Текст книги "Сыновний бунт"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

XI

Раннее утро в степи. Птичье пение и далекий неглохнущий говорок мотора. Куда ни глянь, хлеба и хлеба в своем светлом наряде, и надвое их рассекает отутюженный шинами тракт. По обочинам блеск росы на седой от пыли траве. Летит по полю «газик», трепещет парус, и в ды-хании встречного ветерка чувствуется то аромат скошенной травы и степного цветка, то горьковатый запах сгоревшего бензина…

Иван сидел за рулем, Ефим рядом. Сзади, поджав ноги и укрывшись плащом, дремала Ксения. Ефим задумчиво поглядывал на пшеницу. Молчал, пока не подъехали к озимому ячменю. Вдали показался трактор с жаткой. Следом потянулся свежий прокос с бугорком валка. От радости Ефим чуть приподнялся и крикнул – Погляди, Ваня! Янкульчане начали! Остановились возле прокоса. Ефим походил по свежему жнивью, поднял колос, показал Ивану. И колос и вид скошенного хлеба пробудили у Ивана чувство той возбужденной радости, которая издавна знакома хлебопашцу. «Оказывается, и во мне живет хлебороб… не умер, не пропал», – подумал Иван. Через минуту, когда «газик» выскочил на пригорок, картина стала еще более волнующей следом за первым трактором шли с жатками еще три. Гусеницы давили стерню и оставляли пояски. Гул моторов и звенящий хор косогонов оглушили степь. Как же Иван был удивлен, когда к закату солнца все огромное ячменное поле было свалено! Степь стала просторная, и валки, бугрясь частыми строчками, тянулись по жнивью и пропадали в сумерках.

Уже завечерело, когда Иван и Ефим, побывав у доярок и на пруду, подъехали к вагону, одиноко маячившему в степи. Сюда же подошли с жатками четыре трактора. Эти работяги были завьюжены пылью и так разогреты, что им, казалось, не остыть и за ночь, и гусеницы у них, как подковы у ретивого коня, до блеска начищены землей и стерней… Моторы разом умолкли. Рулевые и косари, кто по пояс голый, кто в грязной, в остюках, майке, побежали к кадкам умываться. Ужинали тут же, у вагончика. В алюминиевых чашках кухарка подавала дымившуюся, только что из кастрюли картошку с кусочками мяса. Это была женщина молодая и веселая. Умела улыбнуться так загадочно, озорно повести бровью или подмигнуть так, что у иного влюбчивого механизатора замрет сердце. И имя у нее было ласковое, нежное – Людочка… Людочка угостила картошкой Ивана и Ефима и успела так откровенно посмотреть на сына Ивана Лукича, что тот смутился и нагнулся над чашкой.

Во время ужина Ефим так, между прочим, сказал, почему Иван из архитектурного института приехал в свое родное село и что он намеревается делать. Ужинавшие сразу умолкли, будто сообщение Ефима их озадачило и испугало. Кто начал закуривать, кто попросил у Людочки воды. Только шофер-водовоз по имени Антон, сидевший на дышле вагона и державший на коленях чашку, сказал

– Мужицкую житуху сам черт не перекроит и не переделает!

– Почему так судишь, Антон? – играя глазами, спросила кухарка.

– Потому, милая да привлекательная Людочка, что не всякое желание души и тела исполняется, – рассудительно ответил Антон, отдавая кухарке пустую чашку. – Не уходи, я зараз тебе поясню. К примеру, взять тебя. Бабочка собой, что и говорить, и лестная и заманчивая. На тебя, ты это знаешь, многие с завистью поглядывают и в душе, в мечтах своих бог знает что хранят, а дотронуться до тебя не могут… Почему? Мечта живет, а желание неисполнимое!

– Дурак ты старый, вот что я тебе отвечу! – под общий смех крикнула Людочка. – Ох, и язычок у тебя, Антон!.. Нашел сравнение!

– Верно, согласен с Людочкой, – сказал молоденький, низко остриженный тракторист, лежа на спине и глядя в небо. – Любовь с жильем не смешивай, это вещи разные…

Бывает, летом в лесу в сухую погоду какой нибудь зевака уронит горящую спичку, и чуть приметный огонек быстро превращается в пожар. Так случилось и тут, возле вагона. Стоило Ефиму сказать слово, как разговор, точно костер, поддуваемый ветром, стал раздвигаться и расти. Вслед за репликой молоденького тракториста послышались голоса одобрения и порицания. Начался спор…

– Известно, без жилья какая может быть любовь!

– С милым счастье и в шалаше… Известно тебе это?

– А сухой бы я корочкой питалась?..

– То в песне… Лирика!

– В жизни сперва появляется гнездо, а потом уже из яичек вылупливаются птенцы…

– Точнее, Софрон, сказать, любовь требует уединения, – рассудительно пояснил Антон. – А что такое уединение? Летом – поле, копна сена, куст «заячьего холодка», а зимой – хата… У меня недавно сын женился, а спать да миловаться с молодой женой ему негде. Тесно живем и спим все почти рядом. На одной кровати я с женой, на другой сын с невесткой, а в углу две дочки, тоже не дети… Вот тут и ухитрись насладиться любовью! Эти мои молодожены, бедняги, всю ночь не могут ни пошептаться, ни поцеловаться… Беда! Вот, милая Людочка, и выходит – главнее всего жилище.

– Пустомеля! – сердито сказала Людочка, унося чашки. – А Ефим о чем толкует? О том самом!

– Мне не веришь? – спросил Антон. – Тогда пусть тебе пояснит дядько Прохор… Мастер по части разъяснений!

Дядя Прохор, мужчина пожилой, заросший курчавой седой бородкой, работал на жатке. Он давно поужинал и теперь полулежал на вытоло-ченной стерне, курил. Услышал свое имя, чуть приподнялся на локоть и сказал

– Могу!.. Суть я понимаю так. Новые Журавли, сказать, желание Ивана Ивановича вызволить нас из землянок – дело стоящее, и к нему надобно двигаться. – Обратился к Ивану – Но тебе, сыну, как ты давно не жил в Журавлях, требуется побывать на нашем собрании, особенно на торжественном, и послушать речи. Каждый оратор непременно призывает шагать в коммунизм, а особенно усердствуют руководящие… Слушаешь и радуешься на словах настоящие коммунары! Но как только он сходит с трибуны, так нутро его сразу поворачивается к своему кублу… Приглядись, сколько за эти годы расплодилось у нас собственников, и каких! Залюбуешься! И опять же первыми к той собственности липнут руководители и показывают наглядный пример. Воздвигают дома, ставят изгороди, обзаводятся живностью – это мое, этого не трожь! И сооружают не мазанки, не хатенки, как у меня или у пятого – десятого, а такие домашности, каких и кулаки не имели. И опять же лепятся подальше один от другого. Или им стыдно глядеть друг другу в очи? Или призыв шагать в коммунизм – это не для них, а для чужого дядька?.. Через это, Иван Иванович, как я понимаю, и не осуществится твой проект…

– Дядя Прохор, и чего это вы такую темную ноченьку нарисовали? – спросил молоденький тракторист, все так же задумчиво глядя на небо. – Пусть кто-то построил дом. И что из этого? Если взяться, то можно такие планы осуществить…

– Планы планами, меня интересует одна штуковина, – заговорил Антон. – Допустим, возьмемся, как советовал Николай, и сметем с лица земли теперешние халупы. А что на их место поставим? Какое жилище на будущее облюбуем?

– Посоветоваться бы с теми, кто в новых домах будет жить, – мечтательно сказал Иван. – К примеру, с вами. Как вы полагаете, какой тип дома лучше всего подошел бы, скажем, к Журавлям?

– Шут его знает, – со смехом ответил Антон. – Рази я об этом думал?

– А я отвечу! – Молоденький тракторист быстро поднялся. – Лучше всего дома двухэтажные. И вид и вообще!

– И такое, Коля, придумал! – возразил дядя Прохор. – Что получится? Один хозяин внизу, а другой наверху… Не годится такая дележка!

– В таком доме, квартира для одной семьи будет и на первом и на втором этажах, – пояснил Иван. – Представьте себе двухэтажный дом – весь он ваш, от низу до верху. – Иван указал на Прохора. – Вы в том доме хозяин, у вас есть крыльцо с улицы и выход на огород. Но рядом стоит точно такой же дом с комнатами на первом и втором этажах – это дом ваш. – Иван указал на Антона. – Рядом – еще дом. Такая блокировка домов-квартир, соединенных общими стенами и одной крышей, очень экономична и удобна для жизни.

– Да, заманчиво!

– Поглядеть бы, как оно выглядит натурально.

– Хохол глазам не верит. Ему пощупать надо!

– Нечего наперед выскакивать! Сперва проложить бы водопровод да вызволить наших баб из-под коромысла. Срам!

– Верно! Егорлык под боком, а воду носим на коромыслах.

– А пекарня? Спечь хлеб – это же мука му-] ченическая. Дров нет, бурьяном печь не нака-! лишь, и каждая хозяйка со слезами печет хлеб.

– О пекарне помолчал бы. И в Журавлях и. на хуторах нет ни клуба, ни приличной школы, ни бани, ни больницы… А вы – двухэтажные дома!

– Именно дома! – Из вагона вышел высокий, стройный мужчина. – Если мы в ближайшие годы сельское жилье не подравняем к городскому, разбегутся специалисты. Кому, скажите, инте-ресно жить в землянке, без каких бы то ни было удобств? Без людей с образованием колхозам не обойтись, и жилье – это проблема. И очень хорошо, что к нам заглянул архитектор и что мы, начав косовицу, можем поговорить о будущем, Антон тут горькую правду сказал, когда говорил о своем женатом сыне. И от этой правды никуда не уйдешь. Ох, как же далеко мы отстали от горожан!

– Двухэтажные жилища лично я одобряю, – послышался хриплый голос. Мужчина откашлялся и продолжал – Но как быть с хуторами? Ежели образованные люди, как сказал Николай Михай-

лович, разбегутся из Журавлей, то как же им, беднягам, проживать на хуторе? Возьмите наши Янкули! Растянулись на четыре версты, хаты разбежались во все стороны, а между хатами – пустыри. Шакалы по ночам воют, а зимой заносит нас сугробами, мы отрезаны от всей земли – ни пройти, ни проехать… Что это, скажи, за житуха? Сын председателя мечтает о двухэтажных домах – живи и радуйся! Я читал в газетах, есть такие культурные села на Украине, в Курской области, на Кубани. И не только есть в доме водичка, а все, что человеку нужно, тут, под ру-нами. Вот это жизнь! Ну, допустим, такую жизнь можно изобразить в Журавлях. А хутора? Как быть с хуторами? И Янкули – это еще хутор так себе. А взгляни на Куркуль! В нем такая убогость, что на нее смотреть тошно; как с ним быть?

Вопрос так и остался без ответа. Наступила тишина. Кто-то сказал, что пора спать, и люди начали подниматься. Промолчал и Иван. Он тоже не знал как же быть с хуторами? Ну, допустим, появятся новые Журавли. А хутора? Останутся такими? Или их вовсе не будет?..

Утром Иван и Ефим поехали на пруд, осмотрели утиные стаи. Птицы расплодилось так много, что все зеркало воды было усеяно молодыми и белыми как снег утками. Побывали на молочной ферме, заехали на откормочный пункт. Всюду Иван видел примерно то, что и у Лысакова. Он смотрел бригадное хозяйство, а мысль о вчерашнем разговоре возле вагона не покидала его ни на минуту. Солнце уже стояло в зените и палило нещадно. «Газик» спустился к Егорлыку. Иван и Ефим решили искупаться. Ксения выбрала себе место за камышами, а друзья разделись на низком, уходящем в воду песчаном берегу. Первым в реку бросился Ефим, желая показать гостю, как в Янкулях умеют нырять.

Сидели на горячем песке, обсыхали.

– Ну, Ваня, как вчерашняя беседа? – спросил Ефим.

– Нагнали думок трактористы, – с грустью в голосе ответил Иван. – В голове неразбериха… В самом деле, как быть с хуторами? А какие строить дома?

– Пока об этом не думай, – советовал Ефим. – Надо нам подумать о том, чтобы твой диплом претворить в жизнь.

– Да, это было бы здорово!

В тот же день Иван попрощался с Ефимом и направился в Куркуль. Ксения вела машину, а Иван мысленно был в Журавлях и беседовал с отцом. Ему казалось, что Иван Лукич внимательно выслушал, а потом обнял Ивана и сказал «Так, так, с людьми, Ваня, беседовал? Хорошо! Это Юхим Шапиро подал тебе такую мысль? Молодчина Юхим! Значит, и трактористы того мнения, что нужно воздвигать двухэтажные дома с водопроводом и канализацией, чтоб они ничуть не отличались от городских? И чтобы построить пекарню, столовую? И больницу желают? И баню? Молодцы механизаторы! И как это я своим умом не дошел до этого? Да, старею, Иван, голова моя не та, не та… И хорошо, что молодежь подставляет плечо».

То вдруг лицо отца мрачнело, делалось злым, нелюдимым, точно таким, каким оно запомнилось Ивану в ту июньскую ночь. И будто Иван Лукич, расхаживая по кабинету, говорил «Вижу, вижу это Юхим умышленно привез тебя к трактористам! Этот Юхим – любитель покритиковать. Мечтатель! Парить в небесах – оно хорошо! Там, в небесах, все кажется просто захотел вместо землянок поставить двухэтажные дома – готово! Все явилось само! А где взять строительный материал, цемент, железо, стекло? Откуда прибудет строительная техника? Где раздобыть гроши?.. Подумали об этом ты и твой Юхим?»

– Было бы желание, а строительный материал и техника найдутся.

– Ваня! – удивилась Ксения, притормаживая машину. – Что это ты сам с собою разговариваешь?

– Думаю вслух.

На возвышенности, сизой от полыни, показался хуторок.

– Вот и Куркуль! – крикнула Ксения. – Погляди, какой замызганный! Будто его бурей потрепало.

XII

Люди добрые, не ахайте и не разводите руками! Пусть вас не удивляет вид Куркуля, ибо на ставропольских просторах, к сожалению, встречаются разные поселения. То растянется где-нибудь на равнине будто и не село, а целый городок, и улицы его разрастаются и в ширину и в длину, и ведут сюда решительно все дороги, какие только тянутся по степи. То попадется хутор – не большой и не малый, а хутор-середняк, примечательный лишь тем, что единственная его улица пролегает рядом с трактом, по которому день и ночь летят грузовики, да так, что хатки дрожат. То, бывает, путник нечаянно набредет на хуторок, уютно примостившийся в живописной балке или в пойме Егорлыка…

И есть Куркуль, с виду неприметный, неказистый и в своем роде единственный… Исколесите Ставрополье вдоль и поперек, а такого другого хуторка не сыщете. Представьте себе заросший полынью и открытый всем каспийским ветрам горбатый юр, а по юру, в самом неприглядном беспорядке, разбросаны земляные хатки. И вид Куркуль имел такой униженный, такой сиротливый, на всем его облике лежала такая застаревшая скорбь, что на него без жалости, без чувства горечи и удивления невозможно было смотреть. Куркуль не имел даже улицы. По бурьяну сплетались и перекрещивались, убегая от хаты к хате, узенькие стежки-дорожки, да повсюду буйно кустилась синяя, как небо, полынь.

Ещё не так давно, до слияния семи артелей, в Куркуле был колхоз «Великий перелом», служивший, как мы помним, причиной неиссякаемых людских насмешек. «Вот глядите, как его, беднягу, переломило!» «К чему говорить «великий», когда всем видно, что перелом маленький!» И предлогом для всякого рода злых шуток были не только хатенки с их неказистым видом, а само название колхоза, несколько напыщенное и приподнятое. И хотя с тех пор, как Куркуль перестал называться «Великим переломом», времени прошло немало, хотя уже в бытность «Гвардейца» вблизи хутора выросли и амбары, и фермы, и мастерские для машин, и хозяйственный двор, а печать все той же заброшенности и одичалости так и осталась на Куркуле. И все тут было не так, как в других хуторах и селах. И Егорлык подступил к Куркулю так близко, будто хотел смыть хатенки, и изогнулся возле самого юра таким удивительным вопросительным знаком, будто сама кубанская вода смотрела на хатенки, удивлялась и не могла понять как могло сохраниться в степи такое чудо!.. И солнце, так показалось Ивану, палило над юром как-то излишне жарко, не так, как в Журавлях, и оконца, старательно припорошенные горячей пылью, смотрели на мир тоскующими по радости очами, и тишина царила над хутором такая, какой не сыскать даже в самой глухой степи…

Куркуль был пуст, безлюден. Взрослые находились в поле, а детвора, как обычно, на Егорлыке. И что ни хатенка, то и замок жуком чернел на дверях. И только в бригадной конторе, в том самом домике под камышовой кровлей, где когда-то помещалось правление «Великого перелома», двери были распахнуты – заходи смело! И Иван вошел в дом. В передней, довольно-таки просторной комнате, стояли одни голые столы и стулья. Иван остановился на пороге, осмотрелся и нарочно громко крикнул

– Эй! Живой тут есть кто?!

– Есть, есть, как же можно без живого человека! – послышался из соседней комнать охрипший, простуженный голос. – Я туточки.

В дверях появилась хромая, опухшая от сна старуха. Сладко зевая и прикрывая большой щербатый рот узловатыми пальцами, осмотрела Ивана с ног до головы, потом сказала

– Чего кричишь, парень? Я еще чуткая нг ухи, я на слух быстрая. Лежу себе и слышу машина гудет. Хотела сразу встать, да думаю это не до нас.

– Мамаша, – обратился Иван к старухе, – кроме вас, тут есть кто-нибудь?

– Нема, сынку, нема. Весь наш люд в степу, а я туточка одна сторожую и со сном воюю. – Сладко зевнула. – Сонливая зараз время, и к тому еще жара, давненько дождик не перепадал.

– Что же вы тут сторожите?

– Канцелярию, рази не видишь?

– А как бы нам повидать Подставкина?

– А никак, – сказала сторожиха, поправляя на голове старомодный чепчик. – Неможно никак, и весь мой ответ!

– Это почему же так? – удивился Иван. – Может, вы не знаете, где он?

– Знаю. Я, сынок, все знаю.

– Так и скажите нам.

– Не скажу, не проси.

– Разве в этом есть какой секрет?

– Не велено, вот и не скажу.

– А как вас звать, мамаша? – спросил Иван, желая поддобриться к старухе.

– А на что тебе?

– Да так, для знакомства.

– Зовут меня Лена. Что еще?

– Как, как? – Иван невольно улыбнулся. – А по отчеству?

– Зовут без отчества, Лена я, и все тут. Разве плохое имя?

– Да вообще-то имя красивое. – И все же Иван, глядя на старуху, на ее чепчик, обнимавший совершенно седую голову, не решался назвать ее Леной и сказал – Мамаша, а воды у вас напиться найдется?

– Чего-чего, а воды хватает. Егорлык теперя, считай, возле хат. Вчерась только на грузовике привезли воду и слили в бассейн. В земле она остывает и делается такой вкусной! – Загремела ведром и быстро принесла воду в ведре и кружку. – Попробуй нашей, кубанской.

Иван напился и снова за свое

– Так куда же вы упрятали бригадира?

– Не я его прятала, а Иван Лукич.

– Иван Лукич! – воскликнул Иван. – А я сын Ивана Лукича, и у меня к Подставкину важное дело.

– Невжели сын? – искренне удивилась Лена. – А какой же из трех?

– Иван.

– А не брешешь? Иван, помнится, был в бегах.

– Вот я и есть Иван.

– А не обманываешь?

– Тетя Лена, – пришла на выручку Ксения, – поверьте мне, Иван говорит правду.

– Ну, тебе, Ксюша, верю, – согласилась тетя Лена. – Знать, сынок Ивана Лукича? Воз-вернулся?

– Так где же бригадир? – допытывался Иван. – Открывай свой секрет, мамаша.

– Не выдашь?

– Ну, что вы, мамаша!

– Тогда гляди сюда. – Тетя Лена подвела Ивана к окну. – Гляди прямо на мой палец и на ту хатенку, что под черепицей. Разглядел? Это и есть домишко Егория Ильича. Зараз он там. Иван Лукич привезли его сюда утречком, уложили спать, а мне дали приказ помалкивать.

– В поле уборка, а бригадир дома отсиживается, – не без резона заметила Ксения.

– А ты, дочка, не удивляйся. – Старуха еще раз со стоном зевнула. – Ить у Егория

Ильича какое горе. Тут про все на свете позабудешь. У него же получился полнейший семейный разлад. Разве не слыхали? – Тетя Лена оживилась, повеселела, вытерла ладошкой губы. – Ну как же! Тут у нас такой был переполох, что беда! Егорий Ильич побил свою Марусю, а она убежала к родителям, там укрывается и шестой день домой не заглядывает. Так что и корову доит и по хозяйству зараз приглядывает мать Егория Ильича. А Маруся сидит у родителей; они живут в том «казенном домике», что выстроили на головной канале.

– Печальная новость, – сказала Ксения. – За что же Егор Ильич побил Марусю?

– За домашность, милая, за домашность, за что же еще! – пропела грустно тетя Лена. – Раньше, бывало, богатство радость в дом несло, а ныне с ним, с богатством-то, одно горе лезет в дом. А почему? Избаловалась молодежь, не умеет жить. Ныне пошли не жены, а какие-то, прости господи, вертихвостки. Ученые, книжками забавляются. Им подавай всё готовое, белоручки! Маруся что делала? Ничего. На канале водичку отмерит, что-то там запишет в книжечку и читает себе всякие романы. Так день в день и сидит, просвещенная! А у Егория Ильича хозяйство, корова, свиньи, птица, сказать, свой дом, а при доме нужна хозяйка, такая моторная, чтобы из-под земли могла достать то, чего в доме еще недостает. А Маруся разве хозяйка? Красотой парня полонила, и теперь он, бедолага, страдает. Сколько для нее Егорий Ильич старался – не счесть. Взял он ее бедную, в одной юбчонке – за красотой погнался. И приодел, и от батька с матерью отделился, и свой домик поставил – всё для Ма-руси! Живи и радуйся. А как он ее любил, как обожал! Господи праведный, поверить невозможно! Да в наших Куркулях еще ни один мужчина так не любил свою жену, как Егорий Ильич Марусю. Оттого-то теперь изатосковал, бедолага, оттого-то и изболелся весь, разнесчастный…