Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
VI
Яков Матвеевич Закамышный только что собирался лечь в постель, как возле ворот короткой очередью застрочил мотор, закашлял, захлебнулся и умолк. Должно быть, приехал Иван Лукич. Старик и сам не спит и другим поспать не даёт. Яков Матвеевич натянул брюки, рубашку и в черевичках на босу ногу вышел во двор. Да, точно Иван Лукич уже отворил калитку и, входя в нее боком, вкатывал мотоцикл.
– Не пужайся, Яков, я на одну минутку. – Поставил машину на ножки-рогачики. – Где бы нам посидеть? Может, на берегу?
Прошли по огороду и уселись возле кручи на скамейке. Где ещё можно отыскать такое удобное местечко! От воды веяло прохладой. Ночью тут царила такая тишина, что было слышно, как вода, нет, не плескалась, а шуршала, подтачивая глиняный берег, и как на камыш, хлопая крыльями, садились дикие утки.
Друзья закурили, и Иван Лукич, не в силах скрывать свою радость, поведал Закамышному о том, что сын Иван завтра едет по бригадам.
– И, знаешь, Яков, сам того пожелал. Не могу, говорит, начать диплом, пока не погляжу, как люди на хуторах живут.
– Так и сказал? – спросил Закамышный. – А батей называл?
– И батей называл, – охотно ответил Иван Лукич. – Просто не узнать парня. И я рад! Пусть поглядит наши успехи, какие без него достигнуты, и тогда без чужих слов сам все поймет.
Не без гордости Иван Лукич добавил, что вечером на купанье окончательно помирился с сы-ном. Яков и это сообщение встретил одобрительно. Затем Иван Лукич, жадно куря, перешел от сына к Ефиму Шапиро и попросил Закамышкого завтра же побывать в Янкулях и спросить у Ефима, чем он недоволен и что ему нужно.
– Славного паренька взрастил Андрей Андреевич, – продолжал Иван Лукич, – а только чересчур тот Юхим в критику кидается. И это ему не нравится, и то ему не по душе. И чего, скажи, распускает язык и льет воду на шустовскую мельницу? Или оттого стал таким критиканом, что зараз ты ему весь наш комсомол доверил? Одним словом, поезжай в Янкули и побеседуй с Юхимом.
Закамышный тоже полагал, что надо побывать в Янкулях и побеседовать с Ефимом Шапиро. Мысленно он уже входил в хату Ефима и спрашивал, чем Ефим недоволен и что ему нужно… «Хатенка у тебя имеется, правда, хатенка плохонькая, но зато своя. Работаешь ты агрономом, недавно женился. Вот и живи себе мирно. Чего ещё?»
– Может, он работой недоволен, или какие бытовые нужды не улажены? – говорил Иван Лукич. – От Андрея Андреевича парень отделился, живет своей семьей. Так что разузнай, Яков, и ежели есть у него в чем нужда, то надо подсобить.
– Думаю, Ваня, что виной тут не бытовые нужды.
– А что?
– Молодость, – с улыбкой ответил Закамышный. – В молодые годы все мы такие.
– Словом, поезжай и все разузнай. А то боюсь, как бы по молодости Юхим не скатился к Шустову.
– Хорошо, завтра побываю в Янкулях, – сказал Закамышный.
Затем речь зашла об арбичках. Тема старая и, как говорил Иван Лукич, «сильно болезненная». Почему болезненная? Потому, что в чабанских отарах нужны арбички, но ни девушки, ни молодые женщины на эту работу не идут.
– Твоя, Иван, Василиса просилась в арбички. – Закамышный усмехнулся в кулак. – Может, отправим к чабанам – ты свою Васюту, а я свою Груню? Пусть они там кухарят.
– Шуточками, Яков, не отделывайся, – сердито сказал Иван Лукич. – Может, сдуру моя Василиса и захочет стать чабаном, а твоя Груня – трактористкой. А мы с тобой будем этим прихотям радоваться?
Поговорили и пришли к тому, что Закамышному придется на этой неделе «проскочить» в Сухую Буйволу и на месте подобрать пять-шесть арбичек. От чабанов разговор перекинулся к лесу. Шесть вагонов древесины прибыли на Ново-Кубанку. Не спорили и сошлись на том, что все заявки, которые поступили от бригадиров, необходимо рассмотреть на заседании правления и весь лес прямо со станции перебрасывать в бригады.
– Хватит нам нянчиться, – сказал Иван Лукич. – У бригадиров есть головы на плечах, и пусть эти головы сами думают и решают, на что лучше употребить доски и столбы.
Ивана Лукича не так тревожил лес, как электромоторы. Шестнадцать штук электродвигателей – сила немалая, а силы этой не было. Её ещё нужно получить по наряду в сельхозснабе. Два раза посылали в Ставрополь грузовики, и оба раза они возвращались пустыми. Закамышный сказал, что сегодня на зорьке грузовики снова покатили в Ставрополь и что на этот раз пустыми не вернутся.
– Почему так уверен?
– С грузовиками поехал Голощеков.
– Так, так. Голощеков – это хорошо. Голощеков, верю, привезет. – Иван Лукич встал. – Вот что, Яков. Зараз я поеду в бригады и пробуду там, пока не покончим с уборкой. Вернешься из Сухой Буйволы, оставайся в Журавлях за меня и шуруй дело. А то сосед наш, Игнатенков, поглядывает на Журавли. Проследи, чтоб моторы, как только их привезут, срочно были переброшены на тока. От меня передай электрику, что ежели повторится прошлогодняя канитель и моторы начнут барахлить, – беда ему будет! Так и передай.
Тут, уже стоя, они вспомнили о бахче. Десять гектаров бахчи – это деньги, и немалые. Но арбузы не могут залеживаться на поле. Упустишь время, не продашь по выгодной цене – пропала выручка.
– Кавун потребует транспорт, – заключил Иван Лукич грустно. – Кавун надо на рысях доставить к столу потребителя. А на чем доставить? Наши грузовики в это время будут заняты на вывозке зерна и шерсти. Созвонись, Яков, с автоколонной, пошли надежного человека, лучше всего Голощекова. Пусть побывает в крупных городах, на заводах, и пусть те, кто пожелает купить наши кавуны на выгодных условиях, подсобят нам людьми и транспортом.
Разговаривая, они прошли во двор… Иван Лукич выкатил мотоцикл на улицу и уехал. Время перевалило за полночь, когда треск мотора разбудил куркульских собак. Как челнок, Иван Лукич пронизал на своем мотоцикле хутор и завернул к Подставкину. В новом доме, стоявшем за низкой глиняной изгородью, было темно. Иван Лукич въехал во двор, посигналил, постучал кулаком в дверь. Вышел Егор в нательной, вобранной в брюки рубашке, босиком.
– Что, Егор, хмуришься, как бирюк? Или ещё не проснулся?
Подставкин не ответил, будто и не слышал.
– Один в доме или с Марусей? Подставкин молчал.
– Да ты что, оглох? Жинка, Маруся, дома?
– Один я тут.
– А где Маруся?
– Ушла к родителям.
– Знать, нету у вас мира?
– Какой уж тут, Иван Лукич, мир!
Возле дома лежало перевернутое корыто. Егор уселся на него и виновато, тоскливо посмотрел на Ивана Лукича. «Не узнать парня, – думал Иван Лукич, тоже усаживаясь на корыто. – Этакий здоровило, а как горе скрутило, на ногах стоять не может…»
– Кури.
Егор взял папиросу.
– Что ж дальше у вас будет с Марусей?
– Не знаю. Голова у меня трещит… Они просидели на корыте почти до утра.
VII
Было светло, когда к дому Ивана Лукича под– катил крытый брезентом «газик». Утреннюю тишину разбудила сирена. В калитке, показалась Василиса. Всплеснула руками и сказала:
– Явилась! Или тебе, Ксюша, не спится?
– Приказ Ивана Лукича. Я на службе.
– Да шут с ним, с тем приказом! Сама по– спала бы и дала бы поспать Ивану.
– Ещё не встал?
Василиса сокрушенно покачала головой и ушла будить сына. Ксения повернула смотровое зеркальце, взглянула в него и испугалась. На нее смотрело выбеленное бессонницей, исхудав шее, сердитое и чужое лицо. ещё вчера, когда узнала, что поедет с Иваном, у Ксении заныло, защемило в груди. Смотрела в зеркальце и понимала поездка с Иваном не принесет радости, не надо было соглашаться ехать. До боли закусив нижнюю губу и боясь расплакаться, она поправила косынку, подобрала спадавший на левый глаз вьющийся локон и отвернула зеркальце. В нем легла пустая раскрашенная зарей улица.
Сердито хлопнула калитка. Подошел Иван. Бросил на заднее сиденье патронташ, ружье в кожаном чехле. Открыл дверку, сказал
– Привет, Ксения! Можно садиться? Ксения молчала. Ей не понравился голос Ивана – глухой, с хрипотцой. «Наверное, с тру дом проснулся», – подумала Ксения, Василиса принесла одеяло, подушку. Как ни отказывался Иван брать постель, мать настояла на своем.
– Ксюша, скажи ему, что в дороге сгодится. Ксения грустно улыбнулась. Иван сел с ней рядом, не спеша и так же грузно, как всякий раз садился на этом месте Иван Лукич. Ксения включила мотор, и «газик» покатился по улице мимо дома правления.
Когда выехали за Журавли, Ксения ласково посмотрела на Ивана, улыбнулась ему и сказала, что Птичье лучше всего ехать в объезд и дорога мягче, и можно посмотреть посевы. Ксения была уверена, что Иван тоже улыбнется ей и скажет «Вези меня, Ксюша, куда хочешь, теперь я в твоей власти. И если в объезд дорога лучше, то так и нужно ехать». Иван же не только не улыбнулся, но и не взглянул на нее, будто и не слышал. С трудом удерживая обидные, сдавившие горло слезы, Ксения резко повернула влево, на проселок.
Мимо потянулись бахчи с куренем из свежей травы. Среди курчавой, стального оттенка ботвы серыми и белыми мячами рассыпаны арбузы. Поднималась вышка на трех столбах, а на её верхушке, как коршун в гнезде, дремал сторож. И вот стежки-колеи прижались к пшенице. Побежало поле желтых, густо сбитых колосьев, похожих на раскинутый широченный, гектаров на десять, парус. Вскоре проселок вонзился в кукурузу, сузился так, что сочные листья, как ладошки, хлопали по бокам машины. Затем стеной встали подсолнухи, повернув свои цветы-головы к востоку, – поджидали солнце, которое вот-вот должно было выглянуть из-за холма. «А ничего, хороши поля у «Гвардейца», – думал Иван, любуясь подсолнухами. – Вижу, вижу, постарался мой батя, навел в степи порядок. Урожайная степь. Да разве старался один батя? Есть же в «Гвардейце» агрономы, вот они-то и потрудились». Миновали подсолнухи, и колеи, прячась в траве, стали отходить все левее и левее, пока не приблизились к Егорлыку. Тут они обогнули скошенную люцерну с копенками-бугорками и с устоявшимся над ними сладким запахом увядшей травы. В кручах пламенела, вспыхивала вода – «газик» катился по высокому берегу. И вдруг колеса запищали и замерли, умолк и мотор. Пряча от Ивана мокрое от слез лицо, Ксения, в своих темно-синих трикотажных штанах и в куцей кофточке из голубенького ситчика, оставила руль, взяла в багажнике ведро и опрометью побежала к реке. «Тоже мне шоферша, – подумал Иван, вставая, – наверно, забыла подлить в радиатор воды», Подошел к круче и понял нет, не вода заставила Ксению побежать к реке. В руках у нее пустое ведро; стоя у берега, она всхлипывала и подетски шумно глотала слезы. И её милые, запла-канные глаза, и её искривленное болью лицо, которое когда-то было таким ласковым и родным, и зажатое в руках пустое ведро неожиданно шевельнули в сердце Ивана что-то теплое, что давным-давно, казалось, было забыто и утрачено. Иван взял у Ксении ведро и обнял её, а она, чувствуя знакомые прикосновения его рук, ещё сильнее захлебнулась слезами.
– Ксюша, милая, дай-ка я зачерпну воды. Голос у Ивана был деловым, будничным, и Ксения порывисто вздохнула и сказала
– Зачем вода?! Давно я так не ревела, дура… Ты не подумай, Ваня…
– Плакать, конечно, никому не возбраняется, но зачем же так вдруг? – Иван набрал воды, напился из ведра. – Ну, плаксиха, попей, умойся.
Ксения не стала ни умываться, ни пить воду. Молча они пошли к машине и так же молча, будто сговорившись, Иван сел за руль, а Ксения рядом с ним. Немного успокоившись, она смотрела, как Иван вел машину, и видела, что делал он это привычно и умело. Ей нравились его сильные, жилистые, державшие баранку руля руки, и то, как Иван на крутом повороте слегка притормаживал, а перед подъемом увеличивал обороты мотора и давал машине разбег.
– Ваня! – Она глубоко вздохнула. – Да ты настоящий шофер!
– В армии научился. Бронетранспортером управлял – отличная машина! – Чуть наклонился к Ксении. – А ты где получила права?
– В Ставрополе окончила курсы.
– Нравится работа?
– Угу.
На сердце у Ксении стало тепло, и она не знала, случилось ли это оттого, что Иван сел за руль и так участливо спросил, где она получила шоферские права и нравится ли ей работа водителя; или оттого, что он два раза назвал её Ксюшей, так же ласково, как называл, бывало, в школе; или оттого, что над степью поднялось солнце и они были вдвоем среди этого безлюдного простора; а возможно, причиной было то, что она выплакала давнее, накопившееся с годами горе и успокоилась… Когда же Иван неожиданно остановил машину, побежал к берегу и там сорвал одиноко поднявшийся над травой ярко-красный цветок полевого мака и, улыбаясь, пристроил эту маковку у Ксении на голове, у нее снова на глаза навернулись слезы, и она чуть не разревелась. Глаза её блестели, и в эту минуту она показалась Ивану такой красивой и такой близкой, что он не удержался и поцеловал её, ощутив на губах солоноватый привкус слез. «Милая моя, милая Ксюша…»
VIII
Шуршала под колесами трава, и мимо снова плыл и плыл желтый парус колосьев. Когда поднялись на пригорок, «газик» сразу же вкатился на старательно расчищенную и утрамбованную катками площадь. Она была квадратна, и со степи к ней своими раскоряченными шагами подходили столбы электролинии. Трансформаторная будка на столбах торчала, как сорочье гнездо, а в сторонке, чтобы никому не мешать, темнела свежая крыша землянки. Весы для автомашин с фанерной, как зонтик, крышей стояли у самого въезда, так что грузовик с зерном, разогретый дальней дорогой, пока его взвешивали, минуты две-три стоял в холодке. Грузовиков с зерном ещё не было, и в холодочке на весах удобно примостился «Москвич», до такой степени обшарпанный, с облезлой краской, с погнутыми боками, с лысыми покрышками, что был похож на худющую клячу. ещё Иван обратил внимание на четыре арбы. Они выстроились возле землянки, и на них лежали пузатые, ведер на сто бочки. Ездовые подвели быков, и ярма загремели, удобно ложась на натертые, в затвердевших мозолях бычьи шеи.
Из землянки, как из блиндажа, стройным шагом вышел худощавый мужчина в побитых, изъеденных пылью сапогах, в поношенных, давно облинявших армейских бриджах и в пропитанной потом и побелевшей на плечах гимнастерке. Быстрой, солдатской походкой подошел к Ивану, козырнул, ловко тронул пальцем офицерскую, не однажды побывавшую под проливным дождем фуражку. Это был «бригадир-6» Кирилл Михайлович Лысаков.
– С прибытием, Иван Иванович! – сказал он зычным, командирским голосом. – А мне вчера позвонил Иван Лукич. Просил показать мое хозяйство и всю нашу птичью жизнь. И хорошо, что ты приехал не в Птичье, а прямо на ток. Это, наверно, Ксения сюда тебя привезла она знает, где бригадира искать. Но вот я шел к тебе и думал зачем меня просить? Просить не надо! Как у нас было в армии? Звонок старшего офицера, и одно его слово – все! Полный порядок! А как же, Ваня, иначе? Иначе и в колхозе быть не может – дисциплина! Нет, и ещё раз нет! Не перебивай меня, а то все мысли во мне перепутаются. Потерпи, послушай, Ваня, а после выскажешься. Сперва слово хозяину! – Поправил вылезавший из-под картуза белесый, вылинявший чуб. – Слово хозяина коснется дела. Правильно я рассуждаю, Ксения? Не обижаю гостя? Молчишь, красавица, и усмехаешься. Да, о чем же это я говорил?
– О показе хозяйства, – подсказала Ксения.
– Верно, верно. Да, так с чего же мы начнем, Ваня? Я понимаю, мне виднее, мне виднее. Если мы порешим так… Нет, это не годится. Пшеницу мою повидал по дороге – четыреста гектаров, и какая пшеница! Ни у Гнедого, ни у Подставкина такой и во сне не было! Вся элитная, безостая, под номером четыре дробь один, селекция академика Лукьяненко. Видал колосья? Ни одного остючка, как будто каждый колосок ножничками пообстригли. Не колосья, а одно сплошное зерно. А какое зерно, вес! Возьми на ладонь, и уже чувствуешь есть в нем настоящая тяжесть… Так что с хлебами у меня полный порядок! Кукурузу тоже частично повидал. Ты как раз проезжал мимо «ВИР-56»—посев на зеленую массу. За Егорлыком, на четвертом поле, у меня растет «ВИР-42» и «ВИР-33» – залюбуешься! А озера мои видал? Ах, да вы же не той дорогой ехали! Ксения, почему не повезла Ивана Ивановича мимо озер? Ну, ничего, мы начнем именно с озер, там и искупаемся и утей поглядим. Какие уточки, Ваня! Ни у Гнедого, ни у Подставкина такой птицы нету. От утей возьмем курс на откормочный пункт, а точнее, на фабрику свинины. – Схватил Ивана за руку, потряс. – Нет, нет, потерпи, Ваня, дай мне высказаться!.. Да, так без всякого хвастовства я утверждаю такого хозяйства, каковое нынче выросло на Птичьей земле, нету ни в одной нашей комплексной бригаде, а у нас их как-никак восемь. По всему «Гвардейцу» Птичье идет первым. По урожаю – мы, по мясу – мы, по птице – мы, по яйцу – мы, по надою – мы… А если взять продукцию на сто гектар пашни… Погоди, погоди, Ваня, тут самое интересное, и я зараз закруглюсь… Да, на сто гектар пашни. В прошлом году по этим показателям вперед вырвался было Гнедой из Янкулей. Побежал, а бег его оказался коротким. Быстро уморился и сдал, так что уже с весны тот Гнедой-Рыжий отошел на задний план, а Птичье сызнова стало правофланговым. Так и стоим! У Гнедого в Янкулях ещё не был? Там тебе и делать нечего. После того, что увидишь у меня, к Гнедому можно не заворачивать.. – Крикнул возницам – Эй, хлопцы! Чего медлите? Быков уже мухи закусали, а вы все с ярмами возитесь. Поезжайте; да побыстрее! Сегодня надо ещё раза два полить всю поверхность. – Строгим взглядом обвел ток. – Погляди, Ваня, сюда. Как тебе нравится эта наша танцевальная площадка?
– Хороша, – сказал Иван.
– Красота! Так что и по размерам и по утрамбовочке я перещеголял всех. Я сперва заставил покрыть землю соломой и уж после этого полить водой и пустить катки – и порядочек! Какой скат для воды! Пусть льют дожди – не страшно! Прошумит ливень, а вода в один миг стечет в те канавки, и опять сухо… Так что дня через три-четыре мы тут такие танцы откроем, что только пшеничная пыль взвихрится! У Кирилла Лысакова все на боевом взводе, только нажми гашетку. И ты не подумай, что я выхваляюсь, так оно и есть. Электричество наизготове? Безусловно! Столбы поставил и линию протянул ещё на той неделе. Сегодня подвезем вимовские сортировки, подключим их к проводам, и порядок! Так что пусть Иван Лукич не тревожится – в пять дней хлеб свалим, а ещё в пять дней подберем и обмолотим. Ну, ещё вопросы есть?
Ксения, краснея и с трудом удерживая смех, отошла к машине. Иван сдвинул плечи и молчал.
– Тогда имеется вопрос встречный, – сказал Лысаков, беря Ивана под руку. – Есть хочешь, Ваня? Небось не завтракал? Значит, мы едем в Птичье, прямо ко мне. Быстро перекусим и умчимся на озера. – К Ксении – Любушка, я увезу Ваню на своем «Москвиче», а ты поезжай следом. Да не отставай!
Лысаков взял Ивана под руку так любезно, как берут очень близкого человека, и увел к «Москвичу». Предложил гостю место рядом с собой, сам уселся за руль, и «Москвич» запылил по дороге. Следом поехалаи Ксения. И пока две машины направляются в Птичье, в этот длиннющий хутор с одной широкой, как проспект, улицей, мы поближе познакомимся с Кириллом Михайловичем Лысаковым. Это был человек непоседливый, как говорили о нем, сотканный из одной деловитости. У него всегда была «неотложная» работа, он всякий раз спешил и часто опаздывал. В еде за ним никто не поспевал. Он имел завидные, один в один, белые, зубы, и с одинаковой легкостью крошил и кусок черствого хлеба, и помидор, и ломоть мяса, и куриную ножку. Спал мало и чутко. Даже после слабого голоса жены «Кирюша, уже светает», – вскакивал, как по тревоге. «Есть, Марфуша, светает!» Через пять минут был умыт и одет. Усталости, казалось, не знал, мог сутки находиться на ногах и оставаться веселым и разговорчивым, как всегда… По натуре он был человеком общительным, любезным и никогда не унывающим, из тех, кого называют не иначе, как «весельчак» или «рубаха-парень». Его ни на минуту не покидало желание выделиться; хотя бы в малом не походить на других; любил в чем-то прихвастнуть, где-то порисоваться – словом, старался жить, как он сам говорил, «и не для себя, и у всех людей на виду».
По этой-то причине, вернувшись с войны, Лысаков вот уже более десяти лет не расставался с военной формой, а по большим праздникам надевал новый, хранившийся в шифоньере китель с блестящими погонами младшего лейтенанта, и ему приятно было слышать «Ну и оригинал же наш Лысаков, страсть как полюбилась ему военная форма не снимает…» Желание быть не похожим, не таким, как все, а особенным, заставило Лысакова поехать в Ставрополь и отыскать там своего фронтового друга прораба Загорянского. Этот Загорянский, человек пожилой, носивший огненной масти куцую бородку без усов, построил Лысакову аккуратный домишко, каких еще никто не строил не только в Птичьем, но даже в Ставрополе. «Таких домиков теперь будет только два, – хвастался Загорянский, – один у тебя, Кирилл, а другой в Румынии, в Синайе… Помнишь, когда наша часть остановилась там на один день, я и приметил этот домишко и зарисовал его на память. Так что, Кирилл, в Птичьем теперь стоит родной брат того, синайского домика. Это и есть, Кирилл Михайлович, дом с мезонином».
Незнакомое слово «мезонин» не прижилось в Птичьем, не подружило с другими словами, и как ни старался Лысаков, чтобы хуторяне непременно говорили «лысаковский дом с мезонином», ничего из этого не вышло. В обиход вошло название несколько даже обидное «Лысаковская скворешня». Два крохотных оконца этой «скворешни» белели занавесками, день и ночь они смотрели на стоявшие по ту сторону улицы хатенки и землянки. Оконца как бы говорили «Мыто смотрим и будем смотреть, куда же денешься, а только нам так совестно, так совестно!» Надстройка над домом и в самом деле всем своим видом напоминала скворечню, и всякий новый человек, проезжая по хутору, невольно поворачивал к ней голову, улыбался и сам себе бубнил «И откуда, скажи, в Птичьем появилось такое гнездо! Будто и нету тут ни каменистого берега и не шумит море… Совершенно непонятно, как мог такой славный особнячок прирасти к Птичьей земле. Вот оно, наглядное движение вперед, вот оно, осязаемое новшество колхозного села». Тот же из приезжих, кто узнавал, что особнячок принадлежит бригадиру, к сказанному добавлял «Э, по всему видно, в Птичьем живет славная птица! Ишь какое гнездо смастерил бригадир!»
Хозяин «дома с мезонином» любил приглашать к себе гостей, особенно тех, кто заявлялся в Птичье с командировочным удостоверением районных работников, корреспондентов, фотографов. Видеть в своем доме сына Ивана Лукича Лысаков почитал за счастье, и как только Иван переступил порог и очутился в небольшой прихожей, Лысаков, хвастаясь, начал расхваливать решительно все и свою тещу, женщину еще нестарую, с проворными руками, знаменитую тем, что на ее попечении было все лысаковское подворье; и жену Марфушу, которая испуганно смотрела на Ивана, стыдливо краснела, а ее ласковые, доверчивые глаза говорили «Ей-богу, я тут ни при чем, это мой Кирюша и моя мама»; и своих детей – дочерей Татьяну, Елену и Надежду и сыновей Вячеслава и Станислава. В это время в мезонине открылся такой стук и грохот, что Иван невольно взглянул на потолок, не отвалится ли штукатурка.
– Это мои ребятки малость пошумливают, – сказал Лысаков. – Детвору я поселил в мезонине, и вот они там такое выделывают – беда! Мамо, усмирите внуков!
Эти слова были произнесены хотя и строго, но с гордостью, так что между слов внимательное ухо могло услышать «И детки у меня шумливые, и жизнь у нас веселая, но это еще девочек дома нету, а когда соберется вся семья…»
После этого гостя провели по всем комнатам – три внизу и четвертая наверху. Комнаты как комнаты, светлые, чистенькие, и только удивляло Ивана изобилие в них «художественной» продукции, которая плодится в артелях «Художник», затем развозится по рынкам, какие только есть в городах и станицах – от Темрюка до села Петровского на Ставропольщине. Со стены на Ивана смотрели лебеди, точно впаянные в чер-нильно-синее озеро, а на зеленом бережку для полноты лирической картины в непринужденной позе полулежала девушка-русалка с раскрашенными под лен косами; или, простирая руки вверх, мило улыбалась балерина, ноги которой снизу получились почему-то кривыми и несколько утолщенными – явный недосмотр живописца; или угрожающе таращил глаза не то олень, не то дикий кавказский тур, так и готовый вонзить в гостя свои непомерно длинные рога; или какой-то старомодный украинец в красных, раздутых, как паруса, шароварах выкидывал такого трепака, что Иван отошел подальше от этого буйного плясуна и молча покачал головой.
– Ну, что? Как запорожец? – спросил Лысаков, заметив на лице у Ивана не то испуг, не то удивление. – Хорош, стервец!
Иван молчал.
– Чего это у него вид такой страхолюдный? – спросила Ксения.
– Уморился, – с улыбкой ответил Лысаков. – Попробуй попляши! Иной раз гляжу на него и думаю вот выскочит на середину комнаты и понесется… Лихой, черт! Что ты скажешь?
Лысаков не стал ждать ответа и повел Ивана во двор. Тут тоже было что посмотреть. Прежде всего бассейн для дождевой воды, которая по трубам стекала с крыши. Это было сооружение, похожее на огромный кувшин с деревянной крышкой, зарытый по самое горлышко в землю. Лысаков поднял крышку и заставил Ивана заглянуть в горлышко – из бассейна повеяло прохладой и где-то в темноте блеснула вода. После бассейна осмотрели виноград, который поднялся почти до крыши. «Ты знаешь, какое ему название? Женское имя – Изабелла. Хороший виноград, но ещё не родит…» Иван похвалиеел «Изабеллу» и следом за Лысаковым прошел в молодой садок. Невысокие, стройные черешни, яблони и абрикосы радовали глаз, в свежей листве кое-где прятались плоды. Черешни пунцово краснели. Лысаков сорвал с десяток ягод и угостил Ивана. Черешни были вкусные. Иван смотрел на моло-денький сад и не мог понять, почему только во дворе Лысакова есть ягоды и свежая зелень? Почему бы не раскинуть сад в пойме Егорлыка или! за Птичьим, и почему бы не зеленеть деревьям в каждом дворе?
– Удивляешься? – спросил Лысаков, улыбаясь одними глазами. – И не ты один удивляешься! Вот этого-то удивления я достигал и, кажись, достиг. В Птичьем, где и акация сохнет, зеленеют такие красавицы! Живут, и еще как живут! В этом году попробуем не только своих черешен, но и яблок и абрикосов…
– Да, завидные красавицы, – согласился Иван. – Но почему они прижились только в твоем дворе? Меня как раз это удивило. Ведь мог бы расти сад общественный, колхозный!
Чудак, и еще какой чудак этот архитектор. Даже не верится, что сын Ивана Лукича, человек, по всему видно, неглупый, может задавать такие наивные вопросы! Улетел от батька, оторвался от жизни, а теперь ходит по земле и на ровном месте спотыкается. Лысаков пожелал иметь в своем дворе садок и имеет, а другой не пожелал – вот и все. Они, эти красавицы, потребовали не один воз чернозема и навоза, чтобы коренья их могли прижиться, и Лысаков ничего не пожалел. Что тут неясного? Или «мог бы расти сад общественный, колхозный»? Да, точно мог бы расти, а не растет. Но садок в моём дворе – это мой садок, моя личная радость, В сад за хутором – это сад чужой, общий и как ничейный. Что ж тут такого неясного?
Щуря улыбчивые, веселые глаза, Лысаков обо всем этом хотел поведать Ивану, но раздумал. Не поймет, да и как-то нехорошо бригадиру говорить об этом. И Лысаков, воспользовавшись тем, что подошла Марфуша и попросила к столу сказал:
– А ну, хозяюшка, чем ты нас попотчуешь? А то мы с Иваном здорово проголодались! Вячеслав, Станислав, бегите к машине и скажите тёте Ксении, чтоб шла завтракать!
Марфуша, женщина невысокая, с таким тонким, девичьим станом, что никто бы не поверил, что она родила пятерых детей, принесла полную сковороду яичницы с салом, разложила ее по тарелкам и, коснувшись губами уха мужа, сказала шепотом
– Кирюша, не спеши. Еще будут вареники со сметаной.
Лысаков утвердительно кивнул головой и, не мешкая, приступил к еде. Но не успели Иван и Ксения попробовать хорошо поджаренной яичницы, как Лысаков отодвинул пустую тарелку и взял из рук жены полотенце. Вытирая замасленные губы, сказал
– Марфуша! И где это запропастились вареники? А ну, кликни их сюда!
Вареники, залитые сметаной, были поданы в глубокой черепяной миске. Вскоре и миска оказалась чистенькой, и пока Иван и Ксения продолжали завтракать, Лысаков успел побывать в кладовой и уложить в багажник «Москвича» канистру бензина. Появился на пороге, взглянул на свои крупные часы, удобно лежавшие на его толстой у запястья руке, и сказал
– Подкрепились? Ну вот, теперь можно и ехать!
