Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
II
Странным казалось не то, что Настенька со своими причудами и радовала и волновала; девушка Ивану нравилась, и то, что он часто думал о ней, было естественно и понятно. Странным и непонятным было то, что отец Настеньки словно двоился в глазах Ивана. Не верилось, что это был тот самый дядя Яша, каким знал его Иван, когда приходил в кузницу и наблюдал его работу. ещё в кабинете Скуратова, узнав, что секретарем парткома в «Гвардейце» является Закамышный, Иван подумал: «Наверное, однофамилец кузнеца Якова Закамышного». Когда же приехал в Журавли и убедился, что это не однофамилец, а именно тот самый смирный и неприметный дядя Яша, Иван удивился ещё больше. Как и когда это могло слу– читься, какие силы могли сделать человека непохожим на того, каким он был и каким его знали люди? Эти мысли не давали покоя. Или слишком много прошло-времени, и дядя Яша за девять лет успел перемениться и переродиться? Или в этом молчаливом кузнеце давно, ещё когда он на все село вызванивал молотком о наковальню, уже жило что-то невидимое, скрытое от людей? И это скрытое как-то само по себе неожиданно раскрылось, и тогда в глазах журавлинцев Яков Закамышный стал человеком не только заметным, но и всеми уважаемым?
Думал Иван и о том, что жизнь с детских лет не ласкала и не баловала Закамышного. Его отец, Матвей Закамышный, был лихой конник и бесстрашный воин. Служил в отряде Ипатова и не раз, по рассказам сослуживцев, показывал удивительную храбрость в сабельных атаках. Погиб в бою возле села Соленая Балка. Вдове жилось несладко. Изнуряла бедность, и единственному сыну Якову не пришлось учиться. Кое-как окончив три класса журавлинской школы, мальчик пять лет пас овец и там, в степи, пристрастился к книгам. Носил их в сумке из мешковины, перекинув через плечо, и читал все, что попадалось на глаза. Женился рано. Полюбил дочку чабана Груню. Девушка приносила отцу харчи и часто оставалась в отаре. Ей тоже нравился молодой чабан Яков. Ночью, взявшись за руки, они убегали в степь. Шелестела трава под ногами, свистел перепел, тоскливо пел сверчок, или шумел, хлопая крыльями, орел над головами, или заяц выскакивал из-под ног. Груня вскрикивала и падала в траву. Яков садился рядом… Снова тишина, темень и звезды. Какие это были радостные ночи! Часто вспоминал их Яков, когда работал молотобойцем в колхозной кузнице. Через год он стал кузнецом и был принят в члены партии. Тогда в Журавлях он уже слыл человеком грамотным. Среди своих одногодков Яков был, пожалуй, единственным, кто сроднился с книгами и кто умел так складно и так занимательно рассказывать о прочитанном, что послушать его, особенно в зимние вечера, приходили в хату к Закамышному многие.
– Яша, и не надоело тебе в книжки глядеть, – спрашивала Груня, озабоченно качая головой. – Иссох весь, на тебя смотреть больно…
– Это меня кузнечный огонь подсушивает, – с улыбкой отвечал Яков.
– Или без книжек жить нельзя? – не унималась жена.
– Ну, чего бурчишь? – Яков обнял Груню. – Эх, Груня, Груня, видно, не понять тебе того, как хорошо с книгой беседовать! Вот я вчера прочитал книжку про негров… Хочешь, расскажу, как негры живут?
– Негры? – переспросила Груня. – А что это такое?
– Люди… Вот послушай…
…Заместителем председателя колхоза «Гвардеец» Закамышный был избран на том же собрании, на котором Иван Лукич Книга избирался председателем. Яков Закамышный и Иван Книга были давние друзья-приятели. Когда был создан укрупненный колхоз, Иван Лукич сказал:
– Ну, Яша, хватит тебе железо ковать, становись со мной в одну упряжку. Будем тащить колхозный воз к будущей светлой жизни.
– Мы же с тобой сильно различные, – сказал Яков. – Характерами мы несхожие, может, не сработаемся?
– Это как раз и хорошо, что мы разные, – со смехом сказал Иван Лукич. – Я буду закипать, а ты меня станешь остуживать… Вот так мы и пойдем!
Надобно сказать, что природа, казалось, сама побеспокоилась о том, чтобы журавлинские руководители решительно ничем не были похожи один на другого. Так, Яков был моложе Ивана на семь лет. У Ивана Лукича, как мы знаем, имелись пышные усы, а у Закамышного их никогда не было. Иван Лукич одевался щеголевато, даже с какой-то претензией на шик, а Закамышный носил одежду обычную, какую носят все журавлинские мужчины. Иван Лукич любил прихвастнуть, показать себя, покрасоваться перед другими, а Яков Закамышный старался быть незаметным и всегда держался за чужими спинами.
Однако такая разительная несхожесть была не только внешней, она уходила в глубину их натур. Если у Закамышного за многие годы собралась приличная библиотека и он мог просидеть за книгой, скажем, ночь, то Иван Лукич начинал зевать на первой же странице, и в доме у него никакие книги не приживались. Правда, валялся на столе старенький, изрядно вылинявший на солнце «Справочник председателя колхоза», но и тот вскоре куда-то исчез. Иван Лукич, как мы знаем, был гармонист и первый весельчак в Журавлях, не ду-рак был выпить и обожал поухаживать за миловидными журавлинскими вдовушками. Закамышный, напротив, в весельчаки никак не годился, был и мрачен и скучен, водку вовсе не пил и вот уже четверть века любил одну свою Груню, хотя, чего греха таить, любовь эта была не легкая. Иван Лукич был вспыльчив, на слова не сдержан, «с завихрениями в мозгах», как говорил о нем его недруг Шустов; всяким делом Иван Лукич увлекался так, что иной раз забывал поесть… Закамышный же хранил в себе такой запас спокойствия и выдержки, что их с лихвой хватило бы на троих; словами зря не сорил, любую работу выполнял спокойно, не спеша и без ошибок.
– По какой причине мне хорошо с Закамышным, и почему я рад, что именно он мой заместитель? – как-то говорил Иван Лукич Скуратову. – Исключительно по той причине я рад, что мы с Яковом разные. Нету у нас, Степан, ни капельки общего. Нас даже сам черт одного с другим не спутает. И так поверни нас – Иван не похож на Якова, и эдак нас поставь – Яков есть Яков, а Иван есть Иван… Но мы не скупимся на взаимопомощь и по-братски делимся всем, что у нас есть. Иной раз я поддам Якову горячности, чтоб он пошевеливался, а сам на всякий случай возьму у него кусочек выдержки да хладнокровия. Ежели, случается, разгорячусь до такой крайности, что вот-вот вспыхну и сгорю, то сразу спешу к Якову… Удивительно ловко умеет охлаждать! Не спеша все рассудит, обо всем толково, без крика, поговорит, и волнения с меня как рукой снимает! Ежели ему в чем не хватает смелости или решительности, то он тогда притуляется ко мне и от меня загорается, как серник от коробка. Так мы и живем! ещё в первые годы, когда «Гвардеец» только-только становился на ноги, в Журавлях начали поговаривать о том, что укрупненному колхозу нужен парторг вроде Якова Закамышного. Все сходились на том, что Закамышный ужился бы с Иваном Лукичом и не убегал бы из Журавлей. Поговаривали об этом ещё и потому, что за первые три года в «Гвардейце» сменилось пять парторгов. Их присылали из района, на вид они были люди солидные, грамотные, умели и собрание провести, и планы работы составить, и красивую речь сказать. Местные коммунисты уважали их, и не было случая чтобы при тайном голосовании шестнадцать журавлинских товарищей прокатили избираемых «на вороных». К тому же зарплату они получали не в «Гвардейце», а в райкоме, материально от колхоза не были зависимы, но дело почему-то у них не клеилось, и в Журавлях они не приживались.
– Ума не приложу, Иван, какого ещё орла послать в твой «Гвардеец»? – говорил Скуратов Ивану Лукичу. – Или климат журавлинский им не подходит, или ещё что…
– Тут, Степан, вся суть, как я разумею, не в орле, а в человеке, – отвечал Иван Лукич. – Может, в районе на большой должности он и орел, и летает аж в поднебесье, и характеристика у него – залюбуешься. А вот под журавлинским небом парить ему не под силу, не тот размах крыльев…
– Ты не рассуждай, а подскажи, посоветуй. Иван Лукич склонил голову, молчал, думал.
– Сам я хожу в беспартийных и в таком важном деле тебе, Степан, не советчик. – Улыбка затеплилась в глазах. – И все же по-дружески скажу: никого из района не присылай, а подбери на этот пост человека нашего, журавлинца.
– Кого? – в упор спросил Скуратов. – Есть у тебя такой человек на примете?
– Есть. Ну, хотя бы, к примеру, Яков Закамышный… Не косись на меня так удивленно, это именно и есть тот человек, какой нужен. Верно, Яков не из тех, не из орлов, мужчина обычный – кузнец, работяга. Но я-то знаю Якова и могу поручиться – взлетит в небо, и не хуже любого орла. Есть у того кузнеца от природы что-то такое, чего частенько у других недостает… Доверь Якову, и пусть он не получает зарплату в райкоме. Пусть довольствуется трудоднями, ходит в моих заместителях, а заодно и комиссарит. И дело пойдет! Помянешь мои слова…
После этого разговора прошли годы. Много утекло воды и в Кубани и в Егорлыке. И в итоге самой, пожалуй, большой радостью журавлинцев было то, что нынешней весной они избрали Зака-мышного шестой, раз кряду, и уже не парторгом, а секретарем партийного комитета: в тайном голосовании участвовали не шестнадцать, а шестьдесят восемь коммунистов. Радовало ещё и то, что новая должность ничего не изменила и ничего не прибавила ни во внешнем облике, ни в характере Зака-мышного. Он оставался таким же, каким был, и на протяжении шести лет нигде и ни в чем не выказал своего превосходства перед другими, никого не унизил и не оскорбил, а Ивана Лукича уважал намного больше прежнего. И так же, как раньше, все эти годы был немногословен, душевно уравновешен и спокоен. Многим непонятно было, как это Закамышному удалось так быстро повернуть Ивана Лукича на свою сторону, каких усилий стоило заставить самонравного усача не только прислушиваться к тому, что ему советовали другие, но иногда и побаиваться Закамышного и краснеть перед ним.
Как-то на заседании правления, где обсуждался вопрос о том, как сделать фермы экономичными, Иван Лукич «закусил удила», злился, ругал животноводов. Закамышный подошел к нему, положил руку на плечо и сказал глуховатым голосом:
– Иван Лукич, успокойтесь и послушайте, что люди скажут. Не надо горячиться. Животноводы – тоже люди, и их надо послушать.
Иван Лукич умолк на полуслове. То, что старый друг всегда при людях называл его по имени и отчеству и обращался на «вы», Ивану Лукичу нравилось. «А что, – думал он, усевшись на свое место, – Яков и сам меня уважает и другим прочим пример подает…» И все же сидеть молча ему было трудно.
– Ну, ладно, Яков Матвеевич, – заговорил он с тоской в голосе, – подчинюсь тебе, посижу молча и послушаю. Погляжу, что из тех разговоров получится. Ведь и я всей душой за то, чтоб нам побольше сэкономить грошей и на стрижке овец, и на утках, и на доставке молока. Я тоже понимаю, что копейка бережет рубль, а только в данный момент встает вопрос: как этого достичь? И я предлагаю…
– Ну, погоди, Иван Лукич, – перебил Закамышный. – То, что ты все понимаешь, хорошо, но послушать других, завсегда невредно. Вот у бухгалтера есть важные данные. Товарищ Чупеев, вам слово!
После заседания, оставшись вдвоем с Закамышным, Иван Лукич жадно курил, стоял у окна.
– Получилось, Яша, что я не в ту сторону тянул? – спросил он, глядя в окно. – Выходит, Чупеев оказался умнее меня?
– В том-то, Ваня, и горе, что загибал ты не в ту сторону, – ответил Закамышный, – Есть решение парткома, чтобы всюду применить моторы и механизмы, а ты уперся, как норовистый конь, и выходит – идешь против решения партии…
– Почему раньше не сказал, что есть такое решение?
– Не сказал? – Закамышный рассмеялся. – Что-то память у тебя стала сильно неустойчивая.
– Хорошо, Яша, придумал, что заставил меня помолчать. А башковитый у меня бухгалтер! – искренне удивился Иван Лукич. – В этих цифрах, как рыба в воде, и расчеты у него, правильные. Молодец! До чего умно и складно получилось у него! Веришь, Яша, раньше я как-то не примечал у Чупеева. такого ума.
Когда слава «Гвардейца», подобно вешним водам, вышла из журавлинских берегов и разлилась по всему Ставрополью и так приподняла, так возвысила Ивана Лукича, что поглядывать на мир с этой непривычной высоты ему было страшновато, секретарь парткома оставался все таким же неприметным. Хотя и журавлинцы и сам Иван Лукич понимали, что без Закамышного добиться таких успехов было бы невозможно, он так и не был отмечен ни почестями, ни наградами… Иван Лукич как-то спросил:
– Яша, или ты не обожаешь наград? – А что случилось?
– Ну как же что? Все люди, ежели к ним приглядеться, как те малые дети, – сказал Иван Лукич многозначительно. – И все они любят, когда их по головке погладят, приласкают. А ты один среди нас, выходит, не похож на всех людей.
– Выдумываешь, Ваня. Нашел, о чем говорить.
– Ничего я не выдумываю, всем это видно. Сколько передовиков мы представили к награде! В том большом списке и ты был. Но свою фамилию ты вычеркнул? Вычеркнул! А зачем? Ведь награда…
– Что, Ваня, награда? – перебил Закамышный. – Жилось бы журавлинцам хорошо. Это, как я понимаю, важнее всего. Так? А?
– Оно-то так, – нехотя согласился Иван Лукич, – обеспеченная жизнь – дело стоящее, мы этого добивались… А все-таки и без поощрений нельзя.
В тот день, когда Иван Лукич вернулся из Москвы и его грудь украсили орден Ленина и новенькая, вся в сиянии, звездочка Героя Труда, он вечером пришел к Закамышному. Поставил на стол бутылку вина. Пока Груня готовила закуску, Иван Лукич рассказал о новостях, о Москве.
– Ну, Яша, выпьем за «Гвардейца» и за колхозную гвардию, – сказал он, с любовью глядя на друга. – И за тебя, Яша…
– Погоди, Ваня! – перебил Закамышный. – Сперва за Героя Труда, за твое здоровье, Ваня, чтоб легко и хорошо жилось тебе на свете.
– Согласен, можно и за Героя. Но душой, Яша, я пью за тебя. И хоть ты остался без награды, я знаю – ты её достоин. Дай обниму тебя, Яша! – Иван Лукич был навеселе и, расчувствовавшись, прослезился. Отвернулся, смахнул слезу и сказал: – Знаешь, Яша, о чем я все эти дни думал? Э! Нет, нет! И не знаешь и не догадаешься!
– Скажи, вот и узнаю.
– О тебе, мой добрый комиссар. Да, именно о тебе! – Иван Лукич волновался и говорил громко: – Вот уже сколько годов гляжу на тебя, Яков, и диву даюсь. Почему ты такой? Не крути головой и не ухмыляйся. Рассуди сам! Идем мы в ряд, сказать, одной бороздою, вместе радуемся и вместе горюем. Тут у нас все пополам! Я в степи, и ты в степи, я ночь не сплю, и ты ночь не спишь… А далее у нас получается разнобой. Я у всех на виду, хожу, можно сказать, в славе и в почете, портрет мой в газете печатали, в президиум меня сажают или ещё куда. И ежели в поле мы с тобой завсегда вместе, то в такую торжественную минуту рядом с собой тебя не вижу.
Почему, Яков? Поясни!
– Зря. Ваня, затеял эту балачку, – возразил Закамышный. – Ты председатель, твои заслуги, Ваня, всем известны. Так что ни к чему этот разговор. Лучше подумать бы нам о бригадирах. Что-то они за последнее время сильно разленились, а особенно Лысаков. Пока ты был в Москве…
– Погоди! – перебил Иван Лукич, хватая друга за локоть. – Бригадиры от нас никуда не денутся, и ежели Лысаков или кто иной разленился, то мы быстро их подбодрим. Но зараз, Яков, речь о другом. Может, я не совсем понятно объяснил тебе и ты не смог уловить мою мысль? Не смог?
– Уловил твою мысль, но зачем об этом, Ваня, разговаривать?
– Ни черта ты не понял! – крикнул Иван Лукич. – Тогда я покажу тебе все в наглядности. Подвинь-ка сюда лампу!
Яков Матвеевич повиновался и поставил перед Иваном Лукичом настольную лампу. Иван Лукич снял зеленый колпак и пальцем показал на лампу.
– Погляди, Яша, хорошенько на это электро-чудо. Сияет?
– Вижу. Что дальше?
– Теперь взгляни на шнур, по каковому устремляется к лампочке невидимая тебе энергия. Для прочной убедительности возьми шнур в руку. Взял? Вот так! Шнур как шнур, верно? – Раду-, ясь тому, что пример отыскался и простой, и, как он полагал, весьма наглядный, Иван Лукич покручивал ус и самодовольно усмехался. – Слушай дальше. Всякому человеку известно: лампочка сияет оттого, что к ней устремляется невидимый глазу ток, отключи этот ток – и лампочка погаснет… Правильно я сужу о технике?
– В общем, правильно, – согласился Закамышный, держа в руке шнур, – но к чему все это?
– Зараз поймешь! К тому, Яша, веду речь, что человек того тока не видит и руками пощупать не может. И когда мы смотрим на лампочку, как она сияет, мы радуемся и забываем, что есть две силы: видимая и невидимая. Вот и у нас с тобой так получается. – Иван Лукич не мог сидеть, прошелся по комнате, с улыбкой глядя на молчавшего Якова. – И ежели молвить иносказательно, то вот эта лампочка – это есть я. Она горит, её все видят, могут и руками пощупать и вообще… А вот шнур и та невидимая сила, что по нему марширует и зажигает лампочку, – это, Яша, ты. Чего смеешься? Именно так! И кто тут важнее: лампочка или ток?
– При чем же тут я? – спросил Закамышный. – Ежели говорить об энергии, то это скорее колхозники. Они сила, это верно.
– Не скромничай, Яков, не надо. – Иван Лукич сел к столу, надел на лампу колпак. – Ну, а как пример? Удачный?
– По-моему, пример странный и даже смешной.
– Вижу, Яков, ни черта ты в жизни не смыслишь! – рассердился Иван Лукич. – Ежели приглядеться, то пример сильно для жизни поучительный! Так-то, Яков!
III
Думая о том, как он встретит Настеньку, о её отце, которого хорошо бы повидать дома, Иван открыл дверь и в тесных сенцах столкнулся с тетей Груней. Она куда-то торопилась. В руках у нее была кошелка; из нее выглядывала петушиная голова с красным, как язычок пламени, гребнем. Груня посмотрела на Ивана, как смотрят на человека, которого давно считали пропавшим без вести или который поклялся, что никогда ноги его не будет в этом доме, и вдруг заявился. На дородном, с темными стежечками бровей лице её то появлялась улыбка, то оно выражало: испуг. Дело в том, что Груня не раз слышала, как Иван в полночь подводил Настеньку к воротам и как они о чем-то шептались. Ей не хотелось, чтобы Иван подходил к воротам с её дочкой. Она называла Ивана «книгинский беглец» и считала, что он не женится на Настеньке, а только закружит девушке голову и что ночное провожание к добру не приведет. Лучше бы ничего не знать и ничего не слышать. Но, как на грех, случалось так, что в ту минуту, когда молодые люди приближались к воротам, Груню покидал сон. Оконце было раскрыто, и её чуткие уши улавливали не только шаги и весело бубнящие голоса, не только тихий, нарочито приглушенный смешок Настеньки, но и звуки, очень похожие на поцелуи. «Быстро книгинский беглец влез в душу девушки! – горестно думала Груня, ворочаясь в постели. – Раз дело дошло до поцелуев…»
Поэтому она смотрела на нежданного гостя как на виновника её ночных тревог. Она даже подумала, что, может быть, Настенька не ночевала дома потому, что Иван привел её в полночь не к воротам, а в дом своего отца. И вот пришел сообщить родителям, что они с Настенькой решили пожениться, и Груня не знала, радоваться или огорчаться. Ей казалось, что Иван непременно знает, куда запропастилась Настенька, и не случайно он появился в сенцах так нежданно-негаданно. «Ну, ну, чем меня порадуешь или огорчишь, дорогой соседушка?» – думала Груня, меряя Ивана строгим взгядом. Потом она спохватилась, что нельзя же так нелюдимо встречать гостя, а может быть, и будущего зятя. Она приветливо улыбнулась Ивану, поставила в угол кошелку с петухом и сказала:
– Ванюшка! И как это ты, бедолага, отыскал дорогу в нашу хату? Я уже думала, что так и уедешь, а у своих соседей не побываешь. Нет, слава тебе господи, пришел…
– Верите, тетя Груня, как-то так… Не случалось…
– А теперь случилось? – В больших, чистых глазах Груни замелькали смешинки, которые говорили: ей-то хорошо известно, что оно такое «не случалось». – До наших ворот, сдается мне, дорожку дюже приметил. Угадала, Ваня? В самую темную ночку отыскивал ту дорожку. Ну, проходи в хату, гостем будешь.
– Это вы на что намекаете, тетя Груня? – На то самое, Ваня.
– Видите, в чем тут дело, – рассудительно начал Иван. – Настеньке одной боязно ходить ночью, вот я её и провожал.
– Верно, верно, – согласилась Груня. – Дочка моя из пужливых, я её знаю, сильно боязливая,
– Может, я вам помешал? – спросил Иван, переступая порог и рассматривая комнату. – У вас какие-то дела, тетя Груня?
– Ничего, дела подождут! Это кума Анисья, крестная Настеньки, попросила кочета на развод. А у меня есть лишний и такой славный кочет, что аж жалко относить.
– Вы что, Настеньку в церкви крестили? – удивился Иван.
– Э-э! Милый! В том-то и беда, что Настенька растет некрещё ной. – Сложила на груди сильные руки, взгрустнула. – По этой причине и норовом она такая взбаламутная. Яков не дозволил окрестить… Охо-хо-хо! Или какой бесенок, прости господи, сидит в ней, или такая уродилась. – Приблизилась к Ивану, понизила голос до шепота. – Умеешь, Ваня, секрет беречь? Не выдашь?
– Ну, что вы, тетя Груня? Могила!
– Тогда я тебе скажу. И Яшу отец запрещал в церкву нести, а кума Анисья тайком все ж таки носила – доверительно говорила Груня. – Вот через это и растет Яша таким славным парнем, что сердце не нарадуется. И в институт поступил, и собой смирный, с людьми обходительный. А с Настенькой одно горе… И в кого такая уродилась?
– Может, в свою мамашу? – робея и улыбаясь, спросил Иван.
– Что ты, Ваня! Если б все люди были такие смирные, как я, да обходительные… – На лице – печаль и уныние. – Беда с Настенькой…
– Что-нибудь с ней случилось?
– С нею завсегда случается. – Груня вы-терла кончиком платка набежавшую слезу. – Сю ночь дома не ночевала. И где она, неведомо. Яков пошел отыскивать. Ваня, может, ты знаешь?
– Я? Ну, что вы! Я пришел…
– Вижу, что пришел, не слепая. – Груня сердито посмотрела на Ивана. – И правильносделал, что сам заявился. Когда есть на душе грех…
– Какой же грех? – Иван развел руками. – Что вы говорите, тетя Груня? Я ничего не знаю.
«Ишь каким незнайкой прикидывается! – думала Груня, смело глядя на Ивана. – Чует кошка, чье мясо слопала. Хитришь, парень, а только меня не перехитришь. Дочку спрятал, а сам дурачка из себя строишь. По глазам твоим бесстыжим вижу – хитришь».
– Так-таки и не знаешь, куда скрылась Настенька? – в упор спросила Груня.
– Не знаю. Честное слово!
– Побожись!
– Что вы! Не умею.
Иван хотел улыбнуться и этим показать, что шутка смешит его, но улыбки не получилось.
– Не умеешь божиться? А обманывать меня умеешь? Перекрести лоб!
– И лоб крестить не буду.
– Ой, Ваня, Ваня! И как тебе не грех кривить душой? Ну, сказывай правду! – крикнула Груня командирским баском, кинув строгий взгляд на рогач, стоявший возле печки. – Где моя дочка? Сознавайся!
После этих угрожающих слов тонкие брови на сердитом, в багровых пятнах лице Груни поползли вверх и переломились на переносье. Иван, с тревогой поглядывая на сжатые кулаки разгневанной соседки, начал побаиваться, как бы мирный его визит в дом Закамышных не окончился скандалом. И надо было полагать, что через минуту или две рогач очутится в руках Груни и предчувствие Ивана сбылось бы, и ему, чего доброго, пришлось бы спасаться бегством. Но тут, как нежданное счастье, на пороге появился Яков Матвеевич.
– О! И Ванюшка у нас! – удивился он. v Я ещё в окно увидел мужчину, думаю кто4 это? – Обратился к жене – Радуйся, мать отыскалась наша дочка! И знаешь, где ночевала? На Куркуле, у Подставкиных. Подружку решила проведать. – Пояснил Ивану – У Настеньки есть подружка Маруся. В прошлом году вышла замуж за куркульского бригадира Егора Под-ставкина. Ну, Егор по дурости обидел Марусю, в драку полез. Вот Настенька и ездила утешать подпушку. Я звонил Подставкину. Сказал, что Настенька уже выехала в Журавли.
Груня радостно взглянула на мужа и, заговорщицки подмигнув Ивану, сказала
– Я так и знала, что она у Маруськи. Где ей ещё быть? – И к мужу – Матвеич, а мы тут с Ваней беседовали.
– О чем, ежели не секрет?
– Все о жизни толковали, все о жизни. Ну, побегу к Анисье. Она давно меня ждет.
И ушла. В оконце, затененное цветами, Иван видел, как Груня быстрыми шагами проходила подвору, повесив на руку кошелку, из которой все так же весело выглядывал петушиный гребень, похожий на язычок пламени.
Как только Груня вышла за ворота, Яков Матвеевич сказал, что нет надобности им стоять на кухне, и пригласил Ивана пройти в горницу. В этой небольшой квадратной комнате было прохладно, как в погребке, и пахло тем особенным, уж очень домашним запахом, какой обычно ютится во всякой давно обжитой деревенской хате. Потолок, побеленный известью, опускался так низко, что Иван невольно нагнул голову, а потом чуть приподнялся и нарочно потрогал рукой балку – ствол крепкого дерева, служивший основой чердачного перекрытия. Вдоль глухой стены выстроились две кровати, высокие, убранные одеялами, с кружевными подзорами по краям. Горкой возвышались подушки и подушечки, покрытые кружевными накидками. Стол с книгами и с настольной лампой примостился между окон, от него протянулась лавка, вся заставленная цветами в горшочках. В комнате было тесно и сумрачно. Может, причиной явилось обилие цветов. Они стояли не только на лавке, но и на полу, а те, в горшочки которых чья-то заботливая рука воткнула лесенки из прутиков, взобрались на подоконники, листьями укрыли стекло и заслонили свет. Два оконца с раскрытыми рамами смотрели на улицу. На цветках-сережках старательно трудились пчелы. Иван смотрел на пчел, улыбался, вспоминая, как эти оконца почему-то сами раскрывались как раз в ту минуту, когда он и Настенька ночью подходили к воротам. «Вот она какая славная хата, где живет Настенька! – думал Иван. – И кто это столько развел цветов Настенька или её грозная мамаша?»
– Что так задумался, Ваня? – Яков Матвеевич сел к столу. – Садись! Расскажи, как идут твои дела.
– Никак не идут, – ответил Иван, отодвигая стул и садясь.
– Что ж так? Или с духом ещё не собрался?
– Хожу по Журавлям, Делаю разные зарисовки. Так, всякие пустяки… Вся беда в том, что не знаю, с чего начать.
– Начни, Ваня, с батька!
– Как это начать с батька?
– Очень просто. Помирись с ним окончательно,
– Думаю, это моей работе не поможет.
– ещё как поможет! – Яков Матвеевич положил на стол пачку «Беломора». – Кури. Непременно поможет.
– По совести сказать, жизнь нас давно помирила. – Иван взял папиросу, подул в мундштук. – То, что случилось тогда, забылось. Время впитало в себя обиды. Но вам я скажу правду. Вот я приехал в Журавли, повидался с отцом, а сердцем к нему почему-то не потянулся. Или. отвык от него, или он очень переменился. Не пойму.
– Перемены в нем, верно, имеются, и перемены те, Ваня, к лучшему, – отвечал Яков Матвеевич. – Нынче Иван Лукич не тот, каким был, это все видят. Посмирнел и поумнел. Но то, что сердце к батьке не потянулось, плохо, Иван. Только у человека, окромя сердца, есть голова, сказать, разум. Иной раз приходится действовать разумом. Был у меня, Ваня, случай. В те годы, когда я обручился с Груней, жили мы мирно, душа в душу. Но вот родился Яша. Поехал я в Грушовку, прописал новоявленного Якова в книгу о рождении – живи! Казалось бы, чего ещё надо? Растите, родители, сына и радуйтесь. Нет, не пожелала Груня радоваться. А почему? По причине религии. Груня не была сильно богомольная, но её завсегда какая-нибудь глупость навещала. А тут ещё характер – беда, нож острый! Она у меня из тех, из норовистых ты ей – стрижено, а она тебе – брито. Любительница поставить на своем. Да, так вот, влезло ей в голову окрестить мальца в церкви. И тут мы сцепились. Такая кутерьма пошла, что впору кидаться в драку. Все одно, говорит, окрещу Яшу. Нельзя, бедняжке, жить некрещё ным. Уйдешь из дому, а я понесу Яшу в церкву. Ну, думаю, плохи мои дела. Не отступится Груня от своих слов и опозорит меня на все Журавли. Ночь не спал, думал, что делать. К утру придумал. Встал, умылся и весело говорю «Ну, Груня, перестань злиться, а собери харчишки мне в дорогу. На весь день поеду в Грушовку. Вызывают кузнецов на совещание. Вернусь поздно». Собрала Груня харчишки, а сама молчит, дуется.
Иван прислушивался к глуховатому голосу Якова Матвеевича, не понимая, к чему он завел этот рассказ. Курил и бесцельно смотрел в раскрытое окно. Луч солнца пробился сквозь цветочную зелень, на полу рассыпались рябчатые блики.
– В Грушовку не поехал, а зашел к своему напарнику Елизару Андронову, – продолжал Яков Матвеевич. – С Елизаром мы отправились к Анисье Овчаренковой и в её хате устроили секретный совет. После того как мы посовещались, Анисья и Елизар пошли к Груне и сказали, что они согласны быть кумом и кумой. И так как они будто уже договорились с попом, то надо Яшу окрестить непременно сегодня. Через время вижу в окно, идут кум и кума. Анисья несет завернутого в одеяльце моего сынишку, а рядом шагает Елизар. Посидели мы у Анисьи часа два. Дите тем временем поспало. После этого кум и кума понесли Яшу к матери и сказали «Ну, кума, молись богу, приобщился к кресту раб божий Яков». Я весь день пробыл в бригаде, помогал чинить плуги да бороны. Вечером заявляюсь домой. Вижу, Груня сияет. Чего, спрашиваю, такая развеселая? Радостно мне, отвечает, что ты приехал. Раздевайся и садись вечерять. Ну, как там, интересуется, посовещались? И такая ласковая да сияющая. Да и как же не сиять мужа обхитрила, на своем настояла. Яша уже вырос, а Груня и до сей поры считает, что та хитрость ей удалась. – Яков Матвеевич погасил папиросу, смял её в пальцах, пропитанных кузнечной гарью. – Ну, как? Понравилась моя семейная притча?
Иван улыбался и вспоминал, как час назад Груня упрашивала его не выдавать «секрет».
– Случай, в общем, любопытный, – отвечал Иван. – Но не пойму. Я-то тут при чем?
– Верно, ты тут ни при чем, – согласился Яков Матвеевич. – Эта притча поучительна в том понимании, что к каждой людине требуется свой подход. Так и к батьке твоему. Иван Лукич – тоже людина, да ещё и с норовом. Ежели к нему сумеешь подойти, на гору попрет, а не сумеешь – с горы не стащишь. Ты меня понял, Иван? Вот ты недавно перебрался на жительство в отцовский дом. Сам надоумил себя или кто подсказал?
– Сам.
– Молодец! Правильно поступил, – похвалил Яков Матвеевич. – Нечего было ютиться у Григория и этим злить батька. Ить он твой родитель. Или такой пример. Иван Лукич желает, чтоб ты называл его не отцом, а батей. И называй, разве трудно? И ещё советую порадуйся достижениям «Гвардейца». Поезди, Ваня, по хуторам, сравни жизнь теперешнюю с той, какая там была до «Гвардейца», а вернешься – похвали батька. Да знаешь, какое это счастье для отца – услышать похвалу сына? Нет, молод и этого не знаешь.
