Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)
XVII
В воротах Иван увидел старую женщину. Она с трудом стояла на ногах. Это была Василиса. Перепрыгивая через доски и корыта и не чуя под собой земли, Иван опрометью побежал к матери. Василиса своими слабыми руками обнимала сына и плакала навзрыд. Косынка сползла с её седой головы на вздрагивающие плечи. Неужели это она, его мать? Кажется, она была и выше ростом, и полнее, и лицо у нее было не такое маленькое. Морщинки смочены слезами, в мокрых глазах радость и испуг. Ладонями он чувствовал её исхудавшее тело, и ему было жалко её. А Василиса припадала к сыну и, не веря ещё, что обнимает Ивана, говорила:
– Теперь не отпущу… Хоть что хошь, Ваня, а я тебя не отпущу!
– Успокойтесь, мамо… – Острая боль схватывала горло, и Иван говорил совсем тихо: – И не надо, мамо, плакать… не надо.
– Пусть, пусть поплачет, – советовала Галина. – Такие слезы пользительные.
– Не отпущу, Ваня, не отпущу…
Как больную, Иван провел её к землянке. Хотя Василиса и силилась улыбнуться и хотела казаться веселой, но ей трудно было стоять. Галина принесла низенький, как и у деда Луки, стульчик. Василиса уселась рядом с дедом Лукой, вытирая концом косынки покрасневшие глаза и все ещё всхлипывая. Иван присел на корточки, спросил:
– Мамо, как вы тут без меня жили?
У нее снова по щекам покатились частые капли. Она смотрела на сына полными слез глазами и молчала.
– Ты её не расспрашивай, – сказал дед Лука, сгибаясь над балалайкой. – Пусть она сперва тобой нарадуется, а насчет её жизнюшки ты у меня спроси… Я тебе, Иван, правду скажу: плохо живется твоей родительнице. И все через твоего батька, а моего сынка.
– И на что вы, дедушка, такое говорите, – сказала Василиса. – Живу я, Ваня, как все… хорошо живу. Вот только по тебе и по Алеше скучала… Алеша тоже скоро приедет… А, Ивана Лукича не надо трогать. Иван Лукич сколько людям добра делает…
– Людям-то он делает, старается. – Дед Лука зачмокал пустым ртом, сердито засопел. – Дом воздвиг, барин, в родительской хате ему сделалось тесно…
– И неправда, дедусь, – успокоившись, сказала Василиса. – Ну чего вы завсегда на сына своего наговариваете?.. Со мной он обходится хорошо… Не жалуюсь. Да у меня и дети взрослые, внуки подрастают… Вот ещё дождусь невесточек… А Иван Лукич больше для людей старается, чтоб они жили счастливо. – И опять к сыну: – Так что ты, Ваня, почитай своего батька, он теперь человек большой, видный, и не зли его, не надо… – Глаза её, ласковые, нежные, опять залили слезы, и она сказала: – Дай, Ваня, я на тебя ещё погляжу… Такой же, хоть бы и сто лет прошло, а все одно узнала бы… Ну, ты чего, Ваня, пригорюнился? ещё не кончил учиться?
– В будущем году кончу… Вот приехал, мамо, в Журавли к экзаменам готовиться.
– Да как же ты тут будешь готовиться? – удивилась мать. – Лучше отдохнуть бы тебе у нас…
– Счастливый у тебя сын, Васюта, – сказал дед Лука, глядя на внука выцветшими, невидящими глазами и улыбаясь. – ещё такой молодой, а жизнюшку поглядел и изнутри и снаружи… Ну, как она, жизнюшка, Ваня?
– Жизнь, дедушка, всюду одинаковая…
– Э! Не скажи! Допустим, Москва… Я эту Москву даже во сне не видал, да теперь, видно, и не придется повидать… Как она, Ваня, Москва?
– Большой город, красивый, людный…
– А в Журавли все-таки потянуло? – спросила Галина. – Без Журавлей трудно жить, а?
– Это, Галя, особый вопрос, А мать свое:
– Женился, сынок?
– Пока ещё парубкую.
– Что так, Ваня? – Да как-то так…
– Удивительный ты, Ваня! – сказала Галина, обнимая Ивана. – Собой такой видный, красивый, а не женатый! Привез бы к нам в Журавли московскую красавицу, хоть бы напоказ… Или в Журавлях, Ваня, будем подыскивать невесту? Свою, доморощенную?
– Там, Галя, будет видно…
XVIII
Скоро должен был вернуться со степи Григо– рий, и Ивану не хотелось уходить в отцовский дом. Мать же настояла на своем. По улице, идя рядом с Иваном и радуясь тому, что наконец-то сын дома, Василиса наказывала:
– Батькового дома не чурайся и на батька не обижайся, Ваня… Вы свои, родные, и вам давно б надо было помириться. У батька твоего жизнь не– легкая. Хлопот полон рот… А на тебя он, Ваня. зла не таит… Это я хорошо знаю и говорю тебе правду. Помню, когда дом строили, все о тебе вспоминал. Вернется, говорит, Иван, вот ему и будет готовое гнездо.
– Это, мамо, напрасная печаль.
– Да он и сам знал: печаль ненужная, – а все ж думал, печалился…
Из-за дощатого забора показался новый книгинский дом, и Иван невольно замедлил шаги и остановился. Его удивили не забор и не ворота на засове, запудренные пылью, – видно, давненько сюда не въезжали ни машины, ни брички; и не массивная калитка на смазанных тавотом навесах и с кольцом-щеколдой… Калитка была открыта, и Василиса сказала:
– Пришла моя молошница… Ваня, зараз я тебя попою парным молоком.
Иван слышал голос матери, а слов не понимал. Войдя в калитку, он снова остановился и то улы– бался, то хмурил брови… Да, слов нет, сооруже– ние на. берегу Егорлыка было и добротное и не– сколько непривычное для Журавлей. То, что бро– салось в глаза и что заставило Ивана остано– виться, была тяжесть. Дом казался необыкновенно тяжелым и внешним своим видом почему-то напо– минал черепаху. Он имел литые, бурого оттенка стены из шлакобетона, строители больше всего беспокоились о том, чтобы сооружаемое ими зда– ние не тянулось к небу, а раздвигалось вширь. Утолщенные снизу стены точно вросли в землю и стояли прочно – ни сдвинуть, ни покачнуть. И хотя все то, что нужно жилому дому, в нем было: и окна со ставнями-жалюзями, и просторная ве– ранда, выходившая на Егорлык, и даже крылечко, любовно и неведомо зачем прилепленное к парадному входу и окрашенное яркой зеленью, – а ощущение тяжести и ненужной громоздкости не покидало Ивана и в то время, когда мать ушла доить корову, а он поднялся на крыльцо, осторожно приоткрыл дверь и вошел в дом.
По комнатам Иван проходил медленно, как экскурсант. Тоскливо было оттого, что в каждой комнате прижилось запустение. Паркетные полы из отличного дуба были шершавые: их не циклевали и не натирали. На окнах не занавески, а тяжелые шторы – они свисали, как в гостинице, и придавали комнате чужой, нежилой вид. Стояли новые кровати с неразобранными постелями, – видно, месяцами к ним никто не притрагивался; такие же новые диваны, мягкие и удобные, а только испытать эту мягкость и удобство было некому; новые стулья – и на них некому было сидеть. Угнетало ещё и то, что в новых, приготовленных для жизни комнатах не было людей, и странная тишина пугала, настораживала. Всюду, к чему ни прикоснись – и на подоконниках, и на шторах, и на стульях, – приютилась пыль. Воздух был спертый, какой обычно гнездится в нежилых помещё ниях, и дышать было трудно. «Для чего и для кого все это? – Иван распахнул раму, и струя воздуха, как птица крылом, смахнула с подоконника пыль. – Может, для меня, для моего счастья? Как-никак, а наследник, сын, да к тому же и Иван… – Улыбнулся. – А что? Вот возьму и брошу всё, женюсь и заживу в отцовском доме… Даже самому смешно! Нет, ни к чему мне и этот дом, и эта жизнь…»
Склонившись на подоконник, Иван задумался и не слышал, как Григорий подъехал к воротам на своем «Москвиче» и как вбежал во двор. Иван увидел брата в окно. Обнимая Ивана, Григорий сказал:
– Ну, братуха, поцелуемся!
Лицо у Григория худощавое, украшено пепельными усиками. Усики были колкие и пахли бензином.
– И ты, Гриша, как отец, украшение отращиваешь? – спросил Иван.
– До бати мне далеко, – с улыбкой ответил Григорий. – Это ещё не усы, а так, одна видимость… Ваня! А тебя не узнать! Честное слово!
– Постарел?
– Что-то в тебе появилось чужое, незнакомое, – говорил Григорий, глядя на брата и улыбаясь, – а вот что именно, не пойму… Или эти узкие штаны на тебе, или пиджак? Будто ты и не рос в Журавлях!
– Давно не виделись, – сказал Иван. – Ты тоже изменился, высох весь!
– Я до работы дюже злой, оттого и тощ… А я за тобой приехал, Ваня! Галина стол накрыла и нас ждет. Надо отметить твое прибытие, – Увидел проходившую по двору с дойницей Василису. – Мамо, и вы собирайтесь ко мне!
Пока мать процеживала молоко, братья прошли по забурьяневшему двору, на веранде уселись на скрипучие, из тонкой лозы стулья и молчали. Неприятными были и этот сухой скрип лозы и молчание. С веранды была видна пойма, поросшая камышом, краснел глиняный берег, а за рекой в ранних летних сумерках лежала степь.
– Чего, Ваня, приуныл?
– Гляжу, как утки садятся на камыш, – ответил Иван. – Смотри, какая стая! У тебя ружье есть?
– Некогда, Ваня, утками заниматься.
– Хочу у тебя спросить, Гриша.
– О чем?
– Это правда, что батько наш переменился?
– Правда… А что?
– И мать не обижает?
– Да ты что, Иван? С луны слетел? – удивился Григорий. – Он так впрягся в «Гвардейца», что ему теперь некогда хвортели выкидывать… Гармошку_забыл, как её в руки брать…
– А что у него с Ксенией, с шофершей?
– Уже донесли! – Григорий хлопнул брата по плечу. – Чудак ты был, Ваня, чудаком и остался… Не верь этим сплетням… Лучше вот что скажи: осмотрел батину домашность? И как? Нравится?
– Признаться, не очень.
– Почему?
– Какой-то дом тяжелый и нерадостный…
– Зато прочно слеплен! – воскликнул Григорий. – Надо было бате подождать, пока ты кончишь учебу. Вот бы и соорудил ему веселое жилье… А мое строительство повидал? И как? Одобряешь?
– Мне в нем, Гриша, не жить, – уклонился от ответа Иван.
– Все сам делаю, – похвастался Григорий. – Без чертежей и безо всего.
Василиса принесла кувшин теплого, пахнущего травами молока и сказала:
– Ну, сыночки, попейте.
Молоко пили крупными глотками, жадно, как обычно пьют воду в жару. Мать пошла в дом снять фартук, а братья пили молоко и молчали. «И не пойму и не разберу, что в этом Иване переменилось, – думал Григорий. – Будто и наш Иван, а будто и чужой… Костюмчик на нем модный, таких в Журавлях не носят… И что-то приуныл, загрустил…» Иван смотрел на завечеревшую пойму и думал: «Как и с чего я буду начинать? Может, зря взялся за эту работу, может быть, рано ещё ехать архитектору в Журавли? Вот и брат Григорий строится, жилы надрывает и сам и жена, и оба они счастливы, и все делают «безо всего», и никаких других Журавлей им не надо…»
– Мать зовет, Ваня, – сказал Григорий. – Поедем!
XIX
После ужина Галина отвела своих присмиревших сыновей в новый дом и там уложила их вповалку на сене. В соседней комнате улегся и дед Лука. Григорий, веселый и немного хмельной, вышел во двор покурить. Поднялся и Иван, и только Василиса, пригорюнившись, все ещё сидела у стола.
– Пора и нам, Ваня, собираться, – сказала она, продолжая сидеть. – Поздно уже… Скоро и батько заявится.
– Мамо, да мы тут, у Гриши, заночуем. – Иван обратился к Григорию, появившемуся на пороге: – Как, домовладелец, можно у тебя переночевать?
– О чем разговор, братуха! Оставайтесь, мамо! – Григорий приблизился к матери и негромко, над ухом, сказал: – И чего вы, мамо, поплететесь в пустой дом… Оставайтесь у нас!
– Ванюша, тебя мы положим в нашей походной спальне, – объявила Галина. – Есть у нас такая симпатичная спальнюшка… – И к Григорию: – Гриша, приготовь её, а я постелю.
Иван и Григорий вышли за ворота. Ночью Журавли, расцвеченные огнями, были красивы, и небо над селом, как показалось Ивану, было гуще унизано звездами и поднималось высоким черным шатром. На соседней улице собралась молодежь, страдающе плакал баян, и были слышны частые выетуки каблуков и залихватский посвист. Басовитый голос, подбадривая танцора, выкрикивал: «А барыня шита-крыта, любил барыню Микита!» Где-то в другом конце села одиноко и грустно звенел девичий голос: «Ох, лента бантом, ох, да лента бантом, да ты зачем развязывал! Ох, да я любила тебя тайно, ах, да ты зачем рассказывал!» «Фонари на улицах – это новшество, такого при мне не было, – думал Иван, сидя на завалинке. – А гулянки и тогда были, и этот плачущий баян, и причитающий голос девушки – все было и, наверно, останется навечно…» Парень и девушка проехали на велосипедах, шурша шинами и мигая одноглазыми фарами… «И это было, – отметил Иван. – И мы вот так, помню, ездили с Ксенией… И за Журавлями катались, и эти вот ниточки крохотных прожекторов освещали нам дорогу..»
Огни и в окнах и на столбах. Вокруг фонарей мельтешили жучки, и те из них, что бились о стекло, черными горошинками падали на землю.
«И жучки были, – сказал сам себе Иван. – Только вертелись они не возле столбов, а тянулись к лампе, набивались в хаты…» И, может быть, оттого, что были освещё ны и крыши и улицы, что вблизи завалинки, на которой сидели Иван и Григорий, пламенел фонарь на суковатом столбе, ночь казалась непривычно темной. Особенно черно небо было над площадью, куда с трех сторон частой цепкой тянулись огни и огни. Из темноты рыжим плечом выступал двухэтажный дом правления. Окна в нем распахнуты и залиты светом, и машины так же, как и днем, то подъезжали, то уезжали, – жизнь там не замирала и ночью.
– У нас, Ваня, тоже, как в городе, а особенно в летнюю пору, – сказал Григорий, вытягивая ноги и зевая. – Очень долго Журавли не засыпают. Раньше, помнишь, чуть смерилось – и улицы уже пустели. Теперь же в Журавлях светло, разве уснешь!
Иван не ответил. За Журавлями, в той сто– роне, где пролегал тракт, ветром шумели грузовики, и тяжкая их поступь и вой моторов будили село. Где-то далеко в степи могуче ревел мотор, и протяжный его голос непрерывно вплетался в ноч– ную тишину.
– Началось, кажись! – Григорий не открывал глаз и не двигался. – По всему видно, соседи стараются. Игнатенков технику подтягивает, хо чет нашего батю опередить… Хитрый пошел народ! – Григорий покручивал усик, улыбался. – Ничего, Ваня, батю нашего не опередишь… Мы завтра тоже начнем и такую симфонию из моторов разыграем, что тот же Илья Игнатенков аж ах нет! Без моторов нынче степь скушная, она и немая и глухая, да и мы без той железной песни теперь, как малые детки без мамки. Просто удив | ляюсь, Ваня, как это наши люди допрежь хлебопашили без моторов? Отними, так, ради смеха, у теперешних колхозников ту механику и скажи: ну, братцы, переходите в лагерь единоличников и живите как знаете! Помрут, ей-богу, помрут! И не от голода, а с тоски! – Григорий обнял брата сильной, мускулистой рукой. – И я, Ваня, первый без моторов жить не могу! Привык… Это я, Ваня, ради твоего приезда нахожусь дома. Вообще я человек степовой, днюю и ночую в бригаде. – Не выдержал, рассмеялся., – Веришь, сплю в обнимку с моторами!
– Не верю! А Галина как же?
– Ну, то, братуха, другой вопрос… Я же в переносном смысле!
– Да, без машин, верно, нынче трудно, – согласился Иван. – А вообще, Гриша, как живешь?
– На жизнь жалоб нету. – Григорий присло | нился жилистой спиной к стенке, покручивал усик, усмехался, – Вот строюсь, богатею, «Москвича» приобрел. Удачный конек попался! Быстроногий, стервец! Как птица летает!
– Обогащаешься?
– Стараюсь, Ваня, стараюсь, – охотно согласился Григорий. – Главное, есть у нас теперь возможность заработать. Нынче все, кто до работы злой, живут богато. А лодыри, Ваня, они и в единоличной жизни были лодырями и в колхозе ими же остались. Не знаю, как с ними будут обходиться при коммунизме, а при социализме дело ясное и простое: кто не работает, тот не богатеет. А как же! При социализме так! – Размахнул руками, показывая на огни. – Погляди на Журавли в их ночной красе! Не узнать село! Теперь-то все видят: идут, идут Журавли в коммунизм, и ещё как идут! Позавидовать можно!
– Дома-крепости воздвигаете, «Москвичей» покупаете? – перебил Иван. – Это, по-твоему, Гриша, и есть коммунизм?
– Не весь, конечно, но начало имеется…
– Боюсь, Гриша, начнем каждый для себя сооружать счастливую жизнь и постепенно, сами того не замечая, вернемся к тому, от чего ушли наши отцы и деды…
– Не пужайся, Ваня! – Григорий хрипло смеялся. – Этого не случится… Мы же советские люди, колхозники. Это тебе что? Вот все говорят, и на собраниях и в печати: вперед к коммунизму! И люди идут смело! А ежели поглядеть на дело практически: что такое коммунизм? Как его люди в мечтах себе представляют? Это счастливая, богатая жизнь – при полном достатке! А может ли быть счастливая жизнь без богатства и без достатка? Не может! Какое, в чертях, счастье, ежели кругом нужда и всякое бескультурье? Были в Журавлях председатели, каковые призывали колхозников разутыми и раздетыми идти в ту счастливую жизнь, и ничего из этого не вышло. А Иван Лукич, наш батько, может, и не умом, а нутром почуял, что из бедности счастливую жизнь для крестьянина не слепишь. её надо осчастливить рублем! И он сделал журавлинцев богатыми, и за это люди его благодарят… Так что ты, Ваня, брось меня поучать. Слава богу, жизнь нас сама многому обучила.
– Поучать тебя, Григорий, я не собираюсь. – Иван повернулся к брату. – Слушал я тебя, Гриша, и удивлялся: откуда у тебя все это?
– Что – «это»?
– А насчет лодырей, и вообще о счастье ты рассуждаешь, как этакий, не обижайся, Гриша… как этакий новоявленный кулачок…
– Вот ты куда махнул! – Григорий наигранно рассмеялся. – Не печалься, Ваня, кулака из меня не получится… И придумал же! Хоть ты и в институте учишься и скоро этим, архитектором, станешь, а смешной ты, Ваня, вот что я тебе скажу… Ну, какой из меня, к чертовой бабушке, кулак? Верно, живу я обеспеченно, нужды не знаю. Но батраков у меня нет, не было и не будет. Чужого труда я не эксплуатирую. Я механизатор, и не какой-то там одиночка, а бригадир, и труд я люблю коллективный, а жить хочу в до-статке… Что в этом плохого, говори?
– Достаток, Гриша, – это хорошо, – согласился Иван. – Но не в одном достатке счастье…
– В чем же оно, по-твоему, это счастье? Поясни.
– Боюсь, Гриша, не поймем друг друга.
– Поясняй… Я понятливый.
– В будущем году у меня государственный экзамен… „И ты знаешь, почему я приехал в Журавли?
– В гости!
– Не только в гости… Зародилась у меня, Гриша, мысль: показать и в чертежах и на макете, какими Журавли станут в будущем. И эту мысль хочу воплотить в своей дипломной работе… В институте меня поддержали – и вот я в Журавлях…
– Какими же рисуются в твоих мечтах Журавли? – спросил Григорий, зевая. – Вроде б городка на берегу Егорлыка или в каком ином обличье?
– Какими Журавли рисуются в моих мечтах? – переспросил Иван, глядя на село в огнях. – Я-то, Гриша, вижу их, эти обновленные Журавли, они-то и не дают мне ни спать, ни спокойно жить… Если сказать тебе в общих словах, то это будет поселение, очень удобное для жизни. И красивой архитектуры двухэтажные дома, и уютные квартиры с канализацией и водопроводом, и благоустроенные улицы, и Дом культуры, и кинотеатр, и больница, и магазины – все должно служить человеку. И не вина, а скорее беда колхозников, что они длительное время вынуждены были жить в этих землянушках, без каких бы то ни было удобств. Рано или поздно, Гриша, а беде этой придет конец… И он уже приходит!..
– Фантазируешь? – вполне серьезно спросил Григорий, нагибаясь и обнимая руками свои колени. – А жить, Ваня, как я это разумею, надо без фантазии, а реально. Та жизнь, каковую можно руками ощупать и языком на вкус испробовать, радует больше… Вот ты говоришь, что не вина, а беда колхозников. А колхозники втянулись в эту жизнь и живут. – Григорий обнимал свои колени и покачивался, будто кому кланяясь. – Ты нагляделся городской жизни, вот тебе и лезет в голову разная фантастика… Ежели тебе что требуется для твоей учебы, действуй, рисуй… А насчет перестройки Журавлей сперва спроси самих журавлинцев. Хотят они жить по-городскому или не хотят?
– Ну, вот ты, Григорий? – в упор спросил Иван. – Ты желаешь?
– Сказать правду? – Григорий покачивался, кланялся. – И я не хочу, и многие, пожалуй, не захотят…
– Почему?
– Я, к примеру, в общей квартире не нуждаюсь, я сам себе хозяин и сам для себя дом строю. – И снова раскачивался. – И другие строятся, и жить мы хотим в своем дворе и чтобы за стенкой никто не бубнил, не мешал спать. И потом нужны средства, их надо вынуть из кармана. Подумал ты об этом? – Григорий расправил плечи, поднял голову. – Вот ежели б за государственный счет, тогда дело другое, тогда охотников нашлось бы побольше. А за свои денежки кому охота кидаться в ту твою фантазию? Выгоды нету… – И опять обнимал колени и кланялся. – С батей ты уже на эту тему поговорил?
– Небольшой разговор был.
– И что? Поддержал?
– Ничего определенного не сказал.
– И не жди, не скажет… Батя наш хитрый, он на эти твои мечтания не пойдет… Ну ладно, бросим мы об этом, – сказал Григорий, видя, что Иван загрустил. – Ты лучше помоги мне в одном важном деле… Как брата прошу.
– В чем же нужна моя помощь?
– Ты видел мой дом? – Григорий вытянул ноги и прислонился спиной к стене. – Осенью буду справлять новоселье. И деду Луке найдется в доме местечко… Но вот тут и возникает загвоздка. Землянку, в которой мы с тобой родились, я решил приспособить под гараж, Помещё ние ветхое, для жизни не пригодно, а для гаража в самый раз. Ты только погляди, Ваня! – Григорий даже встал. – В этом месте, где мы зараз сидим, будет въезд. Стену уберу, поставлю двухстворчатые двери – и гараж готов! И въезд прямо с улицы, это же очень удобно! – Сел и с грустью в голосе продолжал: – Но беда, Ваня, в том, что дед Лука никак не желает покидать землянку. Ужасно старорежимный старик! Не уйду, говорит, и все тут. Силой же его оттуда не выгонишь! – Ближе подсел к Ивану. – Уговори его, Ваня… Тебя он послушается. Скажи, что скоро все Журавли будут переделываться и что ему пора на старости лет переселиться в новый дом. Зачем же так упорствовать? Да ты и сам знаешь, как и что сказать… И я бы мигом, в одну ночь, все переделал бы… Это же преступление – такую дорогую машину держать под открытым небом… Ведь это же ценность! А скоро осень, начнутся дожди, потом и зима явится…
Из ворот вышла Галина и ласково, певуче сказала:
– А-а-а! Вот они где, братовья! А спать когда, Гриша? Мать уже спит. – И к Ивану – Братушка, я тебе постелила в «Москвиче». Внутри у него есть такое устройство. Получается сильно удобная кровать. А какие пружины!
– Так ты, Ваня, не забудь, уговори старика, – напомнил Григорий, вставая. – Он тебе подчинится…
– Это вы беседуете насчет гаража? – спросила Галина. – Правда, Ваня, уговори дедушку. Ежели ты с ним поговоришь, он согласится…
– Ладно, – сухо ответил Иван, устало расправляя плечи и потягиваясь. – Идите, отдыхайте, а я пойду на гулянку. Давненько я не был на журавлинских вечеринках….
