Текст книги "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"
Автор книги: Семен Букчин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)
Если с первой Думой все-таки связывались определенные надежды, то накануне выборов во вторую скепсис Дорошевича усиливается. Хотя «Русское слово» в начале 1907 года сообщило, что для него «предметом особого внимания будет, конечно, Государственная Дума. Ей будет отведено первое место в газете»[1060]1060
Там же, 1907, № 1.
[Закрыть]. При содействии верхов («разъяснения» Сената) в Думу активно пошел «расплюевский элемент». Бессмертный герой Сухово-Кобылина, квартальный надзиратель Иван Антонович Расплюев, всегда был для Дорошевича воплощением существа российской власти. И сейчас, в период удушения общественных надежд на демократическое обновление страны, этот жутко комплексующий в связи с собственной неполноценностью холуй и хам почувствовал, что пришло его время («веселые расплюевские дни»), и рвется на вершины власти. В фельетоне «Перед Думой» он откровенно заявляет, что «находит по своим способностям, для пользы начальства возможным занять пост министра-президента»: «По здравому рассуждению вижу, что я для этой роли России и управляющему ею начальству самим Провидением послан»[1061]1061
Там же, № 41.
[Закрыть].
Знаковой фигурой торжествующей «расплюевщины» стал для Дорошевича прошедший во вторую Думу от Бессарабской губернии В. М. Пуришкевич. Он писал о нем еще в «России», когда тот был председателем аккерманской земской управы и уже тогда отличался демагогическими приемами и стремлением подавить любое инакомыслие. И, кстати, за это его поколотил местный архитектор[1062]1062
См. Тип (Немножко провинции)//Собр. соч. в 9 томах. T. II. С.181–187.
[Закрыть]. Нынче же Пуришкевич, один из создателей «Союза русского народа», достиг «высшей власти», благодаря «великолепнейшему избирательному закону, при котором даже Расплюевы могут иметь своего представителя». В посвященном ему фельетоне Дорошевич и сокрушается и надеется: «Знаю, что часто меня охватывают тоска и отчаяние:
– Доживем ли мы до лучшего будущего? Суждено ли нам, нашему поколению своими глазами, при жизни, увидеть лучшее?
И ужас сковывает мое сердце при мысли:
– Сильны! Сильны!
Но в эти минуты тоски, отчаяния, ужаса за себя, за родину, – ты, ты, тень моего крестника, ты, образ г. Пуришкевича, утешаешь меня и наполняешь мое сердце верой и надеждой.
Ты – залог светлого будущего.
Если ты, аккерманский герой, призван…
– Значит, тонут, если хватаются за соломинку!
И какую соломинку!..
Значит, игра проиграна, если с тебя ходят. Если ты – крупный козырь в игре.
Значит, игры нет!»[1063]1063
Г. Пуришкевич//Русское слово, 1907, № 54. См. также: Воспитание г. Пуришкевича//Там же, № 261.
[Закрыть]
Но и к либералам, кадетам, почти наполовину утратившим свои позиции во второй Думе, нет доверия. Он называет их «недальновидными политиканами» и «конституционалистами-аристократами»[1064]1064
Послание к кадетам//Там же, № 255; Лев Львович Мандельштам //Там же, № 226.
[Закрыть]. После третьеиюньского переворота 1907 года в Думе главенствующее положение заняли октябристы. Отношение Дорошевича к «внутридумской смене» совпадает с характеристикой Ленина, писавшего, что «смена второй Думы третьей Думой есть смена кадета, действующего по-октябристски, октябристом, действующим при помощи кадета»[1065]1065
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.16. С.62.
[Закрыть]. За две с лишним недели до начала работы третьей Думы в «Русском слове» появляется «Повесть о том, как Стахович съел Стаховича (Нравоучительный рассказ для кадетов старшего возраста)», в которой обыгрывается факт ухода к октябристам видного кадета М. А. Стаховича. «Кадетская Дума, застрахованная в „Обществе 17 октября“, – иронизирует Дорошевич.
– К чему все эти комбинации?
К чему титуловаться кадетами и мечтать о Гучкове?
Надо основать партию с настоящим названием:
– Недовольных камер-юнкеров.
Соединившись с партией протестующих камергеров, они составят такую Думу, которой не только не распустят, но даже по окончании срока будут просить:
– Не расходитесь!»
И вообще: «Поторговавшись, можно будет введение конституции заменить просто закрытием тотализатора»[1066]1066
Русское слово, 1907, № 233.
[Закрыть].
Будучи безусловным сторонником полновесной конституции, которая должна была прийти на смену монархическому правлению с элементами конституционализма, установившемуся в результате манифеста 1905 года и дополняющих его законодательных актов, Дорошевич видел, что «конституционное красноречие» в Думе отодвигает на второй план реальные реформы, которые можно было бы проводить и при сложившейся системе. Но это возможно при определенном единстве позиций, диктуемом подлинной заботой о благе России, единстве, на которое нет и намека. Поэтому он язвит по поводу «конституционной болтовни»: «Нужна конституция! Ото всего конституция! От сифилиса, от пьянства, от обмеления рек – конституция! Тараканов морить – конституцией! Не только революционного – тараканьего шума слышно не будет»[1067]1067
Петербург и Россия//Там же, № 17.
[Закрыть]. И одновременно пытается как журналист содействовать законодательному обновлению государства. 1 мая 1907 года «Русское слово» вышло с анонсом: «На днях будут печататься очерки русского суда В. М. Дорошевича». В опубликованном в том же номере вступительном очерке «Суд (Вместо предисловия)» он писал:
«Цель наших очерков?
Раз „приказный“ суд умирает, – вбить осиновый кол в его могилу?
Пожалуй. Отчего же?
Великий и недосягаемый учитель русского журналиста М. Е. Салтыков-Щедрин ведь нашел же нужным написать „Пошехонскую старину“ через много лет после уничтожения крепостного права.
<…>
Мы позволяем себе предъявить вниманию наши очерки, которые без хвастовства, но и без кокетливой скромности, разрешаем себе считать „основательными“, потому что каждое слово в них основано на фактах.
Говоря о том, о чем нам и другим долго приходилось молчать, – „обнажая язвы суда“, как говорится, – мы хотим не столько клеймить прошедшие времена, сколько помочь законодателю освободить будущее время от накипи, тины и грязи прошлого».
Первым очерком задуманного цикла были «Пытки». Дорошевичу самому довелось быть свидетелем, как в Николаеве после еврейского погрома пристав добывал «признания» у задержанных. Метод был прост и эффективен: человека вытягивали вдоль спины нагайкой, ежели он орал благим матом от боли – отпускали как невиновного, ежели крик был «недостаточный» – приказывали раздеваться, после чего обнаруживалось на задержанном несколько надетых одна на другую рубах. Такой «слоёный» признавался громилой и шел под суд. Эта «система» у пристава называлась «добывать голос». На пароходе, шедшем на Сахалин, подозревавшегося в краже арестанта-татарина по распоряжению помощника капитана драли линьком, пока он не сознался. Точно так же действовал и начальник тюрьмы, который на замечание Дорошевича, что у него применяются пытки, с изумлением ответил: «Какая же пытка?.. Так… товарищеское воздействие». Поэтому пришлось напомнить, что «всякое истязание с целью добиться показания называется пыткой.
Чтобы громко ни говорили господа следователи, господа прокуроры, господа судьи, – это будет из самолюбия, – в душе они должны будут на основании своей практики сознаться:
Что уничтоженные в конце XVIII века в России истязания с целью вынудить показание, т. е. пытки при дознании, существуют и практикуются широко.
Что из 1000 таких случаев, делавшихся им известными даже официально, 999 они обходили любезным молчанием».
Не случайным было и то, что имена «авторов дознания», которые особенно усердствовали во время расследования одного дела в Одессе в конце 90-х годов, встретились «среди героев, действовавших на одесских улицах в памятные октябрьские дни 1905 года». Он убежден: «Реформа нашего, вновь ставшего „дореформенным“ суда должна начаться с реформы дознания» (IX, 224–249). Продолжения судебного цикла, который должен был включать восемь очерков, не последовало. Редакция не сообщила, что было тому причиной, но вмешательство цензуры более чем вероятно.
Цензура особенно внимательно следила за «Русским словом» в этот период, впрочем, как и за всей либеральной прессой. В мае-июне 1906 года московский цензурный комитет девять раз ходатайствовал о возбуждении судебных преследований за статьи о работе Думы, ее отношениях с правительством, карательной политике властей, голоде в Поволжье. Газету изымали из киосков, у уличных продавцов, возвращали с почтамта, отправляли изъятую часть тиража в макулатуру. Редактору Благову приходилось жить в ожидании ареста. В этой ситуации Дорошевич считал необходимым избегать ненужного риска. Тем более что тираж, как выяснилось в начале 1906 года, упал до 96 тысяч экземпляров. 10 февраля он писал Сытину о возможности публикации в газете романа В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы», посвященного событиям русско-японской войны:
«Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение Товарищества как издателя „Русского слова“ после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, – я могу ответить Вам на вопрос:
– Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?
350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов.
35 копеек за строчку за отдельные статьи.
Это, действительно, наибольшие условия, которые мы, по бюджету газеты и при настоящих условиях, можем выполнить в этом году.
Роман В. И. „Далекие могилы“, представляя собой правдивую картину этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденным прекратить печатанье романа, как это случилось с моим „Вихрем“, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение. Судя по ходу дел, такого смягченья административных условий следует ожидать в самом скором времени. Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененью условий для печати, он выиграет.
Время для газеты трудное. В трудные времена не кидают товарищей по работе и по более счастливым дням. А Вы знаете, насколько я считаю важным для газеты участие В.И., знаете, насколько я хотел бы работать вместе с ним. В этом мне, его давнишнему и горячему поклоннику, распространяться, думаю, не нужно.
Я написал бы все это лично Василию Ивановичу, но, к сожаленью, он за что-то на меня, очевидно, в недовольстве, – хотя умышленно, по крайней мере, никаких поводов к этому недовольству я не подал и не знаю, чем мог его заслужить»[1068]1068
Музей-квартира И. Д. Сытина (Москва). Частично опубликовано в книге К. Коничева «Русский самородок». Л., 1966. С.157–158. Роман В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы» был опубликован в «Русском слове» в марте 1906 г. Редакция указала, что «роман был обещан еще летом 1905 г.», но «изменившиеся условия печати» вынудили автора внести изменения (№ 58).
[Закрыть].
Последние строки отражают сложные отношения, возникшие в редакции и авторском окружении «Русского слова». Демократически настроенная интеллигенция видела в сытинской газете выразителя своих настроений. Поэтому каждая публикация, представлявшаяся отклонением вправо, вызывала подчас болезненную реакцию, вроде письма А. И. Эртеля Сытину в 1903 году по поводу некролога И. Н. Дурново: «И этому столпу реакции, если не совсем либеральная, так чистая газета посвящает сочувственные строки тоном „Московских ведомостей“ и „Гражданина“. Что это значит? Недосмотр, или непонимание, или сознательное лакейство? Не знаю, что Вам скажет на это Дорошевич, но я скажу, что возможность появления таких статей в „Русском слове“ делает совершенно невозможным участие в газете настоящих писателей». Автор «Гардениных» призывал издателя «Русского слова»: «Всмотритесь, какие события, какие времена надвигаются. Готовьтесь же к этому историческому моменту»[1069]1069
Цит.: Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С. 100.
[Закрыть].
Эти требования к газете, высказанные за два года до революции, – блюсти чистоту своих знамен – значительно возросли в период 1905–1907 годов. Собственно, речь шла уже не о либеральной репутации, а о выборе идеологии в условиях ужесточающегося противостояния общества и власти. В первую революцию немалой части деятелей российской интеллигенции, в том числе писателям, художникам, артистам, по сделанному Дорошевичем в 1917 году признанию, «революционное вино бросилось в голову». Они не были радикалами, но была мода на левизну, на революционность, как, впрочем, и вполне понятное недовольство политикой царя и правительства. Вот и Василий Иванович Немирович-Данченко, вполне благопристойный писатель и русский патриот, пишет Дорошевич Благову, «таким тут себя революционером выдает, каких еще никогда и на свете не было»[1070]1070
ОР РГБ, ф.259,к. 14, ед. хр. 3, л.22.
[Закрыть]. Заметался в эту пору и без того склонный к панике Сытин. Летом 1906 года напуганный реакционной волной, накрывшей и редактировавшуюся Петровым «Правду Божию» (была закрыта 6 июня) и «Думу» (ее издание стало бессмысленным после роспуска Государственной Думы), он буквально умоляет Благова: «Измени газету. Беда на носу. Ради Христа, спаси дело, вали все на меня». И тут же целиком полагается на зятя: «Если тебе удастся удержать газету и вместе с тем известный такт и движение, то делай, как знаешь. Я решительно навсегда свое участие, а тем паче руководительство устраняю и даю тебе по гроб жизни моей клятву не вмешиваться в это проклятое дело»[1071]1071
Цит: Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С. 102.
[Закрыть].
В это сложнейшее время усилия Дорошевича как руководителя газеты направлены на проводку редакционного корабля по фарватеру, буквально запруженному левыми и правыми минами. Растерявшемуся Благову он сообщает добытые по личным каналам сведения об отношении к газете в «верхах»: «Недовольство передовыми. Ехидный тон, злорадство, издевательство». Власти «серьезно видят призрак 1905 года». И всюду мерещатся «те же безобразия». Конечно, «некоторые небольшие редакционные меры надо принять», но, в общем, «страхов и опасностей никаких». Поэтому – «ведите себя и газету спокойно». Он советует, «чтобы не рисковать», отказаться «совсем от политических карикатур» в «Искрах» – «тем более, что они у нас очень неважны и всегда очень однообразны»[1072]1072
ОР РГБ, ф.259, ед. хр.10, л.18.
[Закрыть]. Необходимо тщательно отработать и традиционное объявление о составе сотрудников, из которого половину имен «надо уже выбросить». В 1906 году газета числит своими авторами Будищева, Боборыкина, Измайлова, Вейнберга, Кругликова, Сергея и Александра Яблоновских, Григория Петрова, Розанова, Осипа Дымова, Ивана Жилкина. Несомненна рука Дорошевича в тексте программного заявления газеты, которое было опубликовано 26 ноября 1906 года: «Наш идеал: единая, нераздельная, обновленная и возрожденная России, где под сенью закона и справедливости все составляющие государство разноплеменные народы чувствуют себя родными, любящими и любимыми детьми великой матери – России. Первой задачей мы ставим умиротворение родины при помощи быстрого осуществления полностью всех коренных реформ и затем дальнейшего развития их <…> „Русское слово“ – газета беспартийная, независимая. Эта независимость дает газете возможность освещать факты, руководясь не партийными соображениями, не „горячностью чувств“, не пылкостью, не задором партийной борьбы, а спокойным, деловым, всесторонним обсуждением. Но, не принадлежа ни к одной из политических партий, не заискивая ни перед одной из них, газета „Русское слово“ готова от всего сердца помогать всякой прогрессивной партии, которая борется за лучшее будущее родины просвещенными и гуманными средствами».
Очевидно, что учтен отрезвляющий опыт событий 1905 года. Поэтому взят совершенно определенный курс на эволюционное преобразование страны, на мирное разрешение социальных проблем. Хотя слова выбираются тщательно, нет ожиданий от трона, акцент делается на торжестве закона и справедливости. Ну и, конечно, святое для Дорошевича: беспартийность и независимость газеты. Но стало очевидным и другое: либеральный лагерь в прессе приобретает большую разнооттеночность, появляются новые издания, и «Русскому слову» придется побороться за читателя в новых и политических, и экономических условиях. Поэтому, хотя «умиротворение родины» видится прежде всего «гуманными средствами», газета дает понять, что не намерена снижать общую критическую тональность. Об этом свидетельствовало и объявление о подписке на 1907 год, в котором были обещаны «политические памфлеты В. М. Дорошевича», а также «сатирические очерки по поводу текущих событий политической жизни»[1073]1073
Русское слово, 1907, № 1.
[Закрыть]. Речь идет не о привычных фельетонах, читателю предлагается продукция более высокого гражданского звучания – памфлеты и сатирические очерки.
Не дремали и конкуренты. Промышленник и банкир П. П. Рябушинский с декабря 1906 года приступает к изданию в Москве большой ежедневной газеты «Утро». По сути в старой столице наряду с «Русским словом» возникает второе крупное, претендовавшее на выражение либерально-национальной позиции издание. Сытин занервничал и решил поднять подписную цену. «Я решительно против увеличения цены, – писал ему Дорошевич. – Коммерческие соображения на это следующие. 7-рублевая цена – наш крупный козырь в конкуренции с другими газетами. И именно теперь нам не следует лишаться этого козыря. Всевозможные „Утра“ нам не страшны, сколько бы их сейчас не появлялось. Они обречены на кратковременное существование. Желая завоевать успех, они будут стараться „выкрикнуть погромче“, а это ведет к их закрытию. Временно они отнимают у нас немного розницы. Но появление их нам даже полезно. Видя их быструю гибель, публика теряет веру в эти „скоропостижные“, вновь возникающие газеты и верит только в „старые прежние фирмы“. Но все это – только сейчас. Закон для печати не за горами. И тогда, когда существование газеты будет более гарантировано, за газетное дело возьмутся солидные руки. Тогда неизбежно появится несколько новых и прочных газет. Явится серьезная конкуренция для нас. И вот тогда-то наш козырь – дешевая подписная плата – сыграет. Увеличив подписную плату теперь, уменьшить ее тогда для конкуренции уже нельзя будет: неловко, это значит уронить газету»[1074]1074
ОР РГБ, ф.259, ед. хр.10, л.9.
[Закрыть].
Конфликт в связи с подпиской получил острое развитие. По свидетельству Розанова, Дорошевич пригрозил издателю, что откажется «от редактирования», если на рубль будет повышена годовая стоимость. «Рубль для простого бедного человека много значит. Газета не будет народным училищем, а „чистую публику“ я не хочу учить», – говорил он[1075]1075
Розанов В. В. В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. М. – СПб., 2008. С.84.
[Закрыть]. Сытин уступил. Семирублевая подписная цена сохранялась вплоть до 1913 года, благодаря чему «Русское слово» оставалось доступной для широкого читателя крупной газетой. А вот относительно газеты Рябушинского Дорошевич оказался прямо-таки пророком. «Утро» именно за «громкие выкрики» было закрыто через четыре месяца после начала выхода. Возобновленная в сентябре 1907 года под названием «Утро России», газета просуществовала всего месяц и только спустя два года стала выходить снова. За это время относительной стабильности тираж «Русского слова» снова поднялся до 150 тысяч экземпляров и продолжал расти.
Весной 1905 года Сытин принимает решение о выпуске собрания сочинений Дорошевича. К середине июля из печати вышли три тома – «Семья и школа», «Безвременье», «Крымские рассказы». Были анонсированы еще десять томов[1076]1076
Русское слово, 1905, № 188.
[Закрыть], но в 1907 году издание закончилось на девятом томе. Как и в случае с «Сахалином», постоянно находившийся в разъездах и занятый злободневным писанием, Дорошевич устранился от черновой работы, составление собрания сочинений было доверено Н. В. Тулупову, хотя структура издания, несомненно, была согласована с автором. Запланированные первоначально тринадцать томов должны были отражать очевидные тематические разделы в его творчестве. Но если такие названия, как «Семья и школа», «Литераторы и общественные деятели», «Судебные очерки», «Сцена», «Свобода слова», «По Европе», «Юмористические рассказы», «Легенды» говорили о вполне определенном «профиле» тома, то другие – «Рассказы», «Крымские рассказы», «Фельетоны» и «По белу свету» – скорее, свидетельствовали о расплывчатости общего плана издания и определенном раздувании его объема. О том, как шел отбор произведений для каждого тома, сведений не сохранилось. Вероятно, Дорошевич передал Тулупову какую-то часть сохранившихся у него газетных вырезок, что-то редактор сам отыскивал в подшивках. Тома получились неравноценные. Если «Семья и школа», «Судебные очерки» включают действительно лучшее из написанного к тому времени на эти темы, то за пределами томов «Сцена», «Литераторы и общественные деятели», «По Европе» остались замечательные театральные и путевые очерки, портреты купцов, промышленников, адвокатов, журналистов. Том «Сцена» получился настолько мизерным по объему, что пришлось уменьшить его формат. Вместе с тем в том «Безвременье» вошли вещи, имевшие сугубо злободневное звучание, а в том «Рассказы» и откровенно слабые. Вряд ли заслуживал отдельного издания том «Крымские рассказы», произведения из него вполне могли войти в общий том рассказов.
Получая от Тулупова корректурные листы, Дорошевич видел, что с формированием собрания сочинений дело обстоит не лучшим образом, но и предъявить серьезных претензий не мог. 4 апреля 1905 года он писал редактору из Ниццы в связи с томом «Безвременье», в который вошли фельетоны конца 90-х годов: «Посылаю 2 полученных мною листа. Откровенно говоря, мне в них не нравятся: „Сон бессарабского помещика“ и „Купе для плачущих“ (это особенно, скучно, устарела вся 2-я половина). Если бы без этого! Но раз сверстано, могут произойти задержки и т. д., тогда пусть идет. Давайте вперед делать так. Вы будете присылать мне в оригинале материал для книжки. Обязуюсь выбрать, разметить, сделать поправки в тексте обязательно в течение одного дня»[1077]1077
ОР РГБ, ф.218, к.375, ед. хр.10.
[Закрыть]. Могла ли эта работа по почте, через «всю Европу», быть успешной? Главной проблемой оставался отбор произведений. Вряд ли Тулупов, занятый в книжной редакции сытинского издательства, располагал временем для детального просмотра подшивок «Московского листка», «Одесского листка», «Петербургской газеты», «России», «Русского слова», комплектов юмористических журналов. Когда Чехов готовил свое собрание сочинений у Маркса, он не только принимал сам деятельное участие в этой работе, но и привлек к отысканию своих произведений в разных изданиях сестру, братьев, знакомых. Дорошевич подошел к этому делу более чем легковесно. Сказались не в первый раз его устойчивые журналистские, газетные предпочтения, как, впрочем, и некое сибаритство, нежелание заниматься тягомотной, кропотливой библиографической работой. «Большое спасибо за труды над моими книгами», – писал он Тулупову. Да, оставалось только благодарить редактора, хотя и видел, что тома получаются неважные.
Он считал себя и журналистом, и писателем, знал, что его творчество пользуется громадным успехом у читателя и потому не без оснований полагал, что в написанном им есть немало заслуживающего книжного издания. Но именно потому, что он был газетным писателем, отбор вещей был особенно важен. Он понимал это и тем не менее серьезно этим делом не занялся. А тут еще сказалось время, горячая революционная пора, когда большие события сменяли друг друга ежедневно. Конечно же, собрание сочинений знаменитого публициста в это время должно было быть иным – компактным, с очень строгим отбором. Не десять с лишним томов можно было запланировать, а, скажем, пятитомник, в котором к вполне «согласующимся с текущим моментом» очеркам о школе и семье могли быть добавлены вполне прозрачные, «говорящие» о современности восточные сказки и легенды, лучшие театральные портреты, фельетоны на темы печати. Особенно жаль, что не вышел последний том «Свобода слова». Это было бы не только попаданием в девятку в смысле злободневности. Книга была бы одновременно важна и для истории русской журналистики. Впрочем, пропустила бы цензура? Так или иначе, но в 1907 году последним, девятым, томом единственного собрания сочинений Дорошевича стали «Судебные очерки». Скажем Сытину спасибо и за это…
Авторы критических отзывов на первые тома, отдавая дань таланту «известного фельетониста», склонялись к мысли о том, что у фельетонной прозы есть свои временные пределы, ограниченные «газетой, век которой „не долее дня“». Известный педагог А. Я. Острогорский писал в журнале «Образование», что «увековечения заслуживает все то, что затрагивает вечные, а не мимолетные вопросы, и при том в форме, которая вечно будет будить мысль читателя, возбуждать его „добрые чувства“». И вместе с тем рецензент тома «Семья и школа» признавал: «Из того, что писал Дорошевич, особенно в газете „Россия“ – эпоха, по нашему мнению, наибольшего расцвета его таланта – многое заслуживает сохранения если не для потомства, то для нашего поколения. Не говоря уже о стиле, кратком, чрезвычайно выразительном, часто блестящем, которым написаны многие произведения Дорошевича, они заслуживают внимания и памяти, потому что автор их умеет вложить в них свою чуткую и страдающую душу. В его писаниях нередко чувствуется, как сквозь их легкую „фельетонную“ форму на вас надвигается что-то страшное, вас наполняет скорбь оттого, что так легко у нас надругаться над человеческой душой и нет управы на многочисленных властных насильников. Сочинения, заставляющие читателя так чувствовать, конечно, заслуживают иной участи, чем обычно постигающая все то, что пишется в наших газетах». Острогорский особо выделяет такие «талантливые и неувядаемые очерки» как «Горе и радости маленького человека», «Русский язык», «Конкурс», в которых «отмечены язвы нашей школы»[1078]1078
Остр-ский А. В.М.Дорошевич. Собрание сочинений. T. 1. Семья и школа. Изд. И. Д. Сытина//Образование, 1905, № 8. Отд. II. С.104–105.
[Закрыть].
Критик журнала «Мир Божий» А. И. Богданович, откликаясь на второй том «Безвременье», также отметил, что к «петербургскому периоду» творчества Дорошевича «принадлежат его лучшие фельетоны, упрочившие его известность как одного из самых блестящих газетных писателей». «Самый талантливый из русских фельетонистов, блестящий и умный сатирик В. М. Дорошевич, – писал он, – создал особый стиль, которому безуспешно подражают разные маленькие „Дорошевичи“, не обладая ни его остроумием, ни умом, ни силою языка, колючего и жалящего, как хорошо заостренная стрела. Его остроты, легкие, изящные, всегда неожиданные, нередко убивающие наповал, облетали подчас всю прессу и надолго становились ходячим словечком». Но «самая блестящая газетная статья, яркий фельетон быстро блекнут и теряют свою остроту и силу, им не суждено „пройти веков завистливую даль“ <…> Остроумие выдохлось на протяжении нескольких лет». В качестве примера критик привел «Татьянин день», «весь из отрывочных фраз и словечек, долженствующих изображать постепенное опьянение старого московского студента»[1079]1079
А.Б. В. Дорошевич. Собрание сочинений. Т. II. «Безвременье»//Мир Божий, 1905, № 8. Отд. II. С. 119–120.
[Закрыть]. На самом деле, это один из лучших рассказов Дорошевича, в остроумной монологической форме запечатлевший характерный тип времени, недаром он входит во все однотомники писателя, его до сих пор используют для театральных инсценировок, читают по радио[1080]1080
С 2004 г. в Томском театре юного зрителя идет спектакль «В Татьянин день» (режиссер Александр Постников), в основу которого положены четыре рассказа Дорошевича. Сергей Юрский на российском «Радио Культура» записал моноспектакль «В Татьянин день» (2005).
[Закрыть]. Судьба этого, как и многих других произведений Дорошевича, опровергает слова критика журнала «Русское богатство» А. Г. Горнфельда, писавшего, что «талантливому фельетонисту остается помнить, что его искусство – как искусство актера – сильно в минуту творчества и умирает вместе с нею. Закрепить его в книге, значит посадить бабочку на булавку»[1081]1081
<Горнфельд А. Г.>. В. М. Дорошевич. Собрание сочинений. Тт. I–II. М., 1905//Русское богатство, 1905, № 9. Отд. II. С. 82–83.
[Закрыть].
Критик прав, если иметь в виду злободневность газетного отклика. Злободневного у Дорошевича хватало – такова специфика газетной работы. И вместе с тем сколько имен «чистых», далеких от злобы дня, работавших «на вечность» литераторов погребено под толщей времени! И эту же толщу оказалось способно прорвать имя «всего лишь журналиста». А на самом деле – первоклассного писателя. Все дело, как обычно, в таланте. Опровергнуть несправедливость формального «деления писательской братии» уже после смерти Дорошевича попытался Юлий Волин:
«Влас Дорошевич – писатель большого таланта и выдающегося темперамента. Не писатель, а журналист – поспешат внести поправку писатели и критики, строго оберегающие дистанцию, ими же установленную между „настоящим писателем“ и журналистом, „газетчиком“, „писателем второго сорта“.
Об этом делении писательской братии на два сословия: аристократов (беллетристы, поэты, драматурги) и „чернь“ (журналисты) – можно и должно поговорить. Есть такое мнение, и я вполне его разделяю, что хороший фельетонист или талантливый публицист имеет больше права на звание писателя, чем плохой поэт, беллетрист или драматург. Согласимся даже на том, что служение „вечности“ благороднее, что ли, служения „презренному дню“. Но талантливый журналист, служа „дню“, служит и „вечности“; из дней составляются годы; из повседневности – эпохи; из „злободневности“ – значительные общественные явления, политические перевороты, продвижение стран и народов к будущему. С другой стороны, не меньше половины „настоящей литературы“, т. е. поэм, повестей, пьес, не служат ни „дню“, ни „вечности“.
„Книжник“ перед „газетчиком“ имеет преимущество, очевидное для всех: век газеты – один день; век книги вполне зависит от ее внутренних качеств. „Книжник“ имеет „шансы на бессмертие“; газетчик, увы, только на „благодарную память“ современников. Журналист, как артист, живет пока живет. Живописец и скульптор оставляют наследство музею, писатель – библиотеке, архитектор – городам. А артист и журналист оставляют только… „благодарную память“ <…> В этом их трагедия, но отнюдь не доказательство меньшего веса и значения их творчества, ибо эпоха, общественное и моральное лицо эпохи создается газетой и театром не в меньше степени, чем всеми другими видами творчества. Если не в большей степени.
Кто знаком с немногими беллетристическими произведениями В. М. Дорошевича, а особенно с его сказками, знает, что Дорошевич мог бы стать и „настоящим писателем“, т. е. сочинять повести и рассказы и стоять в очереди на „бессмертие“ между первыми из писателей эпохи. Но он подчинился своему темпераменту борца, активиста. Он не захотел удовлетвориться „списыванием“ и изображением жизни; он хотел делать жизнь. И пошел в газету»[1082]1082
Волин Ю. В. М. Дорошевич//Экран, 1922, № 24–25. С.3.
[Закрыть].
Последнее сказано с некоторым идеологическим «перебором», характерным для советской прессы начала 1920-х годов. Получается, что Дорошевич пожертвовал своим писательским даром во имя актуально-газетного. Но суть в том, что он как раз стал писателем, только очень непохожим на других. Суть его манеры, природы его творчества попытался еще в 1912 году обозначить А. Ф. Кони в письме к Сытину: «Какая прелесть политическо-юмористические фельетоны Дорошевича!»[1083]1083
ОР РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23, л.6.
[Закрыть] Она заключалась в угаданном знаменитым юристом синтезе публицистики и художественности, когда «большая журналистика», соединяясь с «большой литературой», становится явлением искусства. Называя себя журналистом, Дорошевич с полным основанием считал себя и писателем. Таковым, кстати, и воспринимали и считали его тогдашние издатели и читатели, свидетельством чему литературные сборники, в которых его рассказы соседствовали с рассказами Льва Толстого, Куприна, Андреева, Сологуба, Телешова, Зайцева, Тэффи…[1084]1084
См.: Избранные рассказы. Хрестоматия. СПб., 1908; Свет и тени. Литературный сборник. М., 1910; Избранные юмористические рассказы русских писателей. Пг., 1914.
[Закрыть]. В этом «двуединстве» принимал его, кстати, не только русский читатель. Его очерки, фельетоны, рассказы на самые разнообразные темы, а также сказки и легенды были особенно популярны в Польше[1085]1085
О переводах и восприятии творчества Дорошевича в Польше см.: Sielicki F. Proza rosyjska początku XX wieku w recepcji polskiej//Slavia orientalis. Rocznik XXV. Nr 2. Warszawa, 1976. S.220–221.
[Закрыть], переводились на чешский и украинский языки[1086]1086
Doroshewicz W. Wschód i wojna. Ti. J. Kiszkel. Piotrków, 1905; Rodzina i szkoła. Z rosyjskiej przełozói Józef Macejowski. Warszawa, 1906; Opowiadania. Tl. A.M. Warszawa, 1907; Humoreski. Tl. M.S. Warszawa, 1908; Kolejarze. Katowice, 1908; Dorosevic V. M. Vschodni legendy a povesti. Prel. Ant. Kurze. Praga, 1912; К padesatce pusbceho żurnalisty. Praga, 1914; Krymske povidky. Prelozil Josef Biły. Praga, 1916; Дорошевич В. Казки сходу. Переклад з росiйской М. Селегiя. Камянець н/П – Одеса, 1923.
[Закрыть].
