Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)
Время уточняет, сколько «живет» журналист. Истинное и в журналистике «видится на расстояньи». В начале тех же 1920-х годов, сразу после смерти Дорошевича, Чуковскому, которому Горький поручил подготовить книгу из его произведений, показалось, «что все это безнадежно потускнело». А в середине 1960-х, прочитав том только что выпущенных «Рассказов и очерков» Дорошевича, он пишет внучке «короля фельетонистов», что «возможно, ошибался»: «С тех пор прошло много лет, и, возможно, что теперь произведения Дорошевича ожили бы для современных читателей»[1087]1087
Копия письма хранится в личном архиве автора книги.
[Закрыть]. Старый мудрый Чуковский угадал. Произведения Дорошевича действительно ожили: переиздаются, цитируются, ставятся на сцене, звучат по радио, по ним снимаются фильмы…
В 1905 году, в это тревожное время, в жизни Дорошевича произошло долгожданное событие: 28 ноября родилась дочь Наташа. Крестным отцом был Григорий Петров, крестной матерью – жена Сытина Евдокия Ивановна. Но жизнь с Клавдией Васильевной Кручининой в шикарной квартире в Столешниковом переулке не задалась. О том, как складывались семейные отношения знаменитого фельетониста, шефа «Русского слова» с актрисой фарсового театра Сабурова, свидетельствует единственный источник – воспоминания Натальи Власьевны. Они пронизаны острым неприятием матери и если не любовью, то несомненной гордостью своим отцом. Дочь предпочитает именовать мать «мадам Кукушкина». Но если у Дорошевича это обращение имело, скорее всего, шутливый оттенок, то у Натальи Власьевны оно – колючая ирония. Вот как она рассказывает о рождении у родителей первого ребенка, который мог быть ее братом: «Мадам Кукушкина была вовсе не такой веселой простушкой, как это, может быть, было в ее ранней юности. Она уже многое знала и пережила. Она сумела выведать у Власа сокровенную тайну его души – тоску по обыкновенной семье, по сыну, которая не совсем еще его покинула. Влас Михайлович молчал про свои семейные обстоятельства (брак с алкоголичкой. – С. Б.), жил с Кукушкиной вместе, всюду с ней бывал, но обвенчаться не предлагал. Кукушкина решила рискнуть: „Рожу сына. Правда, можно испортить фигуру, но… была не была!“ Вскоре она объявила, что находится в интересном положении. Трепет охватил Власа. Какие-то старые чувства поднялись в нем. Опять этот мальчик в красных сапожках с кисточками! (воспоминание о сыне от Луизы. – С.Б.).
С нетерпением ожидали Влас Михайлович и Клавдия Васильевна появления наследника. Оба были твердо уверены, что это мальчик. Но роды прошли неблагополучно, ребенка нечаянно задушила акушерка. Не было предела отчаянию Власа. Пожалуй, это было последнее в его жизни такое сильное и яркое проявление чувства. Он плакал, хватался руками за голову, не находил себе места».
Это подтверждают и воспоминания Амфитеатрова: «В особенности он мечтал иметь сына. Когда одна из его более продолжительных подруг (и надо отметить, кажется, наилучшая из всех) осуществила его мечту, но ребенок задавился пуповиной, отчаянию Власа, уже пожилого, не было пределов. У меня есть его письма от этого печального времени»[1088]1088
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.307.
[Закрыть]. «Мальчика похоронили на Ваганьковском кладбище, – рассказывает Наталья Власьевна, – и на кресте написали то имя, которым собирались его назвать: „Лёвушка“». Это в честь Льва Толстого, перед которым Дорошевич благоговел. Рождение дочери, по ее же словам, не вызвало у него особых эмоций, поскольку «отцовские чувства были уже исчерпаны раньше, как бы перегорели. Ребенок теперь был ему не нужен». Здесь, конечно же, очевидна и пронесенная через десятилетия обида лишенного родительского внимания ребенка. Но если отца все-таки как-то можно было оправдать – знаменитый журналист, чрезвычайно занятый своим творчеством, газетой, к тому же переживал состояние, именуемое сейчас «кризисом среднего возраста», то к матери, «выбравшей себе и на сцене и в жизни амплуа очаровательной капризницы», закатывавшей мужу «истерику по всем правилам, преподанным ей Сабуровым», она беспощадна. Хотя объективности ради упоминает, что Клавдия Васильевна заботилась, чтобы в доме вкусно кормили, бывали гости. «Ей хотелось, чтобы Влас всегда бывал дома, не кутил по злачным местам». Кстати, и Амфитеатров говорит, что когда ночевал у Дорошевича будучи проездом из Вологды в Питер, то оказался «в благоустроенном провинциальном помещичьем доме, где в хозяйстве – полная чаша, а шикарства – ни малейшего». Тогда он «видел Власа в первый раз устроенным по-человечески – так, что обстановка не напоминала ни номера в отеле, ни уборной кафешантанной певички, ни театрального фойе, ни „гнездышка“ модной львицы». Потому и пожалел, когда «распался этот союз», хотя и не знал из-за чего[1089]1089
Там же. Т.2. С.340.
[Закрыть].
Дело шло к разрыву еще до рождения дочери. У Кручининой появился преданный и влюбленный в нее друг и коллега по выступавшей в Эрмитаже сабуровской труппе комик-буфф Сергей Иванович Годзи. Он был моложе Клавдии Васильевны на несколько лет, добр, внимателен, жизнерадостен, а главное – терпеливо выслушивал ее жалобы. Летом 1905 года почтительный сын попросил у живших в Сочи родителей, смотрителя тамошнего маяка Ивана Дмитриевича и его жены Софьи Петровны, кстати, родной тетки лейтенанта Шмидта, благословения на женитьбу. Тогда же старший брат Владимир, стремясь поддержать младшего, видимо, смущенного беременностью своей избранницы, писал ему: «Относительно же прошлого Клавдии Васильевны скажу, что позорит настоящее человека, а не его прошлое, да и в прошлом ее ничего нет дурного, раз связь ее с Дорошевичем была основана на взаимных чувствах; Клавдию Васильевну надо скорее пожалеть за ее разбитое первое счастье, оскорбленное святое чувство, и тебе надлежит загладить все, составить ее счастье и доказать, что мужчины способны составить счастье даже таких, которые уже разочаровались в нем»[1090]1090
Архив автора книги.
[Закрыть]. Молодой Годзи был готов на все ради любимой. Вскоре после рождения Наташи он и Клавдия Кручинина обвенчались. На свадьбу посаженым отцом в пику Дорошевичу пригласили его друга Гиляровского. Дорошевич уехал в Ниццу, оставив квартиру и все добро в ней Клавдии Васильевне и ее новому мужу. Вскоре Наташу отправили в Сочи к родителям Сергея Годзи. Вслед за девочкой туда же были отосланы вместе с другими вещами и ящики с индийскими коллекциями Дорошевича. Наталья Власьевна так припоминала об этом поступке матери: «Она правильно учла, чем можно уязвить больно, в самое сердце Дорошевича: для него сразу погибло все, что он собирал с такой любовью и страстью. Тема, тема уходила у него из рук, драгоценная, облюбованная тема! Бесценные материалы. Об Индии он мог писать только по памяти».
Может быть, и по этой причине – в связи с утратой материалов – не была написана книга об Индии. Зато архив этот дал возможность дочери узнать ближе отца. Наташа росла в сочинском доме Ивана Дмитриевича и Софьи Петровны Годзи, которых считала своими дедушкой и бабушкой, и, как все дети, любила забираться на чердак, «где кончался реальный мир и начинался мир сказочный». В памяти умиравшей Натальи Власьевны ярко воскресли детские впечатления: «Здесь была Индия. В ряд стояли большие сундуки из потемневших пальмовых досок, и каждый из них таил сокровища, которыми никто, кроме меня, не интересовался, несмотря на их значительную ценность. Ко мне приходили две школьные подруги, и мы наряжались в пестрые узорчатые шали, расставляли на потолочных балках в ряд бронзовых многоруких богов, перелистывали книги в деревянных переплетах со страшилами из тонкой стружки; тонкие стеклянные бутылочки еще хранили запах почти выдохшихся благовоний; в больших стеклянных коробках топорщились ядовитые скорпионы, переливались всеми цветами радуги крылья огромных бабочек.
Два сундука были заполнены фотографиями величественных храмов, жалких лачуг <…> Были тут и кинжалы в ножнах, шитых бисером, и целые связки модных колец, браслетов для запястий и щиколоток, мелодично звеневшие при каждом движении.
Связок рукописей я не трогала, как-то инстинктивно понимая, что это-то и есть самое нужное и ценное из всего. Но это не помогло: в последующие годы все постепенно исчезло, пропало.
В одной из укладок лежали книги, написанные Дорошевичем и вырезанные из газет его фельетоны. После Шекспира писания отца казались мне легкими и понятными. Конечно, очень многое было мне не под силу, но я читала все постепенно, год за годом, по многу раз, и по мере того, как я росла, во мне пробудились уважение и интерес к этому веселому человеку, которого я видела так мало, но который был все-таки чем-то неразрывно связан со мной.
Особенно потряс меня сборник „Семья и школа“, где описывалась жизнь детей и учителей, многими чертами схожая с жизнью гимназии, в которой я училась. Так нетерпимость и ненависть, которые я испытала, когда узнала, что Влас – мой отец, постепенно сменились любовью, тайной и робкой; но этими чувствами мне не с кем было поделиться».
Несомненно памятуя о собственных проблемах «незаконнорожденного», Дорошевич сразу же решил дела с официальным узаконением своего отцовства. Он выделил приличную сумму на воспитание дочери и на тридцать тысяч долларов застраховал в американской компании «Нью-Йорк» свою жизнь в ее пользу. Отец и дочь встречались редко. Наташа жила в Сочи, Влас Михайлович – то в Москве, то в Петербурге, то колесил по Европе. Впервые она увидела его, когда ей было лет пять. Мать и отец (а тогда отцом она считала Сергея Ивановича Годзи, который любил ее и заботился о ней) перешли в театр Незлобина и как-то зимой взяли ее и младшего брата Сергея, сына Клавдии Васильевны и Сергея Ивановича, на зиму в Москву. И вот бонна как-то привела ее к крестной, в дом Сытиных, где она «познакомилась с высоким, полным, очень веселым человеком». Бывала Наташа и у Александры Ивановны Соколовой, которую ей поначалу было трудно называть бабушкой. Дорошевич накупал дочери массу дорогих игрушек, водил в кондитерскую, откуда они возвращались с красивыми бонбоньерками с шоколадными конфетами, катал на своей великолепной машине «Испана-Суиза». Но сближение шло трудно, тем более что жили они порознь и виделись редко.
В семье Годзи Наташе было и тепло, и трудно. Тепло шло от Сергея Ивановича и его родителей, трудно было с матерью. С предельной искренностью и как будто не утихшей за десятилетия болью она рассказывает об отношениях в семье: «Сергей Иванович был человеком добрейшей души, но страстно вспыльчивым. Кроме того, у него было больное сердце. Жизнь с Клавдией Васильевной, видимо, давалась ему не легко. Он всеми силами стремился построить эту жизнь. Ему хотелось серьезно работать в искусстве, не только из-за денег, поэтому, принеся значительные материальные жертвы, он добился перехода в серьезный театр и старался создать репертуар себе и жене. Сохранилась обширная переписка того времени. С какой любовью, с каким вниманием относился этот добрый, хороший человек к женщине, с которой связал свою жизнь, к ее детям. Он верил, что прошлое не оставило следа в ее душе, что она способна стать образцовой матерью, хорошей женой, серьезной актрисой. Он сам проходил с ней роли, ездил к портнихам, купал дома детей, – и все это было для него не трудом, а удовольствием, радостью. К сожалению, прошлое не уходит без следа. Кроме писем Сергея Ивановича, в том же сундуке лежат связки писем от других людей, перевязанные разноцветными ленточками. Быть матерью, хозяйкой, наследницей сада и дома – и только – было скучновато для Клавдии Васильевны. Когда удавалось ей на часок, на денек вырваться из дома, она встречалась со старыми своими поклонниками, заводила и новых. В Москве это проходило незаметно. Сергей Иванович с детьми уезжал в Сочи, как только начинался пост и прекращались спектакли в театрах, Клавдия Васильевна оставалась до Пасхи и была свободна. Но когда стала она скучать и развлекаться в маленьком городишке Сочи, у всех на виду, дело пошло совсем плохо. В доме появлялись то заезжий инженер, изыскатель новых дорог, то местный молодой врач вдруг оказывался обладателем большого портрета Клавдии Васильевны, который он беззастенчиво вывешивал в своей спальне, почему-то поместив под ним на ковре кинжал, револьвер. Слухи, которые шли по городу, тревожили тихих, добрых стариков, доходили и до мужа.
Иногда положение становилось совершенно нетерпимым. Помню такую грустную и смешную, одновременно трагическую и похожую на сцену из фарса картинку: перед парадным крыльцом была расположена большая круглая клумба, засеянная разноцветным мавританским газоном и обставленная подстриженными кустиками буксуса. Вокруг этой клумбы бегает группа людей. Впереди с лаем, весело повиливая хвостами, бегут две наши собаки – пудель Трильби и охотничий пес Бобик, за ними мчимся мы с братом и мама. В 10 шагах сзади, преследуя нас, Сергей Иванович с маленьким браунингом.
– Убью и тебя и детей, – кричит он, но, конечно, не стреляет. За ним, чтобы его остановить, бежит бабушка Софья Петровна, хватаясь за сердце, сзади – экономка Эмма Ивановна. Обегаем клумбу раз пять-шесть. Мы, дети, непрочь побегать и еще, но взрослые уже хватаются за сердце и в изнеможении падают на ступени крыльца. Дедушка сидит на террасе, закрыв лицо руками. Сергей Иванович плачет скупыми, искренними слезами. Клавдия Васильевна ложится на кушетку и по всем правилам сценического искусства устраивает истерику. Старики забывают все, желая помочь „больной“, – подают ей лекарство, воду, кладут холодные компрессы, суетятся и как-то так получается, что все кругом, кроме мамы, оказываются виноватыми».
Об экзальтированности Клавдии Васильевны, буквально с самого начала их брака сильно осложнившей жизнь Сергея Годзи, весьма живописно свидетельствует ее письмо к нему от 13 июня 1906 года, которое она после ряда высокопарных заклинаний – «мы не сумели понять друг друга, как люди разных планет» – закончила так: «Твоя жена, ныне отбывшая в вечность Клавдюша»[1091]1091
Там же.
[Закрыть]. Легко ли было с такой супругой Дорошевичу? Наталья Власьевна не единожды пытается быть справедливой к матери: «У Клавдии Васильевны было много различных достоинств. Она была талантливой актрисой, очень красивой женщиной, хорошим другом для товарищей по сцене, неплохой общественницей, но семейных добродетелей она была совершенно лишена: непостоянна, все ей быстро надоедало, ценила она только туалеты, веселье и стремилась жить так, как ей хочется, нисколько не считаясь с другими. В тихой, провинциальной семье Годзи, с ее патриархальным укладом, Клавдия Васильевна действовала, как кислота или ржавчина, разъедающая, уничтожающая все».
В общем, со слов дочери получается, что мать стала погубительницей большой и дружной патриархальной семьи Годзи. Из-за ее тлетворного влияния на жену Владимира Клаву у того развивается болезнь сердца и он умирает. Меньше чем через год после этого похоронили скончавшегося от той же болезни Ивана Дмитриевича. И тут же заболевает раком и умирает Софья Петровна. В 1912 году после очередного скандала с загулявшей женой умер Сергей Иванович. Надо сказать, что при всей своей женской ветрености Клавдия Васильевна была чрезвычайно предусмотрительна в делах житейских. Дом и сад в Сочи достались только ей, хотя по наследственному принципу на свою долю могла претендовать и вдовая невестка с детьми, да и сводному брату Наташи Сергею должно было что-то полагаться.
Как сложилась дальше личная жизнь Клавдии Кручининой – об этом судить трудно. А вот как актриса она не затерялась, продолжала много играть и в провинции, и в обеих столицах. Ее партнерами по сцене были Стрепетова, Комиссаржевская, Леонидов… В советское время (с начала 1930-х гг.) она работала в московских театрах имени Моссовета и Ленинского комсомола, в 1947 году стала заслуженной артисткой РСФСР[1092]1092
См.: Театр, 1953, № 6.
[Закрыть]. Клавдия Васильевна умерла в 1954 году. На панихиде дружившая с ней Софья Гиацинтова сказала: «Была она красива и горда до конца своей жизни… Она была прелестная женщина и чудесная актриса»[1093]1093
РГАЛИ, ф.2049, оп.1, ед. хр.100, л.7.
[Закрыть]. И дочь, журналистка Наталья Дорошевич, признавала талант матери, бывала на спектаклях с ее участием. Кстати, связал свою жизнь со сценой и ее брат, сын Кручининой и Сергея Годзи, Сергей Сергеевич Годзи играл в ленинградских театрах, стал народным артистом РСФСР.
А Дорошевич совсем недолго пребывал в одиночестве. В 1906 году на Английской набережной в Ницце он встретил знакомую артистку соловцовского театра Ольгу Миткевич. Ее необычайную красоту, о которой ходили легенды в литературных кругах, выразительно передает Наталья Власьевна:
«Фигурка ее была пряма и тонка и так совершенна по форме, что никакой туалет не мог, казалось, ни скрыть ее, ни украсить. Пышные золотистые волосы как бы парили легкими прядями над белым алебастровым лбом. Когда она подняла ресницы, на Власа глянули необыкновенные, единственные, лиловато-синие, фиалковые глаза. В ушах блестели два огромных бриллианта. Это была горячечная мечта художника, Галатея, ожившая под его резцом и тотчас сбежавшая к Пакену или Ворту, чтобы поскорее показать современным людям свою непревзойденную красоту». При всей восхищенности нельзя не почувствовать, что в облике мачехи падчерица видела прежде всего красивую, но холодную куклу. И биографические сведения, сообщаемые Натальей Власьевной об Ольге Миткевич (других пока не обнаружено), соответствуют этому портрету холодной красавицы: «Мать Ольги неизвестно откуда появилась в Севастополе с маленьким ребенком на руках и много лет прожила с богатым купцом-греком, державшим винный магазин и подвал. Состарившись, купец ликвидировал дела в России и уехал на родину. Свою подругу он обеспечил, оставив ей трехэтажный дом на Екатерининской улице и виноградник под Балаклавой. Впоследствии несчастную женщину зарезал из ревности ее приказчик, управлявший этим виноградником.
В это время, когда купец уезжал в Афины, Ольга была подростком. Пора было ее пристроить, и вот в ванной комнате в квартире матери было сделано удобное круглое окошечко. Перед ним стоял венский стул и столик с круглой хрустальной вазой. Желающие, главным образом из числа севастопольского купечества, греки и армяне, приходили сюда в определенные часы, когда Ольга купалась. Клиент садился на стул, рассматривал девушку во всех подробностях, а потом на память клал в вазу золотой. Девушка была хороша, но мать запрашивала дорого. Покупателя найти было нелегко. В это время в Севастополь приехал на академические каникулы художник Трутовский, местный житель. Кто-то рассказал ему о необыкновенной красоте девушки, и он пошел к круглому окну. Зрелище, которое открылось перед ним, поразило его. Из зеленоватой, колеблющейся воды поднялось перед изумленными его глазами видение, мечта. Тонкий девичий стан, алебастровые руки, волны золотистых волос; амфора, античное изваяние, Галатея. Когда девушка взмахнула ресницами, взглянув в сторону двери, Трутовского поразил необычный цвет ее глаз. Они не были синими, скорее лиловыми, как фиалки. Трутовский решился: он должен спасти это невинное, чистое, подвергающееся такому жестокому поруганию создание. Он пришел к матери и предложил жениться на Ольге. Трутовский был немолод, сухорук, не обладал большими средствами, но семья его в Севастополе жила наверху, в аристократической части города, имела собственный дом, была одной из самых уважаемых и почтенных. А денег у старухи Миткевич и так было достаточно. Она согласилась и выдала дочь замуж. Старательно, кропотливо, как заботливый садовник, стал Трутовский воспитывать свою молодую жену. Он обращался с ней бережно и деликатно, нанимал ей учителей, образовывал ее ум, ее душу, как ему казалось. Девушка быстро усвоила хорошие манеры, обучилась французскому языку, что тогда было обязательным, прочла изрядное количество книг.
Но когда образование было закончено, она внезапно исчезла из дому и вскоре появилась в одном из больших южных городов в элегантной коляске, с бриллиантами в ушах и на шее, в сопровождении богача-сахарозаводчика. Так как Ольге нужно было какое-нибудь социальное положение, сахарозаводчик, который был и театральным меценатом, сделал ее артисткой театра Соловцова, и она сама говорила с гордостью: „Подумаешь, другие актрисы играют и им за это жалованье платят, а вот за то, что я играю, Харитоненко сам платит Соловцову, и притом немало“. Актриса она была никакая, но редкостно хороша собой, великолепно одета, и дамы из партера с удовольствием разглядывали ее туалеты, ее драгоценности. А роли, которые она так за всю жизнь и не научилась выучивать наизусть, режиссер вымарывал и оставлял только минимально необходимое количество слов. Ольга Николаевна обладала счастливым умением жить легко. То, что случилось вчера, она немедленно забывала, о будущем думала очень мало и поэтому свободно и невозбранно предавалась удовольствиям сегодняшнего дня. Правда, хорошо знала цену вещам и деньгам и умела их приобретать и крепко удерживать. После встречи с Власом на набережной все решилось очень легко и просто. Как ни тяготился он связью с Клавдией Васильевной, ее постоянными скандалами и истериками, ее непомерной требовательностью и как ни был, в сущности, рад, что связь эта оборвалась, мужское самолюбие его было все-таки уязвлено быстрым ее выходом замуж за другого. С Ольгой все было совсем иначе – просто, легко, без долгих разговоров. Богатство человека она расценивала по тем деньгам, которые он тратил. Капиталы, лежавшие в банке, фабрики, заводы ее совершенно не интересовали. Харитоненко был богатейшим тузом-миллионером, но деньги он тратил неохотно и скупо, и главным образом тогда, когда это, по его расчетам, могло служить рекламой его процветающих дел. Даже в любви он всегда оставался деловым человеком. А у Власа каждый рубль, попавший в его руки, быстро „становился на ребрышко“. Он тратил деньги бездумно, легко, так же, как и зарабатывал их, когда ему везло.
– Только, конечно, мы поженимся, – сказала Ольга. – Близится время карнавала, съехалась масса публики, получится отлично.
Все сладилось на редкость просто. Русские священники на Ривьере любили хорошие гонорары, а церковное их начальство находилось где-то в Греции, не то в Александрии, так что к русским духовным властям они не имели никакого отношения. Власа с Ольгой обвенчали беспрепятственно. Харитоненко отнесся к этому спокойно и, пожав плечами, отступил <…> Влас подарил невесте к свадьбе такие брильянтовые серьги, которые затмили все подарки предыдущего ее обожателя.
– Вот что, дорогая, – предупредил он „молодую“, – раньше, когда я был молод и глуп, мне казалось, что для того, чтобы быть счастливым, нужно всю жизнь помогать друг другу. Теперь я думаю иначе: залог семейного счастья в том, чтобы не мешать друг другу. Если мы сможем жить, придерживаясь этого принципа, то уживемся.
По окончании карнавала, побывав еще в Париже и Лондоне у портних, сапожников, обувщиков, Влас и Ольга решили обзавестись постоянной квартирой на родине. Надо же было иметь все-таки свое гнездо, чтобы возвращаться туда из постоянных перелетов, из которых и состояла, в сущности, жизнь обоих. В шумной сплетнице-Москве жить не хотелось. Квартиру сняли в Петербурге, в большом фешенебельном доме страхового общества „Россия“, на углу Пушкарской и Кронверкского, обставили ее хорошей мебелью. У Власа опять появился собственный кабинет, шкафы, в которые можно было снова начать собирать книги. Ольга оказалась гораздо лучшей хозяйкой дома, чем можно было предполагать. Она завела строгие порядки, рабочие часы Власа были обставлены так, что ничто ему не мешало…
– Влас Михайлович зарабатывает деньги, – нравоучительно говорила Ольга Николаевна. – Накидка из черных соболей, которую я купила в прошлом сезоне, стоила пятнадцати фельетонов.
Нельзя сказать, чтобы Влас не любил эту женщину, чтобы он относился к ней, как к красивой игрушке, как это делали другие. Он любил ее, но это не была уже нежная и простая любовь прошлых лет. И отцовские чувства, и чистые отношения к женщине умерли в нем уже. Ольга его забавляла. С нею приятно было показаться на водах в Спа, на карнавале в Венеции и Ницце, и потом все-таки у него теперь был свой дом – спокойный, по его вкусу, в котором он был хозяином. Никакой роли в его духовной жизни, в его творчестве Ольга не играла».
Насколько справедлива эта характеристика мачехи и ее отношений с отцом? Конечно же, здесь присутствует и ревность дочери (недаром сказано, что «и отцовские чувства умерли в нем»), и знание того драматического, что случилось позже в жизни Дорошевича и его третьей жены… И все-таки она признает: он любил Ольгу. Какая это была любовь? Надо полагать, что Наталье Власьевне, в ту пору девочке, жившей в Крыму, вдалеке от отца и его новой жены, затруднительно было судить об этом вполне. Как и о том, что за человек была Ольга Миткевич и какая она была актриса. Может, и было в ней что-то от авантюристки, охотившейся на богатых и знаменитых. И все-таки Дорошевич прожил с ней пятнадцать лет, правда, три последних года – в разлуке, о причинах которой речь впереди. Он заботился об актерской судьбе своей Лели. Не желая, чтобы она оставалась на фарсовых ролях у Сабурова, в письме от 8 марта 1907 года он просит И. О. Правдина разузнать, насколько можно верить антрепренеру, обещавшему Ольге участие в «нормальных» комедиях[1094]1094
См.: Театральная критика Власа Дорошевича. С.707–708.
[Закрыть]. Впоследствии Ольга Николаевна играла в театрах Незлобина и Корша, в Малом театре. Она снималась в кино (у немецкого режиссера Георга Якоби в фильме «Глаза баядерки» по роману А. Клермана «Потерянное ожерелье», 1913 г.). Амфитеатров называет ее «известной артисткой»[1095]1095
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 156, 164.
[Закрыть]. Критика была достаточно благосклонна к ней[1096]1096
См.: Нам пишут из Москвы//Новое время, 1902, № 9524; Измайлов А. Гастроль О. Н. Миткевич в Малом театре//Русское слово, 1910, № 104; Дебют г-жи Миткевич//Речь, 1910, № 125.
[Закрыть]. В определенной степени положительность некоторых откликов могла зависеть не только от симпатий рецензентов к таланту актрисы, но и, вероятно, от личных контактов с ее мужем. Сотрудничавший в «Русском слове» как театральный рецензент В. А. Нелидов рассказывает, что когда в печати появлялись нелестные отзывы, Ольга «за такие случаи, хотя и тщетно, запаливала бедному Дорошевичу скандалы». Однажды получилось так, что Дорошевич писал в номер о спектакле в Художественном театре, где играла жена Нелидова Гзовская, а Нелидов – о спектакле в театре Незлобина с участием Миткевич. Каждый написал искренне, без всяких «задних соображений». Перед отдачей текстов в набор обменялись ими. «Имеете что сказать?» – говорит Дорошевич. «Нет, а вы?» – «И я нет». Так статьи и пошли. Рецензентские жены были, как гласит жаргон, «обложены в печати»[1097]1097
Нелидов В. А. Театральная Москва. Сорок лет московских театров. М., 2002. С.326–327.
[Закрыть].
Был ли счастлив Дорошевич с Ольгой Миткевич? Она создала дом, в котором, как вспоминал Амфитеатров, «всемогущий диктатор „Русского слова“, богатый, знаменитый, влиятельный, жил в роскошной обстановке среди ценных картин (до Веласкеса включительно) и статуй, имел редкую красавицу-жену <…> принимал на своих журфиксах „весь Петербург“ – широко, открыто, хлебосольно. И все-таки старые друзья, давно знавшие и любившие Власа, выносили из визитов к нему неизбежное впечатление:
– Это великолепная квартира, но не „дом“. Полная чаша, но не „семья“»[1098]1098
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.309.
[Закрыть].
Наверное, что-то очень существенное угадал в натуре Ольги Миткевич Бальмонт, посвятивший ей стихотворение «Морская душа»:
У нее глаза морского цвета,
И живет она как бы во сне.
От весны до окончанья лета
Дух ее в нездешней стороне.
Ждет она чего-то молчаливо,
Где сильней всего шумит прибой,
И в глазах глубоких в миг отлива
Холодеет сумрак голубой.
А когда высоко встанет буря,
Вся она застынет, внемля плеск,
И глядит как зверь, глаза прищуря,
И в глазах ее – зеленый блеск.
А когда настанет новолунье,
Вся изнемогая от тоски,
Бледная влюбленная колдунья
Расширяет черные зрачки.
И слова какого-то обета
Все твердит взволнованно дыша.
У нее глаза морского цвета,
У нее неверная душа[1099]1099
Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969. С.248. Посвящение О. Н. Миткевич было в первом издании сборника «Будем как солнце» (М., 1903).
[Закрыть].
