Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
XXIII
Слухи и разговорыбыли самые разные. Дохо дили они, разумеется, и до Ивана Лукича, но он не удивлялся и не злился. Озадачила и опеча лила Ивана Лукича лишь драка в Куркуле. Он узнал об этом в степи от бригадира Лысакова, ко торый только что вернулся из Куркуля. Иван Лу кич торопился в Грушовку: вызывал Скуратов – и сам не смог побывать у Подставкина. «Неужели это правда? – думал Иван Лукич, направляясь по проселочной дороге в Грушовку. – Мой лучший бригадир-три и натворил таких дел? Ить это же позор на весь район… Уборка на носу, а тут, можно считать, вышел из строя бригадир самой передовой и самой крупной бригады… А может, это выдумка, может, опять кто-то пустил вредный слух? Может, тут опять проделки Шустова? Ну, ничего, я дознаюсь, я до всего дознаюсь».
Скуратов встретил Ивана Лукича холодно Протянул руку, поздоровался молча и сказал:
– Ты это что, Иван Лукич, без особого при глашения в райком заехать не можешь?
– Могу, – покручивая ус, отвечал Иван Лу кич. – Но покедова особой нужды не было…
– Нужды, говоришь, не было? – Скуратов насмешливо сощурил левый глаз. – А что там случилось в твоем хваленом Куркуле?
– И до тебя та весть докатилась. – Иван Лу кич помрачнел и стоял потупя глаза. – Я ещё и сам толком не знаю, не успел разузнать… Ежели судить по тому, что мне поведал Лысаков, то по лучается картина дюже паршивая… Выходит, будто Подставкин или умом помешался, или ка кой бес его попутал. – Развел сильными, до черноты засмоленными солнцем руками. – Ума не приложу, что с парнем могло поделаться. Егора я знаю, парень он умный и жену свою любил, жили они мирно…
– Вот что, Иван, поезжай в Куркуль и все выясни. – Скуратов прошелся по комнате, поправил скатерть на углу стола. – Поговори и с женой и с самим Подставкиным…
– Добре, будет исполнено сегодня, – четко, по-солдатски ответил Иван Лукич. – Можно иттить?
– Да ты хоть отдохни малость, неуловимый мотогонщик, – сказал Скуратов, показывая на стул. – Присядь, расскажи, как живется… Скоро начнешь жатву?
– Поджидаем созревания. – Иван Лукич вытирал платком покрытое влагой лицо, не садился. – Выборочную косовицу ячменя начнем дня через три, а тогда уже и всем фронтом пойдем… Не беспокойся, Степан. Ежели я дал слово, сдержу. Ты меня малость знаешь, узнал ещё в те, в солдатские годы.
– Ох смотри, солдат, как бы Игнатенков тебя не опередил.
– Пусть испробует.
– Ну, а как поживает сын Иван? Чем занимается?
– Бунтует!
– Иван бунтует? – с улыбкой спросил Скуратов.
– Сказать, не сам Иван, – поправился Иван Лукич. – Иван ходит по Журавлям, фотографирует, приглядывается к селу, как жених к невесте, а вокруг Ивана расплодилась такая чертозщина, что уши вянут… Опять шустовцы зашевелились и такую брехню распустили, что беда! Будто мой Иван прибыл в Журавли для того, чтоб мне отомстить, и по этой причине наобещает журавлинцам райской жизни, взбудоражит людей и уедет… Вот до чего докатились оппозиционеры проклятые! – Иван Лукич усмехнулся в усы и с мольбой посмотрел на Скуратова. – Степан, возьми от меня этого Шустова! Дай ему хоть какую работенку, только подальше от Журавлей. Ить он же и спит, а видит, как я с Иваном сцеп-люсь. Потом просыпается и всю свою злость на меня испускает… Возьми в район каким-либо начальником. Ить мне жизни нету от этого Шустова. Бывших председателей в Журавлях ещё четыре. Но те три не такие зловредные, как Шустов. Сидит этот сеятель на пасеке, а к нему заезжают его дружки, и вся пакость идет оттуда, от меда.
– Шустова испугался? – с усмешкой в голосе спросил Скуратов. – «Оппозиция» тебе жизнь портит? Это ты, Иван, зря запаниковал… Шустова забрать зараз не могу – и некуда его послать, да и нет нужды. Пусть свое досиживает на пасеке. – Положил руку Ивану Лукичу на плечо. – А вообще, скажу тебе, как другу, та шустовская «оппозиция» до сих пор была тебе, как я замечал, на пользу… Ты сам, помнишь, говорил, что шустовцы тебя подстегивали, не давали покоя, заставляли быть смелым и даже прибавляли тебе энергии, которой у тебя и так хватает… Так что я и не пойму, почему вдруг теперь завел этот разговор… Испугался?
– Я не из пужливых, ты это знаешь.
– Знаю, – согласился Скуратов. – И помню, как мне говорил… Постой, как же ты тогда сказал?.. «Шустовцы хотят меня сбить с ног, а делают меня ещё устойчивее…» Кажется, так ты говорил?
– Было время, говорил, – мрачнея и злясь, ответил Иван Лукич. – Надоели эти критиканы! Критиковать да сплетничать легко! Девятый год путаются под ногами, когда же этому будет конец!.. – Иван Лукич тяжело вздохнул. – Ну, я пойду, Степан Петрович… Мне ещё надо заскочить в райпотребсоюз насчет резины… Уборка на носу, а у меня три грузовика без скатов. – Остановился у порога, усмехнулся в усы: – Беда с этим Подставкиным! Из головы не выходит… Что с ним случилось – хоть руками разведи! Это тоже какой хлеб для Кузьмы Шустова – начнется трепотня!
XXIV
Было далеко за полночь, когда Яков Матвеевич Закамышный вернулся из Вербовой Балки в Журавли. Проезжая по главной улице и видя огни в кабинете Ивана Лукича, Закамышный подумал: «Старик ещё не спит, надо заглянуть к нему…» Сказав шоферу, чтобы тот ставил машину в гараж, Закамышный в своей соломенной шляпе, почерневший от пыли, в накинутом на плечи холщовом пиджаке быстро поднялся на второй этаж и появился в пустой, с распахнутыми окнами и все ещё душной от дневной жары приемной Ивана Лукича. Неслышно отворилась пухлая дверь, и из кабинета сперва вышел Саша, сумрачный, усталый, а за ним, нет, не вышел, а выскочил Егор Подставкин. У него было душевное состояние человека, на голову которого вдруг свалилось несчастье и которого к тому же оскорбили и обозлили. Молодое его лицо, обычно милое и ласковое, теперь было искажено болью и так густо залито краской, что можно подумать: выскочил Подставкин не из кабинета, а из парной. Пряча налитые гневом глаза и не замечая Закамышного, Подставкин сдернул с вешалки свой картуз и хлопнул дверью.
– Сам с повинной явился? – спросил Закамышный. – Или Иван Лукич вызвал?
– Сперва тут была Маруся, – спокойно отвечал Саша. – Сама приехала. Когда Иван Лукич с нею побеседовал, тогда распорядились отвезти Марусю домой и во что бы то ни стало отыскать Подставкина. Я сам ездил в Куркуль и отыскать Подставкина не мог, а когда вернулся, Егор Ильич уже был тут…
– Так, так, – задумчиво проговорил Закамышный и указал глазами на пухлую дверь. – Один?
Саша утвердительно кивнул головой. – Доложи, Александр…
– Да что вы, Яков Матвеевич! – удивился Саша. – Заходите. Иван Лукич один…
– Пойди и доложи, – настаивал Закамышный.
Саша повиновался и прошел в кабинет. Тотчас дверь распахнулась так проворно, будто её ударила взрывная волна, и Иван Лукич крикнул:
– Яков! Ну, входи, входи! Ты из Вербовой Балки? – Прикрыл дверь. – Ну, как там наш мельник?
– Зажирел Желваков. – Закамышный сбросил с плеч пиджак, сел на диван. – И под Шустова начал действовать, вот что обидно…
– Ну, ежели зажирел, тогда выноси этого Желвакова на правление, будем счищать с него тот жирок. – Иван Лукич плотнее прикрыл дверь. – Яков, ты меня обижаешь!
– Я? – Закамышный развел руками. – Чем и когда, Иван Лукич?
– К чему эта дурацкая церемония? «Пойди доложи…» Или в твоих глазах я какой-то заядлый бюрократ.
– Это я делаю, Ваня, исключительно из уважения к тебе. – Закамышный поднялся, обнял Ивана Лукича. – Люблю, Иван Лукич, порядок. Наедине мы, вот как зараз, равные, я могу тебя и обнять и назвать Ваней, а ты меня – Яшей… Но на людях нельзя. Если я перестану думать о твоем авторитете, то что же тогда получится?
– Обижает меня эта твоя, Яков, забота… Ну, давай посидим. – Пружины в креслах так глубоко провалились, что друзья наши сидели, как в люльке. – Зараз меня, Яков, не церемония твоя беспокоит, а Подставкин… Слыхал, что он там натворил?
– Краем уха слыхал…
– Так вот, вызвал меня Скуратов и говорит: расследуй! Я приехал в Журавли и хотел было отправляться в Куркуль, а тут гляжу: Маруся идет ко мне и вся слезами заливается… Побеседовал с ней… Молоденькая и, скажу тебе, Яков, красивая женщина, такой цветок, что залюбуешься… И эту красавицу Егор схватил за косы, как какой-нибудь допотопный хам!
– И что за причина? – спросил Закамышный. – Из-за чего началось?
– Причина, Яков, будто пустяковая, даже смешная. – Иван Лукич покручивал кончик уса, улыбался. – Всему виной стало то гнездо, которое так старательно мастерил Егор. Парень строил дом, старался, думал сделать свою Марусю счастливой, а причинил одно только горе… Маруся наотрез отказалась возиться с домашностью, и с этого все и началось. Сперва были мелкие стычки и ссоры, так тянулось с весны. А когда Маруся сказала Егору, что она не желает жить у своего мужа в рабстве… Тут Егор окончательно вышел из себя и, будучи выпивши, потянулся к ней руками… – Иван Лукич наклонил голову и задумался. – Я Егора тут так распекал, что долго будет помнить. Но в голове у меня, тебе, Яков, сознаюсь, творится неразбериха… Не могу я понять, что тут плохого, ежели есть свой дом, свое хозяйство! И какое же тут может быть рабство?
– Домашность, как ты знаешь, требует времени и труда, – сказал Закамышный, многозначительно поднявши палец. – А Маруся – женщина образованная, культурная, десятилетку кончала…
– Это верно, согласен. – Иван Лукич волновался и не мог сидеть, резко поднялся. – Да разве нынче одна она образованная? Шить-то как же? Или обзавестись Егору домашней работницей? В Куркуле домашние работницы – это же смех! И получается: Егор вел свою Марусю в рай, а она оказалась в пекле… А ещё обидно, что это семейное горе приключилось как раз перед страдой. Послезавтра начинаем косовицу, а у моего лучшего бригадира такая душевная рана…
– Да, теперь Подставкину не до косовицы, – согласился Закамышный, поглядывая на часы. – Но ничего, может, ешё помирятся, и все будет хорошо… Ваня, а не пора ли нам на отдых? Скоро начнет рассветать.
– Завтра поеду к Скуратову, – говорил Иван Лукич, не слушая Закамышного. – Пусть рассудит… А насчет мира, то по всему видно, мира не будет… Семья, считай, развалилась…
В это время неслышно, на цыпочках, вошёл Саша, протянул Ивану Лукичу лист бумаги и сказал:
– Телефонограмма из Грушовки… Из почты звонили… Алеша… Алексей Иванович едет!
Иван Лукич подошел к столу, включил лампу, надел очки. Читал не спеша.
– Яков! – крикнул он. – Сыновья-то наши вместе катят по небесной дороге, как птицы! Читай!
Закамышный тоже подошел к столу, расправил лист бумаги на своей широкой ладони. Читал и улыбался.
– Молодцы хлопцы! – И ещё читал, будто не веря тому, что было написано, и ещё улыбался. – Здорово получается! Вылетели ночью, утром будут дома!
– Вот оно, Яков, какие дела, – мечтательно сказал Иван Лукич. – И мой Алексей и твой Яша тоже с высшим образованием и, может быть, и им, как той Марусе, трудно у нас будет жить?..
Незаметно выросли, стали специалистами по овщам и возвращаются в Журавли… Хорошо бы оставить, их в «Гвардейце» и отправить на Черные земли, в Сухую Буйволу…
– Да, дети растут, а мы стареем…
– Интересно, Яков, получается! То Иван ко мне заявился, а теперь Алексей прилетает… Как это говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын! Так и у меня… Сразу к Журавлям причалили два сына…
– Надо Ксении сказать, чтобы поехала на аэродром, – посоветовал Закамышный. – Самолет прибывает рано…
– Зачем же такое поручать Ксении? – У Ивана Лукича повеселели глаза, прежней усталости в них точно не бывало. – Сам поеду! Ивана [не мог встретить, так хоть Алексея встречу… Поедем вместе. Яков?
– И рад бы, но не могу… Поеду на ОтрадоКубанку встречать лес.
В хорошем настроении, каждый думая о своем сыне, радуясь и мысленно уже разговаривая с ним, наши приятели покинули кабинет. Время и в самом деле было позднее. Иван Лукич посмотрел на звезды и покачал головой… На востоке чуточку белело небо. Иван Лукич и Яков Матвеевич прошли по главной улице, пустой и озаренной фонарями, и на углу переулка расстались.
XXV
Иван Лукич был уверен, что застанет Ивана дома. ещё утром Василиса говорила: «Ну, пожил Ваня у брата Григория, а сегодня переберется к нам». Придя домой и не найдя там не только Ивана, но и Василису, Иван Лукич ощутил в душе такую острую боль, какой раньше ещё никогда не знал. «Старею, вот и сердце пошаливает». Иван Лукич грузно опустился на диван, сунул ладонь под рубашку, прижал её к волосатой груди и откинул голову. Обида, тупая и злющая, навалилась на него; о сне и думать было нечего. «Так вот ты какой, Иван, – негромко сказал он, неподвижно сидя на диване. – Раньше-то я по-настоящему не знал, что оно такое – обида, какая она на вкус и с чем её едят, а теперь узнаю…» Большой дом угнетал и пугал своей пустотой и гулкостью. Почему-то именно в эту ночь в доме оглушительно гулко отзывались шаги и резкий, скребущий скрип открываемых дверей. «Опустело, Иван Лукич, твое гнездо, – все так же тихо говорил он, боясь пошевельнуть головой. – Да оно ещё и не было гнездом, не было… Построил, воздвиг, а кому? Для чего и для кого? А черт его знает, для чего и для кого? Получается и у меня почти так, как у Подставкина…»
Встал, только чтобы не сидеть, а ходить или что-то делать. Прошел на веранду, так, без всякой цели. Отсюда хорошо был виден кусок Егорлыка с полоской слабого лунного света на воде. Иван Лукич засмотрелся на этот чуть приметный поясок света. И опять, не зная, что делать и куда пойти, побрел по двору, поднялся на крыльцо.
Ночь была наисходе. Наступал тот час, когда на востоке белело небо, а во дворах на разные голоса горланили петухи, когда проснулись собаки и лаяли лениво, охрипло, когда то в одной, то в другой хате светились окна и курчавились дымком трубы. На горизонте низко-низко повис надщербленный месяц, такой узенький и такой бледный, что его можно было принять за серп, слепленный из воска. На столбах тускло светили никому в эту пору не нужные фонари, а вокруг них черной метелью кружились жучки, бились о стекло и со звоном отлетали от него.
– Ишь какие чертенята неугомонные! – нарочито громко сказал Иван Лукич. – И чего, скажи, липнут к свету, чего мельтешат? Или их каким магнитом притягивает?.. Надо сказать электрику, чтобы в полночь гасил фонари. Энергии бесполезная трата.
Снова мысли об Иване не давали покоя. Не зная, как выбросить из головы эти мысли и уж больше никогда не думать о сыне, Иван Лукич угрюмо смотрел на спавшее село, на фонарь у ворот, осажденный неугомонными жучками. Мысленно он то порывался пойти к Григорию, разбудить Ивана и Василису и сказать, чтобы шли домой, то уходил в дом, открывал скрипучие двери и бесцельно бродил по пустым комнатам.
Может быть, потому, что Иван Лукич впервые испытал странное, гнетущее чувство обиды и что виною, как он думал, был сын Иван, ему казалось, что никогда ещё и никто так его не унижал и так не оскорблял. Он снова очутился на веранде и, опершись плечом об угол, смотрел на одинокую звезду в чистом, поблекшем небе, а думал все о том же: ну, хорошо, Иван не пришел в дом, не захотел, погордился, а Василиса тоже осталась с ним. Ну и что? Василиса частенько не ночует дома. Иван же сегодня не пришел, а завтра придет. И Василиса осталась с ним потому, что одной ей скучно и сына она не видела столько времени… Любая мать это бы сделала…
Смотрел и смотрел на небо, хотел увидеть невидимую небесную дорогу, по которой спешил домой Алексей, а в голове все то же: Иван и Василиса. «Эх, Иван, Иван, хоть ты теперь и архитектор, а по всему видно: придется нам порадо вать Шустова и ещё разок лбами столкнуться, и тогда мы поглядим, у кого лоб окажется покрепче…» Иван Лукич всматривался в побледневшее, выбеленное на востоке небо и, чтобы избавиться, от навязчивых мыслей, стал разговаривать с Алексеем: «Ну что, Алеша, знать, и ты летишь до дому до хаты, торопишься. Знать, курс науки кончил, подрос, оперился… Только куда дальше полетишь? Может, и ты, как Иван, накличешь на батька обиду, обозлишь, чертом покосишься…»
Все так же, будто зачарованный, стоял на веранде, смотрел и смотрел на небо. Теперь он думал о младшем сыне и то встречал его, вышедшего из самолета, то обнимал, то разговаривал с ним и почему-то в эту минуту видел себя молодым, таким же, как Алексей. И тогда, помнится, бывали вот такие же рассветы, только не так, не этими загрустившими глазами смотрел на них молодой Иван Книга. В то лето двадцатилетний Иван Книга учился на курсах трактористов в станице Беломечетинской. Там и встретил Васюту, голубоглазую казачку, с длинными, как плети, черными косами, с ясными, постоянно строгими, задумчивыми глазами. И частенько, бывало, Ивана и Васюту рассвет заставал на берегу Кубани. Вот так же искрилась светлая стежечка на воде, только река катилась бурно, билась о прибрежные камни-голыши.
…Лодка-плоскодонка подпрыгивала и клевала тупым носом мокрый щебень. Кланялись вербы, и тяжелые их ветки, как девичьи косы, целовали волну. Иван обнимал девушку и не замечал ни лунной стежки, изломанной на бурунах, ни наклоненных верб, ни рассвета. На перекатах Кубань шумела протяжно и тревожно, и что-то этот шум говорил, о чем-то рассказывал. «Ваня, слышишь, будет погожий день…» – «А кто тебе сказал, Васюта?» – «Как кто? А перекаты! Послушай, что они там говорят…» И она смеялась, и смех её глушил шум перекатов. Ему же не было дела до того, о чем говорили перекаты, и он брал её на руки, легкую, испуганную, и нес к лодке. Лодка рывком отскочила от берега и завертелась на быстрине. Васюте было страшно, и она впервые доверчиво прильнула к Ивану, и голова её закружилась.
На том берегу – равнина. Лежала степь в утреннем тумане. В дымке утопал горизонт, слегка подкрашенный зарей. Искрилась бахча, роса блестела и на листьях разостланной по земле ботвы, и на арбузах, похожих на футбольные мячи… Из лодки Иван унес Васюту на руках. Для него она была невесомая, особенно в ту минуту, когда обвивала своими слабыми руками его мускулистую шею. Иван усадил Васюту под копной влажного от росы сена, принес арбуз, мокрый, точно вынутый из Кубани, обтер его концом рубашки…
– Ой, Ваня! У нас же и ножа нету… Как же мы?
– Как? А мы его, этого красавца, кулаком, кулаком… Вот так! Готов! Погляди, это же не арбуз, а мед пополам с сахаром!
…Как же недавно и как же давно это было… Да, точно, это они, Иван и Васюта, встречали за станицей те зыбкие рассветы… А может, и не они? Может, это был сон? Где они, те прежние Васюта и Иван? Значит, они и не они пересекали на лодке Кубань, они и не они, смеясь и радуясь, ели арбуз, холодный и позолоченный светом ранней зари…
– И чего это я так сильно в думки кинулся? – громко сказал Иван Лукич, чтобы своим сильным голосом потревожить тишину. – Пойдука разбужу Ксению и поеду встречать Алексея. Дорога дальняя, пока доберемся…
Иван Лукич знал, что Ксения спала у матери, и не в доме, а под навесом. Как-то она сама, играя глазами и краснея, сказала ему, что в те дни, когда её муж Петро Голощеков бывает в командировке, она спит у матери. «Без мужа в нашей хате сильно страшно», – сказала и залилась смехом. А могла бы и не смеяться. Что тут смешного? «Да и с какой надобности она поведала мне про это? – думал Иван Лукич, направляясь к дому Коротковых. – Кто её разгадает, эту смазливую молодайку… Может, так, захотела и сказала, а может, на то была и своя причина… А какая может быть причина? Так, без причины взбрело в голову…»
Вошел в небольшой, сильно заросший бурьян ном двор. Откуда-то выкатился кутенок, ткнулся мордочкой в ноги, обнюхал и, точно желая показать, куда именно нужно идти Ивану Лукичу бежал под навес. Тонкая камышовая крыша лежала на низких столбах, так что Иван Лукич, пробираясь вовнутрь, нагибался и касался согнутыми плечами продольной суковатой балки. Рожок месяца висел низко, точно нарочно заглядывал под эту серую крышу. И все же под навесом было так темно, что Ивану Лукичу пришлось включить карманный фонарик. Яркая полоска света хлестнула по кровати, заиграла на белой смятой подушке, озарила неудобно запрокинутую голову Ксении. В этом странном, мигающем свете шея и плечи, не прикрытые простыней, были такими красивыми и непривычно белыми, что Иван Лукич испугался и невольно погасил фонарь. Может, это не Ксения? Может, какая другая женщина? Да нет же, конечно, она, кто же ещё? Это её коротко остриженные волосы, как всегда, они спадали на лоб и прикрывали левый глаз; это её полные, как бы немного припухшие, губы. «Какая ж ты, Ксения, красивая, а вот сиротствуешь одна, без мужской ласки, – думал Иван Лукич, глядя на спящую женщину, на её плечи. – А почему сиротствуешь? Война у тебя муженька не отняла, и слез ты по нем не проливала, а жизнь у тебя, как у вдовы… Гордая, без любви да без ласки жить не можешь, а Голощеков, видать, не умеет тебя любить.
А сколько их по всему свету жило и зараз живут без любви и без ласки, и ничего, живут… А ты не можешь, ты не из того теста слеплена… А ежели не случится полюбить, ежели та любовь, которую не дал тебе Голощеков, пройдет, как гроза в засуху, где-то стороной, а годы убегут и краса твоя сгинет?.. Как это она мне сказала: «Без любви какая жизнь: ни тебе радости, ни тебе горя! Без любви, Иван Лукич, только дуры ложатся с мужиками…» Шут его знает, может, Ксения и права, и такие дуры на свете есть… Если рассудить, то верно, без любви какая жизнь…»
Иван Лукич включил фонарик. Тонкая нить света перечеркнула подушку, лицо Ксении.
– Ксюша! – негромко сказал Иван Лукич. – Вставай…
– Ой! Кто это?
– Испугалась? Не бойся, я человек мирный…
– Ой, господи, Иван Лукич? Что-нибудь случилось?
– Случилось, Ксюша, все то же… Надо ехать! Подавай машину, и побыстрее!
Ксения натянула до подбородка простыню, согнула острые колени и сонными, испуганными глазами смотрела на Ивана Лукича.
– Погасите эту штуку, – сказала она тихо. – Погасите, Иван Лукич…
– И не надо её гасить… Пусть себе светит.
– Уйдите, Иван Лукич!
– А ежели не уйду? А ежели я тебя, сонную, вот так сгребу в охапку и унесу?.. Ну, ну, не пугайся… Я пошутил. Одевайся, да побыстрее… Дорога дальняя.
Погасил фонарик и вышел. Завалинка, слепленная из глины, была низенькая и вся поклевана дождем. Иван Лукич уселся на нее, сгорбился. Курил, а мысли текли, как ручьи с горы. «Сгребу в охапку и понесу… Ишь чего захотел, старый дурень…» Погрузившись в раздумье, Иван Лукич видел Васюту на берегу Кубани, ещё ту Васюту, которая когда-то была чем-то похожа на Ксению и которой уже нет. Но Васюта исчезла, и он снова видел себя в сарае. Любуясь спящей Ксенией, он мысленно приподнял простыню и подумал: «А ну, красавица, какая ты тут вся, дай на тебя поглядеть…» Выпрямился, смотрел на порозовевшее небо, думал: «Мысленно все можно, а вот наяву обнять нельзя… А почему?..»
Бывало, и раньше Иван Лукич тайно признавался себе в том, что Ксения ему нравилась. Его и радовало и пугало то, что Ксения нравилась ему не так, как когда-то нравилась вдова Анисья, и не так, как нравилась Васюта в те далекие, давно минувшие года… Ксения нравилась ему как-то по-особенному, так непривычно и так неизведанно, что всегда, как только он думал о ней, странное, ещё никогда не испытанное им волнение охватывало его. «А может, я на старости лет и в самом деле влюбился в свою шофершу? – спрашивал он себя с улыбкой. – И сам не заметил, как влюбился… Да нет, какая тут может быть между нами любовь… Молодая, собой такая славная, и эта её шея и плечи… Вот и притягивает…»
По сумеречной улице, стыдливо притушив фары, катилась «Волга». Шурша покрышками и будоража улежавшуюся за ночь пыль, она остановилась возле завалинки. Ксения, повязанная косынкой, выглянула в дверку, улыбнулась. Иван Лукич смотрел на нее и удивлялся. И когда она успела побывать в гараже и как это незаметно прошла мимо него? «Видно, сильно я задумался, вот и не услыхал, – думал он. – А может, она помчалась через огороды, напрямки?..»
– Вот и я! – крикнула Ксения весело. – Быстро, Иван Лукич?
– Хвалю, молодец, – сказал Иван Лукич и сел рядом с Ксенией грузно, так что кожаное податливое сиденье под ним сильно угнулось.
– Какой будет маршрут? – все так же весело, точно она и не спала, спросила Ксения. – В степь?
– На аэродром… Поедем сына встречать.
– Алексея? Едет?
– И не один. Вместе со своим дружком Яшей Закамышным.
– И насовсем?
– Кто их знает. Известно лишь то, что едут.
– Счастливый вы отец, Иван Лукич, – с грустью в голосе сказала Ксения. – То Иван вернулся, а сегодня Алексей приезжает… Это же какое счастье!
Иван Лукич курил и молчал. «Да, верно, счастье, и ещё какое…» Посмотрел на Ксению. И тут, за рулем, в своих трикотажных, снизу на резинках брюках, в своей будничной кофточке с короткими рукавами и этим привычным, спадающим на левый глаз завитком, она была все такая же красивая. Только куда девались и эта её тонкая шея, и необыкновенно белые плечи?.. Он, закручивая ус, усмехнулся.
– Чего вы, Иван Лукич, так на меня глядите?
– Глаза есть, вот и гляжу, – отшутился он. – Ты дорогу знаешь? Поезжай мимо Кубани, а там, возле Ольгинки, выедешь на асфальт. – Он поудобнее усаживался, склоняя голову на ладонь. – Поезжай, а я малость вздремну… Только не очень тряси!
