Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)
Надо сказать, что левизна Чуковского очень быстро поблекла. В конце 1906 года в цикле заметок, связанных с проводившейся им анкетой «об отношении революции к искусству», он провозглашает: «Пусть Куприн пишет о проституции и – ни слова о конституции. Пусть Минский пишет о меонах <…> Пусть г. Федоров поет облака и поцелуи, а рифмы к слову „баррикада“ подберет и г-жа Галина <…> Пусть Бальмонт замкнется навсегда в башне с окнами цветными». И заключает: «Словом, революция всегда, везде и во всем вредна литературе. И не говорите мне, что это временно, что потом, через революцию и благодаря революции, литература расцветет пышным цветом»[1035]1035
Революция и литература//Свобода и жизнь, 1906, № 9.
[Закрыть].
Возвращаясь к фельетону Чуковского о Дорошевиче, стоит заметить, что за этим низвержением кумира юности просматривается сложное явление. По природе своего литературно-критического дара Чуковский – фельетонист. Его «Критические рассказы» по сути литературные фельетоны. Фельетонность сквозит и в его сказках, «Крокодиле», «Мойдодыре», «Тараканище». Уже известным критиком, он пытался стряхнуть чары газетного злословия, фельетонность виделась ему препятствием на пути к высотам подлинной духовности, культуры (Метерлинк, Вагнер) и одновременно представлялась проявлением мещанства, обывательщины, пошлой буржуазности. И все же он не мог преодолеть заложенный природой зоильско-фельетонный элемент. Всю жизнь он ценил фельетонное мастерство у разных писателей. Отсюда и его противоречивость в оценке Дорошевича в том же «ругательном» фельетоне, который он закончил так: «А что г. Дорошевич талантлив, пышно талантлив, ярко талантлив, кто же сомневается в этом?» Некая вынужденная ирония, больше свидетельствующая о том, что у автора не нашлось серьезных аргументов и он сам чувствует натянутость своих суждений, что, кстати, подтверждает его письмо к Руманову от 25 декабря 1910 года, в котором, упрашивая последнего «свести» его с Дорошевичем, признает, что «когда-то в юности написал о нем какую-то ерунду и теперь хотел бы покаяться»[1036]1036
Яковлева Е. Корней Чуковский и Аркадий Руманов: к истории взаимоотношений//Звезда, 2008, № 3. С. 155.
[Закрыть].
Дорошевич никогда не оспаривал критические мнения о собственном творчестве. Чуковский был поражен, когда «король фельетонистов» и «диктатор» «Русского слова», в котором он очень хотел печататься и в которое, по уверению четы Мережковских, после хулительного фельетона дорога ему была заказана, пригласил его к себе домой и не только показал в тексте места, которые можно было бы усилить, но и дал 500 рублей аванса, пригласив молодого талантливого критика сотрудничать в газете[1037]1037
Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С.199.
[Закрыть].
Что же до отношения к «генералам революции», то, видя в них прежде всего очевидный и безжалостный по отношению к «массам» элемент авантюры, Дорошевич тем не менее проявляет интерес к их личностям. Ему как-то сказали, что «превратное представление о вождях революции» может измениться после беседы с «одним очень крупным революционером», который сам желает встречи и «расскажет факты». Дорошевич отказался от «этого знакомства». И потом жалел. Оказывается, мог познакомиться с Азефом. Его интересовала природа двурушничества выдающегося провокатора, он собирал о нем материал, о чем свидетельствует фельетон, в котором сообщалось, что Азеф «начал оказывать услуги» департаменту полиции в 1892 году, во время учебы в Карлсруэ[1038]1038
Юный Азеф//Русское слово, 1909, № 100.
[Закрыть]. Немало знал он и о такой «крупной фигуре русской революции», как М. Р. Гоц, бывший одним из создателей боевой организации эсеровской партии, идейным вдохновителем и материальным спонсором российского терроризма. Дорошевич не может простить тем, кто призвал народ к «вспышке, погашенной рекою крови, реакции, расстрелов, казней». Только особым устройством «террористического ума» объясняет он действия этих не считающих количества жертв «Наполеонов, решающих судьбы народа за стаканом чая в Латинском квартале и на берегу Женевского озера»[1039]1039
Гоц/Там же, 1906, № 230.
[Закрыть].
И вместе с тем он понимал, что «сдержать реку» было трудно, и потому свою позицию исповедующего общедемократические взгляды постепеновца-эволюциониста, противника резких, классово-партийно обозначенных движений попытался рассмотреть в контексте политического многоголосия, охватившего Россию в тот период. Повесть «Вихрь», по точному наблюдению современного исследователя, «не содержит в себе четкого пропагандистского потенциала, определенного ответа на вопросы, недвусмысленно выдвинутые историей»[1040]1040
Чупринин С. Газетная муза Власа Дорошевича//Дорошевич В. М. Избранные страницы. М., 1986. С.17.
[Закрыть]. Ее главному герою, крупному либеральному общественному деятелю Петру Петровичу Кудрявцеву, Дорошевич в значительной мере доверил изложение собственных убеждений. Не случайно в заглавии его дневника стоят слова пушкинского Пимена – «Свидетелем чему Господь меня поставил». Своего рода журналистский девиз Дорошевича. Петр Петрович, чьи речи «о попранных священнейших человеческих правах прокатывались по Руси от края и до края» еще во времена «общественной тишины и спокойствия», сейчас, когда грянул манифест, пришли свободы и страна стоит на пороге пускай неполного и урезанного, но все-таки парламентского правления, оказался в двусмысленной и даже драматической ситуации. На собрании общественности, посвященном выработке отношения к Государственной Думе, он призывает трезво оценить уже достигнутое освободительным движением и воспользоваться первыми результатами, не делая резких рывков, к которым страна не готова. Он считает преждевременным в неграмотной стране немедленное введение «всеобщего, равного, прямого, тайного избирательного права», предлагает воспользоваться уступками, на которые уже пошла бюрократия, не бойкотировать Государственную Думу, ибо само объявление ее в манифесте от 6 августа это уже «грандиозная, колоссальная победа». Поэтому, заклиная «именем наших ранних седин, исстрадавшихся, измученных сердец, сокращенных жизней», Кудрявцев настаивает на том, что нельзя «отказываться от того, что мы уже завоевали», нельзя бастовать, напротив – нужно «работать, работать».
Кудрявцеву возражает прошедший сибирскую ссылку социал-демократ Зеленцов. Ему «нужна настоящая, полноценная значит, Дума. Уступок и соглашений не будет. Конституция. Наше первое и последнее, значит, слово. Лозунг и пароль». Еще круче заворачивает анархист Гордей Чернов: «Никаких станций, вроде ваших, зеленцовских, никаких полустанков, вроде г. Кудрявцева! Некогда! На станциях простоишь, только к цели позднее приедешь. Довольно этой лжи и обмана, пользуясь темнотой и непониманием, смешивать вопросы политические с экономическими. Довольно морочить людей <…> Завоюют они вам конституцию. Во Франции – республика, однако в рабочих при забастовках стреляют не хуже». Чернов требует внести «в мировой прогресс свое новое, русское слово», создать «Евангелие для завтрашнего мира». Кудрявцев пытается урезонить разгоряченную аудиторию – «от наших разговоров запахло кровью», он предупреждает о трагедии в случае вооруженного восстания, поскольку «человек, вооруженный вилами, косой, топором, еще не носитель, по этому самому, светлого будущего», наконец, напоминает слова Пушкина о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном». Он уверен: «Нет ничего ужаснее, гибельнее неумело и не вовремя начатых революций. Сто лет каждый год история с каждой страницы кричит это».
Но все аргументы Кудрявцева напрасны. К тому же случается самое ужасное: левонастроенные участники собрания называют Петра Петровича Грингмутом, Шараповым – именами реакционных публицистов, а глупый купец Силуянов договорился до того, что поставил его речь рядом с писаниями князя Мещерского в «Гражданине». И уже после злополучной сходки выказавшему «благоразумие» Петру Петровичу высказывает свое благоволение сам губернатор. Радикалы изничтожают где только могут «бывшего либерала», правые, в том числе ненавидимые им «истинно русские люди», шлют ему свои приветствия, предлагают сотрудничество. Пришедший для «откровенного объяснения» Зеленцов обличает: «Вы хотите остаться кумирами. Чистенькими пройти среди брызг крови. И остаться дворянами в революции». Он дает Кудрявцеву «последний совет»: «Идите в толпу рабочих и подставьте вашу грудь под пули. Вы умрете нашим или вернетесь нашим». И Петр Петрович отправился на похороны убитых во время забастовки рабочих. На митинге он слышит речи, которых не ожидал: вместо проклятий буржуям звучат слова об «общественном мнении, которое проснулось, сознало свои права и мощно, властно потребует своих прав», о противодействии тем, кто «борцов за общее благо и общее счастье» смешивает «с негодяями и хулиганами». Выступления «сознательных рабочих» – это, скорее, мечта Кудрявцева о том, чего более всего жаждала душа. Впрочем, как бы там ни было, но едва не попавший под нагайки казаков, разогнавших митинг, Петр Петрович признается жене, что видел «воскресшего из мертвых… видел новый русский народ». И все-таки Кудрявцев не может примкнуть к какому-то лагерю. Он потрясен, раздавлен, растерян. Бывшему соратнику по либеральной партии он заявляет, что остается «наедине со своей совестью». И в таком состоянии вместе с семьей уезжает за границу. Знаменательны слова, которые он говорит жене, глядя на мелькающие за окном «серые, бесконечные, унылые, угрюмые и мрачные в надвигающихся сумерках, словно грозные поля:
– Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция»[1041]1041
Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. М., 1906. С.3–96.
[Закрыть].
Словами этими заканчивается политическая повесть «Вихрь». Несмотря на умеренность демократических притязаний главного героя, цензура не позволила завершить начавшуюся 11 января 1906 года публикацию в «Русском слове». Спустя полгода повесть была целиком опубликована в сборнике «„Вихрь“ и другие произведения последнего времени». Совершенно бессмысленная цензурная акция явилась еще одним аргументом в пользу того, что либералу-эволюционисту нет места в обществе, где правят крайности. Впрочем, и либерализм вызывает у автора довольно ядовитую иронию. Отъезд Кудрявцева за границу – это, несомненно, капитуляция перед сложностью, трагизмом жизни. От последнего лозунга героя «Вихря» – «остаюсь наедине со своей совестью» – тянется вполне отчетливая нить к последнему (1917 г.) публицистическому циклу Дорошевича, не без вызова озаглавленному «При особом мнении». Юноша, объявивший себя в 1884 году журналистом, стоящим «вне партий», в 1905 году, уже зрелым и знаменитым писателем, оказался на политической развилке и попытался удержаться в этом положении еще десяток с небольшим лет. С этого времени в жизни Дорошевича начинается особая драматическая полоса, которую можно было бы обозначить как борьбу одиночки за свою Россию и свое человеческое, гражданское, журналистское место в ней. Но не только для себя – для всех, для блага России. Конечно, эта борьба шла и до того. Но с 1905 года она обостряется, что привело в итоге к трагическому финалу.
Весну 1906 года Дорошевич проводил в Ницце. Настоящим ударом стало известие о займе, предоставленном Францией российскому правительству, остро нуждавшемуся в средствах для обуздания революционной стихии. Это была взаимовыгодная сделка: на проходившей в испанском Альхесирасе конференции благодарность России выразилась в поддержке колониальных амбиций Франции в ее военно-стратегическом соперничестве с Германией. Дорошевич пишет фельетон «Россия и Франция (по поводу займа)», в котором признания в любви к прекрасной Марианне во фригийском колпаке перемежаются с разочарованием: «Я люблю Францию, как религиозный человек любит Палестину.
Я люблю Париж – Вифлеем, Иерусалим свободы. Здесь она родилась, здесь была распята, здесь воскресла.
Но Франция – это сцена Comédie Française, где в те дни, когда не дается трагедия, – разыгрываются фарсы палерояльского театра.
И тот, который разыгрывается сейчас, один из пошлейших.
Мы, русские, не хотели верить.
– Франция! Республиканская! Демократическая Франция!.. Дает денег на борьбу со свободой…
Франции 14 июля, Франции 4-го сентября нет.
Есть:
– Франция 1 ноября.
День уплаты русского купона»[1042]1042
Русское слово, 1906, № 104.
[Закрыть].
Обещанного продолжения этого фельетона не последовало, скорее всего по цензурным причинам. Демонстрируя лояльность по отношению к России, французская полиция стала преследовать живших в Париже русских эмигрантов, на что Дорошевич откликнулся фельетоном «Русские и французы»[1043]1043
Там же, № 127.
[Закрыть]. Но, конечно же, самым главным, самым волнующим для него в ту пору был вопрос о том, какими путями пойдет демократическое преобразование страны, на которое самодержавие с большими оговорками, но как будто стало соглашаться. В преддверии выборов в первую Государственной Думу он в фельетоне «Перед весной» напрямую обращается к политически активным кругам общества: «Господа, вам говорит и советует – не без надежды быть услышанным! Я это знаю! – не человек какой-нибудь партии <…> У меня есть своя партия. Ее составляют: я, моя совесть, мой здравый смысл, мои знания России <…> моя способность, долг которой мне говорит то, что я думаю, что я чувствую, не заботясь в эти тяжелые для родины минуты ни о популярности, ни об успехе, ни о похвалах, ни о том:
– Понравится это той партии, другой? Старикам? Молодежи?»
Что же говорит «его партия»? Надо изучить «жизненные подробности земельного вопроса в каждой отдельной крестьянской общине», надо «вызвать доверие, настоящее доверие у простого народа, что участь его действительно будет улучшена „по-доброму“, без крови и насилий, – единственный способ для этого чрез его же представителей». Ведь очевидно, что «шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ». Неужели нужно ждать, когда «он, темный, слепой от невежества, слепой от голода», но уверенный, что «земля может принадлежать только „миру“», совершит новую «пугачевщину»? Но тот же опыт подсказывает ему, что скорее всего сработает давняя охранительная традиция, и ничего способного предотвратить бессмысленный и жестокий бунт «никогда не будет сделано». И все «из-за политических соображений». В подлинной ярости он восклицает: «Господа охранители, ничего не охранившие, бросьте эту вечную „политику“.
Вы все охраняли школу, чтобы в нее не проникла политика <…> Вы выдумали даже „зубатовщину“, чтобы „охранить“ от „политики“ рабочих. Что получилось?
Вы охраняли крестьянство даже от грамоты, чтобы вместе с грамотой не проскочила „политика“ <…> Но пора ведь понять, что идеи запереть нельзя»[1044]1044
Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С 110.
[Закрыть].
Но кто все-таки возьмет на себя ответственность за реальные политические преобразования? Немалые надежды поначалу связывались с личностью С. Ю. Витте, с которым Дорошевич был знаком лично, не раз встречался и вел продолжительные беседы. В посвященном ему обширном памфлете («Граф Витте») он прослеживает возможности и причины неудавшейся либерализации «сверху». Автору манифеста 17 октября, первому «конституционному» премьеру, предъявлялись претензии с самых разных сторон. И с представителем каждой стороны Сергей Юльевич Витте, словно индусский бог Вишну, воплотившийся «сразу в пятьсот Кришн», вел свой танец – с революционерами и реакционерами, с предпринимателями и теми, кто их душил. Да, оппортунизм, признает Дорошевич, но «оппортунизм – государственная система, как и всякая другая». В конце концов, «и в Европе, и в Америке единственным государственным человеком считают г. Витте». Именно он одержал «первую русскую победу над Японией», именуемую Портсмутским договором. Черносотенный хор называет его тем не менее изменником и требует казни. А после 17 октября «реакционеры обвиняют его в революционерстве, революционеры – в реакции». В этих условиях, подчеркивает Дорошевич, прежде всего необходим «однородный кабинет», в котором «министры держались бы одной политики, представителем которой является премьер-министр». Но Витте не справился, каждый министр у него проводил «собственную политику».
«Что же это за новый Куропаткин, у которого каждый генерал ведет собственный бой и чуть не за свою собственную страну?
Какая беспомощность все время.
Вопрос прост.
Какая задача была поставлена графу Витте?
– Осуществить свободы, объявленные манифестом 17-го октября.
Прошло три месяца.
Что сделано?
Где Государственная Дума?
В чем состоит свобода слова, если каждую неделю прикрывается столько изданий, сколько их не прикрывалось в год ни при Сипягине, ни при фон Плеве?
Где свобода союзов? Где свобода собраний?
О неприкосновенности личности говорить в стране, в столице которой запрещается выходить на улицу после 12 часов ночи и где в Севастополе высылают людей „за знакомство с Куприным“, я не нахожу приличным».
Блестящий министр финансов, буквально преобразовавший экономику России, Витте не оправдал политических надежд, но, настаивает Дорошевич, «мы должны были танцевать с графом Витте, потому что больше не с кем было в эту минуту танцевать», потому что «в административных кругах» не было «другого человека, более европейца. Более умом своим понимающего требования времени и яснее в глубине души отдающего себе отчет в том, что губит Россию». И разве нет вины общества? Разве не сошло оно с ума, когда «отворили железные заржавевшие запоры»? Не стало требовать от Витте «невозможного», в том числе освобождения убийц его предшественников Сипягина и Плеве? «Было много восторга и мало деловитости». И вот уже Витте не тот, «он сердится все сильнее и сильнее». И как ужасна статистика всего за один месяц, с 25 декабря 1905 года по 25 января 1906 года: десятки закрытых газет и посаженных под арест редакторов, военное положение во множестве губерний, убитые, раненые, переполненные тюрьмы…
«Какой ореол!
И как в сиянии этого нового ореола потонула слабая полуулыбка первого русского „конституционного премьер-министра“.
Как говорят на нашем газетном языке:
– Из „Русских ведомостей“ человек перешел в „Московские“»[1045]1045
Русское слово, 1906, №№ 32, 34, 37.
[Закрыть].
Об этом Дорошевич говорил и много позже, в середине 1910-х годов, в беседе с В. Н. Сперанским: «Витте же никогда ни в чем системы выдержать не мог, переодевался и перегримировывался много раз по мере надобности. Не могу без смеха вспомнить, как граф Сергей Юльевич ежегодно перед обновлением списка присутствующих членов Государственного Совета из опасения, что его за крамольное поведение на наступающую сессию вычеркнут, начинает говеть <…> Говеть только в смысле воздержания от интервью с либеральными журналистами. Как только опасность минует, Витте немедленно разговляется и дает для печати беседу очень вольнодумную. Жажда возвращения к власти у него теперь так нетерпелива и неразборчива, что он, конечно, не отказался бы и от должности обер-прокурора святейшего синода. И тогда поспешно надел бы на себя личину машкерадную в боссюэтовском вкусе. Будущий историк погибающего русского самодержавия будет иметь очень увлекательную задачу изобразить все эти изумительные превращения русского государственного калейдоскопа, пред которым бледнеют метаморфозы Овидия»[1046]1046
Сперанский В.Н. В. М. Дорошевич//Сегодня, 1927, № 280.
[Закрыть].
История с Витте нагляднейшим образом продемонстрировала суть российской внутренней политики, в которой, по словам Н. Эйдельмана, «складывались в равнодействующую запреты, страхи, успехи и неуспехи власти». Со времен Александра II «генеральный вопрос» не изменился: «Уступать или зажимать? Либерально или охранительно?.. Думали: не дать свободы опасно – как бы сдавленные пары не взорвали и котел и всю постройку. Но и дать опасно – а вдруг пары прорвутся в предложенную щель и все разметут»[1047]1047
Эйдельман Н. Из потаённой истории России XVIII–XIX веков. М., 1993. С.468.
[Закрыть].
Высоко оценивая Витте-финансиста, Витте-автора манифеста 17 октября, Дорошевич понимал, что экономические реформы (к тому же ограниченные) и либеральные декларации не спасут. России, как воздух, требовались реальные политические преобразования. И он обрушился на тех, кто стоял на их пути. В 1906–1907 годах его сатира в изображении столпов реакции достигает истинно щедринских высот. «Этюд полицейской души», посвященный министру внутренних дел П. Н. Дурново, занявшему «обрызганное кровью кресло» своего предшественника В. К. Плеве, убитого эсером Егором Созоновым, это образный анализ существа российской власти, которой никогда не понять, «что нельзя любить родину через участок» и у которой «полиция всегда была своим, домашним, „симпатичным“ средством, поскольку, подобно коновалу, умела лишь одно – „бросить дурную кровь“. Этим средством в Российском государстве лечили все болезни – раскол, аграрные волнения, социализм <…> И вот теперь, когда „настал, действительно, решительный момент“, когда „страна с трудом дышит“, опять призвали своего, „испытанного“ коновала Гаврилыча[1048]1048
Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С.116–131. В названии «этюда полицейской души» и в самом его тексте (в однотомниках Дорошевича, выходивших в 1962, 1966, 1986, 1987 гг.) допущена грубая ошибка: в названии напечатано «И. Н. Дурново», в то время как правильно – «П. Н. Дурново»; соответственно, в тексте указанных изданий упоминается Иван Николаевич Дурново, в то время как речь идет об его брате Петре Николаевиче.
[Закрыть]. Образованные, знающие, ученые, как всегда, не нужны. Опорой власти в обществе стал черносотенец, герой фельетона „Истинно русский Емельян“»[1049]1049
Русское слово, 1907, № 10.
[Закрыть]. Дневник губернатора, составляющий форму этой вещи, великолепно передает, как буквально распростерлась власть перед прибывшим «с инспекцией» безграмотным мещанином Емельяном Березкиным только потому, что он член «Союза русского народа». Емельян отправляет в отставку полицмейстера (вера не та – «лютеранское вероисповедание»), как монархист запрещает во время спектакля «Мария Стюарт» казнить королеву («пущай живет») и даже подвергает особому досмотру самого губернатора «на предмет принадлежности к иудейству». Все это, разумеется, как и положено «истинно русскому человеку», вершится при неумеренном питье водки и обжорстве. Формула патриотизма становится более чем простой:
«– Бить!
– Драть!
– Убивать!
– Расстреливать!
Всех русских людей!
Это называется в наши дни быть патриотом»[1050]1050
Патриот (Историческая справка)//Там же, 1906, № 124.
[Закрыть].
Используя «оружия излюбленного род», пародию, в воспроизведении бюрократической сутолоки, поднятой вокруг истории с околоточным надзирателем Силуяновым, якобы запеченным в пирог и съеденным купцом Семипудовым, он пишет в фельетоне «Дело о людоедстве»[1051]1051
Там же, № 97.
[Закрыть] остроумнейшую сатиру не только на бюрократический аппарат, но шире – на российскую общественную жизнь. Ее разнообразные аспекты воплощают полицейский, чиновнический идиотизм в сочетании с мышиной возней политических дельцов, сюсюканьем либеральных журналистов и национально-православными причитаниями правой печати. В один ряд с деятелями губернского города Завихряйска – полицмейстером Отлетаевым, приставом Зубовым – поставлены реальные лица – издатель «Нового времени» Суворин, публицист этой же газеты Меньшиков, лидер октябристов Гучков, прокурор Замысловский, адвокат Тесленко. «Дело о людоедстве» предстает тотальной карикатурой на власть в России, где прокурор утверждает, что это революционеры «в своей дьявольской хитрости додумались до полного уничтожения следов преступления путем съедения жертвы», а «Новое время» ужасается теми же «революционерами, в лютой злобе невинный доселе пирог в орудие адской злобы превратившими».
Ответом на вакханалию правой и черносотенной прессы стал памфлет «Человек от „Максима“». Это продолжение галереи, начатой еще в «России» фельетоном «Старый палач». Как и шесть лет назад в случае с Бурениным, когда был найден адекватный образ сахалинского палача, так и сейчас он нашел убийственную по точности сарказма характеристику другого нововременца К. А. Скальковского. «Человек от „Максима“». Этот завсегдатай специфически известного ресторана «с отдельными кабинетами», записной балетоман, автор пошловатого сочинения «О женщинах. Мысли старые и новые» и одновременно крупный чиновник Горного департамента, «государственный человек», «вопиет о крайней необходимости смертной казни <…> Эти слезные мольбы:
– Ради Бога! Стреляйте! Вешайте! Бейте насмерть! Только чтобы нам можно было продолжать сидеть с нашими фу-фу у „Максима“».
Примечательна концовка памфлета: «И г. Скальковского, свихнувшегося от ужаса с ума эротомана, в кровавом бреду вопиящего:
– Стреляй! Дави! Крови!
Стоит изучать, чтоб познакомиться с русской бюрократией.
Как исследуют помёт для того, чтобы узнать, чем больна лошадь»[1052]1052
Там же, 1906, № 63.
[Закрыть].
Удары наносятся и по таким столпам право-черносотенной печати как В. П. Мещерский, В. А. Грингмут, издатель «Бессарабца» П. А. Крушеван, редактор «Русской земли» С. К. Глинка-Янчевский. Резко критическими фельетонами отметил Дорошевич стопятидесятилетний юбилей «Московских ведомостей», газеты, которая «размазывала каждое кровавое пятно <…> мерзостно ругалась над каждым светлым проявлением русской жизни» и которую соответственно поздравляют «эсаул Нагайка» и «патреот Двужилов»[1053]1053
Юбилей «Московских ведомостей»; Чудеса «Московских ведомостей»//Там же, №№ 112, 126.
[Закрыть]. Черносотенцы не оставались в долгу. Тот же Глинка-Янчевский (кстати, работавший когда-то в «России» вместе с Власом, а теперь возглавивший выпускаемый Сувориным черносотенный листок), задетый фельетоном Дорошевича[1054]1054
Истинно русский Глинка-Янчевский (Эскиз портрета)//Там же, 1907, № 138.
[Закрыть], выступил со статьей, в которой объявил, будто бы знаменитый фельетонист в петербургский период своей жизни «учитывал в банках векселя», а когда ему «в учете отказывали, принуждал к этому, показывая гранки с какими-то разоблачениями». В «Ответе на клевету» Дорошевич писал: «Единственная „финансовая операция“, к которой я прибегал, это, если у меня не было денег, я закладывал лишнее платье <…> Я всегда был далек от биржевого и банковского мира… Не литераторское это дело. А я всю жизнь свою был чистым литератором». Тогда же он объявил, что привлекает Глинку-Янчевского к судебной ответственности за клевету, поскольку «с такими господами не полемизируют»[1055]1055
Там же, № 150. См. также редакционное примечание к фельетону Дорошевича «Трудные времена (Из дневника смотрителя тюрьмы)»: «Мы получили от В. М. Дорошевича следующую телеграмму: „За низкую и гнусную клевету привлекаю г. Глинку-Янчевского к уголовной ответственности. Дорошевич“»//Там же, № 144.
[Закрыть]. Но, вероятно, суд не состоялся, во всяком случае, о нем не сохранилось никаких сведений.
Естественно, что с особым вниманием Дорошевич вглядывался в либеральный лагерь, с которым связывались надежды на демократизацию страны. Отчеты о заседаниях Государственной Думы занимают первые полосы «Русского слова». Для создания полноценной картины работы первого российского парламента предназначено специальное приложение «Дума». Его работу освещают несколько корреспондентов «Русского слова». Получил билет для посещения Таврического дворца и Дорошевич. С удовлетворением отмечает он урок, данный на первом же заседании председателем Государственной Думы С. А. Муромцевым, предложившим генералам и сановникам в парадных мундирах, привычно занявшим первый ряд, уступить свои места избранным депутатам[1056]1056
Первый урок//Там же, 1906, № 120.
[Закрыть]. Первая Дума, однако, просуществовала всего два месяца и была 8 июля 1906 года распущена царским указом, обвинившим депутатов в том, что вместо законодательной работы они занимались «разжиганием смуты».
В новой политической повести «Премьер. Завтрашняя быль (Фантазия)», публиковавшейся в «Русском слове» в октябре-ноябре[1057]1057
Там же, №№ 259, 260, 263–265, 268–273, 276. Отдельное издание: Дорошевич В. М. Премьер. Завтрашняя быль (Фантазия). М., 1907.
[Закрыть], Дорошевич попытался изобразить сложившуюся к этому времени в стране ситуацию и одновременно прогнозировать развитие событий. Эта вещь в известной степени продолжение «Вихря» как художественно-политической хроники первой революции. На этот раз в центре внимания автора не «чистый», «идейный» либеральный интеллигент (Кудрявцев), а либерал правого толка в лице «купеческого министра». В отличие от «Вихря», герой «Премьера» – реальная историческая фигура, Александр Иванович Гучков, крупный московский предприниматель, лидер партии октябристов. Кстати, в повести наряду с вымышленными действуют или упоминаются и другие реальные персонажи российской истории того периода, в том числе князь Святополк-Мирский, публицисты А. А. Столыпин, А. С. Шмаков. Отвергая предложение фамилию главного героя изменить на «Пучков», Дорошевич поясняет в письме к Благову от 15 октября 1907 года, что это «был бы уже слишком боборыкинский маскарад. Вышло бы даже глупо». Тем более что в «политическом памфлете допускается» использование реальной фамилии героя. Наконец, подзаголовок «Фантазия» избавляет автора от необходимости объясняться с теми, кто может посчитать, что он приписал реальному лицу нечто несоответствующее его взглядам: «Я рисую фантастическую картину того, как такое-то существующее лицо было бы премьером и что бы из этого вышло»[1058]1058
ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3.
[Закрыть].
Повесть начинается с того, что А. И. Гучков становится «министром-президентом». Знаменательно, что Дорошевич предсказывает такой крутой политический взлет Гучкову за три с половиной года до того, как тот действительно вознесся – стал председателем 3-й Думы. Очевидно стремление привлечь общественное внимание к новой фигуре российского политического горизонта, прокламирующей себя как «человека дела». Как и в «Вихре», Дорошевич в «Премьере» испытывает главного героя на перекрестке противоборствующих общественных тенденций и политических течений.
Петербургский свет взбаламучен новостью, герои грибоедовского «Горя от ума» князь Тугоуховский, княгиня Марья Алексевна, Загорецкий гадают, что сулит приход «купеческого министра». Скалозуб, естественно, интересуется, «как драть будет» новый начальник: «По-прежнему или к шпицрутенам вернется?» К Гучкову «на разведку» идут представители разных общественных сил. У него «ищется» деятель «Союза русского народа», но получает единственный совет – «припугнуть мирную публику», благодаря чему «рядом с вами мы такими либералами покажемся». «Кадетский князь» просит разрешить съезд своей партии и слышит от министра-президента, что партии, которая не смеет крикнуть ни «долой революцию!», ни «да здравствует революция!», не существует. Политика, утверждает Гучков, «должна быть жизненна, реальна». Он отчитывает правительственного газетчика: «Кадетов революционной партией называете!!! Да еще доказываете! На весь народ, во всю глотку орете: „Революционная! Революционная!“ Обрадовались!» А когда тот оправдывается: он, мол, полагал, что «того же взгляда держится правительство», министр тычет пальцем в окно: «Где держится? Здесь! А не там!.. Здесь, в этом кабинете, я всякому кадету в лицо швырну: „Революционер“! Очень просто! Но здесь! Мозги у вас зачем? Шевельните! Здесь! А не там! Не там!» Министр не желает, чтобы в конкурирующую партию «без бомб, баррикад» пошел записываться народ.
Кокетничая перед иностранным корреспондентом («у меня ни знаний, ни опыта»), Гучков одновременно откровенничает с замыслившим покушение на него террористом, убеждая его, что когда из-за забастовок «жизнь станет невозможной <…> станет невозможно ничего делать: торговать, пахать, работать, учиться, спать», тогда «у вашей армии, измученной, истомленной, опустятся руки» и придут они, «практики». Министр-президент готовит декларацию, о которой в «Фигаро» сообщают как о документе, рассчитанном на широчайшую общественную поддержку. По уверению французской газеты, «с появлением у кормила правления г. Гучкова волнение вокруг государственного корабля сразу стихнет, и Россия спокойно и прямо пойдет в гавань благоденствия». Но вскоре «Правительственный вестник» извещает, что «министр-президент увольняется от должности вследствие прошения по болезни». Не задалась «реальная политика» у А. И. Гучкова как героя «фантастической повести, отвергнет его как „ненастоящего министра“ бюрократический аппарат. В день появления декларации в печати по Петербургу уже ходила пародия на нее, в которой особо подчеркивалось: „Цены на человеческую жизнь нами оставлены прежние“. Совершенно очевидно, что стремясь представить как можно шире и объективнее и кредо самого „премьера“, и разнообразие оценок его личности и политики, Дорошевич не доверяет политическому комбинированию Гучкова. Собственно, об этом было сказано еще за полгода до публикации „Премьера“, в фельетоне „Великий исповедыватель“: „И Петербург, который представляет собою самый большой участок на свете, вероятно, очень ласкает „старающегося“ А. И. Гучкова“»[1059]1059
Русское слово, 1906, № 78.
[Закрыть]. Но он угадал потенциал фигуры: сильный, напористый деятель, делавший ставку на сотрудничество с «просвещенной бюрократией», еще проявит себя на политической арене и продержится вплоть до краха старой России.
