Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)
Вероятнее всего, эта «таинственная замечательность» была связана с гигантским количеством знакомств, контактов, деловых возможностей, в том числе в самых высших сферах, которыми располагал всегда чрезвычайно занятый Аркадий Вениаминович. Его отличало умение, говоря языком нынешней бюрократии, «решать вопросы». Это был менеджер высокого, европейского класса, представлявший интересы Сытина и «Русского слова» в северной столице. Он занимал Блока как человек новой, деловой формации. Ведя разговоры с Румановым, Блок стремится постигнуть суть «Русского слова». 30 декабря 1911 года он записывает в дневнике впечатления от очередной беседы: «Тираж „Русского слова“ – 224 000, т. е., считая 10 человек на № (это minimum), – около 2 500 000 читателей. Газета идет вокруг Москвы и на восток, кончая Сибирью.
Газета не нуждается ни в ком (из „имен“), держится чудом (мое) – чутьем Ивана Дмитриевича Сытина, пишущего деньги через „ять“, близкого с Сувориным (самим стариком), не стесняющегося в средствах (Дорошевичу, уходящему теперь, предлагалось 48 000 в год и пожизненная пенсия 24 000). Вся московская редакция – РУССКАЯ (единственный в России случай: не только „Речь“, но и „Новое время“, и „Россия“, и „Правительственный вестник“, и „Русское знамя“ – не обходятся без евреев).
„Жизнь русского духа“.
Язык газеты. Ее читатели. Ее внутренняя противоречивость и известная патриархальная косность, благополучие.
Меня приглашает Руманов по своей инициативе.
Это пока – все существенное, что мне нужно иметь в виду».
Блок ошибался: евреи работали и в редакции «Русского слова». Как же без них, в журналистском ремесле весьма способных? Болезненная реакция волнуемого «жизнью русского духа» поэта на массовое явление евреев в общественной жизни, в том числе в журналистике, вписывается в контекст проблемы «евреи в русской литературе и культуре», нашедшей отражение в поднятой Чуковским в 1908 году полемике о том, является ли для еврейского интеллигента, ушедшего в русскую культуру, «русская мелодия» «его мелодией»[1171]1171
Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Москва – Иерусалим, 2005. С.109–119.
[Закрыть]. Вопрос, на который Дорошевич не лучшим образом отреагировал в середине 90-х годов, разросся и стал по-своему мучительным для части русской интеллигенции спустя полтора десятка лет. Здесь можно вспомнить и небезызвестное письмо Куприна Ф. Д. Батюшкову… Что же до существа позиции Блока, то было бы примитивно списывать все на извечный антисемитизм, особенно если не забывать, что в 1911 году поэт вместе с другими деятелями культуры подписал воззвание в защиту Бейлиса.
31 декабря Блок заносит в дневник «дополнения о „Русском слове“» (опять же со ссылкой на Руманова): «„Русское слово“ полагает, что Россия – национальное и ГОСУДАРСТВЕННОЕ целое, которое можно держать другими средствами, кроме нововременских и правительственных. Есть нота мира и кротости, которая способна иногда застывать в благополучной обывательщине. Тревожится – сам Сытин.
Руманов относится отрицательно к социалистам всех оттенков („неразборчивость средств“, „жестокость“, „нереальный нарост“)»[1172]1172
Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. С.114–115.
[Закрыть].
Блока, безусловно, привлекает это отношение к России как к «национальному и государственному целому», которое можно «держать другими средствами». Он чувствует, что это верная позиция. Но одновременно его характерную для эпохи интеллигентскую «левизну» тревожит «нота мира и кротости». А это была сознательная «внутренняя» программа Дорошевича, которую он стремился привить в «Русском слове», – критиковать, но не ломать страну, государство «до основанья». Отсюда и настораживающее Блока неприятие социалистов Румановым. Левые симпатии Блока подтверждает и дневниковая запись от 26 февраля 1912 года: сравнивая «ежедневно конфискуемую и от этого имеющую еще больший успех социал-демократическую» «Звезду» с другими газетами, он причисляет «Русское слово» (вместе с кадетской «Речью») к «консервативным органам» и одновременно высказывает надежду, что газета, «может быть, превратится в прогрессивный орган, если приобретет определенную физиономию, чью – вопрос?»[1173]1173
Там же. С. 130.
[Закрыть]
При всех сомнениях, однако, самым существенным для Блока было то, что «Русское слово» виделось изданием, развернутым в сторону широкого читателя и, следовательно, дававшим возможность говорить со страной, делиться наболевшим. И вместе с тем – повторим – для него было немаловажным решение своих материальных проблем. Издание сборников поэзии и публикации в символистских журналах были слабым экономическим подспорьем. В то время как солидные ежедневные газеты могли обеспечить приличный и, главное, стабильный доход. Поэтому в газетах сотрудничали многие литераторы. Блок начнет печататься в «Русском слове» (не как публицист-колумнист, как того хотел Руманов, а как поэт) с 1913 года. Он был достаточно скромен в своих гонорарных требованиях, просил всего рубль за строку, зная, что, к примеру, Бунин и Мережковский получают втрое больше. Но его буквально бесило пренебрежительное отношение редакции к его друзьям. 4 июня 1912 года он записывает в дневнике: «Устраивая (стараясь…) дела А. М. Ремизова, которому систематически нужны эти несчастные 600 рублей на леченье и отдых, притом заработанные, начинаю злиться.
Руманов – я уже записываю это – систематически надувает: и Женю (Евгения Иванова. – С.Б.), и Пяста, теперь – Ремизова. Когда доходит до денег, он, кажется, нестерпим. Или он ничего не может, а только хвастается? Купчина Сытин, отваливающий 50 000 в год бездарному мерзавцу Дорошевичу, систематически задерживает сотни, а то и десятки рублей подлинным людям, которые работают и которым нужно жить – просто. Такова картина. Или Руманов врет все и действительно только на службе у купца, а повлиять на дурака и жилу не может?
Пишу Руманову, упрашиваю его»[1174]1174
Там же. С. 148.
[Закрыть].
В этой наотмашь бьющей характеристике Дорошевича только ли раздражение в связи с гонорарными «обидами», чинимыми газетой близким людям? Пребывающий на «горних высях» поэт может, разумеется, считать газетчика «человеком улицы», «плоским», «бездарным». Но «мерзавец» – это уже явная нетерпимость, если не злоба. Блок злится, он и сам это признает. И уже не только Дорошевич – «мерзавец», но и Сытин всего лишь «купчина», «дурак и жила». Когда болит душа за друзей, где уж тут помнить о том, что Сытин, дав народу дешевую книгу, много сделал для его просвещения. Что Дорошевичу прежде всего «Русское слово» обязано своим успехом, а большие деньги, получаемые им, – это плата за колоссальный труд, который и не снился друзьям Блока. Более 60 тысяч строк в год! Почти 200 строк в день! Не все в них равноценно, но это было слово, с которого читатель за утренним чаем начинал знакомиться с очередным номером газеты. И давались эти строки их автору совсем не легко. По свидетельству Августы Даманской упоминание в его присутствии о легкости, с которой он пишет, выводило его из себя: «Легкость, с какой я пишу… Кто может знать, как и сколько я писал свой „маленький фельетон“ или свой еженедельный фельетон… Сел и написал, и получил большой гонорар. Надо быть идиотом для таких догадок. Я пишу свой фельетон целую неделю. Днем и ночью – когда сижу за редакторским столом, и когда бреюсь, и когда принимаю ванну. Думаю, додумываю, меняю, добавляю, зачеркиваю, перечеркиваю. И только потому выходит у меня неплохо. Потому что я труженик, потому что я умею трудиться»[1175]1175
Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 139.
[Закрыть]. Слова эти подтверждают воспоминания Чуковского, наблюдавшего в московских номерах Елисеева, как Дорошевич «пишет свои статьи. Перед ним лежала груда бумажек, каждая величиною с игральную карту, на каждой бумажке он писал одну строку. Если строка не годилась, он швырял бумажку на пол, брал другую, писал новый вариант той же строки, если и этот не нравился, он швырял на пол этот. Пол был усеян такими вариантами забракованных строк»[1176]1176
Так работал Влас Дорошевич. Публикация И. Ярославцева//Литературная Россия, 1978, № 51.
[Закрыть]. А вот свидетельство работавшего недолгое время в «Русском слове» журналиста И. А. Волкова: «Работал Дорошевич добросовестно и много, и знаменитый лаконический стиль его фельетонов давался ему не так легко. Говорят, случалось, что иногда крохотная строчка, из одного слова и талантливо поставленной точки, стоила Дорошевичу долгого обдумывания. А публика, читая эти фельетоны, восхищалась и удивлялась:
– Как легко написано!»[1177]1177
Волков И. А. 20 лет по газетному морю. С.71.
[Закрыть]
«Ругательная фраза» Блока вызвала решительное несогласие другого поэта, лично знавшего Дорошевича, – Георгия Шенгели. В незаконченном мемуарном очерке о своих встречах в «королем фельетонистов» он писал: «Он был добрый, широко-добрый человек. Размашисто живя, не отказывая себе в покупке редчайших книг и гравюр, зная толк в изысканной кухне и тонких винах и уделяя им немало внимания, он значительную долю громадного своего заработка тратил на личную благотворительность. Сколько гимназистов и студентов обязаны ему взносом платы за право учения; сколько нищих женщин благодаря ему оказались собственницами швейных машинок! Сколько чахоточных поехало на его деньги в Ялту и даже в Ментону!
Я думаю, что он предотвратил немало преступлений, щедро давая оборванным и опухшим дипсоманам „на опохмел“.
В своей нищей юности он сам хорошо узнал, насколько „горек чужой хлеб“ и насколько „круты чужие ступени“, – и он понимал бедность. Но его милостыня не была равнодушными подачками богатого человека.
– Надо давать так, чтобы легко было брать, – сказал он как-то мне. Он порою замышлял и проводил тонкие стратегические планы, чтобы совестливый и щекотливый бедняк принял помощь „легко“»[1178]1178
Шенгели Г. А. Элизиум теней//РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.
[Закрыть].
С. Маршак, не будучи лично знаком с Дорошевичем, «много слышал о его необыкновенной чуткости и душевной щедрости. Особенно внимателен он был к молодым литераторам»[1179]1179
Письмо С. Маршака от 30 апреля 1963 г. к журналисту И. И. Ярославцеву (Москва) хранится в личном архиве последнего.
[Закрыть]. Чуковский «был потрясен теми условиями, которые он предложил» ему, «рядовому газетному работнику: за один „подвал“ предложил мне больше, чем в других журналах я получал за 7 или 8 „подвалов“. Работать в „Русском слове“ было вольготно. Не помню, чтобы Дорошевич хоть раз возвратил мне мою рукопись или изменил в ней хоть слово»[1180]1180
Так работал Влас Дорошевич.
[Закрыть].
Все это было неведомо автору «Незнакомки». У Дорошевича и Блока были разные эстетические миры. Это было основным «разводящим» обстоятельством. Конечно же, поэт знал о насмешливом отношении фельетониста к литераторам его круга. Еще в «России» была опубликована пародия «По ту сторону здравого смысла, или Неожиданное chassé-croisé. Трагедия в 3-х действиях»[1181]1181
Россия, 1899, 6 декабря.
[Закрыть], в которой действовали «Сверх-Дягилев, существо мистическое», «Сверх-Философов, существо аллегорическое», «г-н Волынский, блаженный сверхчеловек, личный друг Ницше» и другие «сверхчеловеки, сверхчеловечицы, декаденты и проч». Наверняка, читал Блок и рассказ, в котором купеческая жена исповедуется товарке: «Декадент завсегда при купце состоит… Такое у нас положение. Журнал декадентский. Кто издатель? На купеческие деньги. Выставка – кто меценаты? Купцы. И каждый декадент, заметьте, тем кончает, что на богатой купчихе женится. Просто для молодых людей способ судьбу свою устроить». Здесь же пародийно воспроизведен стиль Максимилиана Волошина: «У Вывертова на лице золотая, египетской работы, маска, а в волосах еще остался пепел от всесожжения. Ему две тысячи лет. Я помню, мы познакомились с ним в Александрии и, сбросив рубашки, к изумлению жрецов, принялись прыгать через жертвенник на священном празднике в честь бесстыжей богини Кабракормы»[1182]1182
Декадент//Русское слово, 1907, № 162.
[Закрыть].
В самом начале января 1904 года в «Русском слове» появилась большая пародия Дорошевича под названием «Из-под таинственной холодной полумаски (Декадентская поэма)». Нет оснований утверждать, что это непосредственный отклик на такие стихи Блока, как «Люблю высокие соборы», «Был вечер поздний и багровый», «Так. Я знал. И ты задул». Они хотя и были написаны до 1904 года, но опубликованы позже. В то же время можно говорить о пародировании определенного «масочного» мотива символистской поэзии, в том числе блоковской лирики, – «но из-под маски лицемерной», «в холодной маске на коне», «маска траурной души». Не забудем, впрочем, и о том, что в 1907 году был создан цикл «Снежная маска».
Но это все предположения. А в реальности была, конечно же, «чуждость миров». В глазах символистов Дорошевич был писатель «для толпы», «для обывателя». Здесь был разделяющий рубеж, а не в той «глубокой растленности буржуазной прессы», о которой писал в сочинявшихся уже с учетом пролетарских идеологических мерок мемуарах Андрей Белый. Естественно, что и представитель такой прессы Влас Дорошевич был для него в ту пору «вполне беспринципным человеком»[1183]1183
Белый А. Между двух революций. М., 1990. С.228.
[Закрыть]. Впрочем, эти соображения не помешали автору «Урны» и «Пепла» в 1907 году опубликовать в «Русском слове» большой очерк о Владимире Соловьеве. Модернисты не отвечали на довольно частые и болезненные сатирические уколы фельетониста. Лишь однажды, когда он высмеял постановку «Монны-Ванны» Метерлинка в московском театре «Аквариум» с Комиссаржевской в главной роли, Брюсов дал «отлуп», охарактеризовав его отклик как «прямолинейность средней пошлости»[1184]1184
Монна Ванна и г. Дорошевич//Новый путь, 1903, № 2. С. 192.
[Закрыть]. И еще Зинаида Гиппиус в очередном литературном обзоре, явно претендуя на объективность оценки, прошлась «в целом» по его творческой биографии: «Способности и у него были немалые, в стиле амфитеатровских; одно время, говорят, он имел высокий успех среди массы обывательской, газеты почитывающей; доныне осталась „репутация“, хотя газетного обывателя он уже не забавляет – надоел. Был, впрочем, только успех – не влияние. Это надо оговорить. Влияния Дорошевич никогда не имел, как не имеет его сейчас и „успешный“ Амфитеатров. Да и возможно ли влияние писателя-обывателя на читателя-обывателя? Раз он и они – одно <…> Я никогда не видала картины такого полного разорения, какую являет Дорошевич. У Амфитеатрова пусть ломаные, но какие-то есть свои гроши за душою, остались. Дорошевич растратил все до последнего квадранта. Ему настолько не о чем писать, что он уже потерял связность речи; и как теперь ни вертится – хитрый обыватель и глазом не мигнет. Хоть разорвись Дорошевич – на полушку никто не поверит: банкрот. А я до сих пор помню старые-престарые, живые и сильные, сибирские фельетоны молодого Дорошевича; резкие, острые и живописные. Были же способности, был капитал, – такое разорение! Кто виноват – не все ли равно?»[1185]1185
Антон Крайний//Новая жизнь, 1912, № 11.
[Закрыть]
Гиппиус писала эти злые строки спустя почти год после кризисной ситуации в отношениях Дорошевича и издателя «Русского слова». Конечно, и сама эта ситуация, и, может быть, еще в большей степени осознание сложности своего положения как «журналиста-центриста», безусловно, сказались на его творчестве. Но хочется отметить и другое: «чуждость миров» не мешала нормальным контактам Дорошевича как с лево настроенными коллегами, так и с той же четой Мережковских и близких к ним литераторов. 11 ноября 1912 года. Блок записал в дневнике: «Думал идти к Мережковским, но, позвонив по телефону Философову, узнал, что сегодня нельзя, у них какие-то русскословные дела – Дорошевич и Благов»[1186]1186
Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. С. 177.
[Закрыть]. Такие далекие друг от друга люди, но вот находились у них общие, по удачному выражению Блока, «русскословные дела». Да и при всей «разности миров» были тем не менее и «невидимые» внутренние сближения, вытекавшие из присущих обоим, и журналисту и поэту, трагических предчувствий, тревоги за будущее России. Если бы не это, разве появились бы в «Русском слове» с 1913 по 1916 год такие блоковские вещи, как пролог к поэме «Возмездие» (в газетной публикации «Поэт и народ») и отрывки из нее, стихотворения «Россия», «Грешить бесстыдно, непробудно», «Петроградское небо мутилось дождем», «Дикий ветер», «Коршун»? А 25 декабря 1915 года – в разгар войны – газета отдала целую страницу поэме «Соловьиный сад».
Блоковский вопрос – об «определенной физиономии» «Русского слова» – попадал в самую суть проблемы. Поэт невольно уловил возможность борьбы вокруг и внутри газеты. Естественно, что популярное, выходившее громадным по тем временам тиражом издание стремились привлечь на свою сторону, а то и прямо приобрести разные политические силы. В конце января 1911 года в «Гражданине» появилась своеобразная «утечка информации» о планах октябристской партии в отношении «Русского слова». Князь Мещерский воспроизвел в своем «Дневнике» рассуждения октябристов о своих шансах на выборах в 4-ю Думу: «Уже более двух лет мы приобрели в свое полное распоряжение „Новое время“, орган буржуазии, чиновников и блуждающего общественного мнения. А затем мы предвидим скорое приобретение в свои органы московского „Русского слова“ и его 200 тысяч подписчиков, которое не найдет больших препятствий превратить себя из органа либералов в орган октябристов».
Приведя эту цитату, «Русское слово» решительно возразило:
«Октябристы – партия компромисса <…>
А. И. Гучков – герой не нашего романа. И его октябристская партия – не наша партия. „Русского слова“ октябристам не видать как своих ушей»[1187]1187
«Русское слово» и октябристы//Русское слово, 1911, № 26.
[Закрыть].
По рассказу Натальи Власьевны, в эту пору на «Русское слово» претендовали и кадеты. Якобы кадетская партия предложила Сытину за «Русское слово» «вместе с Дорошевичем» один миллион рублей. Сделка обсуждалась в ресторане «Эрмитаж», куда Дорошевич примчался на лихаче, поднял Сытина за бороду:
– Этот купчишка, кажется, вздумал продать вам мою газету и меня вместе с ней? Имейте в виду, что ни «Русское слово», ни Дорошевич не продаются ни за какие деньги!
Сделка не состоялась.
Красивая, безусловно, история и одновременно чистейший вымысел.
Что же касается не только конфликта с Сытиным, а в целом назревания взрывной ситуации в газете, то она к 1911 году стала очевидной. Несмотря на обещание не вмешиваться в редакционные дела, издатель постоянно занимался не только финансовыми, но и многими другими проблемами «Русского слова» – составом сотрудником, приглашением авторов, публикациями тех или иных материалов, наконец, политическим курсом газеты. Все это, естественно, и занимало и тревожило Сытина, связывавшего с газетой большие надежды и переживавшего за ее судьбу. Дорошевича же эти вмешательства раздражали не столько по причине урона, наносимого его «единоличной» власти, сколько в связи с тем, что они представлялись ему непродуманными, мешающими нормальному течению дел. Если в первые годы сотрудничества все сводилось к так или иначе улаживаемым «недоразумениям», то дальнейшему обострению отношений, безусловно, способствовало усложнение общественно-политической ситуации в стране. Касалось ли это приглашения тех или иных сотрудников, авторов, публикации тех или иных произведений, по сути конфликты возникали вокруг центральной проблемы: каким быть «Русскому слову», говоря словами Блока, какую иметь «физиономию»?
Совершенно очевидно, что Дорошевич в пореволюционную эпоху – самый настоящий «центрист». Отстаивая необходимость коренных реформ в России, остро критикуя бездарность правительства и политиканство либералов, он, безусловно, против резкого крена влево. И у Сытина нет реальных поводов для иной линии. Но если у Власа Михайловича демократическая центристская позиция выношенная, опирающаяся не только на чутье, но прежде всего на историческое знание (Великая Французская революция), то Иван Дмитриевич больше демократ стихийный, а потому подверженный всевозможным влияниям. К тому же он, естественно, тревожился как собственник, стоявший во главе большого предприятия. А давление он испытывал самое разнородное. Умный человек, он, конечно, не мог не видеть, что Дорошевич «притормозил» в своей творческой активности в послереволюционный период, что его фельетоны не столь остры как прежде. Понять же, что эта «приторможенность» связана с тем, что «королю фельетонистов» сложно удержать равновесие в столь шаткий период и потому он не спешит «бичевать», как в былые годы, издателю было трудно. А между тем близкие и не очень люди, надо полагать, нашептывали, что Дорошевич исписался, что он зря платит ему такие огромные деньги. Сытина пугала казавшаяся неустойчивой общественная позиция газеты.
При тогдашней поляризации-идеологизации общественной жизни казалось не совсем нормальным явлением и даже приспособленчеством то, что в «Русском слове» совмещались такие «патриотические» юбилеи, как 50-летие отмены крепостного права, отмеченное панегириком Александру II (в 1911 г.), 100-летие победы над Наполеоном в 1912 году, вылившееся в гимн героическому русскому народу и воинству, и столетние юбилеи таких «радикалов», как Белинский (1911 г.) и Герцен (1912 г.). Такая «всеядность» газеты сбивала с толку идеологизированную часть публики, меж тем как большинство читателей постепенно привыкало к центристскому курсу газеты, не чурающейся славных страниц истории собственной страны и одновременно отдающей дань уважения личностям, противостоявшим тотальному гнету власти.
Сытину все труднее становилось понимать Дорошевича. Да и «советчики» не дремали. Давление оказывалось и на Благова. В условиях взвинченной общественной атмосферы в редакции «Русского слова» не могли не сложиться группы со своими политическими пристрастиями. Газету при очевидном содействии Сытина стали все больше тянуть влево, проявляя при этом определенные политические симпатии. Дорошевичу как неформальному руководителю становилось все труднее удерживать необходимое равновесие. В одном из писем он буквально увещевает Благова: «Бесконечно меня огорчило сегодняшнее „Воззвание к избирателям“. Хоть бы не указывали: баллотируйте вот за кого. Ограничились бы критикой октябристов. Тон! Тон! Это тон радикальствующего листка 1905 года! Не идет он „Русскому слову“! Не нужен! Вреден! Опасен <…> Не надо кричать! Когда мы притихнем потом поневоле, мы вызовем только презрение:
– Поджали хвост?!
Не выдержать ведь нам этого тона! Сочтутся с нами за него:
– Только дай возможность, сейчас превратитесь в кадетский, в радикальствующий листок!
Всё, Федор Иванович! Всё, кроме выкриков!
На кой дьявол нам этот тон? Это поганый тон говенной „Руси“, торговавшей дешевым радикализмом „самых высших сортов“: „меня все студенты обожают“, и лопнувшей как пузырь!
Федор Иванович, дорогой Федор Иванович! Вы не имели еще случая жаловаться на мои советы. Не прошу – умоляю Вас: не давайте сбиться с ноги <…>
Мы хотим быть большой, влиятельной в обществе газетой – „Новым временем“, но прогрессивным. Мы ближе к нашей цели, чем Вы думаете. И, слава Богу, успех венчает наш путь. На равнодушие публики мы пожаловаться не можем.
Зачем же нам сбиваться со своей дороги?
К чему?
Все, кроме воплей, криков, истерик.
Ведь это мешает работать.
Резкая статья – ничего. Но рядом с криками, с агитационными зазывателями это уже „гвалт, базар“! Это будет слишком!
Это мешает газете быть в других статьях резкой и смелой.
Зачем, зачем нам это?
Зачем нам заискивать у мальчиков? Достойно ли это нас? Мы, слава Богу, говорим со всей Россией, а ползем куда-то в портерную, карабкаемся на стул и „по-митинговому“ кричим:
– Товарищи!
Какое жалкое зрелище!
Отпусти „нажим“, дай безнаказанно критиковать министров, и сейчас газета спокойная, умная, прогрессивная, превращается в агитационный листок. Да разве можно такой печати дать какую-нибудь свободу?!
Ведь мы даем только оружие в руки нашим врагам!
Федор Иванович! Будем тем, что мы есть. Честными русскими людьми. Будем убеждать, критиковать, смеяться. Но в агитаторы не пойдем. Потому что мы ведь не пойдем на баррикады.
Наше оружие – слово. Оружие агитатора – крик. Не будем брать чужого оружия.
Не посетуйте за эти строки, быть может, слишком горячие, но:
– Еже писах – писах.
Держите ровнее и не давайте сбивать Вас с ноги. Мы идем верно. Отклонений ни вправо, ни влево не нужно»[1188]1188
ОР РГБ, ф.259, к.14, ед. хр. 6.
[Закрыть].
Этот «крик души», скорее всего, был услышан. Но что решал Благов? Он пытался влиять на тестя, убеждал его в одном из писем, что «Русское слово» это «оппозиционная газета, но отнюдь не партийная», что она «не является органом ни прогрессистов, ни кадетов, ни какой-либо партии вообще»[1189]1189
Там же, ф.259, к.1, ед. хр. 3.
[Закрыть]. Но Сытин закусил удила, ему казалось, что газета, сообразно требованиям времени, должна быть «круче». Наверняка у него произошел крупный разговор с Дорошевичем. Впервые они не нашли общего языка. Хлопанья дверьми, как и формального расторжения договора, не было – этому противилось правление фирмы. Но в конце ноября 1911 года Влас Михайлович уехал в Петербург и прекратил сотрудничество в газете. В литературно-газетном мире поползли слухи: Дорошевич уходит из «Русского слова». Куда? Говорили разное, в том числе упоминались «Биржевые ведомости» Проппера.
Сытин начал подыскивать нового редактора. Конечно, зять, Федор Иванович Благов, как «семейное око», оставался на своем посту, но издатель понимал, что газете нужен настоящий руководитель. Почти одновременно он начинает вести переговоры с бывшим «легальным марксистом» Петром Бернгардовичем Струве и Александром Валентиновичем Амфитеатровым, поселившимся после своих политических передряг в Италии. Первого он знал со времени, когда тот редактировал скоропостижно скончавшуюся газету «Дума», а со вторым водил очень давнее знакомство. Струве был к тому времени видным деятелем кадетской партии, редактором ведущего органа отечественного либерализма журнала «Русская мысль», в котором отстаивал принципы западной конституционной демократии. Его вдохновила возможность продвигать свои идеи на такой широкой общественной площадке, каковой было «Русское слово». 19 декабря 1911 года он сообщил Сытину, что надеется на помощь своих московских друзей, обещавших ему «оказать полное содействие в постановке газеты». Однако, у этого проекта нашлись в самой газете решительные противники, с мнением которых Сытин не мог не считаться. Григорий Петров писал ему: «Я ничего не имею против редакции Струве. Буду очень рад его участию. Боюсь только за газету, ради Ваших интересов. Смотрите, как бы не повредили делу. Строили долго, а рухнуть может сразу. Я говорю не за себя, а за Федора Ивановича»[1190]1190
Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. С. 108.
[Закрыть].
Очевидная политическая ангажированность Струве, связанного не только с кадетами, но и с московской группой либеральных промышленников, объединившихся во «Фракцию за мирное обновление», отпугивала ведущих сотрудников газеты и членов правления Товарищества. Не выгорело и дело с Амфитеатровым. Александр Валентинович обосновался в Италии после того, как суд признал незаконной его книгу о революции 1905 года, выпущенную, кстати, сытинским издательством. Да и климат тамошний был более благоприятен для его здоровья. Предложение Сытина всколыхнуло его. 9 декабря 1911 года он пишет Сытину, что воспринял его как «показание намерения двинуть газету влево и утвердить ее на левом пути с большею твердостью и определенностью, чем было до сих пор». И, «разумеется, только при этом условии» он «мог бы войти в газету». Вместе с тем Амфитеатров понимал, что его «левизна» не соответствовала настроениям пусть и не самой многочисленной, но достаточно весомой группы в редакции «Русского слова». Это «меньшинство такого определенно правого качества», что «идти в товарищество к ним» для него совершенно невозможно. Останавливали Амфитеатрова и другие соображения. «И. П. Ладыжников сообщил мне, – продолжает он в том же письме, – что Вы платили Дорошевичу, помимо каких-то процентов с годовой доходности газеты, 32 тысячи рублей в год. Если Влас Михайлович оправдывал это колоссальное жалованье, то я должен заранее сказать Вам: я на такую сумму газете быть полезен не надеюсь и не возьмусь. Не потому, что принижаю себя перед Власом Михайловичем, – читателей у меня немало, – а потому, что я просто не понимаю, что может сделать для газеты литератор литературным трудом такого, чтобы это стоило 32 000 рублей в год. Переводя на строки, по высшей оценке, это значит взять на себя обязательство писать minimum 64 000 строк в год! 5300 в месяц! 175 в день!»
Наконец, Амфитеатров не был уверен, что сможет в одиночку добиться успеха в жесткой конкурентной борьбе. 31 января 1912 года он пишет об этом Сытину, вспоминая начало «России», когда он, не полагаясь «на себя одного, выписал из Одессы Дорошевича»[1191]1191
ОР РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.
[Закрыть]. Тем не менее перспектива занять одно из ведущих мест в редакции «Русского слова» продолжала соблазнять его и спустя полгода: видимо, укрепившееся к этому времени положение Дорошевича в газете не казалось ему стабильным. За спиной старого друга летом 1912 года он договаривается с Горьким о совместном участии в сытинской газете. Горький надеется и на приход в «Русское слово» своего сподвижника по издательским делам И. П. Ладыжникова, о чем 22 июля 1912 года сообщает Амфитеатрову: «Он полагает, что устроится в „Русское слово“ возможно и что Сытин охотно пойдет на это. Отношения с Дорошевичем у него весьма обострены…»[1192]1192
Горький А. М. Полн. собр. соч. Письма. Т.10. М., 2003. С.84.
[Закрыть] Тайно недоброжелательствует и другой старый товарищ Василий Иванович Немирович-Данченко. 23 июля Амфитеатров пересказывает Горькому его письмо: «Он пишет, что Дорошевич опять взял в „Русском слове“ абсолютную власть и жалуется на его ревность, зависть и страх, которые де и по моему адресу пылают, а уж о Вас что и говорить! Насколько все это справедливо, оставляю на его, Немировича, ответственности»[1193]1193
Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.95. С.406.
[Закрыть].
Зависть – это вряд ли. Не дорошевичевское качество. А вот ревность вполне могла быть. Но ведь и понять Власа Михайловича можно: его отодвигали, разлучали с им по сути созданной газетой. Легко ли такое пережить?
На рубеже 1911–1912 годов Сытин был настроен во что бы то ни стало найти замену Дорошевичу именно как руководителю газеты. Через Руманова он вступает в переговоры с Алексеем Сувориным, издателем той самой «говенной» и «прихлопнутой», по словам Дорошевича, газеты «Русь», а затем «Новой Руси». Не смущает Сытина то, что он готов посадить во главе «Русского слова» человека из суворинского клана, для которого, впрочем, сытинская газета оказалась чересчур либеральной. За метаниями Сытина с тревогой следили члены правления Товарищества, более всего опасавшиеся окончательного разрыва с Дорошевичем. Поэтому 12 декабря 1911 года на специальном заседании они потребовали, чтобы глава фирмы гарантировал незыблемость договора с «королем фельетонистов», что однако не препятствовало поиску нового редактора. Для правления было важно, чтобы прекратились слухи об уходе Дорошевича из «Русского слова», они отлично понимали, что его имя – это лучшая реклама для подписчика, наконец, это торговая марка издания, говоря по-нынешнему – брэнд.
Неутомимый Иван Дмитриевич обращает свой взор на провинцию. Начались переговоры с Ионой Кугелем из «Киевской мысли», журналистом с именем, хотя и не столь громким, но несомненной левой позиции. Два вечера в начале января 1912 года они в присутствии Благова проговорили в московском ресторане «Прага», сошлись на 15 тысячах рублей в год. Предполагалось, что дела редакции будет вести триумвират – Кугель, Благов и Григорий Петров. Спустя много лет Кугель привел монолог Сытина во время одной из этих встреч: «Надо же, наконец, сделать из нее красное дело. Читатель „Русского слова“ перерос газету. Сейчас время, когда газета должна стать определенно демократичнее <…> в соответствии с нарастающей оппозицией в стране. Такая массовая газета, как „Русское слово“, не может стоять в стороне и повторять зады, потому что в конце концов потеряет подписчиков»[1194]1194
Кугель И. Р. Сытин. Воспоминания о прошлом русской печати//Ленинград, 1940, № 23/24. С.18.
[Закрыть].
