Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)
– Товарищи колхозники! Я тут, среди вас! От неожиданного ли появления Ивана Лукича,
от его ли мощного голоса собрание вдруг притихло. Иван Лукич взошел на веранду. Ему показалось, что людей во дворе стало еще больше и все они, кто строго, кто ласково, кто с упреком, а кто с похвалой, смотрели на него и ждали, что он скажет. И он сказал:
– Стоял возле сарайчика, слушал речи и думал: что зараз для нас самое наиглавнейшее? Это, товарищи, вопрос: как жить? По старинушке, как жили крестьяне, или по-новому, как советует архитектор? Отвечайте: как жить?. По старинке или по-новому?
– По-но-о-овому! – прокатилось над толпой.
– Хорошо! – Иван Лукич поднял руку. – И решение наше будет такое: в помощь архитектору избрать комиссию… И так как моему сыну Ивану в Москве предстоит держать экзамен, то пусть та комиссия подсобит ему, что еще в том дипломе надобно доделать, а что изменить… Правильно?
– Верно!
– Согласны!
– С тобой, Иван Лукич, любые дела решать легко и просто!
Комиссию избрали из двенадцати человек. От женщин – Евдокию Сушкову, от стариков – кума Игната из Птичьего, от молодежи – Ефима Шапиро… После этого собрание начало расходиться. И когда двор опустел и по улице запылили грузовики, к Ивану подошла старуха Оденчиха. Взяла за руку и сказала:
– Сынок, а приют для одиноких старух срисовал?
– Срисовал, бабка Оденчиха, срисовал, – за Ивана ответил Иван Лукич. – Будет, бабуся, приют, будет…
– Скажи, Лукич, – обратилась старуха к Ивану Лукичу, – а в колхозной казне грошей хватит?
– Найдутся гроши, бабуся, найдутся… Иван Лукич взял старуху под руку и помог ей выйти со двора. Пожалел старую женщину и проводил до дому. Возвращался по притихшей улице, низко склонив голову. «Как жить? Все кричат: по-новому… А того не понимают, что Иван нарисовал не реальную нашу жизнь, а свой диплом… И надо поскорее уезжать ему из Журавлей с тем своим дипломом. – Остановился, закурил. – Уедет Иван, и жизнь в Журавлях снова наладится… И как это я раньше об этом не подумал?»
XX
Наступил октябрь. Днем и ночью шумели тихие обложные дожди. Пришла пора собираться Ивану в дорогу. Все, что намечал сделать в Журавлях, было сделано. После этого следовало бы не грустить, а радоваться. В Москву Иван возвращался не только с макетом новых Журавлей, с чертежами, но и с любимой женой. Почему же так ныло, так побаливало сердце? И почему теперешняя тоска напоминала Ивану тоску, которую он испытал в то утро, когда забрался в кузов грузовика и впервые покидал Журавли? И Настенька, обычно веселая, говорливая, тоже была молчалива и грустна. Собирала вещи свои и мужнины и старалась не смотреть на Ивана. Наклонилась над чемоданом, укладывала платье, а Иван поднял ее, потом взял в широкие ладони милое лицо и увидел заплаканные, тоскливые глаза.
– Слезы? – с наигранной веселостью спросил Иван. – Откуда они, Настенька?..
– Так… Разве я знаю! – И по щеке, блеснув, покатилась слезинка. – Когда уезжаешь, всегда бывает невесело… Ваня, а в Журавли мы вернемся?
– Ах, вот ты о чем?
Своей ладонью Иван осторожно вытер ей слезы. Хотел сказать, что, возможно, они и вернутся в Журавли, если доведетея то, что есть на макете и в чертежах, претворять в жизнь. И не сказал. Помешал Иван Лукич. Он появился на пороге и весело крикнул:
– Ну, птицы перелетные! Готовы выпорхнуть из гнезда? И отлично! – Взглянул на сложенные в углу и приготовленные для упаковки подрамники. – Плотники еще не приходили? Ну что за народ! Говорил же, чтобы с утра начали паковать… Беда! – Подошел к Ивану. – Ваня, на станцию я послал Голощекова. Велел взять билеты на поезд, что отходит из Невинки… Настенька, а ты чего такая кислая? Не журись, невестушка, не печалься! С таким парнем, как Иван, в Москве не пропадешь. Он тебя, ежели что, из огня выхватит! Как, Ваня, верно говорю? Угадал? Ну, ну, не отнекивайся, я-то тебя хорошо знаю! Это для Настеньки ты, может, и диковина, а для меня – весь на виду. – Обнял сына, отвел к окну. – Вот что, Иван, загляни-ка сегодня в правление. Там я приготовил нужные документы для Москвы. Те, что насчет твоих проектов и чертежей. С печатями, все как полагается. А как же! У нас порядок! Какой может быть документ без печати? – Подмигнул Настеньке, ища у нее поддержки. – Вот и моя невестушка это же скажет… Так что заходи! Ежели меня в кабинете не застанешь, то документы у Сашка… А я зараз проскачу в мастерскую и подошлю к тебе плотников… Пусть заколачивают твое добро…
Вскоре ко двору подъехал грузовик. Трое мужчин в длинных, путающихся между ногами парусиновых фартуках стащили с кузова доски, сняли пилы, топоры, сумочку с гвоздями. Не мешкая, плотники начали сбивать из привезенных досок ящик и упаковывать в него подрамники и макет новых Журавлей.
Через час сделали перекур, и пожилой плотник с густыми завитками волос на крепкой шее вынул кисет. Сворачивая цигарку, сказал:
– Иван Иванович, получается какая-то чертовщина…
– Это вы о чем?
– О том, что мы зараз заколотим в ящик, как в гроб! Чертовщина получается – и все! – Плотник прикурил, погасил спичку. – Чертежи и все такое прочее для нас мастерил? Нам они принадлежат? Нам! Собрания проводил? Проводил! Аппетит на хорошую жизнь у людей раздразнил, а теперь – в багаж и наутек… Не годится так, Иван Иванович… Людей бунтуй, это хорошо, но и дело делай. А то на словах все за хорошую жизнь. А на деле что? На словах обновляются Журавли. А ты дай нам эти свои чертежи да возьми над нами команду… Да мы такое сделаем, что ахнещь!
– Чертежи и макет – это моя дипломная работа, – краснея, отвечал Иван. – Ее еще надо показать в институте… Пусть ученые поглядят…
– А чего им глядеть? – спросил второй плотник, присаживаясь на ящик. – Ученым тут не жить, а мы на твои чертежи уже глядели – чего еще?
– Надо все это утвердить…
– Мы и утвердить можем… Слыхал, что народ на собрании в один голос говорил? Строить новые Журавли – и все! Мечта у людей какая открылась, а ты эту мечту заколачиваешь в доски и увозишь. Не годится, Иван Иванович, обманывать людей. – Плотник с завитками на шее говорил зло, недоверчиво поглядывая на Ивана. – Ведь чертовщина получается! – И обратился к своим напарникам: – Наше дело, конешно, маленькое: есть наряд и есть указание – мы и стучим топорами. Но мы тоже люди, и мы на собрании тогда были… Санько, Санько, поаккуратнее бери ту штуковину, а то все наши новые Журавли изломаешь к чертям собачьим… Ишь какие там славные домишки… Иван Иванович, те домишки надо сперва чем-либо мягким обвернуть, а тогда и ставить в ящик…
Иван сказал Настеньке, чтобы дала какое-нибудь старое рядно, посоветовал плотникам, как нужно укладывать чертежи и макет, чтобы в дороге не повредить, и пошел в правление. И пока шел, думал о том, почему Настенька вдруг загрустила. Или ей не хотелось ехать в Москву? Или она чего боялась, а сказать ему не хотела? И тут неожиданно вспомнил: еще на той неделе она сказала, что у них будет ребенок, и сказала с такой неподдельной веселостью, что нельзя было понять: говорила правду или шутила? Она была необыкновенно возбуждена и когда заговорила о ребенке, то заливалась таким заразительным смехом, что и Иван, обнимая ее, тоже смеялся. «Так вот она где таится, причина ее тоски и печали! – рассуждал он, замедляя шаг. – А я, дурень, начал расспрашивать, что и почему. Но удивительное дело!.. Тогда смехом заливалась, а теперь, наверно, бедняжка, думает-гадает, как ей придется рожать там, в Москве, а потом где жить с ребенком. Да и мне не грешно об этом подумать – отцу это полагается. В самом деле, где будем жить? Поселиться в общежитии? Но какая это будет жизнь для людей семейных? Да и комендант на порог с ребенком не пустит. Вот так задача… Искать комнату? Дорого… Надо было согласиться ехать к Игнатенкову – вот бы и были гроши. Ведь кучу денег обещал… Есть в общежитии комнатушка с одним оконцем. В ней живут Андрей Журавлев и Василий Кобчик. Может, они согласятся перебраться в общежитие, а мне уступят комнатушку? Это было бы почти идеально! А комендант? Его не упросишь и не уговоришь. Да тут если хорошенько все взвесить, то и до слез недалеко… А может, Настеньку теперь беспокоит, что мы, как те настоящие дураки, живем без регистрации наших брачных отношений… Может, она тогда пошутила, хотела прихвастнуть: вот-де какая я смелая, – а теперь стыдится сказать мне, а я тоже молчу? Вот она и тоскует, а отсюда слезы… Ну, ничего, мы это дело поправим, и поправим быстро… Как приедем в Москву, так сразу пойдем в загс».
И пока Иван шел по селу и думал о Настеньке и о том, как им доведется жить в Москве, все время где-то рядом плакал и плакал обрубок рельса. И если бы удары молотка о сталь были частые, то такой звон был бы похож на тревогу. Но одиноко-печальный голосок раздавался редко; он то вспыхивал, повисал над Журавлями, плыл под низкими, идущими на запад тучами, то, умирая, умолкал. И трудно было понять, зачем возникают и гаснут эти звуки, кому они нужны и чего они хотят. И неизвестно, как они смогли родиться подле той жизни, какой жили Журавли?
Иван улыбнулся и невольно взглянул в сторону, откуда доносился этот сонно-тоскующий благовест. Церковь стояла на юру, темнела старенькая черепица, и возвышался над нею ржавый крест. «Проклинатель мой старается, верующих скликает, – подумал Иван, продолжая идти своей дорогой. – Как же он тогда обозлился, аж вспотел, бедняга, от злости… Да и как не вскипеть! То ему уже новая церковь мерещилась, а тут такой решительный отказ… Церковь в новых Журавлях?! Какую надобно иметь голову, чтобы до этого додуматься…»
И вдруг дорогу Ивану преградила Ксения. Он даже вздрогнул: не ждал ее встретить. И откуда взялась? Будто земля расступилась, и явилась Ксения. Ведь никого на улице не было. Оглянулся, а перед ним стояла, мило улыбаясь, Ксюша, в своем рабочем, испачканном маслом и запятнанном комбинезоне. Матерчатый поясок на пряжке ловко подхватывал ее девичье-тонкую талию. Стройная, улыбающаяся, зовущая к себе, она показалась Ивану необыкновенно привлекательной. Глядя на ее поясок, на блестевшие глаза, на знакомый завиток у виска, Иван ясно увидел ту памятную ночь на Маныче и ее, Ксюшу, на пушистой, как перина, траве…
– Здравствуй, Ваня!
Обычные слова привета она произнесла голосом вкрадчивым, ласково и тихо; так, показалось Ивану, никто и никогда еще не произносил этих слов. Иван услышал не «Здравствуй, Ваня», – нет!.. Слова ее говорили: «Милый мой, и как же я по тебе соскучилась, и как же нам, помнишь, хорошо было там, на Маныче, и как бы я была счастлива, если бы можно было вернуть и ту темную, укрытую камышами ночь, и тот Маныч…»
– Ваня, правда, что уезжаешь?
– Да, правда… Уезжаю, Ксюша.
– Когда?
– В воскресенье.
– Значит, покидаешь Журавли? – Потупила глаза, помолчала. – Взбунтовал людей, взбаламутил души, а сам уезжаешь?
– Может, твою душу потревожил, Ксюша?
– О себе я молчу. – Она тяжко вздохнула. – Что о себе скажешь? Была дура и осталась такой же… – Опять просяще посмотрела на Ивана. – Ваня, а можно к тебе зайти?
– Зачем же, Ксюша, ко мне заходить? Совсем это ни к чему… Не маленькая, все понимаешь…
– Да, понимаю… И всё же приду… Мне надо с тобой посоветоваться, как жить. Ничего не могу придумать, а посоветоваться не с кем. Неужели прогонишь? Вот чудак! – Она тихонько смеялась, и смех ее и просящий взгляд говорили: почему ей нельзя приходить? И все же она непременно придет к нему, даже если он запретит, и для этого выберет такой час, когда дома не будет Настеньки. – Ваня, да и попрощаться нам надо по-хорошему… Или не желаешь?
– Нет, что ты… Почему? Желаю!
– Когда прийти, Ваня?
– Когда? Приходи сегодня… вечером…
Иван помолчал, думал, что Ксения повернется и уйдет, а она стояла и, точно не веря ушам своим, с мольбой смотрела на него. Ему стало жалко ее, и он, оглянувшись и не увидев никого поблизости, сказал:
– Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…
Она взглядом поблагодарила его, понимающе улыбнулась и промолчала. Да что тут можно сказать, когда и без слов все понятно! «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…» Как это хорошо! Ей и самой казалось, что лучше всего навестить Ивана именно в тот час, когда дома он останется один. Так будет удобнее и попросить совета, как ей жить дальше, и попрощаться с ним… И когда Иван, глядя ей в глаза и читая ее мысли, сам сказал об этом, она так обрадовалась, что не могла вымолвить ни слова. Рывком, быстро кивнула головой, завиток волос упал на глаз, и она ушла, ласковая и красивая. Не оглядываясь, но спиной чувствуя, что Иван смотрит на нее, Ксения на ходу подтягивала и поправляла поясок и как бы говорила: да ты погляди, Ваня, как я стройна и какая у меня девичье-гибкая фигура.
Иван отвернулся. И чтобы ее идти следом за Ксенией и не видеть её, он зашагал в обратную сторону. И тут только вспомнил, что ему нужно побывать у Закамышных. Груня и Яков Матвеевич еще в прошлую субботу просили, чтобы он заглянул к ним один, без Настеньки.
– Надо нам посекретничать без дочки, – таинственно говорила Груня. – Настенька в житейских делах несурьезная, с ней ни о чем важном не поговоришь… Все смеется, все зубы скалит,
Яков Матвеевич рассудительно добавил:
– Скоро вы с Настенькой уедете. Потолкуем, как вам жить. То были вольные птицы, а теперь – жена и муж, всякие у вас семейные обязанности.
XXI
В доме Закамышных был тот беспорядок, который можно увидеть в каждом журавлинском доме только осенью, когда хозяева занимаются соленьями. И в сенцах и в комнате Иван заметил голубями белевшие капустные листья. Тут же были разбросаны огрызки кочерыжек, рассыпана крупная, как горох, соль. Рядом со столом, с мокрых досок которого мутными слезами стекал сок, стояла кадка ведер на восемь. Она была доверху набита розово-белой, мелко посеченной капустой, раскрашенной стручками красного перца и оранжевыми кусочками моркови. Капуста, выросшая в пойме Егорлыка, была так свежа и сочна, что сок ее переливался через край кадки.
Радуясь приходу Ивана, улыбаясь ему, как может улыбаться только теща любимому зятю, Груня застелила кадку мокрой чистой марлей, а Яков Матвеевич положил на эту марлю «груз». Это были деревянный круг и поверх него камень-известняк величиной с шапку. Когда «груз» уместился в кадке, буро-сизая, свежо пахнущая капустой жижа выплеснулась через верх. Груня по-хозяйски деловито сказала:
– Ваня, сынок, помоги своему тестю. – Кивнула на кадку. – Такая малюсенькая кадочка для двоих мужчин – пустяк! Яша, берите и несите!
Тесть и зять, как по команде, разом нагнулись и дружно подхватили обтянутые обручем мокрые снизу борта. Подняли легко и понесли. Как ни старались, осторожно переступая порог, нести кадку так, чтобы она не качалась и не наклонялась, и все-таки не смогли. Правда, двор прошли благополучно. Когда же начали спускаться в погребок, Иван подумал о Ксении (и надо же было именно в эту минуту думать о ней!). Ругая себя, за то, что сказал: «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери», – он споткнулся. Кадка покачнулась и чуть было не вырвалась из рук – удержалась чудом; зато сок выплеснулся с такой силой, что залил плечи и весь правый рукав еще нового Игванового пиджака. «Так тебе и надо! – сердито подумал Иван, прижимая к груди кадку и протискиваясь в погребок, из которого веяло сырой свежестью. – И принесла меня нелегкая, будто нарочно метил, чтоб носиться с этой штукой!.. Мог бы прийти и попозже, а то и завтра…»
Приседая, мужчины бережно поставили кадку на дощатый, скрипящий настильчик и вышли. Груня увидела, как Иван, выбравшись из погребка, снял залитый капустным соком пиджак и начал его отряхивать, крикнула:
– Ой, божечко! Ваня! И как же такое могло приключиться! Ах, беда какая!
– Груня, не охай и не ахай, а возьми одежину, просуши и поправь все утюжком, – сказал Яков Матвеевич, беря у Ивана пиджак и отдавая жене. – А мы, Ваня, пойдем в хату, отдохнем, покурим… Ты знаешь, Голощеков сегодня уехал за билетами, знать, в воскресенье проводы. Да, Ваня, быстро прошумели дни-денечки… Будто вчера заявился в Журавли…
И пока Груня занималась пиджаком, мужчины уселись в горнице и закурили. Яков Матвеевич, счищая толстым ногтем золу с папиросы, начал разговор о том, что вот и осень как-то незаметно подоспела, а там, глядишь, заявится зима; что с кормами для скота в «Гвардейце» в этом году хорошо – хватит силоса и сена до новых трав; что вчера он был в степи и любовался озимыми – до чего же красочные зеленя, «и художнику такие краски не под силу»; что вода в Егорлыке стала чистая и заметно убавилась. «По всему, Ваня, видно, Кубань обмелела…»
Иван кивал головой, соглашался, поддакивал. Зная, что упоминание о воде и зеленях – присказка, а настоящий разговор впереди, Иван почти ничего не слышал из того, что говорил ему Яков Матвеевич. Свои думки заполнили голову, и избавиться от них Иван не мог. «Или она такая собой притягательная, и я не в силах устоять, или же я дурак набитый, – мысленно ругал он себя в ту минуту, когда Груня принесла отутюженный пиджак. – И зачем, ради чего нужно мне, чтобы она пришла именно в тот момент, когда дома не будет Настеньки? Пусть приходила бы, если ей так желательно, в любое время и днем, а не вечером… Пусть попрощалась бы и со мной и с Настенькой – ничего плохого в этом не вижу. И пусть попросила бы совета при Настеньке… Так нет же, получается все навыворот. Почему-то Настенька обязана уходить в это время к матери… А если не уйдет? И кто дернул меня за язык, и надо же мне было такое сказать… А может, мне хочется побыть с нею наедине, а сознаться себе в этом боязно и… совестно?.. Ну, допустим, мне совестно, и я хочу этой встречи. Когда-то Ксения мне нравилась да и сейчас, чего хитрить, тоже нравится… А дальше что? Снова Маныч? Нет, по всему видно, Маныч был, и другого Маныча не будет…»
– Она какая по натуре? – говорила между тем Груня, вешая пиджак на спинку стула. – Сумасбродная, в голове один ветер, а Москва – это же сколько люда… Там сурьезность нужна… Так ты ее, Ваня, оберегай, ить она же еще истинное дите. – И вытерла кулаком слезинку.
– И пожалею и поберегу.
– А как же, Ваня, с вашим законным браком? – допытывалась Груня. – Или так, нерасписанные, и явитесь в Москву? Да кто же вас таких за мужа и за жену считать будет?
– Мамаша, об этом тоже не печальтесь! – сказал Иван. – Все будет сделано по закону!
– Уговорил?
– Нет. Приказал! На правах мужа, – не моргнув глазом, смело врал Иван. – Если хотите знать, Настенька стала такая послушная…
– Вышколил? – удивилась Груня. – И каким же манером, Ваня?
– Действую строго по заповеди, – говорил Иван весело. – Знаете: жена да убоится своего мужа…
– Это не для Настеньки, – сказал Яков Матвеевич.
– Да погоди, Яша! – перебила Груня. – Ну, и как, Ваня? Убоялась уже, стрекоза? Согласилась на роспись?
– Еще как! Настенька так переменилась, что ее не узнать. Выслушала меня и говорит: правильно, Ваня, ошибку свою исправлю, только не тут, не в Журавлях. В Журавлях меня все знают, и. мне стыдно отступаться от своих слов… И я ее понимаю… А в Москве, говорит, где меня никто не знает, я распишусь с удовольствием.
– Так и сказала? – радуясь, спросила Груня.
– Дословно!
– Ну, и слава богу, и тебе, Ваня, спасибо: образумил девушку… Эх, что значит внушение! – Груня обратилась к мужу: – Внушение мужа, скажу тебе, Яша, – сила большая…
– Что-то эта сила на тебя не действует, – смеясь и кашляя, ответил Яков Матвеевич. – Никакие внушения не берут…
– Плохо внушаешь – вот что!
– Надо мне у Ивана перенять опыт. – Яков Матвеевич обратился к улыбающейся жене: – Мать, хочу тебе внушить одну вещь. Вижу, через край переполнилась радостью, и с тобой, чего доброго, может случиться, как с той кадкой, – начнёшь плескаться… Так что при такой твоей веселости тебе лучше всего побежать к соседкам и всласть погутарить с ними… А нам с Иваном дай посекретничать… Ну, как? Внушил?
– А как же! Ох, уж эти мне мужчинские секреты! Без тайн жить не умеют! – И так как Груня знала, что у ее Якова не было никаких тайн и что он хотел остаться с зятем только затем, чтобы дать немного денег молодоженам на их московские нужды, то она заговорщицки подмигнула мужу и направилась к выходу. – Я и сама думала сбегать к куме Ульяне за закваской для ряженки. – И, приоткрыв дверь, добавила: – Молоко запарила, все уже изготовила, хотела на завтра ряженку поставить, а закваски, как на грех, не оказалось…: Ваня, приходите с Настенькой ряженку кушать! Ну, бог с вами, секретничайте, а я побегу!
Груне не терпелось узнать, как муж передаст деньги Ивану и как Иван обрадуется и станет благодарить. Поэтому разговор с кумой Ульяной не клеился, и Груня, все в том же хорошем настроении, минут через двадцать вернулась домой. Яков Матвеевич заложил руки за спину и, опершись плечом о стену, смотрел в окно. Не понимая, что могло случиться, Труня спросила:
– Один, Яша?
– Как видишь. – А где Ваня?
– Исчез!
– Ну, что, Яша? Удался секрет? Обрадовался Ваня? Небось благодарил, а?
Яков Матвеевич усмехнулся и продолжал смотреть в окно.
– Черт дернул меня давать эти деньги!..
– Не взял?
– Гляди, такой возьмет… Слушать не захотел…
– Да что ж это такое? – Груня всплеснула руками. – Или какой богач? Голодать же будут в Москве…
– Бедный или богатый, а обругал меня и исчез… Вот я и стою тут, как пень, и думаю: как же мне после этого с ним встречаться?..
– Давай сюда деньги! – Груня решительно протянула свою могучую руку. – Я не позволю, чтобы моя дочка голодала! Да и как это так – не взял? И не для него даем, а для дочери. Может, у них вскорости дите родится, потребуются пеле-ночки, кашка, молочко и все такое… Тут на одну стипендию не разгонишься… Зараз сама все устрою!
Сунула за пазуху свернутые сторублевки и, с упреком покосившись на мужа, ушла к дочери. Надеялась там застать Ивана. Груне хотелось запросто, как и полагается матери, на прощание по-говорить с ними и отдать деньги… Посреди книгинского двора плотники все еще возились с багажом. Они поставили «на попа» ящик, куда были вложены подрамники, и заколачивали последнюю доску. Груня прошла мимо: ее не интересовали ни плотники, ни этот ящик. Но чтобы узнать, дома ли Иван, остановилась и спросила:
– Хозяин в хате?
– Там одна хозяйка, – ответил тот пожилой плотник, у которого на шее курчавились волосы. —
Дочка твоя, Груня, готовится в дальнюю дорогу.
Комната опустела. На чертежных столах валялись куски бумаги, карандаши, поломанная линейка, пустые из-под клея бутылки, остатки куги и водорослей. Возле чемоданов, сиротливо поджав ноги, сидела Настенька. Подбежала к матери, обняла и, ткнувшись в грудь, заплакала. Мать не утешала. Сердцем понимала, что эти слезы не утешить, что родной дом покидать всегда жалко. «Ничего, ничего, поплачь и успокойся! – думала Груня, поглаживая дочернину голову. – И какая ты чудачная, Настенька!.. Когда дурашливую смелость свою выказывала и в загс не шла, то посмеивалась, а когда мужа послушалась – кинулась в слезы… Ну, ничего, после слез завсегда облегчение наступает». И тут Настенька, облизывая соленые, опухшие от слез губы, всхлипывая, чуть слышно сказала:
– Мамо, мамо, а у нас с Ваней скоро будет сынок или дочка…
– Есть приметы?
– Есть, мамо…
– Так чего плачешь, дура? Радоваться надобно! Это же какое счастье! Ваня знает? Ты ему сказала?
– Угу…
– Так вот что, доню… Перед тем, как придет время рожать, дашь мне депешу. Беспременно заявлюсь в Москву внука нянчить. – Обняла дочь, заглянула в ее покрасневшие, в слезах, глаза, вынула из-за пазухи деньги. – Доню, а вот и гостинчик твоему будущему первенцу. Для внука… От меня и от батька. Бери!
Настенька взяла деньги, пахнущие родным материнским теплом, и так ласково, с любовью во взгляде посмотрела на мать, как никогда еще на нее не смотрела.
