Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
XIV
«Ну и братуха, ну и спичка! – думал Иван, стоя у окна и глядя на раскрытую калитку, в которую, сутуля плечи, вышел Григорий. – Так распалился – начал хвастать, что обучался в политкружке, Маркса вспомнил… А тут еще влез ему в голову гараж. Вынь тот гараж и положи перед ним…»
Иван умылся, надел чистую белую рубашку. Назад зачесал отросшие л. 1ые волосы и, задумавшись, посмотрел в зеркало. Не узнал свое лицо. Почернело, исхудало, поросло щетиной. Взял спички, закурил. Походил по комнатам. Его радовало, что в большом книгийском доме все говорило ему о том, что здесь живет Настенька; что его одинокая скитальческая жизнь кончилась и наступила жизнь новая… Ну, что, казалось бы, изменилось в доме? В угловой комнате стояла та же двухспальная кровать, на ней лежала та же подушка, которую оставила Ивану мать, и только байковое одеяло было в доме чужим, не книгинским. Но кровать-то была убрана руками Настеньки и как-то так по-новому, как никогда еще не убирала ее Василиса. Или чистая рубашка, которую он только что надел? Обычная, не новая рубашка. Но для Ивана она была необычная, потому что ее стирала и утюжила не мать, а Настенька. Или круглое, в металлической оправе зеркало, в которое он только что смотрел? Это ее зеркало, и заглядывать в него было приятно. А два арбуза, ярко полосатые, покрупнее футбольного мяча? Настенька вчера привезла их в багажнике велосипеда… И это ее платье, висевшее на спинке стула. Она сняла его вчера, когда вернулась с Егорлыка и ложилась спать. И ее блестящий черный пояс шириной в ладонь. Зная, что именно такой пояс понравится Настеньке, Иван купил его в Грушовке. Когда она им подпоясалась, то показалась выше ростом и еще стройнее…
Думая о Настеньке и о том, что до ее возвращения он сможет побывать у деда Луки, Иван взял арбуз и, забыв о разговоре с братом, в хорошем настроении вышел из дома… Вот и землянка. Сиротливо приютилась она по соседству с домом из толстых шлакобетонных стен. В комнате, где лежал дед Лука, и днем гнездились сумерки. Земляной пол побрызган водой и посыпан травой. Пахло чебрецом, полевой мятой, и было прохладно, как в погребке. Дверь и оконца затянуты марлей – от мух. Свет от окна падал на изголовье кровати. Иван видел на подушке белую, с голым смуглым черепом голову; торчащее крупное ухо густо поросло седой щетиной. Дед Лука лежал, вытянув ноги, и не слышал, как вошел Иван. Лицо его, с глубокими глазницами, заметно высохло. Отчетливее замечалась горбинка на тонком носу, на лбу и на щеках поубавилось морщинок, а пепельная йодковка усов точно прилипла к губе. Руки его, костлявые, жилистые и сильные, были протянуты вдоль туловища и, казалось, скучали по балалайке, которая стояла рядом, на подоконнике – протяни руку и бери. Только брать ее не было нужды. Без струн она была глуха и нема…
– Кто тут топчется? – спросил старик, не шевелясь. – Ты, Гришка?
– Это я – Иван…
– А! Ванько… Заявился. – Старик улыбнулся своим беззубым ртом, подковка усов на губе переломилась. – Здорово, Ванько, здорово…
Иван положил арбуз на травянистый пол и присел возле кровати. Взял сухую тяжелую ладонь деда в свои руки…
– Ванько, а я думал, что ты уже улетел в Москву… На дворе зараз у нас сентябрь, а ты чего еще в Журавлях?
– Мне да. ди отсрочку, – ответил Иван, продолжая держась в руках дедову руку. – Поживу в Журавлях еще месяц…
– Как твои делишки, Ванько? Похвалился бы…
– Еще, дедусь, не все готово… Вот из-за этого я и задержался.
– Люди твою затею одобряют?
– Будто одобряют, а собрания еще не было. – Почему так? Собери людей, спроси… —
И опять подковка усов переломилась. – Слыхал, Ваня, ты женился?
– Женился, дедусь. Настеньку Закамышную взял.
– Коза! – Старик поднялся; сидел на кровати, опустив костлявые, в измятых подштанниках ноги. – Знаю, знаю… Развеселая девчушка… Почему не было веселья?
– Да как-то так, – замялся Иван, не зная, что сказать деду. – Все недосуг, да и отца дома нету…
– Ну, не беда, еще повеселитесь. – Застегнул на груди рубашку, нагнулся, взял травинку, размял ее в пальцах и понюхал. – Не слыхал, скоро мой сын из Москвы вернется?
– Этого я, дедусь, не знаю… Но я спрошу у Якова Матвеевича.
– А правда, будто Ивана Лукича затребовал к себе сам министр?
– Это правда, – сказал Иван, желая сделать деду приятное. – Министр пригласил на совещание…
– Ишь какой главарь у меня сын, а у тебя батько – к министру ездит. – Нотку гордости за сына старик скрыть не мог. – С министром совет держит, а отцовскую просьбу не. исполняет. – Дед Лука протянул руку и взял балалайку. – Умолкла моя отрада. Сколько наказывал Ивану купить струн… Не купил. Говорит, что в Грушовке струны не продают, а я не верю. Должны продавать, как же без струн можно… Пообещал Иван привезти струны из Москвы, да боюсь – запамятует. Будет беседовать с министром, а про батькову нуждишку не вспомнит. – Старик обнимал балалайку, поглаживал гриф своими негнущимися, скучающими по струнам пальцами. – Ванько, а не слыхал, Гришка не замышляет ломать мою землянку?
Не ждал Иван такого вопроса и сказать правду побоялся.
– Ну, что вы, дедусь! – сказал Иван веселым голосом. – Гриша помнит наказ бати… Из головы давно выбросил!
– Ох, не то говоришь, Ванько, не то… Чует мое сердце: не выбросил из головы Гришка ту свою затею. – Склонил на балалайку голову, тяжело вздохнул. – Чуяли мои уши, как приходил к нему плотник Аксенов и как они шептались, заговорщики… А чего, скажи, заявлялся сюда тот Аксенов? О чем, скажи, они шептались?
– Не печальтесь, дедусь, никто вашу землянку не тронет!
– А ты ее тоже не тронешь? – спросил дед Лука, подняв на Ивана слепые глаза. – Зачнешь перекраивать Журавли, и тогда моя хатына считай, погибла…
– Когда это еще будет, дедушка…
– Думаешь, не доживу?
– Нет, почему, доживете. – Иван поднял арбуз и, хлопнув по нему ладонью, подбросил, как мяч, и поймал. – Дедусь, хотите кавуна? Слышите, как гудит в руках? Не кавун, а сахар! Настенька с баштана привезла…
Иван положил арбуз деду на колени. Дед Лука оживился. Смотрел в окно слепыми глазами и ладонями обнимал гостинец внука, поглаживая скользкую кору и ощупывая пальцами его круглые бока.
– Э! Кавуниха! – сказал он. – И рябая… Ну, Ванько, бери нож!
«Какие-у-него, оказывается, чуткие пальцы, – думал Иван, доставая из кармана складной нож. – Даже узнал, какой масти арбуз… Удивительно!» Иван резал небольшие ломтики, а старик, наклонив голову, обложенную вокруг темени белым пушком, прислушивался, как под острием ножа корка издавала хруст. Ел дед Лука охотно, деснами старательно давил сладкую и сочную мякоть. Сок, как слезы, капал ему на расстегнутую на груди рубашку.
Вошла Галина, остановилась на пороге и сказала:
– Слышу разговор… Думаю, и с кем это наш дедусь беседует?
– Внук Иван гостинец принес. Попробуй. Галя, такой сладкий кавунчик. – Дед Лука вдруг поднялся и, с трудом разгибая сухую спину и шлепая о пол босыми ногами, прошел в угол, где стояла его палка. – Ванько! Зараз пойду к тебе и погляжу, что ты там такое натворил…
– И куда вам, дедусь, – сказала Галина. – Вы же хворые, дедушка!
Галина сокрушенно покачала головой, посмотрела на Ивана, и ее улыбающиеся глаза говорили: погляди, Ваня, на этого самонравного старика… То лежал хворый, а теперь захотелось ему идти к тебе… Ну, что поделаешь – его не отговоришь.
– А я, внучка, не хворый, – сказал дед Лука, держа в руках палку. – Силов у меня, верно, не было, а зараз кавуном подкрепился… Галя, подсоби мне приодеться… И куда запрятали мои черевики…
Ничто Ивана так не удивляло в этом старце, рядом с ним шагавшем с палкой, как его жизнелюбие и то внутреннее сопротивление своим недугам, которые жили в нем. Все знали, что дед Лука очень стар; что жить-то ему, чего греха таить, осталось мало; что здоровье его с каждым днем слабело, и только сам дед Лука ничего этого, казалось, не знал и не хотел знать. И особенно Ивана радовал тот непотухающий интерес деда к журавлинским делам, который постоянно жил в нем. Лет семьдесят он играл на балалайке и теперь беспокоился, как бы Иван Лукич не забыл в Москве купить струны; так, бывало, беспокоился он об этом еще в молодости, когда у овцевода Гаркушина бегал подпаском за отарой. Только заговори с ним об овцах и о чабанстве, как старик сразу преображался, молодел, охотно вспоминал., как чабановал, и, казалось, готов был снова взять ярлыгу и пойти за отарой. Радовало и удивляло, наконец, то, что старик, будучи нездоров и слепой, не только спросил, как идут дела у Ивана, а сам пожелал посмотреть дипломную работу внука, и шел к нему охотно и с таким желанием, точно хотел оказать будущему архитектору неоценимую помощь…
Еще больше Иван и удивился и обрадовался, когда увидел, с каким не то чтобы интересом, а со странной жадностью дед Лука брал чертежи в руки и, ничего не видя, слыша лишь непривычный для его уха шелест, старательно ощупывал бумагу. И оттого, что не мог понять, что было изображено на этой шелестящей бумаге, лицо его кривилось, как от боли. Когда же его подвели к макету, лежавшему на столе посреди комнаты, произошло совсем неожиданное: дед Лука заулыбался, глаза загорелись тем блеском, который вызывает лишь нежданная радость. Старик считал, что бугорки, попавшие ему под ладони, внук наклеил на бумагу лишь затем, чтобы новые Журавли можно было распознать и без глаз. Пальцы его забегали по макету, и в эту минуту дед Лука со своей белой приподнятой головой был похож на старого пианиста, соскучившегося по инструменту: чуткие пальцы бегали по бугоркам, как по клавишам… И как знать, может быть, оттого-то и загорелись необычным огнем его слепые глаза, что те звуки, которых не мог услышать Иван, были слышны ему и волновали его душу.
Не отрывая рук и боясь, как бы макет вдруг не исчез, дед Лука спрашивал:
– Ванько, а это что?
– Жилые дома, – пояснял Иван. – Не землянки, а двухэтажные.
– А тут что?
– Это, дедусь, главная улица…
– А этот гвоздик?
– Водонапорная башня.
– А это?
– Парк… Здесь берег Егорлыка.
– А тут что?
– Котельная… Сказать, общая для всех Журавлей печь.
– Добре, добре, Ваня… А для старых людей есть домишко?
– Вот тут, чуть правее. – Иван помог старику нащупать дом для престарелых. – Тоже двухэтажный. На тридцать две комнаты.
– Это хорошо… Старых людей забывать грешно.
Темные послушные пальцы продолжали бегать по макету. Старик расспросил обо всем, потом отошел от стола, положил тяжелую руку Ивану на плечо и сказал:
– Люди примут… Помяни мое слово, Ваня… И еще спасибо скажут.
Дед Лука пробыл у внука полдня. Когда Иван проводил его домой, старик, усталый и обрадованный, улегся на свою низенькую кровать, вытянул болевшие в коленях ноги и тяжело вздохнул. Глаза его слезились, и он, закрывая их, казалось, плакал. И вдруг спросил:
– Ваня, так ты верно знаешь, что Гришка не замышляет рушить мою хату? Накажи ему, Ваня, пусть малость иогодит. Вот переберусь в тот дом, что ты смастеришь для старых людей, тогда пусть изничтожает мое кубло… Так и накажи…
Иван пообещал сказать об этом брату. Но он не знал, что Григорий договорился не с Аксеновым, а с плотником Сотниковым в понедельник ночью выломать стенку и поставить в землянку «Москвича». И так как Сотников, не в пример Аксенову, любил выпить, то по этому случаю уже был распит– магарыч. Пили в доме у Сотникова. Хозяин был весел, обещал Григорию в одну ночь выломать стенку и поставить ворота и взялся все это сделать быстрее и дешевле, нежели Аксенов. Особенно Григория радовало, что Сотникову не нужны никакие чертежи.
– Какие такие еще чертежи? – говорил он, подвыпив. – Настоящему мастеру не чертежи нужны, а голова на плечах да смекалистость… Правильно, Григорий Иванович?
Григорий опьянел раньше Сотникова. Покручивая усик, улыбался.
– Голова – это главное, – отвечал он, облизывая губы. – И я пойду к Ивану, плюну ему в очи и скажу: не нужны твои чертежи! Сотников без чертежей все свершит!.. Я к Ивану пойду… Он же меня намалевал. Ты слышишь, Сотников? Архитектор так меня размалевал, что страсть!
От Сотникова Григорий направился к Ивану. Открыл дверь и, опираясь плечом об откос, смотрел на брата пьяными глазами.
– Привет, архитектор!
Иван рассматривал чертеж дома и молчал.
– Не желаешь здороваться? Не надо… Но и не гляди на меня так удивленно. Верно, я немного выпил. Так что? Я пришел сказать, что на свете не ты, Иван, один умный! Есть и другие… Вот Сотников! Умнейший человек! А какой мастер! Ему все нипочем… Берет топор – рр-а-а-з! И никаких чертежиков, а все идет как по маслу… Шик! Чего хмуришься?
– Уходи, Гриша, не мешай работать.
– Не все сказал… Прекрати, Иван, насмешки! Где та паскудная голова, каковую ты изобразил? Где те мои ручищи, каковые вытянулись из окна? Изничтожь пакость при мне! Изорви бумагу, и я мирно уйду… Не желаешь? Тогда я сам! – Григорий шагнул к Ивану. – Да тут всю райскую житуху, что ты размалевал, надо изничтожить! Не морочь людям головы! Не корми сладкими пряниками!.. Ты должен знать, что люди бывают разные, а ты их всех ставишь в один ряд. Меня размалевал! Где та бумага? Подай ее сюда!
Тут Григорий потянулся к лежавшим на столе чертежам. Иван отстранил его руку. Тогда Григорий ногой ударил подрамник. Иван, сдерживая себя, молча усадил пьяного гостя на диван, как раз на то место, где вчера сидел дед Лука. Григорий вскочил и крикнул:
– Почему Настеньку свою не намалевал?! Живете тут по-скотски! Пакостники!
Иван весь передернулся и наотмашь кулаком с такой силой ударил Григория, что тот свалил стул и упал. Тяжело поднялся и, держась за подоконник дрожащей рукой, косил налитые кровью глаза.
– Чего с кулаками лезешь, бугай! – Григорий стоял, опираясь руками о подоконник. – Шуток не понимаешь… Слово тебе сказать нельзя, праведник… У-у! Зверюга!
– Можно, говори, – сказал Иван. – Говори, что хочешь, но Настеньку не трогай… И лучше всего, Григорий, уходи отсюда по-хорошему. Слышишь, уходи! А то я не посмотрю, что ты мне брат…
Покачиваясь и держась за стену, Григорий прошел к дверям. Остановился, пригладил усики, сказал:
– Уйду… Но запомни, мы еще схлестнемся. И вышел из комнаты.
XV
На аэродром Ксения приехала минут за пять до того, как самолет, на котором прилетел Иван Лукич, двумя прожекторами рассек темноту и легко опустился на обсаженное зелеными огнями просторное поле. «Ну, и слава аллаху, что не опоздала, – думала Ксения. – А то был бы нагоняй». Иван Лукич, сходя по трапу, тоже увидел Ксению. Подошел к ней с чемоданом и свертком, положил вещи в машину. Радуясь тому, что стоит на земле, что перед ним Ксения, взял ее за руку и спросил:
– Давно ждешь, Ксюша?
– Часа два! – И она неестественно рассмеялась.
– Без смеха не можешь?
– Не могу, Иван Лукич… Я чуть было не опоздала… Вот как!
– Ну, тронули!
Иван Лукич уселся рядом, с Ксенией. Машина, оставив светившийся окнами городок, выбралась на главный тракт. Лежал сизый лак асфальта, фары раздвигали темноту, и был слышен однообразный шум резины. Встречные машины слепили глаза. Прошумел грузовик слева, за ним второй, а вдали новые прожектора один за другим раздвигали шоссе и лезли в глаза. Иван Лукич смотрел в оконце и в темноте видел то жнивье, то несре-занную кукурузу, то лоскуты пахоты. И как только увидел степь, он мысленно обратился к Журавлям. Не поворачиваясь к Ксении, спросил:
– Ксюша, дожди в Журавлях перепадали?
– Раза два были… Обложные, без грозы.
– Озимые начали сеять?
– Лысаков и Гнедой вчера начали – это я знаю. Про остальные бригады не слыхала.
– Поедем, Ксюша, напрямик, через Круглое и Вросколеску, – сказал Иван Лукич, откидывая назад левую руку и как бы намереваясь обнять Ксению. – Так и ближе, да и встречных машин меньше… Ночью там редко кто ездит.
– Можно и напрямик, – согласилась Ксения. «Волга» послушно катилась по асфальту еще километров пять, как бы отыскивая своими глазищами, где бы ей поудобнее свернуть в темноту на степную дорогу. Наконец она заметила не то хуторок, не то овечий кош, сразу же замедлила бег и резко повернула вправо. Осветила рябую, поклеванную градом стену, низкую, из старой соломы изгородь, поваленные набок ворота из тонких жердей, зацепила крылом сухой, упругий бурьян и умчалась мимо копенок сена. В степи, как показалось Ивану Лукичу, небо было темнее и звезднее и ветер сильнее бил в оконце, а свет фар убегал так далеко, что какая-либо паршивая копенка или курганчик были видны за версту.
Довольный тем, что они ехали по накатанному проселку, но больше всего тем, что по пути можно будет заскочить на баштаны и сорвать арбуз, Иван Лукич снял с сиденья свою левую руку, так и не обняв ею Ксению, и спросил:
– Поведай, Ксюша, какие новости в Журавлях?
– Никаких, – сухо ответила Ксения. – Жизнь идет, как и шла… Правда, чуть было не забыла, есть одна новость… Сын ваш женился… В Журавлях об этом только и говорят.
– Эту новость я еще в Москве слыхал. – Иван Лукич помял в пальцах жесткий ус. – Зака-мышный по телефону сообщил…
– Обрадовались? – не без ехидства спросила Ксения.
– Как же тут не порадоваться, – откровенно сознался Иван Лукич. – Пора этому бродяге обобзаводитьться семьей…
– Получится ли семья? – с той же ноткой ехидства спросила Ксения.
– Сомневаешься?
– Не я одна сомневаюсь… Чудная получилась женитьба.
– Не регистрируясь? Это имеешь в виду? – спросил Иван Лукич. – Беда не велика. Поумнеют и распишутся, как все… Была бы…
– И еще есть новость, – перебила Ксения. – Иван и Григорий подрались.
– Когда?
– Дня три или четыре назад»
– Что они не поделили? – удивился Иван Лукич. – Или батьково наследство?
– Причина никому не известна.
В это время «Волга» влетела в уже спавщий хутор. Захлебываясь лаем, за ней увязались собаки. Проводили они ее далеко за хутор. Вскоре дорога начала спускаться в отлогую балку, внизу которой виднелся мостик. Ксения сказала:
– Одни говорят, что ссора была из-за дедушки Луки. Григорий все же решил поставить свой «Москвич» в землянку, а Иван этому воспротивился. Тут будто они и сцепились. А другие считают, что виной тут не «Москвич» и не дедушка, а карикатура… Иван изобразил Григория таким противным и смешным, что тот, как только взглянул на себя, взбесился.
– И чем же кончилась та баталия? – спросил Иван Лукич.
– Ничем, – грустно сказала Ксения.
– Да, Иван без чудачества и дня прожить не может, – осуждающе сказал Иван Лукич.
– А что в Москве было? – участливо спросила Ксения, не поворачивая головы и лишь уголками глаз поглядывая на Ивана Лукича. – Что-то вас долго держали.
– Был хороший нагоняй. – Иван Лукич повернулся к Ксении. – За воду ругали. Кубанская вода сколько годов омывает егорлыкские берега, а толку от нее мало… Министр обещал помочь трубами. Так что надо браться за воду.
– Как же за нее теперь возьметесь, когда последний гидротехник уедет из Журавлей?
– Это еще, Ксюша, ничего неизвестно, – ответил Иван Лукич с улыбкой. – Может, тот гидротехник не только не уедет, а еще и оставит в Журавлях архитектора…
– Не надейтесь, Иван Лукич.
– Почему?
Ксения не ответила. Надолго умолк и Иван Лукич, привалившись плечом к дверке и задумчиво глядя на дорогу. Он прислушивался, как шуршит резина – нет, совершенно не так, как на асфальте; видел, как искрился, вставая гривкой между колес и убегая под машину, упругий пырей; видел, как заяц выскочил на дорогу и, испуганно глядя на машину зелеными огоньками своих ошалелых от страха глаз, минуту сидел в колее, как бы говоря: а что будет, то и будет, умирать так умирать! И все же страх взял свое, и зайчишка подпрыгнул так высоко, точно его подбросила пружина… Видел Иван Лукич, как коршун взметнулся из-под передних колес, и красные снизу крылья его, раскинутые на свету, воспламенились. Миг, и коршун пропал в темноте, его точно сдуло ветром.
Давно не стало ни испуганного зайца, ни огненных коршунячьих крыльев перед глазами, а Ивану Лукичу так приятно было думать именно о том, что вокруг летящей по глухой степи «Волги» сомкнулась ночь, и была она такая своя и привычная, что подобной нигде не найти; останови машину и заглуши мотор, и сверчки сразу обступят тебя со всех сторон и только одному тебе будут петь свои тихие и грустные напевы; что где-то на горизонте из-за пожелтевших кукурузных бодыльев робко выглядывал рог месяца, тоже такой свой и знакомый, что вот-вот, кажется, раздвинет сухо шелестевшую кукурузу, подойдет к Ивану Лукичу и скажет: «Добре, добре, дружище, что снова едешь в Журавли. А что рядом с тобой сидит такая славная молодка – так даже я, месяц, завидую тебе, Иван Лукич…»
Особенно радовало Ивана Лукича то, что встречала его Ксения. Он не скрывал от себя, что ему всегда хотелось подольше побыть с ней вдвоем, и только поэтому он и сказал ей, чтобы свернула на проселок. И Ксения понимала истинную причину его желаний, только молчала, да и что она могла сказать…
Догадаться, почему Иван Лукич вдруг пожелал свернуть на проселок и ехать через Круглое и Вросколеску, было нетрудно. Ксения догадалась и о том, что Иван Лукич непременно заедет на бахчу. Любил арбузы – это все знали, и лишить себя такого удовольствия в эту ночь он не мог. Ехали молча еще с час. Когда же, освещенный слабым светом месяца, им повстречался чей-то просторный баштан, с куренем и сторожевой вышкой, с посохшей ботвой и с курганчиками собранных для отправки арбузов, Ксения, не спрашивая, остановила машину как раз рядом с куренем. Иван Лукич только крякнул и мысленно похвалил Ксению за догадливость. Подошел к степному жилью, заглянул в его темную дыру, крикнул:
– Эй! Есть тут кто живой? Никто не отозвался.
– Опустело гнездо…
Убедившись, что ни сторожа, ни бахчевника не, было и попросить не у кого, Иван Лукич сказал Ксении, чтобы пошла и выбрала «наисладчайший арбуз».
– А если я не смогу выбрать?
– Учись… Дело это нетрудное.
Ксения ушла, а Иван Лукич закурил и уселся возле куреня. После часовой езды как же приятно посидеть на земле, опершись спиной о колючую, слабо потрескивавшую солому! Небо было чистое, и тишина плыла над степью такая, что песня кузнечиков глушила слух. Они нарочно подобрались к куреню, и один из них, наверное, самый смелый, наигрывал свою унылую музыку где-то не то в соломе возле уха, не то в кармане пиджака.
Слушая знакомый с детства голос ночных певцов, Иван Лукич курил и думал о том, как ему быть с подарком, который он купил Ксении в Москве. Вручить его теперь? Но как? Надо найти какой-то предлог. Или лучше это сделать в другой раз? Там, в Москве, когда покупал подарок и рядом не было Ксении, ему казалось, что вручить его будет легко и просто. Да и что же тут такого особенного? Он позовет ее и скажет: вот, возьми, это для тебя… Она удивится, потом возьмет и в порыве радости обнимет… Теперь же, когда (в степи они были вдвоем, Иван Лукич думал и думал о том, как бы все это сделать так, чтобы получилось поприличнее, и ничего придумать не мог. И откуда взялась у него эта робость? Он грустно смотрел на баштан с курганчиками арбузов, на висевшую над баштаном краюху месяца. Слушал песню кузнечика, который, казалось, забрался именно в тот карман, в котором лежала покупка. Иван Лукич твердо решил теперь же, как только подойдет к нему Ксения, вручить ей подарок… Ничего, не обидится.
И вот Ксения, прижимая к груди два белых арбуза, своей быстрой походкой подошла к Ивану Лукичу и, смеясь, сказала:
– Выбрала! Поглядите, Иван Лукич, хороши! – И вдруг спохватилась и крикнула: – А ножа у нас нет! Как же мы?..
– Обойдемся… Есть же кулак!
Иван Лукич взял арбуз, шершавый, припудренный пылью и еще теплый, ударил его не кулаком, а ребром ладони и рассек пополам. Держал в руках две половинки, красные, как жар, угощал Ксению и невольно вспоминал то давнее утро на берегу Кубани, когда он вот так же разбил кулаком арбуз и угощал им Василису. То было в горах, утро выдалось свежее, и арбуз, помнится, был холодный, точно вынутый из ледника… Там, он хорошо помнит, все было не так, как здесь. И чтобы не думать о своей молодости, Иван Лукич, видя, как Ксения пальцами отламывает мякоть и кусочками кладет в рот, тоже принялся за арбуз. Ел жадно, соком измочил, усы… Второй арбуз не стали разбивать, и Ксения отнесла– его в машину. Когда Ксения вернулась, Иьан Лукич полез в карман пиджака, куда забрался сверчок, вынул продолговатый сверток и сказал:
– Возьми, Ксюша…
– Что это?
– Тебе… Разверни и посмотри.
Ксения не стала разворачивать подарок возле
куреня. Держала его в руке. Волнуясь, она подошла к машине, включила фары. Повернувшись спиной к куреню, согнулась над светом и долго рассматривала подарок. Иван Лукич наблюдал за ней и радовался… Затем Ксения несмело приблизилась к куреню, протянула Ивану Лукичу развернутую коробочку и сказала:
– Хороши! Но для меня не годятся…
– Почему, Ксюша? У тебя нее нет часов…. Вот я и купил.
– Верно, нет.
– Возьми. Они золотые. Да примерь на руку!
– Зачем зря примерять? Вещичка дорогая, не по моему заработку.
– Но это же подарок!
– Его на руке нужно носить… Что люди скажут? И муж тоже спросит…
– Неужели я не могу сделать тебе подарок за отличную работу?
– Можете, конечно… Но подарите на собрании… Чтоб все видели. А так – не возьму. Не обижайтесь, Иван Лукич, но я не могу..
Она положила часики с черным матерчатым ремешком ему на колени и, понуря голову, ушла к машине. А месяц, как назло, светил так весело, что виднелись даже степные дали. Только Ивану Лукичу в эту минуту было невесело. Он все так же полулежал, придавив широкой спиной сухую солому, и ехать ему никуда не хотелось. Часики свалились на землю, и золото, попадая на свет месяца, играло и искрилось…
