Текст книги "Сыновний бунт"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Гости шли и шли, а радость Василисы росла и росла. С непокрытой седой головой, в новой кофточке и в новой юбке, Василиса поспевала подойти к каждому гостю и перемолвиться с ним словом. А тут еще заявились веселые и беспечные Алексей и Яша; Василиса сочла своим материнским долгом отвести их в сторонку и сказать:

– С людьми будьте ласковы, обходительны, а особенно со старшими. Ежели ты к человеку с лаской да с добрыми намерениями, то и человек к тебе с той же лаской… На вас будут смотреть, да и девушки тут есть, тоже захотят на вас поглядеть. Так что вы это знайте!

Алексей кивал, говоря этим, что именно так, как мать ему советует, он и будет поступать. Яша даже сказал: «Не беспокойтесь, мамаша, мы люди взрослые, понимаем…» Когда же Василиса пошла встречать опоздавшего главбуха Василия Кузьмича Чупеева, Алексей с улыбкой посмотрел ей вслед и сказал:

– Яша, знаешь, что мать придумала? Собирается ехать со мной в Сухую Буйволу. Хочет быть арбичкой в отаре. «Без тебя, говорит, сынок, мне тут жизни нету», Будто я ребенок!

– Да это же хорошо, Леша! – одобрил Яша. – Не всякая мать так бы поступила. Ты это цени, Леша!

– Да я ценю. А как же мне быть с Диной? Мы же хотели там, в Сухой Буйволе, пожениться?

– Не таи от матери. Все скажи, как есть. Пусть Дина сюда приедет. – Яша рассмеялся. – Василиса поедет в Сухую Буйволу и будет внучат ваших нянчить! Это же здорово!

– Глупости мелешь, Яков.

– А как же Иван Лукич? – спросил Яша. – Один останется?

– Я-то почем знаю! Или и в самом деле привезти Дину в Журавли?

Яша в знак подтверждения наклонил голову и промолчал.

Во дворе заметно усилился людской говор. Были слышны сдержанные мужские басы вперемешку со смехом и щебечущими женскими голосами. Так бывает перед собранием, которое готово начаться, но не начинается потому, что ещё не появилось главное лицо. Такими «главными лицами» были здесь Иван Лукич и Закамышный. Гости поджидали их и, разговаривая и перекидываясь шуточками, то и дело поглядывали на столы. Взгляды к столам, тянулись не потому, что они были заставлены вкусными кушаньями, вином и водкой, а потому, что возле столов не было стульев. Такое новшество заметили сразу, оно-то и смущало и вызывало смех и острые словечки.

Комбайнер Анисим Петренко, мужчина рослый, сутулый, хлопнул кулаком по спине своего друга Игната Колесниченкова и сказал:

– Игнат, и чего ты от столов очей не можешь отвести? Или тревожишься, что нету стульев? Водка в рюмке будет, а посидеть с той рюмкой не на чем? Эх ты, темнота!. Не умеешь соображать, Игнат! Это обед не какой-нибудь, а стоячий, сказать, быстрый. Будем есть и пить наперегонки, кто кого обгонит. Понятно?

– Оно-то так, – согласился Игнат. – Оно-то понятно… Можно и наперегонки, это мы тоже сможем. А все ж таки, ежели по русскому обычаю, то водочку сподручнее выпить в сидячем положении. Веселее идет, шельма!

– Вижу, и у тебя, Петренко, соображения маловато, – вмешался в разговор заведующий молочной фермой Семен Клименчук, человек на вид угрюмый, шутить не умеющий. – Ведь ты даешь Игнату совершенно неправильные разъяснения! Да, неправильные! Ты бывал у меня на ферме? Видал прогрессивный метод – беспривязное содержание коров? Никаких тебе станочков, кормушек. Так чего же ты Игнату голову морочишь? Это же тоже прогресс и удобство! Хочешь – подходи к столу, ешь и пей, а не хочешь – отваливай и уходи. И быстро и красиво! И в том случае, ежели кто лишнее выпил, – сразу заметно. Неустойчивость где бывает? В ногах! На стуле ему удобно сидеть и пьяному, а попробуй выстоять… Вот то-то и оно!

– И это я допускаю, – задумчиво сказал Игнат, – а только как-то получается не по русскому обычаю. В сидячем-то положении сподручнее.

– Тихо, товарищи! Иван Лукич приехал!

XIX

«Волга», мигая фарами и сигналя, осторожно вкатилась в ворота. Из машины сперва вышел За-камышный, затем перед гостями, покручивая ус и болезненно улыбаясь, появился Иван Лукич и будто не Иван Лукич. Таким худющим, измученным его еще не видели. За две недели он так изменился, что теперь напоминал человека, изнуренного бессонными ночами и непосильной работой. Сам Иван Лукич не только знал об этой своей внешней перемене, а и постоянно думал о ней и даже гордился ею «Пусть люди смотрят и видят, каких усилий стоит мне победа…» Он никогда еще так не уставал, но эта усталость ему была приятна, она и радовала и волновала.

Мысленно он еще находился в степи. Сегодня ночью умолкли моторы, как умолкают орудия после победного боя, а уши его еще слышали их гром, и глаза его еще видели восход солнца и залитые светом поля, просторные, тихие, с валками и со следами автомобильных колес на стерне. И вот вечером, когда по разбитым, курящимся пылью дорогам прошумели последние грузовики с зерном, следом за ними в Грушовку уехал Иван Лукич и Закамышный повезли рапорт.

Радость свою Скуратов не скрывал. Он читал донесение, был доволен, что и в этом году прославленный «Гвардеец» занял на жатве первое место.

– По тебе, Иван Лукич, вижу не жалели сил гвардейцы, – сказал Скуратов. – Ишь какой стал тощий! Закамышный помоложе, а тоже сдал.

– Старались, все старались, Степан Петрович, – добавил Иван Лукич. – Отстающих не было.

– Ну, а как сын Иван?

– С батьком силой меряется. – Иван Лукич вспомнил встречу у озерца. – Как-то взялись мы бороться – оседлал так, что не вырвешься.

– А как у него с дипломом?

– Что-то рисует. Разве я в этом что соображаю?

– Да, молодцы гвардейцы, порадовали. – Скуратов читал донесение. – На похвалы я вообще не щедр, но тут похвала сама напрашивается. Тебя, Иван Лукич, хвалю вдвойне.

– За что, Степан Петрович?

– Не хитри, не прикидывайся незнайкой. – Скуратов взял со стола районную газету. – И за хлеб и вот за воду! Опять обошел своих соперников, и очень удачно. Да ты что, газету сегодняшнюю не читал? Вот возьми, почитай, как там водники тебя благодарят.

Иван Лукич развернул газету, читал и глазам своим не верил «…так что товарищ Книга Иван Лукич и на этот раз, как всегда, показал поучительный пример для других председателей… особенно нерадивых к воде… И в самый разгар уборочных работ Иван Лукич очистил главный канал… умение Ивана Лукича Книги смотреть…» Читать дальше не стал. Лоб покрылся испариной. Снял очки, положил газету на стол. «Неужели это Иван разрыл лопатой? – мелькнула мысль. – Вот оно какая штуковина…» И усы его обвисли, он помрачнел и обмяк, стыдно было поднять глаза.

– Похвала, Иван Лукич, заслуженная, – сказал Скуратов. – И нечего тебе скромничать. Помнишь, весной на совещании я говорил не забывайте о воде, а особенно в жару. Каналы может залить, забить песком. Все забыли, а ты не забыл, и за это я тебя хвалю. И жатву с поставками вовремя завершил, и вода у тебя идет полным ходом, да еще и нерадивым соседям помог. Вчера я видел Игнатенкова из «России». Ну, как, спрашиваю, течет влага? Спасибо, говорит, сосед Книга подсобил, расчистил шлюз. И во «Власти Советов» тоже тебя благодарят.

Иван Лукич, наклони голову, молчал. Не знал, что сказать. Когда они попрощались и выехали за Грушовку, Иван Лукич спросил

– Объясни мне, Яков, по-русски, что все это обозначает?

– Гнедой послал трактор с черпаком – вот и все.

– Вез моего указания? – Иван Лукич тяжело вздохнул. – Портятся бригадиры, портятся. – Долго молчал, курил, смотрел на укрытые темнотой поля. – Слушай, партком. Может, нам вернуться и сказать Скуратову всю правду? – Повернулся к Закамышному и совсем тихо, чтобы не услышала Ксения – Дело такое получилось тонкое, черт бы взял этого Гнедого. Может, Яков, не надо возвращаться? Пусть все остается так… это же водники не меня благодарили, а «Гвардейца».

– Лучше бы сказать правду.

– Почему промолчал?

– Как-то неудобно было. Тут рапорт, а тут… Завтра приедем и все объясним.

Иван Лукич откинулся на спинку сиденья и закрыл усталые, слезившиеся глаза.

Тут, в своем дворе, видя знакомые улыбающиеся лица, Иван Лукич думал «Очевидно, так чувствует себя человек, сделавший большое и полезное дело для людей, и от этого людям стало жить легче». Ему приятно было сознавать, что это полезное дело он делал не один, а вместе с теми, кто смотрел на него и улыбался ему. От этих мыслей в тело его проникла удивительная теплота, и он сказал

– С праздником вас, дорогие товарищи! И ему ответили все дружно

– И тебя с праздником, дорогой Иван Лукич! Видя Ивана Лукича измученным и счастливым,

люди смотрели на него, гордились им, и мысли у них были самые хорошие. «Ох, Иван Лукич, Иван Лукич, пружина, а не человек! – думали одни. – Да что пружина? Быстрый конь под седлом, и скачешь ты напропалую, и нету у тебя к себе никакой жалости… Хоть бы о своем здоровье подумал, а то, чего доброго, силы надорвешь, а как нам тогда жить без тебя?..» Другие думали «Говорят же, что и среди людей бывают орлы, да еще какие орлы! А полет у них – залюбуешься!» Или «Трудновато приходится руководителю. Для себя жить – это одно, а для народа – это уже совсем иное дело. На груди Золотая Звезда и значок слуги народа. О чем они говорят? О том же самом…» У молодых, сварливых женщин было и такое на уме «Красив же ты, чертов усач, ей-богу, красив! На тебя любо поглядеть и на работе, когда ты, бывает, злишься и пошумливаешь на нас, и вот теперь, когда так смирно глядишь на нас утомленным взглядом и как бы говоришь «Полюбите меня, бабоньки, полюбите, ручаюсь – не пожалеете…» Да такого и полюбить не грех, честное слово!..» А у Василисы своя думка. Глядя на мужа доверчивыми глазами, думала «Ох, Лукич, Лукич, поглядел бы ты на себя в зеркало! На кого ты стал похож? Худющ, черен, а глаза горят, как у ненормального. Ты так и захворать можешь, Лукич…»

Иван стоял в сторонке и видел, с какой наигранной важностью отец вышел из машины. Видел и то, как Иван Лукич, желая показать, что ему, бедняге, – тяжело и как вместе с тем радостно на душе, болезненно улыбнулся, будто говоря «Вот он какой, Иван Лукич, совершил такой великий подвиг, с трудом стоит на ногах, а опочивать не лег – пришел повеселиться вместе с народом». Ивану Лукичу хотелось, чтобы люди увидели как раз то, что он им и показывал, а именно что щеки его ввалились оттого, что в дни уборки ему было не до еды и не до сна, а покрылись бурой щетиной потому, что некогда было ни побриться, ни умыться; что даже личная его гордость – усы, и те отросли и обвисли на запорожский манер и стали некрасивыми; что за время уборки весь он прокалился солнцем, исхудал, лоб его почернел, залысины шелушились, а голова стала еще белее… «Да, таким тебя, батя, я еще не видал, – думал Иван, наблюдая за отцом. – Да ты, оказывается, и порисоваться умеешь и поважничать мастак. И славу любишь и тянешься к ней, как озябший к теплу, да и купаешься ты в этой своей славе, как в теплой воде, а без похвалы, без угодливых улыбок и рукоплесканий и дня прошить не можешь..»

Чего, оказывается, проще – стоять в сторонке и осуждать отца, хотя как раз в этот вечер Иван Лукич и не рисовался и не важничал. В самом деле он очень устал и не столько физически, сколько душевно, на сердце у него было тоскливо, и, как уверял он себя, повинен в этом был сын Иван. Думать об этом ему не хотелось, тем более что гости подошли к столам и пора было начинать. Иван Лукич сказал короткую теплую речь. Сперва выпили за успехи «Гвардейца» и за здоровье Ивана Лукича, потом – за приезд сыновей и за здоровье матери. И опять Иван Лукич невольно подумал «Что-то не радует меня этот приезд. Нутром чую Иван баламутит мою душу, от Ивана мои печали…» А тут еще эта незаслуженная благодарность водников и то ложное положение, в котором оказался Иван Лукич. И в этом он усматривал вину сына Ивана. Ксения была возбуждена, невнимательна к дороге, не замечала сидевшего рядом Ивана Лукича. И в этом тоже был повинен Иван. Да и кто же еще?

Вчера утром, подъезжая к Янкулям, Иван Лукич сказал

– Не могу разобрать, Ксения. Или разучилась рулем управлять? Или ветер сквозняком гуляет у тебя в голове?

– И не то и не другое! – смеясь, сказала Ксения. – Счастливая я. Это вам понятно?

– Не совсем. – Иван Лукич поглядывал на косившие в его сторону блестящие Ксенины глаза. – Кто тебя так сильно осчастливил?

– Один человек.

– Как его звать?

– Это секрет!

– Случаем, не Иван?

– А хоть бы и он.

Да, Иван. Кто же еще? После поездки с ним по хуторам Ксению будто подменили уезжала одна, а приехала другая. Была она без меры весела, за рулем пела песни голосом ласковым, нежным. На язык сделалась остра, в разговорах осмелела. Однажды, заливаясь смехом, шутя или серьезно, сказала, что с Голощековым она разведется и будет снова носить свою девичью фамилию. Она расцвела, стала неузнаваемо красивой, и Иван Лукич, любуясь этой новоявленной ее красотой, в душе завидовал сыну. «Теперь-то мне, Ксения, понятно, почему ты так хотела поехать с Иваном по бригадам чутьем угадывала, где твое счастье, – думал он. – Да и что тут удивительного? Голощекова ты никогда не любила, об этом все Журавли знают… Чтобы в будущем она мне не мешала спокойно жить, уберу ее с глаз долой, переведу в гараж, пусть катается на грузовике и мне будет покойно, да и люди перестанут языками чесать. Выброшу все это из головы и подумаю о том, как же мне быть с той дурацкой благодарностью? Поехать завтра и рассказать Скуратову? А Скуратов, чего доброго, расскажет на собрании актива, осрамит на весь район. И будут мои недруги орать отличился Иван Лукич, вместо выговора получил благодарность. Скрыть и промолчать? Пусть шило хранится в тайне? А ежели это пакостное шило само вылезет из мешка?.. Ежели Иван прочитает заметку в газете, поедет к Скуратову и обо всем расскажет? Тогда что?.. После, после обмозгую…»

Он поднял стакан и предложил выпить за тех детей, которые приносят родителям радость. Встретился взглядом с Иваном и отвернулся. Захмелевшие бригадиры тянулись к нему, хотели еще и еще сказать ему, как они его любят и уважают.

– С тобой мы, Иван Лукич, и в огонь и в воду, – говорил Лысаков.

Не подошел только Подставкин. Он стоял в сторонке и курил. И всех, кто подходил к Ивану Лукичу, чтобы чокнуться и выпить, Иван Лукич по-отцовски обнимал и целовал. Голова его начала туманиться, ему трудно было стоять на ногах. За-камышный принес стул-Ивану Лукичу не грешно и посидеть. Отказался, ногой отбросил стул и крикнул

– Чего мы песни не играем? Кирилл! А ну, заводи ту, нашу! Или мне подтягивай! «Вы-пря-я-ara-айте, хло-о-опци, ко-о-они»!

Запели не в лад, женские голоса заглушили мужские, и песня не получилась. Иван Лукич подходил то к дояркам, то к трактористам, разговаривал, смеялся. Обнял Алексея и крикнул

– Вот он, мой младшой! К своему берегу причалил, в Сухую Буйволу поедет Алексей Книга, к овцам! По дедовой дорожке пошел! Только дед Лука был простым чабаном, а внук – зоотехником!

Баянист заиграл полечку. Иван Лукич оставил сына и подхватил смутившуюся и сильно покрасневшую Олю Сушкову. Танцевал умело, молодцевато, так что Оля мотыльком порхала возле него. Но как Иван Лукич ни старался казаться веселым, он никак не мог скрыть ту внутреннюю тоску, которая свила себе гнездо в его душе. Нерадостные мысли наседали на него и роились в голове… Кто-то из гостей громко сказал

– Ну, спасибо тебе, Иван Лукич! Повеселились – пора и по домам, а завтра за работу!

Не сразу гости разошлись и разъехались. Последними попрощались Закамышный со своей Груней. Иван Лукич и Василиса проводили их за ворота. Постояли у калитки, посмотрели на огни Журавлей.

– Лукич, – сказала Василиса, – поговорил бы с детьми. Сказал бы им. свое слово, их бы послушал. Взрослые ведь. «Сказать им слово? – думал Иван Лукич. – Их послушать? И как это раньше мне в голову не пришло? Спасибо, Васюта, за подсказку. И батю на беседу приглашу. Пусть старик посидит, послушает. Разговор у нас будет мужской, может и грубый, но чистосердечный. Пора нам сказать один другому все, что мы думаем. Вот мы с Иваном и потолкуем…»

Иван. Лукич прошел в ту комнату, в которой обычно спал, когда ночевал дома. Позвал Григория, Ивана и Алексея.

– Хочу, сыны мои, потолковать с вами. Смотрел на сыновей, читал на их лицах

«О чем толковать? И чего это ты, старый, вздумал?». Григорий решил, что отец выпил лишнее.

– Поздно уже, батя, – сказал он, улыбаясь. – Пора на отдых.

– Разговор, Гриша, важный!

– Тогда я хоть Галю отвезу домой.

– А Галина пусть матери помогает посуду убрать. После гулянья бабам работы хватит.

– Батя, о чем мы будем беседовать? – робко спросил Алексей.

– О жизни, сынок.

– Меня ребята ждут на Егорлыке.

– Пусть подождут.

Иван засунул руки в карманы и исподлобья смотрел на отца; взгляд его был колюч, суров.

– Это ты, отец, хорошо придумал, – сказал Иван. – Давно пора нам собраться и устроить свое заседание.

– Значит, Иван меня понял, – повеселев, сказал Иван Лукич. – Зараз я батю своего приглашу. Для полного кворума!

Иван Лукич вышел на веранду. Старик сидел на низеньком стульчике и, зажав коленями балалайку, дремал. Иван Лукич наклонился к отцу, сказал

– Батя, хочу в вашем присутствии побалакать с сынами. Пойдемте в хату.

– О чем, Иван, будет твоя речь? – осведомился старик.

– Подросли хлопцы, надо же мне с ними потолковать. – Иван Лукич взял из рук отца балалайку, помог подняться. – Разговор, батя, пойдет семейный, тихий и мирный.

– Это нужно, Иван, нужно, – согласился дед Лука.

Опираясь на руку сына, старик слабыми шагами направился в дом.

XX

Григорий и Алексей уселись на диван. И сидеть удобно, и можно незаметно вздремнуть. Иван оседлал стул, локтями и грудью налег на спинку, приготовился слушать. Дед Лука поджал сухие, негнущиеся ноги и, опершись костлявой спиной о стенку, примостился на полу между окон. Так обычно усаживаются старики горцы на солнцепеке возле изгороди. Иван Лукич сидел за столом, будто в своем кабинете, и ему казалось, что это не сыновья его собрались, а члены правления и что пора открывать заседание. Ладонью смахнул пыль с крышки стола, посмотрел на распахнутые окна, сказал

– Можете курить. А вы, батя, перестали табачком баловаться?

– Свое, сынок, я отбаловал. Так что дымите без меня.

Ногтем большого пальца, как тупым ножом, Иван Лукич распорол коробку «Казбека». Иван и Григорий, не дожидаясь приглашения, встали и потянулись за папиросами. Алексей сидел на диване постеснялся курить при отце и при дедушке. И опять Ивану Лукичу показалось, будто он на заседании. Вот-вот войдет Саша с листом бумаги – повестка дня составлена еще вчера. Иван Лукич возьмет в руки эту бумагу и скажет

– Начнем, товарищи! По первому вопросу…

Усмехнулся в усы, сокрушенно покачал головой «Так привык к заседаниям, что беда!» Иван Лукич молчал и поглядывал то на Григория, то на Алексея, то на Ивана. Не верилось, что эти дюжие парни – его дети. Мальчуганами, помнит, они любили по весне босиком взбираться на крышу. Орали, бегали так, что настил крыши вгибался – и ничего, родителям даже весело было. Дети малые, и горе малое. Взял на руки, понянчил, поласкал, потом поставил на ноги – беги, сорванец! Ежели какой чересчур расшалится и не слушается – показал ремешок, и ни тебе печалей, ни забот…

Как бы обрадовался Иван Лукич, если бы сыновья разом встали и сказали «Батя, и зачем нам эти твои беседы да разговоры? Мы лучше взберемся, нет, не на землянку, землянка нас теперь не выдержит и завалится, а на цинковую крышу твоего нового дома…» «Детишки» молчали, хмурились, и Иван Лукич не знал, как начать с ними разговор. Больше всего огорчал Иван. Говорить с ним трудно. «Архитектор хочет показать, что стал умнее батька…» Проще было с Григорием и с Алексеем. «Григорий – трудяга, сам давно стал батьком, а Алеша – это еще воск, из него можно лепить что угодно. При стариках курить совестится – молодчина! А вот Иван и сидит не так, как все. Видно, бродячая житуха его подпортила, ему что родной батько, что чужой дядько – все одно… И жалости в нем ни на грош…»

Подал слабый голос дед Лука. – Иван, – сказал он, пожевав ввалившимися губами, – Иван, давно я тебе хотел сказать.

– О чем, батя?

– Приструни Гришку. Тут, при всех нас, прикажи ему, чтобы не разорял мое гнездо. Дом ставит – не перечу. Так он купил ту быстроногую конячку и намеревается из моей землянки смастерить для нее конюшню. Ты чуешь, Иван?

– Говорите, говорите, батя.

– Сказ мой короткий. – У старика сухо блеснули слепые глазки. – Допрежь закопайте меня в землю, а тогда и рушьте мое кубло. А пока я жив, пусть Гришка и не помышляет. Ты чуешь, Иван?

Иван Лукич поднялся, грозно глянул на Григория и, опираясь кулачищами о стол, сказал;

– Ну, слыхал, Григорий?

– Песня, батя, дюже старая. Надоело слушать.

– Так я эту песню подновлю и скажу тебе выброси из головы ту свою дурацкую затею и забудь о ней раз и навсегда! Эта песня тебе понятна? Припевы и там всякие пояснения не требуются?

– Понятно, – буркнул Григорий. – На словах мы все за технику, а на деле – губим машины. Дорогая вещь гибнет под дождем, а дедусь засел в своей землянке, как в убежище. Мог бы жить в моем доме. Место найдется.

– Кому я сказал, Григорий! – командирским басом крикнул Иван Лукич. – Выбрось из головы – и всяким разговорам конец!

– Да я и так уже выбросил. Как-нибудь обойдусь…

– Чуете, батя?

Дед Лука наклонил голову. Иван Лукич, как бы извиняясь перед Григорием, понизил голос

– Насчет техники ты, Гриша, конечно, прав. Технику надо беречь. Но ежели тебе, Гриша, нужен гараж – построй во дворе. Лесу нету? Скажи – подсоблю и лесом. – Иван Лукич вышел из-за стола, остановился у окна. – А насчет землянки вот что я вам скажу, сыны. Ту нашу хату-родительницу и пальцем не троньте! Для всех нас это – святое место. В той землянушке и я родился, и вы, мои дети, в ней на свет произошли, и твои, Гриша, дети народились. По правилу, а оно, может, со временем так и будет, в той книгинской хатенке, что уже состарилась и по пояс вросла в землю, надо бы открыть музей, чтоб показывать людям, особенно заграничным гостям, как жили журавлинские мужики раньше и как они живут ныне, при колхозах, – для наглядности!

Веря, что сказал нечто важное и значительное, что пришлось по душе и старику отцу и сыновьям, Иван Лукич снова уселся за стол, закурил и, приглаживая усы, подумал «Теперь можно начать разговор о другом жилище – о новом доме». Иван Лукич скажет сейчас, что он уже не молод, что ему хотелось бы знать, кто из сыновей согласится стать хозяином нового дома, что не нужно Ивану Лукичу такое подворье. Зачем оно ему? Вся его жизнь отдана колхозу, в «Гвардейце» и его дом и его подворье – все тут! «Гвардеец» – жилье просторное, есть где разгуляться. Заниматься же домашними делами у него нет ни желания, ни времени. Мать уже стара, ей такая тяжесть не под силу. Могут спросить зачем строил? Для детей, для сынов. Но для кого из троих – и тогда не знал и теперь не знает. В душе желал, чтобы хозяином тут был Иван. Жили бы они вместе, мирно, по-хорошему, как и подобает жить сыну с отцом. Иван женился бы, пошли бы еще внуки, и если бы родился мальчик, то можно, следуя давнему книгинскому обычаю, назвать его Иваном. В какую-то минуту Иван Лукич верил, что стоит ему заговорить о доме, как Иван встанет и скажет «Большое вам, батя, спасибо… Хватит мне бездомничать – поскитался по белому свету, пора и образумиться… Ведь я имею право и на дом и на спокойную жизнь в этом доме. У Григория почти готов свой дом, Григорий, считай, ушел от отца – сам хозяин. Алексей уедет к чабанам и, может быть, на всю жизнь поселится в Сухой Буйволе…»

Разговаривая о будущем новою дома, Ивану Лукичу хотелось, пользуясь случаем, так, попутно, узнать, что о нем думают его взрослые сыновья. Дети мои, так, мол, и так, скажет он им, у народа я в почете, люди меня уважают, ценят. В районе мною дорожат, нет такого собрания, где бы я не сидел в президиуме, – это так, это всем известно. Но вы моя кровь, и мне надо знать, что вы думаете о своем батьке. Может, я в чем ошибаюсь – помогите, подставьте свои молодые плечи. Может, что не так делаю – поправьте, подскажите, буду благодарен. Только об одном прошу не кривите душой, а говорите правду. Не бойтесь, не обижусь. И сыновья, улыбаясь отцу и радуясь, что он заговорил с ними так запросто, встанут и скажут «Мы, батя, и уважаем и любим вас так же, как уважает и любит народ». «И добре, сыны, добре…» И еще думал Иван Лукич «Если же, паче чаяния, кто из них погорячится или вспылит, тут на помощь придет дед Лука перед его почтенным возрастом ни сын, ни внуки не посмеют повысить голос…»

– Ну, сыны мои, соколы, и вы, батя, как старший среди нас, – начал Иван Лукич и посмотрел на отца, на сыновей. – t Надо нам по-семейному, без шума, побалакать. В порядке самокритики скажу моя вина, что мы раньше не собирались, не советовались. Но жизнь наша протекала как-то так, что проживали мы порознь. То я частенько отлучался – ездил и в Москву и за границу, то Гриша находился все лето в степи, то Алексей был на учебе, а об Иване и говорить нечего девять годков, бедняга, находился в отлучке.

– Нельзя ли, отец, ближе к существу дела? – перебил Иван. – И к чему это «сыны мои, соколы» и прочая нежность?

– Помолчи, Иван, – строго сказал дед Лука. – Батька надобно слушать.

– Можно и ближе к существу, – со гласился Иван Лукич. – Издавна в жизни как повелось? На смену отцу заступает сын. Вот и я хочу знать, кто из вас будет мне сменой, кто станет хозяином моего нового дома. Мое положение среди людей вы знаете, да и годы уже не те. Мать, вы видите, здоровьем стала слабая, ей с доминой не совладать. Так что говорите без стеснения. Мы тут все свои.

Братья молчали. Григорий сворачивал цигарку, положив на колено тощий кисет. Алексей, о чем-то думая, разминал в пальцах дешевую папиросу, боясь закурить, и желтые соринки табака сыпались ему на грудь, на белую рубашку. Иван поднял голову, стул под ним скрипнул; на спокойном его лице появилась и вмиг исчезла странная улыбка. Не вставая и не меняя позы, Григорий сказал, что он давно отделился от отца и у него, считай, есть свой дом и что претендовать он может лишь на какую-то часть наследства.

– Точнее, на третью часть, – добавил он. – Третья доля по закону моя. Лишнего, батя, я не хочу и не возьму, а от своего не откажусь.

– Понятно, – процедил сквозь зубы Иван Лукич. – А ты что скажешь, меньшой?

Разговор о доме был так неприятен, что Алексею стыдно было смотреть на отца и на братьев. Слушая отца, он мысленно ругал себя за то, что остался здесь и не ушел с ребятами на Егорлык. Ему не хотелось принимать участия в этом, как ему казалось, ненужном и постыдном разговоре. «Надо уйти… Встану и уйду…» Тут отец обратился к нему с вопросом. Нужно было что-то говорить, и Алексей растерялся и так покраснел, как могут краснеть только девушки. Вопроса он не ждал, голос отца испугал, и Алексей рывком поднялся. Сжимая в пальцах неприкуренную папиросу и не чувствуя, что бумага разорвалась, Алексей стоял, склонив курчавую голову.

– Что, Алеша, или онемел? – Иван Лукич усмехнулся. – Или сильно обрадовался? Говори, говори.

– И скажу, – выдохнул Алексей, волнуясь и еще сильнее заливаясь краской. – И скажу… Это, батя, не дом, а ярмо! Это, это…

– Ярмо бычье, ты хотел сказать? – Иван Лукич рассмеялся и закашлял. – Значит, ярмо? А ничего себе ярмишко, подходящее! – Смеясь, он багровел. – Да такому ярму самая малая цена сто тысяч! А ты – ярмо? И надо же такое придумать!

– Я не хочу быть собственником! – крикнул Алексей, сжимая за спиной дрожащие руки.

– Никакое наследство мне не нужно! Я буду жить в степи, на просторе. Что заработаю, то и будет-моим. Я сказал вам правду.

– Спасибо, сынок, спасибо. – Иван Лукич смерил взглядом младшего сына, от которого никак не ждал такого ответа. – Значит, ты думаешь, что сказал батьке правду? А я тебе скажу, Алексей, что ты еще молод и не знаешь, почем фунт лиха, вот и строишь из себя гордеца. Ежели со стороны тебя послушать, то получается так ты, мой сын, вроде бычка-неуча, а я, твой родитель, изверг, прилаживаю на твою молодую шею ярмо. Смешно и глупо! Да я всем вам счастья желаю, дурни вы эдакие! Я же хочу, чтобы вы жили и не бедствовали. В далекие, прошедшие времена как было? Сыны, чтобы получить наследство, не чаяли, когда их родитель помрет, а иные, кому особо не терпелось, даже убивали родных отцов, чтоб только завладеть богатством. А ныне что? Сам, по своей доброй воле отдаю дом – это же целое состояние, а он, сопляк, отворачивается!.. Собственность, видите ли, ему в тягость! В степи будет жить, на просторе! Хоть ты и в институте учился, а дурак порядочный. Вот тебе моя правда!

Еще никто не обижал Алексея так, как обидел отец. Алексей с трудом стоял на ногах, не зная, что ему нужно делать и что отвечать. Бледнея и задыхаясь, он шагнул к дверям и выбежал на улицу. Иван Лукич комкал в кулаке усы, сидел, не двигаясь.

– Ну, Иван, теперь твой черед, – кашлянув, сказал Иван Лукич. – Григорий берет третью часть, юнец оскорбился, как красная девица, убежал. А ты что скажешь?

Иван поднялся, повернул стул к себе спинкой и стоял, улыбаясь. Вид у него был такой веселый и спокойный, что Иван Лукич невольно подумал «Вижу, вижу, ты не Алексей, петушиться не станешь…» Не знал Иван Лукич, каких усилий стоило Ивану это кажущееся спокойствие. Его злило, что отец так грубо оскорбил Алексея, сказавшего свою правду, которая, может быть, впервые заглянула ему в душу. Иван хотел сразу же, как только убежал Алексей, нагрубить отцу и тоже уйти, но взглянул на дремавшего деда Луку и промолчал. Мысленно он успокаивал себя тем, что отец, собственно, ничего плохого не говорил, он даже хотел быть добрым. И в том, что завел речь о доме, в сущности, ничего плохого не было. И Иван, глядя на отца, сказал

– Личная собственность мне не противопоказана. И я не считаю, как мой младший братишка, что дом – это ярмо. Такое «ярмо» можно выгодно продать.

Иван Лукич утвердительно, быстро кивнул, облокотился на стол, и этот кивок и то, как он подпер кулаками небритые щеки и загрустил, означало «Ну, ну, давай, давай, Ваня, выкладывай. А насчет ярма ты правильно, сказал его можно выгодно продать, а Алексей этого не захотел понять, гордец».

– Если тебе будет приятно, – продолжал Иван, – то я даже готов принять этот щедрый подарок. Но неужели ради этого нужно было нас собирать, а тем более оскорблять Алексея?

– Алексея не касайся!

– Почему? – удивился Иван. – Ведь он сказал тебе то, что думал, не покривил душой! И над словами Алексея тебе надо бы задуматься.

– Поучаешь? Умнее батька стал?

– Меня, отец, удивляет, что ты ничего из слов Алексея не понял, а может, не захотел понять. Собственность убивает в человеке все то хорошее, что в нем есть; об этом-то и говорил тебе Алексей. Откуда, скажи, горе того же Подставкина? А загляни в душу моему брату Григорию? Мало ему того, что воздвигает домину, так еще хочет прибрать к рукам дедову землянку.