бросившей новорожденного.
«Мамаша Гинет – настоящая мамаша fin de siècle.
Она оставила дарственную запись на ребенка, затем предъявила иск о „взыскании ребенка“ и желает быть введена в права матери при помощи судебного пристава.
Ей остается только, „выиграв“ ребенка, заложить его в ссудной кассе и продать квитанцию!
Таковы мамаши „конца века“!
Трудно найти барыню, которая бы согласилась подарить своего мопса, и тысячи барынь очень охотно дарят своих детей».
И, наконец, следует чуть ли не прямое обращение к Соколовой: «Что должен думать о матери такой ребенок, когда он вырастет и узнает о тех „гражданских операциях“, которые с ним совершались?»
В этих словах прочитывается возможный отклик на попытку Соколовой (если таковая была) «оттягать» сына у четы Дорошевичей. Что же до судьбы таких детей, то из них «растут маленькие Гамлеты, несчастье которых состоит в том, что они принуждены презирать свою мать»[51]51
Московский листок, 1892, № 121.
[Закрыть].
Это было его несчастье – вынужденное презрение к родной матери.
Горечь отравленного детства долго не оставляла Дорошевича, жгла душу. «Много намеков, и очень прозрачных, на все эти детские переживания рассыпано в его фельетонах о покинутых детях, – вспоминал Амфитеатров, – частая и сильно волновавшая его тема»[52]52
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 153.
[Закрыть]. Униженное, оскорбленное, попросту несчастное детство – действительно красная линия в публицистике Дорошевича на стыке столетий. Вот только названия его фельетонов, опубликованных в это время, – «Что такое ребенок», «Право отца», «Преступные подростки», «Детская проституция», «Брошенные дети». А ведь есть еще фельетоны на ту же горькую тему не со столь говорящими заголовками. Конечно же, этот интерес к «детской теме», желание защитить «маленького человека» родились из собственного опыта. Не случайно первому тому своего собрания сочинений он даст название «Семья и школа».
Он не только восстал против унижающего личность закона, но и протестовал против унизительной «общественной жалости» по отношению к «незаконнорожденным». Более того, пытался выстроить из своего несчастья активную жизненную позицию, используя для этого образы классической и современной драматургии. Вот что он писал в критическом отзыве «Пьеса о незаконнорожденных» на модное драматическое сочинение В. Александрова «В неравной борьбе»: «Незаконнорожденные младенцы всегда были лакомым блюдом для драматургов.
Но старые драматурги на них нападали, а теперь их принято защищать.
Это выходит прекисло.
Самая сильная из защитительных пьес – „Без вины виноватые“. Но у Островского нет другой такой же слабой пьесы.
Всякий раз, как видишь на сцене Незнамова, хочется расхохотаться.
Человек молод, силен, здоров, талантлив, красив, производит впечатление на женщин и умеет заставить бояться мужчин, ему принадлежит будущее, а он – хнычет о том, что родился незаконнорожденный…
Разве у Незнамова от этого глаза, уши, нос, рот не на своем месте? Разве он вышел благодаря этому некрасивым, бесталанным, глупым?..
Мне гораздо более нравятся старые драматурги. Они видели в незаконнорожденных исчадие ада, и скажем спасибо им за это.
Иначе Шиллер не написал бы Франца Моора, а Шекспир своего бесподобного Эдмунда в „Короле Лире“.
Карл и Эдгар законны и добродетельны, – Франц и Эдмунд незаконны и порочны.
А между тем, скажите, положа руку на сердце, кто вам симпатичнее, за чьим каждым шагом вы следите с лихорадочным интересом? Кто подчиняет вас себе умом, энергией, живостью?
Разумеется, Франц и Эдмунд.
Мне кажется, такие нападки лучше всякой защиты <…> Пусть меня все ненавидят, но никто не смеет жалеть».
Но и эти гордые высказывания двадцатишестилетний Дорошевич предпочел упрятать в форму исповеди близкого друга: «Вот вам все те мысли, которые только что изложил передо мной один мой друг, которого я любил бы не больше, если бы он был законнорожденным.
Он был взволнован страшно:
– Каждый раз, как эти господа берутся защищать незаконнорожденных, – я чувствую себя прескверно. Еще один кисляк на сцене! Кисляк, который будет жаловаться на то, что он „незаконнорожденный“. Это вовсе не так дурно, как думают. Да, мы, незаконнорожденные, имеем только мать и не имеем отца. Мы чистосердечны, потому что нам неоткуда ждать наследства. С детства привыкли надеяться только на себя, потому что у нас нет близких. И бодрее идем»[53]53
Новости дня, 1891, 30 сентября, № 2968.
[Закрыть].
Но это была бодрость уже обретшего себя на журналистской стезе человека. А в ранние юношеские годы все было гораздо труднее. Пятнадцати лет он даже попытался покончить с собой, хотел отравиться. История, впрочем, достаточно характерная для возраста и того времени, он глухо обмолвился о ней в одном из фельетонов, прибавив однако, что «воспрянул к жизни новой» уже в 16 лет[54]54
Московский листок, 1892, № 295.
[Закрыть].
По признанию современников, Дорошевич не любил вспоминать о мрачных сторонах своего детства и ранней юности. «Да и все мы, любя Власа, – вспоминал Амфитеатров, – старались не касаться этого больного места его биографии. Так что я, например, знаю здесь только то, что невольно вырвалось из уст его самого в такие минуты, когда душевная тяжесть воспоминаний почему-либо становилась ему особенно невтерпеж, и он обмолвливался двумя-тремя короткими резкостями, определявшими великий душевный гнев и муку неизлечимую»[55]55
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 153.
[Закрыть]. Вообще эта часть его биографии была закрыта даже для друзей. Гиляровский признался: «…только много лет спустя Влас Михайлович сказал как-то мне, что его в детстве еще усыновил московский пристав Дорошевич»[56]56
Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.91.
[Закрыть].
За годы, прошедшие после отдачи сына чете Дорошевичей, Соколова сумела отвоевать себе место в литературно-газетном мире. Другого пути для нее не было: аристократическая среда отвергла, родня отвернулась, наследство давно распылилось. Хотя в свое время Денисьевы были весьма состоятельными людьми, о чем Соколова упоминает в мемуарах: «В начале пятидесятых годов мне пришлось случайно быть в Нижегородской губернии, где у меня оставался клочок земли, случайно уцелевший от громадного состояния, прожитого моей матерью, принесшей за собой в приданое 4000 тысячи душ крестьян в имениях, при которых были и фабрики и заводы. Замечу мимоходом, что так спускать свои состояния и так проживаться, как делали баре тех времен, в настоящее время уже не умеют… Кругозор уже… Размаха прежнего нет!»[57]57
Исторический вестник, 1911, № 9. С.813.
[Закрыть] В год смерти полковника Урвана Денисьева, как свидетельствует его формулярный список, ни у него, ни у его жены недвижимости уже не было.
