Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
IX
Сперва осмотрели молочную ферму и два водоёма, расцвеченные стаями уток, затем завернули на откормочный пункт на берегу Егорлыка и на отводной канал. Свой путь канал начинал где-то возле Куркуля и, пересекая поле Птичьего, уходил на Янкули. Без присмотра он зарос бурьяном, обмелел. Вода в нем еле-еле теплилась. Русло забито серым, затвердевшим, как цемент, илом. Вольготно в нем жилось лягушкам, в тёплой, стоячей воде плодились головастики, часто, шурша в траве, являлись сюда на водопой ящерицы.
Иван и Лысаков сидели на травянистом бережку, курили и молча смотрели на упрятанную в бурьяне стежечку воды. Невдалеке одиноко и печально горбилась цапля на своей длинной, утолщённой в коленке ноге. Иван смотрел на цаплю и думал о том, что хорошо бы взять за основу для жилых домов «дом с мезонином» Лысанова. Мезонин можно снять, а дом сделать двух-этажным, блокированным на две или четыре квартиры. В уме Иван прикидывал, как бы удобнее спланировать комнаты. В это время Лысаков крикнул «Шу-у-гу-у!». Цапля тяжело расправила могучие, отливавшие латунью крылья, протянула похожие на палки ноги и улетела. Солнце стояло в зените и палило нещадно. В степи – ни ветерка, а в небе – ни облачка.
– Не орошение, а паршивый мокрый шрам на земле, – сказал Лысаков. – А почему? Зной, жара, и вода парами улетучивается. – Посмотрел на синее, без единой тучки небо. – Вообще, Ваня, бьемся мы, бьемся, как рыба об лед, а с водой у нас одно только горе. Мы и собрания проводим, и прения насчет воды открываем, а вода не идет, бастует. Вот этот канал прорыли в позапрошлом году. Сколько трудов и денег ухлопали, а он уже не годится – износился! Одни лягушки в нем свободно плодятся – выращиваем вкусную для цапли закуску. Ты думаешь, по какой такой причине эта горбатая птица стояла тут на своей длиннющей ноге? Лягушку подкарауливала. Цапли заглатывают тех лягушек живьем, так что они только попискивают и ножками мелькают – сам видел. Или взять этот ил? Откуда, скажи, понабрался? Замуровало канал так, что вода в нем чуть-чуть сочится, как слезы. – Вырвал кустик полыни, смял в кулаке, понюхал и зло бросил в воду. – Скоро скот нечем будет попоить. Пруды день у день сохнут… Куда это годится?
– Ты у меня спрашиваешь? – Нет, вообще.
– А ты спроси у моего отца, у Ивана Лукича.
– Ты что, шутейно?
– Самым серьезным образом.
– Зачем же у Ивана Лукича спрашивать? – Лысаков снова сорвал кустик полыни, сдавил в кулаке. – Иван Лукич – орел! Он сам все видит.
– Орел, говоришь?
– Настоящий!
– Но у орлов, какие сильно высоко взлетают, бывает, портится зрение, и тогда они ничего не видят.
– Возможно, те, небесные, орлы и теряют зрение, не спорю, – согласился Лысаков. – А у Ивана Лукича такого еще не бывало – это я в точности знаю. От его зоркого глаза ничто не укроется.
«Вот это хватил, кажется, через край, – подумал Иван, низко наклонив голову. – Я-то и не знал у моего родителя, оказывается, глаза такие зоркие, что от них ничего не укроется. Беда! До чего живуч дух чинопочитания! Ну, пусть это зло жило в прошлом, тогда время было иное. Но откуда оно прорастает теперь?» Иван не мог понять, почему в наше время, после всех перемен, какие свершились в стране, начальник по-прежнему выглядит в глазах подчиненного не простым человеком, каких много, а эдаким непогрешимым владыкой и умным, и дальновидным, и всевидящим, И почему тот же начальник, как только он перестает быть начальником, сразу же теряет все свои достоинства и становится человеком заурядным, серым и безликим? «Иван Лукич – орел! – с улыбкой на хмуром лице думал Иван. – Он сам все видит. Но это же неправда! Не может он все видеть, ему это просто не под силу». Ивану Лукичу, к примеру, совершенно неведомо было, что в Птичьем колхозники плохо снабжались питьевой водой; что в тот день, когда Лысаков говорил «От его зоркого глаза ничто не укроется», – бабы в Птичьем чуть было не избили шофера Галактионова.
Дело в том, что грузовик-бензовоз, доставлявший кубанскую, воду в Птичье, в этот день сделал на Егорлык пять рейсов, а шестого сделать не смог кончился отпущенный по лимиту бензин. И, как на грех, бензин кончился и не стало воды в баке именно возле двора Евдокии Сущенковой, женщины грозной, не умеющей шутить. Ничего плохого не подозревая и видя подъехавший ко двору знакомый бензовоз, Евдокия вынесла четыре ведра и вместительную ванну. Галактионов, мужчина щупленький, малосильный от природы, хорошо знал характер Сущенковой и хотел было скрыться бегством. Но тут на помощь Сущенковой подоспели соседки – Ольга Кульгина и Раиса Антоненкова. Общими усилиями беглец был пойман в своем дворе – метров за четыреста от бензовоза. Евдокия сняла со своей головы шелковую косынку и вмиг, так что Галактионов не успел моргнуть глазом, связала ему руки за спиной. Обнимая нежно, как брата или мужа, Евдокия говорила
– Петя, не надо дрожать, Петя! И за зря кинулся наутек. От людского глаза, Петя, не укроешься. Лучше тебе пойти с нами и побеспокоиться насчет водички. И вчера у тебя воды не стало как раз возле моего двора. Я смолчала, взяла коромысло и ушла на Егорлык. Позавчера тоже оставил меня без воды, сегодня та же картина… Когда же, Петя, этому будет конец? Ответствуй!
– Бабоньки, родные вы мои, – взмолился насмерть перепуганный Галактионов. – Да я рад бы вам подсобить! Евдокия Дмитриевна, можешь ли ты понять ту ситуацию, что в моторе нету горючего? И рад бы поехать, да машина не едет.
– Говори, сатанюка лысый, где тот бензин?! – крикнула Раиса Антоненкова. – Изничтожил? А может, пропил?!
– Рая, Рая, не надо так кричать, – спокойно сказала Евдокия. – Мы не какие-нибудь разбойники или несознательные алименты. Петя, мы тихо-мирно уведем тебя к Лысакову. А руки твои пусть побудут за спиной, чтоб ты из повиновения не выходил. Шагай, Петя, к Лысакову. Рая, Оля, берите для вежливости под руки, пусть хуторяне видят, как мы нежно обращаемся с этим нашим мучителем.
Галактионов побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки, взмокрел весь, но повиновался молча. Без картуза, с капельками пота на бледном лице, он шел, как ходят подгулявшие мужья, когда в сопровождении жены возвращаются домой. Под руки его, как пьяного, поддер живали Ольга и Раиса, а Евдокия шла сзади, улыбалась. Любопытные подходили и подходили, ту] были и дети и взрослые, слышались то смешки, то веселые реплики. И вдруг мужское самолюбие проснулось в Галактионове, он уперся ногами, упал и отказывался идти дальше, даже попробовал вырваться. И когда он рванулся вперед, а потом попятился назад, его брючишки, подхваченные слабым ремешком, начали неумолимо сползать к земле. Послышался такой смех, что Галактионов вздрогнул.
– Остановитесь! – приказала Евдокия. – Супонь разорвалась. Оля, Рая, не побрезгуйте и приподнимите эту его паршивую мужскую справу.
И снова грянул смех. Когда же Раиса и Ольга, не в силах удержать хохот, исполнили просьбу Евдокии, кто-то крикнул
– Да вы не дюже его обнимайте!
– Для этого у него жинка есть!
– Бедный Петро! Это же какое терпит унижение!
В это время сама судьба заступилась за Галактионова. Завьюженный пылью «Москвич горячий, как загнанная лошадь, остановился у самых ног Галактионова. И когда из «Москвича» вышел Лысаков, Рая и Ольга поспешно отошли от шофёра и скрылись за спины женщин. Лысаков, кривя улыбку, обратился к Евдокии
– Дуня, твоя это комедия?
– Моя. А что?
– Веселое представление, нечего сказать! – Хмурил брови, исподлобья смотрел на Евдокию. – Дуся, развяжи Петру руки. Они у него не боксерские, да и косынку твою жалко.
– Вникни в суть, бригадир!
– Уже вник, Дуся. Так что развяжи своего пленника, и пусть он займется доставкой воды. – Обратился к зевакам – Люди добрые и вы, детвора, расходитесь, цирк окончен!
Шелковая косынка, связывающая руки шофера, была снята. Галактионов вытер рукавом лицо, болезненно скривил губы – не то собирался; всплакнуть, не то хотел рассмеяться и не решался.
– Я так думаю, Петро, что зараз тебе лучше всего садиться за руль и без лишних слов ехать на Егорлык, – сказал Лысаков. – Нету бензина? В багажнике моего «Москвича» хранится канистра. Возьми ее и поезжай по воду. Ведь тетя! Дуся ждет.
Когда Галактионов, взвалив на плечо канистру, направился к бензовозу, Лысаков взял Евдокию под руку, отвел в сторонку и негромко сказал
– Дуся, кому нужно это твое самоуправство? На чью мельницу ты льешь воду? На шустовскую? Могла бы мне пожаловаться.
– А мы и направлялись к тебе с жалобой.
– Руки зачем человеку спеленала?
– Для удобства.
– Эх, Дуся, Дуся, ить ты же опозорила меня! В машине сидит сын Ивана Лукича. Поглядит на тебя, на все это представление, и что он подумает?
– Ежели умный, то ничего плохого не подумает, а ежели дурак, то пусть думает все, что хочет. – Поглядывая на парня, вышедшего из «Москвича», Евдокия нарочно говорила громко. – Вот пусть этот сынок поведает своему батьке, как у нас тут воду возят. А то ты, Кирилл Михайлович, боишься сказать Ивану Лукичу правду.
– Да помолчи ты, Дуся! – умолял Лысаков. – Будет вода! Видишь, как попылил к Егорлыку приголубленный тобою Галактионов? Ох, ты же и шумливая, Дуся!
И дома Лысаков не мог успокоиться. Приглашая Ивана и Ксению к столу, он сказал
– До чего же самонравная бабочка эта Дуся! Из ничего подняла такой гвалт, что можно подумать гибнет Птичье без воды. А вода у хуторян есть будет и никогда не переведется. Ваня, видал на току бычьи упряжки? Для общественных нужд воду доставляем на бычках, как допотопные мужики, а для крикливых бабочек, как эта Дуся, специально приспособили бензовоз. И после этого она еще комедию устраивает!
Марфуша принесла в тарелках борщ из свежей капусты и со сладко пахнущей курятиной. Сперва поставила тарелку гостю, потом Ксении и мужу.
– Как я понял, Дусе не досталось воды, – сказал Иван, принимаясь за еду.
– Верно, не досталось. – Лысаков охотно ел борщ и все разговаривал. – Не досталось, так что же? Руки вязать человеку, позорить меня, бригадира? – Быстро покончил с борщом и откинулся на спинку стула. – Нет, дорогой товарищ, что там ни говори, а жизнь для руководящего состава нынче стала до чрезвычайности затруднительная, просто даже невыносимая. И в том мы сами повинны… Почему? Ты ешь, ешь и слушай.
Потому, Ваня, что избаловали людей, приучили к нянькам, как малых детей. Ждут, чтобы им кто-то принес готовенькое, кто-то позаботился.
Преувеличиваю? Ты плохо, Ваня, жизнь нашу знаешь. Возьми такой наглядный пример кубанская вода. Не так еще давно ее у нас и в помине не было, мечтать о ней не могли. И ничего, жили люди, обходились и никаких жалобов не было Существовал у нас тут один-единственный пруд. Его наполняли снеговые и дождевые воды. И каждый раз к жаре та водичка так нагревалась, что вся аж зеленела, и чего только в ней не плодилось! На марле процеживали ту влагу и пили, и никто никому руки за спиной не скручивал. Обходились… А ныне что получается? Егорлык течет в двух километрах от наших хат; вода, считай, рядом; возьми ведра, коромысло… Зачем же учинять это цирковое представление? Так нет, подай воду к самому порогу! А почему выработалось такое желание? Потому что власть своя, колхоз свой, чуть что не так – жалоба в райком или депутату. Приедет в Птичье тот же Иван Лукич, и уже не как председатель, а как депутат скажет, что нужды народа надобно удовлетворять.
– И не на словах, а на деле, – вставил Иван.
– Верно, – согласился Лысаков, – и батько твой так же думает и о народе печалится. А вот баловать, как сердобольные родители балуют своих деток, нельзя, не годится. И Иван Лукич считает, что излишнее баловство…
– Выдумка все это, – перебил Иван. – И ты и мой отец выдумали про это баловство и поверили в свою выдумку. И то, что у моего отца, как ты говорил, такой особой зоркости глаз, – тоже выдумка. И то, что руководителям трудно жить, – выдумка. Мой отец, я его знаю, большой любитель на выдумки.
– Ты это что? Против батька? На Ивана Лукича наговариваешь? – Багровея, Лысаков резко отодвинул пустую тарелку и встал. – Ты вот что, Иван. В степи или там на улице волен что угодно говорить об Иване Лукиче, а в своем доме я этого не допущу! Слышишь, Иван?
– Не глухой, – Иван улыбнулся Ксении. – И все же я хочу спросить скажи, Кирилл Михайлович, только правду, чем зке ты и мой батько так избаловали, к примеру, жителей Птичьего? Не тем ли, что в хуторе нет питьевой воды, хотя Егорлык давно стал полноводным? А может быть, тем избаловали колхозников, что как жили они в своих тесных норах-землянках, так и живут, и как не было, так и нет ни овощей, ни фруктов? У тебя-то вот зеленеют яблони и абрикосы, зреют черешни, а почему же их нет у колхозников? О поливных посевах никто и не помышляет. В поймах лежат лучшие земли, а на них растут камыши да плодится дичь. Кубанской водой в Птичьем, да и не только в Птичьем, никто по-настоящему не интересуется, и мечта людей, которой они жили столько лет, поджидая воду, так и не стала явью. Оросительный канал бездействует. Неужели этого не видит зоркий глаз Ивана Лукича? Почему бы, скажем, не провести в Птичьем водопровод, не проложить канализацию, не устроить людям элементарные удобства жизни? И у тебя и у моего отца новые дома, а у колхозников что? Да если бы расхваленный тобою Иван Лукич…
– Хватит! – крикнул Лысаков. – Это клевета на человека, который столько тут положил труда. Стыда у тебя нету, Иван. Хоть ты и архитектор, а бессовестный, вот что я тебе скажу. Все! Можешь ехать в Янкули к Гнедому.
Провожая взглядом машину, на которой уехал Иван, Лысаков стоял у ворот и с грустью смотрел на пылавший за хутором закат. Стоял и думал. Не мог понять, что это за сын, если не видит, какой у него отец. «Ишь нашелся умник! Водопровод, канализацию захотел. Родного батька облаял, осрамил. Это и дурак сможет, тут большого ума не требуется. И этот парень называет себя архитектором? И приехал переделывать Журавли? Нет, избавь нас от таких умников, видали мы их…»
Простоял у ворот, пока стемнело. Хотел было проехать в тракторный отряд и посмотреть, все ли жатки на месте, как ко двору на мотоцикле подлетел Иван Лукич.
– Здорово, Кирилл! – Протянул горячую и потную, натруженную рулем руку. – Ну что, Иван у тебя был?
– А как же! Наговорились мы тут вволю… Побеседовали!
– О чем же был разговор?
– Тебя сынок критиковал.
– Так, так. Это интересно!
И пока Иван Лукич умывался, потом закусывал, Лысаков обстоятельно поведал ему о своем разговоре с Иваном.
– Так и сказал не орел? – Иван Лукич усмехнулся.
– Еще и похлестче говорил.
– Дураком называл?
– Ежели б я его не попёр из дому, то еще и не то сказал бы.
– Вот выгонять не надо было.
– Да я на него глядеть не могу! – А хозяйством интересовался?
– Мало.
– Да, трудно будет с Иваном. – Иван Лукич взял из рук Марфуши полотенце, вытер усы. – Ну, шут с ним, с Иваном, он и сызмальства был с причудами. Как у тебя с косовицей, Кирилл? Когда начинаешь?
– Хоть завтра! – живо ответил Лысаков. – Как только получу приказ. У меня все на боевом взводе!
– А без приказа не можешь?
– Могу, но лучше по приказу.
– Так, говоришь, на боевом взводе? – наигранно смеясь, спросил Иван Лукич. – Ну, поедем в степь, поглядим, какой там у тебя боевой взвод.
X
Ночью просторная янкульская улица с двумя строчками фонарей напоминала посадочную по– лосу аэродрома. По обе стороны этой освещенной полосы темнели землянки и хатенки, блестели оконца. Иван с грустью смотрел на бедное жилье степного хутора, на пустыри, отделявшие одну землянку от другой, и снова мысль о том, какими должны быть новые Журавли, как покончить вот с такими хуторами, не покидала его. Хутор был длинный. В центре – квадратный дом с крыль цом, возле которого уютно пристроилась «Победа». Удобство! Выходи из дому и садись в машину. Два мотоцикла прислонились к фонар ному столбу, как уморенные скакуны к коновязи. Иван попробовал рукой колесо мотоцикла – ре зина была горячая. Видно, на этих колесах кто-то только что прилетел, сделав не один десяток кило-метров. Механик бригады Илья Анастасьев и агроном бригады Ефим Шапиро прилетели со степи, чтобы сообщить Гнедому, что и ячмень по– спел и машины уже стоят у загонов.
Задержись Иван на какую-то минуту у Лыса кова или в дороге, и уже не застал бы Андрея Андреевича Гнедого. Это его у крыльца поджидала «Победа» – собрался ехать в степь. Внимательно выслушав механика и агронома, Андрей Андреевич сказал
– Добре, хлопцы. Если не будет росы… То косовицу ячменя начнем на рассвете – строго по часовой стрелке.
Тут он поднял голову и увидел вошедшего Ивана.
– Ты кто?
– Иван Книга.
– А-а…
Иван так и не понял, что означало это протяжное «а-а». Гнедой покосился на гостя, и хмурый его взгляд говорил «И за каким дьяволом сюда пожаловал? Хоть ты и сын Ивана Лукича, хоть и архитектор, а только для меня ты лишняя пoмеха, и я сильно не люблю, когда мне мешают…» Не предложил сесть, не спросил хотя бы ради приличия, чтб Иван желает посмотреть в Янкулях. Стоял, ссутулясь, у стола и молчал. Был он высок и тощ, на костлявые плечи небрежно накинут» парусиновый пиджак. И его клочковатые, постоянно насупленные брови, и глубоко посаженные неласковые глаза, и неизменная, с годами устоявшаяся суровость дубленого лица – всё, всё говорило о том, что ни радость, ни улыбка этому человеку давно уже не знакомы. На слово был он до крайности скуп, говорил кратко и только по необходимости, да и то голосом глухим, тяжелым. И прежде чем сказать, он двигал губами.
– Заночуешь в Янкулях, – проговорил он, собирая со стола газеты и какие-то бумаги и засовывая их в засаленный матерчатый планшет. – Юхим! Останешься. Завтра покажешь сыну Ивана Лукича наше хозяйство. После подъезжай на шестое поле. Я там буду.
И вышел из конторки. Сгибая спину и кряхтя, влез в машину и уехал. Следом за ним запылил Илья Анастасьев. Иван и Ефим стояли на крыльце, не решаясь заговорить. Длиннорукий, худющий, со взлохмаченным черным чубом, Шапиро был похож на цыгана. Приглаживая растопыренными пальцами вьющийся кольцами чуб, он, краснея и смущаясь, пригласил Ивана и Ксению к себе ночевать. Сел в седло мотоцикла и сказал
– Ксения, езжай за мной. – Повернулся и рассмеялся. – Иван, ты, наверно, подумал, и что это у меня за имя такое – Юхим? По паспорту я Ефим, а по-янкульски – Юхим. Жена зовет меня еще короче – Фима…
Поехали. «Посадочная полоса», именуемая Ян-кулями, растянулась километра на четыре. На самом краю, считай уже в степи, сиротливо ютилась хата-мазанка – жилье Ефима Шапиро. Ни изгороди, ни ворот, ни сарайчика, вокруг голым-голо. Лишь фонарный столб возвышался над низкой глинобитной кровлей, озаряя ее с вечера до утра пусть-де люди видят, где проживает бригадный агроном.
_ Ефим открыл дверь в сенцы и, нагибаясь, при-тазал —
– Кланяйтесь, кланяйтесь! Да пониже!
Звякнула щеколда, вспыхнул свет. Гости, наклоняя головы, вошли в переднюю. С низкого потолка, вровень с лицом, спускалась лампочка и слепила глаза. В углу – плита, чистенькая, побеленная известью, у окна – старый, изрядно потертый диван. Вход в соседнюю комнату был завешен ситчиком.
– Варя! – позвал Ефим. – Ты спишь? Ситчик колыхнулся. Вышла заспанная, смущенно улыбающаяся молодая женщина. На руках у женщины грудной ребенок. Неужели это жена Ефима? Иван смотрел на нее и не верил такая молоденькая – и уже мать? Увидев Ивана и Ксению, женщина смутилась и косынкой, лежавшей на плечах, прикрыла грудь и черную головку ребенка.
– Варюша, встречай гостей!.. Это сын Ивана Лукича, а это наш известный гвардейский шофер Ксения. – Ефим подошел к жене, наклонился к младенцу. – Ну что, Костя, все насыщаешься?
И ночью матери не даешь покоя? – Обратился к Ивану, а в глазах счастливый огонек. – Погляди, Ваня, какой славный сынишка подрастает! Вишь, как старательно ужинает! – И с лаской во взгляде к жене – Варя, оно и нам бы не мешало малость подзакусить. Ну, смастери чегонибудь.
– Молоко будете? – Варя бережно передала ребенка мужу. – В погребке стоит, прохладное.
Иван сказал, что они недавно обедали у Лысакова и не голодны. Ксения пожаловалась на усталость и ушла спать в машину. Варя отнесла ей подушку, простыню и участливо спросила
– Тесно в машине, Ксюша?
– Кому тесно, а я привыкла.
Из погребка, вырытого в сенцах, Варя достала кувшин, поставила его на стол, нарезала хлеба, подала стаканы и снова так же бережно взяла на руки сына. За ситцевой занавеской она еще долго возилась с ребенком, что-то ему негромко говорила. Иван и Ефим выпили по два стакана молока и, не желая дымить в тесной, с низкими потолками комнатушке, вышли покурить во двор. Небо было высокое, звездное и чистое. «Газик» стоял возле сарайчика, в приоткрытой дверке белела простыня. «Ксения, наверно, спит, – подумал Иван. – Молодец, забралась в машину и зорюет… Может, и мне к ней подстроиться, а то в хате жарко, не усну…» Мысль эта показалась ему странной и ненужной, и, чтобы не думать о Ксении, Иван спросил
– Ефим, ты случаем не из цыган?
– А что? – Ефим рассмеялся. – Неужели похож на цыгана?
– Или, думаю, цыган, или горец.
– Не угадал! Мои родители – евреи… Они погибли во Львове.
Ефим курил, поглядывая на ночное, полное звезд небо. Молчал, что-то вспоминая. Потом рассказал, какие пути-дороги привели его в Янкули. Шло второе лето войны. Наши войска оставили Армавир и отступали на Моздок. Ночью в Грушовке остановилась санитарная часть. Из крытого брезентом грузовика выбрались заспанные дети. Немытые, нечесаные, измученные июльской жарой, они напоминали птенцов, выброшенных бурей из гнезда. Утром в школу, куда поместили малышей, пришли грушовцы. Были тут представители райисполкома и районного здравотдела. Женщина – военный врач, сопровождавшая детей, – сказала
– Эти сироты подобраны на дорогах войны. Отцы и матери, к вам мое слово! Сохраните малюткам жизнь, замените им их погибших родителей…
В числе тех, к кому обращалась женщина-врач, был и Андрей Андреевич Гнедой; В этот день он приехал на грузовике, чтобы купить в райсель-маге соли для колхоза, и ради любопытства тоже зашел в школу. Стоял и с тоской смотрел на детишек. На глаза попался черноголовый, в одних трусиках мальчик, На тонких ножках, с непомерно раздутым животом, он прислонился худой спиной к стенке и смотрел на Андрея Андреевича ласковыми и полными тревоги глазами. И Андрей Андреевич сказал
– Разберем по домам… К себе я возьму этого жуковатого мальчонку.
– Дядя, и меня возмить!
К Андрею Андреевичу прижалась белоголовая девочка, ростом повыше мальчика.
– Ты что, хохлушка? Девочка смутилась и отошла.
– Возьму и тебя, дочка. – Андрей Андреевич одной рукой привлек к себе мальчика, другой – девочку. – Вдвоем вам не будет скучно… Запишите их в мою семью.
Через день в школе детей не осталось. Увезли их в разные села и хутора… Евдокия, жена Андрея Андреевича, увидела на пороге испуганно смотревших на нее мальчика и девочку, всплеснула руками.
– Не пугайся, Дуня, – сказал Андрей Андреевич. – Своих детей у нас нету, вот и давай приютим сироток. Мальчонке, как мне сказала в Грушовке военная женщина, шесть годков. На вид ему свободно дашь меньше, тяжкая житуха замучила паренька. А девочке надо в школу ходить. Сегодня поговорю с учительницей.
Евдокия нагрела воды, искупала в ванне мальчика и девочку, причесала их, напоила молоком. И все это время, пока Евдокия возилась с ними, дети и слова не промолвили. И только в тот момент, когда Евдокия начала заплетать посветлевшие после купания влажные косички, девочка посмотрела ей в глаза и улыбнулась.
– Андрей, или они немые? – спросила Евдокия у мужа. – Все молчат.
– Отвыкли. Сама поговори с ними. Да поласковее. Теперь они наши дети.
Андрей Андреевич по своим делам пошел в правление, пообещал побывать в школе. Евдокия села на лавку, посадила с правого бока мальчика, а с левого – девочку и сказала
– Ну, дети, будем жить вместе. И не надо грустить да тосковать. Тут вас никто не обидит.
Дети молчали. И хотя Евдокия знала их имена, она спросила – Сынок, как тебя звать?
– Ефим.
– Хорошее имя. По-нашему – Юхим. А фамилия?
– Шапиро.
– Молодец, Юхим Шапиро, славный мальчик! А тебя, дочка, как звать?
– Евдоха.
– Неужели Евдоха? И я тоже Евдоха. Но по-нашему будет Евдокия, а ласково – Дуня, Дуся. Я буду тебя называть Дусей. Согласна?
– Угу.
– А как твоя фамилия?
– Ярошенко.
– Вот и молодец, Дуся Ярошенко. Меня называйте тетя Дуся, а можно называть мамой. Как будете называть тетей Дусей или мамой?
– Мамой! – в один голос ответили дети.
– …Так началась моя жизнь в Янкулях, – сказал Ефим, затаптывая каблуком папиросу. – Вторыми моими родителями стали Андрей Андреевич и Евдокия Ильинична. Они меня вырастили, помогли получить образование. В Янкулях я пошел в школу, отсюда уезжал в институт и сюда вернулся. Так что я, можно сказать, коренной янкульчанин.
– А где же Дуся? – спросил Иван.
– В Ново-Троицком. Учительствует. Вышла замуж за студента, с которым училась. У нее уже двое детей. Поглядел бы, Ваня, какая это красавица! Чудо!.. Ну, Ваня, пойдем спать. Вставать-то нам рано.
Варя постелила гостю на диване. Не успел Иван улечься, как пружины под ним заиграли на все лады. Ефим не уходил за ситчик. То смотрел в зеркало и зачесывал назад густой, мелко вьющийся чуб, то прохаживался по комнате. Остановился и спросил
– Ваня, понравился тебе наш бригадир, а мой батя?
– Мрачноватый мужчина, – ответил Иван, – Всегда такой?
– Это у него только вид неласковый, а человек он исключительно душевный. Зря не обидит, нет! – Ефим засмотрелся в зеркало. – Янкульчане приходят к нему запросто. Так и так, Андрей Андреевич, помоги. Выслушает молча, пожует губами искажет «Добре». Не любит лишних слов, а любит дело. У меня было время приглядеться нему. Я так к нему привык, что понимаю его полуслова, а то и с одного взгляда. – Ефим подошел к дивану. – Андрея Андреевича зовут молчуном. Люблю я этого молчуна, а вот твоего разговорчивого папашу и не люблю и не уважаю…
– Почему? – спросил Иван, и пружины под ним сердито заскрипели.
– Видел коня в шорах? – Ефим усмехнулся. – Вот и у Ивана Лукича на глазах шоры. ] Глядит вперед, стремится добежать первым, а] что делается сбоку, по сторонам, – его не тревожит. Вот видишь, какой я смелый. Все Ивана Лукича хвалят, а я поругиваю. Ну, давай спать. – Приоткрыл ситчик, повернулся и спросил – Рано будем выезжать?
– Лучше всего по холодку.
Ефим утвердительно кивнул и ушел за занавеску. Иван ворочался на гремевших пружинах, думал о Ефиме. «Удивительная судьба у этого парня! И то, что он так откровенно говорил об отце, мне нравится». Думал о жене Ефима, о его сыне, о том, что вот Варя и Ефим поженились и свили себе гнездо. Пусть тесное, неуютное, пусть на краю Янкулей, а все же гнездо свое! Незаметно мысли Ивана обратились к тому, чем он жил все эти дни и ради чего приехал в Журавли, и ему казалось, что именно для таких молодоженов, как Варя и Ефим., и нужен генеральный план Журавлей. Люди подрастают, женятся, образуются новые семьи, им нужно жилье, и жилье хорошее.
