Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
III
Как только рубчатые колеса рано утром придавили плохо прибитые, загремевшие доски на мосту и грузовик, растянув длиннющий хвост пыли, перевалил через бугор, Журавли вдруг потонули за холмами, пропали, будто их и не было. И Василиса, сидя рядом с молчаливым, хмуро смотревшим на дорогу шофером Петром Станюковым, подумала: вот если бы так же, как исчезли из глаз Журавли, забылась бы и вылетела из памяти та жизнь, что была прожита на егорлыкских берегах, если бы не сохранилось в сердце все то, что ещё вчера так волновало и тревожило! Грузовик уносил ее по тряской разбитой дороге все глубже и глубже в степь, втер трепал седые, выбившиеся из-под платка волосы, а она мысленно была еще в Журавлях и то думала о сыне, то о муже, то разговаривала с Ксенией.
Когда же дорога, петляя, начала спускаться с горы, и по низине растянулись хутора с колодцами и скотными базами, и зеркалом блеснул пруд, Василисе показалось, что никогда она еще не видела ни эту растянувшуюся по взгорью дорогу, ни эти просторные незнакомые поля, ни этих колодцев с дощатыми срубами. И она успокоилась… Склонила к дверке голову, а мимо, обгоняя и укрывая грузовик пылью, прошумела «Волга». Когда пыль осела, Василиса увидела, что знакомая «Волга» стоит поперек дороги. «Неужели Иван Лукич вздумал меня догонять?» – подумала Василиса. Грузовик остановился. Подошла Ксения и сказала:
– Петро! Вещи доставишь в Сухую Буйволу, а Василису Никитишну я увезу… Прошу, тетя Василиса!
Василиса, понимая, что на легковой машине быстрее доедет, охотно уселась на укрытое ковром мягкое сиденье рядом с Ксенией. Они поехали. «Какая душевная женщина, – думала Василиса. – Другая и не потрудилась бы приехать, а Ксения прилетела». Василиса не догадывалась о том, как Ксения, узнав, что Василиса уехала на грузовике, прибежала в кабинет и гневно сказала:
– Как вам не стыдно, Иван Лукич! Что вы делаете!
– Что случилось?
– Да как же так! Отправили жену на грузовике!.. Постыдились бы!..
– Ну, вот что… Не кричи! Догони Петра Ста-нюкова и доставь Василису… Тут я, сознаю, нехорошо поступил… Поезжай! Да быстрее…
– Кто тебя сюда послал, Ксюша? – спросила Василиса. – Или самой надоумилось?
– Совестно стало Ивану Лукичу…
– Отчего?
– Не знаю. – Ксения говорила неправду и краснела. – Вызвал меня и кричит: «Немедленно догони грузовик! Как это так, чтобы моя жена тряслась в этой колымаге!..» И так расходился, что беда!
– Он такой, это он может, – сказала Василиса и надолго умолкла.
Молчала и Ксения, грустно глядя на дорогу. А степь лежала то голая, с частыми, прибитыми дождем к стерне копенками, похожими на заклепки, то поднимались на ней подсолнухи, склонивши свои желтые головы, то красовалась она кукурузой – желтели на кочанах косички, как запорожские оселедцы… Василиса думала о предстоящей встрече с сыном. И как все, что она видела, волновало ее своей новизной, так и та жизнь, которая ее ожидала и к которой она давно тянулась, рисовалась в ее воображении неведомой и красивой. И почему-то душу будоражили и теплый ветерок, что упруго бился в оконце, и далекий горизонт, что весь был завален тучами – снизу синими-синими, а сверху пурпурно-белыми, как снег. И хотя Василиса знала, что где-то там, под этим синеющим гребнем грозовых туч, лежала Сухая Буйвола и что та жизнь, о которой она столько мечтала, уже началась, и встреча с сыном все близилась и близилась, ей почему-то было грустно. Сердце ныло, щемило так больно, что слезы подступали к горлу. И она давно бы расплакалась, если бы не сидела рядом Ксения, положив на руль свои умелые руки… И все же Василиса плакала – мысленно, без слез..
IV
Еще в тот вечер, когда Иван и Настенька встретились на вечеринке, между ними, как это часто случается между молодыми людьми, установилась молчаливая, добрая дружба. Именно такая дружба у пария с девушкой чаще всего завязывается тогда, когда их влюбленность друг в друга уже не является для них тайной, но открыто говорить об этом они либо стесняются, либо не хотят. Иван и Настенька не торопились раскрывать эту свою тайну, как не торопятся люди уходить домой, когда им хочется полюбоваться красотой весны, побродить по лесу, посидеть на берегу реки. И потому, что они не торопились говорить друг другу о своих чувствах, им особенно приятно было сохранять в душе тайну любви и при случае поведать о ней то смущенной улыбкой, то вспыхнувшим румянцем, то ласковым взглядом, то какими-то особенными заботой и вниманием. Этот бессловесный рассказ их радовал, и им хотелось продолжить его как можно дольше.
Всякий раз, входя в мастерскую, Настенька еще в дверях взмахивала косынкой и говорила: «Привет, Ванюша!» Шла к нему, улыбалась и протягивала смуглые, голые до плеч тонкие руки, и Иван был счастлив. С умилением смотрел на ее лицо, то ласковое, то смущенное, и взгляд его спрашивал: «Милая Настенька, как же нам быть? Так и будем молча любить друг друга? Может, сегодня, сейчас сказать тебе, как я люблю тебя?.. Или и без слов моих все знаешь и все понимаешь? И Настенька одной улыбкой отвечала ему, что не надо никаких слов и никаких клятв. Клала свою маленькую энергичную руку на его широкую, испачканную карандашами ладонь, а улыбка, глаза ее спрашивали: «Ваня, тебе хорошо со мной? Ну, скажи, хорошо?» Иван кивал головой, а его искрящиеся радостью глаза, его широкая улыбка отвечали: «Ох, какая ты дурная, Настенька! Разве об этом спрашивают? Разве тебе самой не видно? Я так рад, что ты пришла…»
После отъезда Василисы в Сухую Буйволу, когда дом Ивана Лукича и вовсе опустел, эта их ласковая дружба сделалась привычной и обыденной. Для обоих стало потребностью и видеться каждый день, и подолгу разговаривать, и смеяться, и быть вместе. Настенька хлопотала в мастерской и днем и вечером, помогала Ивану чертить, и часто из раскрытых окон на журавлинскую улицу неслись либо песня, либо веселый смех. В Журавлях все знали, что дочка Закамышных частенько бывает в книгинском доме. Любительницы сельских сплетен терялись в догадках: слышали за окном песню и смех, а не знали, что там происходит.
– Слыхала, как Настенька присоседилась к архитектору? – говорила Нюра Гайдашева, встретив соседку на берегу Егорлыка. – Такая завертелась любовь, что куда тебе! И чертежики ему делает, и песенки поет, и хохочет, и днюет и ночует у него… Так привязалась к Ивану, так прилипла к нему, что Груне Закамышной вскорости надо поджидать внучонка… Такая прилипчивость без новорожденного не обходится.
– А ты, Нюра, по себе не суди..
– Что по себе? – Нюра обиделась, сдвинула к переносью красивые шнурочки бровей. – У нас с Илюшей была любовь…
– Почем знаешь, что у них той любви нету?
– Потому, Прасковья, знаю, что архитектор частенько навещает Ксению. – И рассмеялась, зачерпнув ведром воду. – Вот там, если вдуматься, имеется настоящая любовь… Говорят, Ксения возила Ивана к Манычу.
– Ох, и злая ты на язык, Нюра!.. Завидуешь, а через то и злобствуешь..„
Сплетни не знают ворот, лезут в щели. Набивались они и в дом Закамышных. Груня к сплетням не прислушивалась. Но она давно замечала, что Настенька любит Ивана, и побаивалась, как бы эта ее любовь не обернулась для нее горем. Мать рассуждала так: Иван не женится на Настеньке. Он и старше ее намного, и бродяжнической жизнью испорчен, к тому же есть у него, как сообщила Василиса, в Москве подружка…
Как-то поздно вечером, когда Яков Матвеевич уже лежал в постели, а Настеньки, как всегда, еще не было дома, Груня потушила лампу, легла рядом с мужем и, тяжело вздыхая, сказала:
– Яша, ничего не замечаешь за нашей Анастасией?
– Ничего… А что?
– Так-таки ничего? – переспросила Груня. – , И людской трепотни не слыхал? Ох, и плохой же ты парторг, Яша, а отец просто никудышный!
И куда смотришь, ежели ничего не примечаешь и ничего не слышишь? Или оглох и ослеп?
– Да что случилось, Груня?
– Дочка наша влюбилась в архитектора, вот что!
– И пусть влюбляется, это как раз и есть девичье занятие.
– Тебе все шуточки, – всхлипывая, говорила Груня. – А меня слезы душат. Подумать только, и днем и ночью с парнем! Такие стали неразлучные, что их и водой не разольешь! Разве тут далеко до греха? Яша, поговорил бы с Иваном. Чертежи и там все, что он замышляет для Журавлей, – дело нужное, и пусть Настенька ему помогает, ежели способная, но родители должны же знать…
– Ну, что должны? Что? – Якову Матвеевичу хотелось спать, и он сердился. – Да и о чем мне зараз с Иваном толковать? Пусть себе на здоровье влюбляются, а придет время – поговорим…
– Уже за полночь, а ее нет, и так каждый раз. – Груня шмыгала носом, вытирала ладонью слезы. – Ох, гляди, Яша, когда принесет дочка в подоле ляльку и ты нежданно-негаданно станешь дедушкой, тогда уже говорить будет поздно!
– Да ты что, Груня, сдурела? – Яков Матвеевич приподнялся и, опираясь на локоть, взбил подушку. – Что мелешь? Какой дедушка?
– А обыкновенный… Как все!
– Придумала! – Яков Матвеевич рассмеялся. – Иван – парень серьезный, член партии…
– О, о! Нашел преграду! – с обидой в голосе сказала Груня. – И что такое, что член партии? Член партии – это еще не преграда… И от членов партии…
– Тю, дурная! – перебил Яков Матвеевич, толкая жену в бок. – Зря, мать, печалишься… До этого у них не дойдет, ты это знай…
– Можешь мне поручиться?
– Не могу, конечно, но…
– «Но, но!» – передразнила Груня. – Донокаешься, Яков! Как же так не дойдет? Вполне может дойти! – Груня говорила так, будто она наверняка знала, что Иван непременно обманет девушку. – Я-то, Яша, все вижу, от меня им не укрыться. Вот ты уверяешь, что до того у них дело не дойдет. А отчего, скажи, наша Анастасия тан сильно характером переменилась? Стала смир-
ная да ласковая… Отчего, скажи, сделалась такая развеселая? Она же теперь без смеха и без песни шагу ступить не может! Девушку будто подменили… А отчего, скажи, каждую ноченьку дочка наша на зорьке домой заявляется? – Понизила голос до шепота, будто боясь, что ее кто-либо услышит. – Более того скажу, Яша… Анастасия теперь не только помогает Ивану чертежики мастерить, а и пищу ему стряпает. Сильно старательная стряпуха, куда там! Или такой случай… Я пообещала Васюте присмотреть за ее хозяйством. Позавчера Настенька, краснея, как маковый цветок, говорит мне: «Мамо, вижу, вам со своим хозяйством тяжело, и я хочу вам помочь… Буду сама доить книгинскую корову…» Вот оно, Яша, какая это любовь. Она и корову теперь доит, и кур кормит, и Ивану прислужничает похлеще любой жены… А ты говоришь, что дело у них не дойдет. Ох, дойдет, Яша, и быстро дойдет! А может, уже и дошло… Помяни мое слово, Яша, быть беде в нашем доме… У Ивана в Москве есть какая-то городская краля. Боюсь, Яша, закрутит голову дочке, обесчестит, да и улетит к своей городской-то…
– На своем женском наречии, как мать, – советовал Яков Матвеевич, – накажи дочке, чтоб была поумнее… Чтоб честь блюла. Не мне же об этом дочке совет давать…
– Да, ей скажешь! Так-то она и послушает мать, жди! Нынче пошли такие дочки, что с ними не поговоришь, умнее матерей стали. – Тяжело вздохнула. – Подумать только, она купается с ним в Егорлыке! Ни стыда, ни совести! Гайдашева Нюра сама видела, как Иван и Настенька голые в камышах какую-то водяную траву со дна доставали. Иван нырнет, сорвет на дне куст той травы, вынырнет, отдаст Настеньке, а та плывет на берег и расстилает ту травку для сушки…
– И зачем это, им потребовалось?
– Я спросила у Настеньки. Говорит, для тех его чертежей… Травка та собой зеленая, вот она будет изображать кусты да деревья. – И опять Груня тяжело вздохнула, – Вчера куги сноп принесли… Я уже говорила Настеньке, что нельзя ей купаться с парнем.
– И что же она?
– Смеется и говорит, что это предрассудки… Охо-хо, хо! Беда с детьми, Яша! Малые были – малая с ними забота, большие стали – пришла большая печаль…
– Нечего, Груня, прежде времени ахать и охать, – сказал Яков Матвеевич, зевая и отворачиваясь от жены. – Пора спать… Завтра холодочком поеду в Грушовку. Что-то Скуратову я потребовался…
Груня не ответила, и Яков Матвеевич, дремля, подумал, что жена тоже хочет спать. Но Груня и не думала засыпать. Она ответила бы мужу, но помешали слезы – они сдавили горло и текли, текли по щекам. В эту минуту ей было так горько, так обидно, что она с трудом удержала рыдание. Уснула лишь тогда, когда Настенька осторожно, как воровка, вошла в хату, быстро разделась и легла в кровать.
Утром, проводив мужа в Грушовку, Груня разбудила дочь и сказала:
– Нельзя, Анастасия, так долго просиживать с милым.
– Мы не сидели, а танцевали.
– До зари? – Мать покачала головой. – Не бреши хоть матери… Не могу уразуметь, Анастасия, почему ты к нему так привязалась?
– К кому, мамо?
– Ишь, егоза, еще и переспрашиваешь? Будто и не знаешь, о ком речь?
– Мамо, а вы были молодыми?
– Глупый вопрос… Была и матери своей не грубила…
– А любили, мамо?
– Любить с умом не запрещается, а вот без ума…
Настенька махнула рукой и ушла в сенцы. Умылась, причесала коротко стриженные волосы, мельком глянула в зеркальце. В газету завернула кусок хлеба и, напевая, направилась к выходу. Мать окликнула:
– Куда?
– Корову подоить!
– А хлеб? Для коровы?
Смеясь, Настенька выбежала на улицу. Вскоре из книгинского двора вышла корова и повернула в переулок к стаду. Настенька, в беленьком фартуке, пришла к матери. В руках у нее крупный, с красивым гребнем петух. Серой масти, с жаркими подпалинами на крыльях и с малиновым, как у селезня, оперением на шее; петух часто двигал сильными, когтистыми ногами, цепляясь ими за карман фартука. Настенька ласкала петуха, поглаживала его огненный, упавший набок гребешок и смущенно смотрела на мать.
– Чей кочет? – спросила Груня.
– Мы с Ваней поймали, – виноватым голосом отвечала Настенька. – Мамо, я хотела с курятиной борщ сварить… Ваня давно просил…
– Ну и свари, кто тебе не велит! – Так вот петух…
– Не умеешь кочета зарезать? – спросила Груня. – Так, что ли?
– Угу… – промычала Настенька, низко наклонив голову.
– Пусть Иван возьмет топор…
– Ну, что вы, мамо! – крикнула Настенька. – Ванюша боится еще больше, чем я… Поймали петуха и так хохотали… Ваня говорит, что лучше с голоду помрем, а жизни птицу лишать не будем…
– Ну и чего пожаловала ко мне? – Груня усмехнулась. – Умирайте с голоду со своим Иваном…
– Мамо, надо же борщ сварить, – просила Настенька. – Я давно обещала Ване…
– Эх, горе ты мое! – Груня решительно взяла из рук дочери присмиревшего петуха, пошла с ним в комнату, взяла там нож и большую кастрюлю, затем ушла в чулан и оттуда крикнула:
– Дочка, иди поучись! В жизни все пригодится, повариха!
Настенька не сдвинулась с места. Она закрыла ладонями побледневшее лицо и простояла так, пока Груня не вышла из чуланчика. Петух, скорчившись и вытянув когтистые сухие ноги, лежал в кастрюле, белая эмаль и перья были окрашены кровью.
– Ощипать и разделать сумеешь? – спросила Груня.
– Попробую… как-нибудь, – тихим и чужим голосом ответила Настенька. – Надо же приучаться…
– Приучайся, приучайся, дочка… Сперва обдай кочета кипятком, а тогда уже снимай перья…
V
Посреди комнаты, на полу, лежал подрамник. Иван ударил карандашом по плотно натянутой бумаге, и она загудела, как бубен. И вкривь и вкось экран был испещрен тончайшими, как паутинка, и жирными линиями. Иван и Настенька, стоя на коленях и нагибаясь над экраном, мастерили на этих перепутанных линиях новые Журавли, с улицами и домами, с парками и зелеными насаждениями, и заниматься этим делом им было приятно.
Главную работу выполнял Иван, а Настенька лишь помогала ему. Она брала стебли куги, что потолще, острым ножом с боков срезала стебель так, что он становился похожим на крохотный брусочек. Затем этот брусочек Настенька резала на мелкие, длиной с карандашную резинку, кусочки – это и были двухэтажные жилые дома на восемь квартир. Если кусочек куги подлиннее – значит, дом на восемь квартир, покороче – на четыре или на две. Брусочки-дома Иван намазывал клеем и смело ставил на макет в том порядке, в каком на земле должны были вырасти настоящие дома. Если же Ивану нужно было поставить дерево, Настенька подавала ему кусочек просохшей водоросли, зеленой, как настоящее дерево летом после сильного грозового дождя.
– Настенька, нужны кусты, – сказал Иван, протягивая руку. – И еще готовь большое де– рево…
– Вот кусты, а вот и дерево… Такое? С ветками?
Иван, обмакивая кустики в клей, кивал головой.
От длительного стояния на коленях болели ноги, ломило спины – часто приходилось нагибаться и кланяться. Работа была кропотливая и так увлекала, что молодые люди не заметили, как наступил вечер. Для Настеньки, еще хранившей в ящике у себя под кроватью куклы, лепка макета напоминала детскую игру. Иногда она думала о том, что они с Иваном нарочно, играя, лепят новые Журавли; что в этом игрушечном селе с домами и с улицами, со школой и с магазинами, с детским садом и с клубом недостает только игрушечных людей-кукол, и ей было весело… На крыльях фантазии Настенька забиралась в какие-то неведомые страны, и тогда ей казалось, что она и Иван – великаны, и строят не село, а огромный город для маленьких, неземных людишек…
– Настенька! Восьмиквартирный дом!
– Вот он… Бери!
Настенька выполняла любую просьбу Ивана, и мысль о том, что два великана помогают лилипутам строить большой город, не покидала ее и была ей радостна.
– Дай большое дерево! – попросил Иван, протягивая руку. – Мы поставим его у входа в парк… Вот здесь!
– Большие деревья, Ваня, кончились…
– Жалко! – Иван с хрустом в крепких ногах встал, взял Настеньку под руки, помог ей подняться и, обнимая, поцеловал. – Ну, на сегодня хватит! Пойдем на Егорлык… Искупаемся и еще водорослей принесем.
– Ночью?
– Испугалась? Нырять все одно, что днем, что ночью… Пойдем! Я устал и хочу купаться!
– И я! Полотенце взять, Ваня?
– Непременно!
Настенька взяла полотенце, Иван схватил ее за руку, и они побежали через огород к Егорлыку. Хотели, не останавливаясь, подбежать к воде и не смогли. Замедлили бег как раз в том месте, где сорок две ступеньки сходили к берегу. Ночь была необычно светлая, а на чистом небе гулял полнолицый месяц; такого над Журавлями, казалось, давно не бывало. Тот золотой рушник, что месяц небрежно бросил на воду, протянулся от берега к берегу и весь был расшит искорками и блестками. Он манил к себе, хотелось спуститься с кручи и, как в сказке, пойти по нему на ту сторону. И оттого, что вокруг столько было света, всякий предмет выглядел не таким, каким обычно видели его днем. Вот и глинистый берег, тот самый козырек над рекой, к которому давно привыкли журавлинцы, казался уже не берегом, а раскаленной каменной глыбой, готовой грохнуться в воду.
Молодые люди долго смотрели на хорошо им знакомые камыши – там они добывали водоросли, а сейчас узнать эти камыши не могли. Куда там узнать! Это были заросли лозняка, и стоял тот лозняк в воде высокой стеной, ветерок чуть покачивал эту стену, и по реке расходился пугающий тягучий шумок. И даже те сорок две ступеньки, по которым столько раз они спускались и поднималисъ, в озарении месяца казались не кое-как вырытыми обычной штыковой лопатой, а высеченными зубилом в красноватом граните. И пойма реки показалась им просторнее, а знакомая, с двумя приметными курганами степь за Егорлыком – чужой и непривычной.
Ступеньки манили и как бы говорили: ну, Настенька, Ваня, чего стоите? Чего так долго раздумываете? Бегите, бегите к берегу! Ведь это только для влюбленных мы делаемся гранитными да красивыми. Когда же вы спуститесь к воде, мы снова станем глиняными… Так что бегите! Бегите!
И они побежали. Настенька на бегу через голову снимала узкое в плечах платье. В черных трусиках, со шнурками-бретельками на худеньких плечах, она остановилась лицом к реке. Присела возле воды, обняла руками острые колени. Не шла в реку или потому, что не хотела потревожить дрожащий золотой рушник, или потому, что поджидала Ивана. Но вот она, не взглянув на Ивана, но чувствуя, что он смотрит на нее, выпрямила гибкую спину, подняла отливавшие бронзой руки, тряхнула головой, как бы пробуя, хорошо ли держатся волосы, и бросилась в воду. Легкое ее тело разорвало золотой рушник, и весь он, от берега до берега, закачался…
Они плыли не спеша, и не к тому берегу, не к камышам, а по течению. Блестя глазами и без причины смеясь, они радовались тому, что никакая водоросль им, оказывается, не нужна; что на Егорлык они побежали не потому, что устали, захотели искупаться и отдохнуть, а потому, что понимали: их милой ребяческой дружбе приходит конец, и именно тот радостный конец, какой им нужен и которого они, скрывая друг от друга, давно ожидали. Часто думая об этом желанном конце их дружбы, они не разумом понимали, а чувствовали сердцем, что вместо дружбы давно уже родилось что-то новое, большое и радостное. И хотя им было все равно, когда и как пробьется наружу эта большая радость, здесь ли, на реке, под этим ли светлым высоким небом, или днем, когда в глаза им будет смотреть солнце, сегодня или завтра, или через месяц, – все же они, сами того не желая, побаивались этого часа, и в такую минуту им не хотелось оставаться в доме…
Их уносило течение, и они, ничего не замечая и всему радуясь, смотрели на красные, отвесные берега; видели желтые песчаные отмели, копенки сена на правом низком берегу; любовались золотым рушником, который, словно понимая их душевное состояние, не хотел отставать от них и двигался рядом. Висевший над рекой месяц заглядывал в их переполненные блеском и счастьем глаза и говорил им: «Эй! Безрассудные ваши головы! Куда плывете? Поглядите, где осталась ваша одежда! Неужели решили проплыть по всему Егорлыку – от Журавлей до Маныча? Так вы туда не доплывете и за неделю! Или вам безразлично, куда плыть, лишь бы плыть, плескаться водой и хохотать?.. Счастливые! Позавидовать вам можно!»
Месяц, месяц, какой же ты смешной! Как не стыдно тебе задавать такие наивные вопросы! И хотя ты давным-давно научился по-парубоцки лихо казаковать по небу и умеешь смело загля-. дывать в чужие влюбленные очи, а душу любящих, оказывается, не постиг и тревожишься не о том, о чем бы следовало. Верно, конечно, что– головы, качающиеся на волне, в эту минуту были безрассудны, да это и лучше. Но вопросы твои о том, куда плывут молодые люди и зачем плывут, где осталась их одежда, будто об этом им думать важнее всего, – такие вопросы могут вызвать только улыбку. Пора бы тебе, месяц, знать, что такие, как Иван и Настенька, не пропадут ни на воде, ни под водой, и если они пожелают, то проплывут, не задумываясь, до конца и по двум таким речкам, как Егорлык. Тут, брат, не это главное, и не это бы подглядеть тебе нужно со своей небесной высоты. Даже с земли и то видно, что на Егорлыке в эту светлую ночь начинается жизнь, и такая смелая, красивая, что она не нуждается ни в чьих расспросах и ни в чьих советах… Иногда наши пловцы выбрались на песчаный островок в том месте, где Егорлык разлился на два рукава; и когда Иван, блестя глазами, обняв мокрое, го-рячее и такое любимое тело девушки, начал говорить ей, как он ее любит, на тебя в это время набежала тучка, и ты стыдливо закрыл свое улыбчивое лицо. И правильно поступил! Молодец, месяц! Лучше всего в такую минуту спрятаться за облако, чтобы не видеть островок, на котором царила одна только любовь…
