Текст книги "Сыновний бунт"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

ХIII

Удивительное дело, не мог Егор понять, почему в душе у него поселились два Егора один собой спокойный, рассудительный, другой горячий и вспыльчивый, как спичка. И оба они были такие, говоруны, такие заядлые спорщики, так умели доказывать один другому свою правоту, что из-за этого вот уже вторые сутки Егор не мог ни спать, ни даже спокойно лежать! По пояс голый, он или сидел на лавке, горбя упругую спину и обнимая руками кудлатую голову, или ходил по сумрачной, с закрытыми ставнями комнате, а оба Егора вели между собой такую перепалку, что помирить их или заставить молчать не было никаких сил! И то, что оба Егора затеяли между собой горячий спор, которому не было конца, и то, что каждый из них, как думалось Егору был по-своему прав, и то, что один защищал Марусю, доказывая, что она ни в чем не виновата, а другой был на стороне Егора и тоже доказывал, что виновен не Егор, а именно Маруся, – все это будоражило душу, наполняло ее то сомнениями, то горькой обидой, то тяжкими раздумьями…

«Отчего, дружище, так занедужил и так запло-шал? – спрашивал тот Егор, что всегда говорил спокойно и рассудительно. – Неужели нам, мужчинам, к лицу так раскисать? Вижу, вижу, друг, ты и сам не можешь рассудить, что с тобой случилось и почему душевные силы твои так сразу надломились. Может, тут причина та, что ты сильно любишь Марусю? Так и что же из того? До тебя любили, и еще как любили, и после тебя любить будут. Хуторяне смотрели на тебя и радовались и здоровяк, хоть бери тебя в цирк, и весельчак, каких и во всем районе не сыскать, и добряк, каких немного. Люди думали, что и пальцем никого не тронешь, словом никого не обидишь, а ты на любимую жену с кулаками пошел… Это же что такое, Егор?» – «Бедняга, не знаешь, что оно такое? – отозвался вспыльчивый Егор.

– Я тебе поясню. Бес сидел в твоем тихом да смирном Егоре. Дремал тот бес, не показывался, а когда Маруся не захотела впрягаться в ярмо, каковое именуется домашним хозяйством, не подчинилась мужу, вот тот бес сразу и выкатился наружу. И разве Егор в ту минуту себя помнил? Он же ослеп, потерял разум и стал не человеком, а зверем». – «И еще хуторяне думали, что их бригадиру не будет износа, а он вдруг так сразу покачнулся…» – «Покачнулся, говоришь? – переспросил вспыльчивый Егор. – Покачнулся – это, брат, не то слово! Упал, да еще и разбился в кровь – вот это будет правильно! Так ему и надо, чтобы наперед был умнее!» – «Иван Лукич понимает, что сердечные дела – вещь тонкая, вот и определил Егора под домашний арест, чтобы тот одумался и успокоился». – «Глупость! Никакого «домашнего ареста» не было, выдумка! Стыдно в глаза людям смотреть, вот Егор и придумал для себя «домашний арест» и прячется в своей хате. Хочет и себя и людей убедить, что всему виной Маруся, что горе его произошло от сильной любви. Брехня все это! И Маруся неповинна, и любовь тут ни при чем. Всему виной эта его хата, в которой он сидит как дурак и которую так старательно строил. И не любовь свалила его с ног, а жадность да собственность, и так пихнули его в спину, что и до сих пор не может очухаться и встать на ноги. И первое, что ему нужно сделать, – это лишиться хаты и подворья». – «Да ты что, в своем уме? – возразил спокойный Егор. – Да как же жить без своей хаты и без подворья? Зачем же потакать прихотям Маруси? Это только в песне поется о том, что «сухой бы я корочкой питалась, холодную воду б я пила»…» – «В Журавли приехал сын Ивана Лукича, – перебил Егор вспыльчивый. – А зачем он к нам заявился? Не слыхал и не знаешь? Да затем, чтоб изломать хатки, а построить новые дома. Тогда не придется Егору кидаться с кулаками на Марусю…»

Слушать диалог двух Егоров было приятно. Подставкин отыскивал в них «свою правду». Он мучительно думал над тем, кто же прав он или Маруся. Часами неподвижно сидел на лавке и смотрел на запечатанные ставнями окна. Третий день в них не проникал свет, в комнате было душно, разило табачищем, как в курильне. Когда Иван и Ксения открыли дверь, на них повалил такой дым, что наши гости отшатнулись. Ксения распахнула рамы, загремели ставни, и в комнату хлынули свет и воздух.

– Встречай гостей, хозяин! – сказала Ксения. – Познакомься. Это Иван Книга!

– Догадываюсь., – Егор поднялся. На голом теле заиграли мускулы. Смущенно улыбнулся, протянул руку, – Какими судьбами в Куркуль?..

– Ездим по бригадам, – ответила Ксения. – Вот и к тебе заглянули.

– Хорошо, что не проехали мимо. – Егор скрестил на груди упругие, как из резины, руки. – Нету у меня бензина, вот и не могу выскочить в степь. Ксения, может, у тебя найдется литров пять горючего? В сенцах скучает мой бегунок, а выпорхнуть на нем из этой клетки нельзя пустой бачок. – Говорил так, точно оправдывался перед Иваном. – Твой батько, Ваня, нарочно выцедил бензин до капельки, чтоб я не сбежал отсюда. Так как, Ксюша, выручишь пленника?

– И рада бы, да нечем, Егор, выручать. – Ксения развела руками. – У самой бак почти пустой.

– Ну, хоть литр, чтоб только добежать до трактористов.

– Помоги, Ксюша, – попросил Иван. – Jj Надо же человека выручить.

– Поищу, может, с литр и найду. – Ксения глазами сказала Ивану, что если он её просит, то она непременно найдет бензин, и вышла из хаты.

– По делу ко мне, Ваня? – спросил Егор. – Или так, проездом, поглядеть наш Куркуль?

– Вот езжу, знакомлюсь.

– Небось наслышался про меня разных причуд?

– Кое-что слыхал.

– И поверил?

Иван не ответил и сел на лавку. Осмотрел просторную комнату, в которой давненько уже не хозяйничали старательные женские руки. На столе навалена немытая посуда, на кровати разбросаны подушки, одна разорвана, и из нее высыпались перья. Тонкое серенькое одеяло валялось на полу.

– Слушал людские балачки и небось думал, и что это за зверюка живет в Куркуле? Да ты говори правду, не обижусь!

– Что тебе сказать? – уклончиво отвечая Иван. – Судить со стороны трудно, можно ошибиться.

– Это верно. – Егор сел рядом с Иваном. – Думаешь, я себя оправдываю? Вчера женился по любви, а сегодня руку поднял? – И тяжело вздохнул. – Но вот так, брат, случилось… Скажи, ты женатый? Можешь меня не понять. Как другу, скажу тебе с женитьбой, Ваня, мне сильно не повезло, ох, как не повезло! Мне уже идет двадцать седьмой год, а, я только в прошлом году женился. Ты опросишь а почему? Разве на журавлинских хуторах не было невест? Отвечаю. как мужчина мужчине ненормальная у меня были любовь. Вот в чем вся суть дела. Марусю я полюбил еще в тот год, когда вернулся из армии, она была девчушкой и училась в седьмом классе!

Родители её жили тогда в Журавлях, а Маруся ходила в школу в Грушовке– квартировала у тетки. И ничего она тогда про мои чувства к себе не знала. Я работал в эмтеэс трактористом. Как только выберу свободную минуту, так сажусь на мотоцикл и мчусь в Грушовку – хоть одним гла-зом повидать ее. Она учился себе спокойно, подрастает, а я страдаю, мучаюсь. Стою, бывало, как дурак возле школы, поджидаю ее, а потом погляжу издали и уезжаю. Родители ее жили бедно. Марусе тоже трудновато жилось. Так я ей помогал тайно, через тетю, – то харчами, то привезу материи на платье, то платок, то конфет или сахару… Так я ждал невесту и мучился ровно три года! И вот она выросла, и мы поженились, а счастья-то, видишь, нету. – Иван заметил на глазах у Егора слезы. – Почему его нету? Почему, а? Все эти дни ломаю голову, спорю сам с собою, а придумать ничего не могу. Ведь у нас все есть, живем мы обеспеченно, а жизнь, считай, разбита. Что это такое получается, скажи? Молчишь? Вот так все и молчат, потому как личная моя жизнь никого не интересует. – Егор жадно раскуривал папиросу, глотая дым. – Как я рассуждал? Жила Маруся в бедности, ничего хорошего в жизни не видала, а у меня она будет всем обеспечена. Вышло так, что напрасно старался, не обрадовал Марусю, а обидел, да еще и побил. – Егор низко наклонил крупную, лохматую голову, курил. – Ваня, скажи, это правда, будто ты приехал к нам составлять проект новых Журавлей?

– Правда. А что?

– Да так. Разная балачка бродит по хуторам. – Выпрямил спину, расправил могучие плечи. – Живем мы, Ваня, богато, а только сильно раздробленно. И еще, сидя в хате, я думал как бы нам, Ваня, поквитаться с хуторской житухой и присоединиться к Журавлям? А в этот Куркуль, основанный еще беглым беломечетин-ским казаком по фамилии Куркулев, надобно прислать штуки четыре бульдозеров, сровнять мазанки с землей, перепахать и посеять пшеницу – пусть колосится!

– Зачем же такие строгие меры?

– Да какая же это жизнь в нашем Куркуле? – И вдруг Егор рассмеялся. – Подумать только, все вокруг изменилось, а от Куркуля никак не можем избавиться! Я, дурак, думал, что построю хату, обзаведусь хозяйством и заживу с молодой женой, как тот допотопный казак Куркулев. Ничего из этой моей заботы не получилось. И до сего дня был я, Ваня, слепцом, а теперь малость начинаю прозревать.

Вошла Ксения, и Егор умолк на полуслове.

– Бегунок твой заправлен горючим, – сказала она. – Можешь улетать из клетки, беркут!

XIV

От Куркуля дорога уходила через полынный выгон, лежавший сразу же за хутором. Полынь была в цвету, и потревоженная колесами пыльца курилась сизым дымком, лезла в нос и горчила во рту. Полынь оборвалась возле кукурузы, когда «газик» нырнул в густую Зелень. До горизонта разметнулась она, уже украшенная розовыми, белыми, коричневыми косичками початков. И как только Иван и Ксения проскочили кукурузу и очутились на невысоком плато, где уже началась косовица ячменя и по всему полю тянулись янтарные стежки валков, они увидели блестящую полоску, похожую на стекло. Это пламенел под солнцем главный оросительный канал в своих низких, забурьяневших берегах. По ту сторону блестящей полоски краснел кирпичный домик, похожий на железнодорожную будку, тот самый «казенный дом», о котором упоминала тетя Лена.

Чуть приметная, тонущая в траве дорога убегала мимо канала, туда, где поднимались три шлюза и чернели в цементных воротах чугунные лебедки. Вблизи этих лебедок мутный поток образовал озерцо и кружился вяло, нехотя. Берег отлог, был одет камнем, как панцирем, и на этом панцире сидели две девушки. Возле них – мокрые, испачканные илом лопаты, опрокинутое ведро. Видно было, что девушки только что выбрались из воды. Платья на них мокрые; загорелые, цвета красной меди ноги опущены в воду, У одной черная коса сплетена и туго закручена на затылке, у другой стриженые мокрые волосы растрепались по плечам, свисали на лоб.

– Ксюша, что это за русалки? – спросил Иван.

– Неразлучные подружки! – воскликнула Ксения. – Эта, что с косой, и есть Маруся, разнесчастная жена Подставкина, а рядом с ней – Настенька Закамышная. Теперь у нас пошла мода – купаться в платьях. Девчата понашили себе из паршивого ситчика плохонькие платья и вот в них лезут в воду – очень удобно! Да они не просто купаются, а что-то лопатами орудуют.

Маруся и Настенька увидели машину, взяли лопаты, точно собираясь ими защищаться, и поднялись. На камнях остался мокрый след, с платьев на песок и на ступни ног еще стекали, как слезы, частые капли. «А что, даже очень хороша собой жена у Егора, – подумал Иван, мельком взглянув на Марусю. – Полюбить такую можно, а вот как у Егора могла подняться на нее рука!» Серенький, под цвет песка, мокрый ситчик так облегал ее статную, красивую фигуру, что вся она казалась выточенной. Опершись на лопату, как на посох, Маруся смотрела на Ивана и смело и строго, сухо сжав пышные, безулыбчивые губы. Голову с тяжелым пучком косы на затылке она держала гордо. Лицо ее было привлекательно той смуглостью и той свежестью, какую дает молодой женщине только сама природа.

– Здравствуйте, девчата! – крикнул Иван, улыбаясь. – Что вы тут делаете?

– Разве не видишь? – язвительно спросила Маруся, закусив нижнюю губу. – Танцуем фокстрот!

– И без музыки?

– Со слезами, – так же грубо сказала Маруся. – Плачем и танцуем!

– Ну, чего ты злишься, Маруся? – Настенька с доверчивой улыбкой, как к знакомому и любимому человеку, подошла к Ивану. – Здравствуй, Ваня! Если сказать правду, то мы тут танцы устраиваем с илом. Набилось его под самые шлюзы – беда! Ты погляди сюда, Ваня! Что тут творится…

Желая показать Ивану, какой вред каналу причинил ил, Настенька пошла к шлюзам. Она осторожно ступала босыми ногами по колючей, сухой траве, а Иван шел следом. Маруся и Ксения остались возле машины. Настенька привела Ивана на перекладину, под ногами прогнулись и заскрипели доски. Тут Иван воочию убедился ил в самом деле забил все лебедки. От винтовых подъемников убегали в степь три неглубоких ручья. Тот, что слева, тянулся во «Власть Советов», средний – в «Россию», а правый – в «Гвардеец». И хотя лебедки были приподняты до отказа, вода в канавках еле-еле сочилась.

– Погляди, Ваня, как замуровало. – Настенька вспомнила, как Иван провожал ее домой, и ей стало так весело, что она рассмеялась и сквозь смех сказала – Раньше наш «Гвардеец» брал триста литров. – Снова рассмеялась и пояснила – В секунду, конечно. А теперь «Гвардейцу» не можем дать и двадцати литров нету для воды дороги. То же и в «России» и во «Власти Советов»…

– Что ж вы тут роетесь, как кроты? – уди-вился Иван. – Надо ехать к Ивану Лукичу и требовать.

– Эх, какой герой нашелся! – крикнула Маруся. – Поезжай и попроси, может, тебе как сыну поможет Иван Лукич!

– А ты его просила об этом?

– И надоело просить, – ответила Настенька. – Ус покручивает да посмеивается…

– Ну, тогда я его попрошу. – Иван обратился к Ксении – Ксения, поедем разыскивать отца!

– В степи? – удивилась Ксения. – Иван Лукич, как птица, его так, сразу не отыскать.

– Найдем! – Иван зашагал к машине. – Поджидайте нас, девушки!

Легко сказать «поедем разыскивать отца». Неужели Иван не знал, что журавлинская степь – это же море, и дороги на этом море так перепутались и так скрестились, что встретить на них Ивана Лукича не так-то просто. Но что поделаешь? Надо ехать, и Ксения погнала машину что было сил. И вот первая остановка. На прицепе гусеничного трактора две лафетные жатки. Они старательно стригли ячмень, оставляя на свежей стерне светлые валки-строчки. На вопрос Ивана «А не было ли тут случаем Ивана Лукича?» – тракторист, блестя зубами, крикнул, что еще утром Иван Лукич заскочил сюда на сво-ем мотоцикле, а куда потом уехал, неизвестно.

Снова скрестились, запутались дороги, и снова; остановка. По скошенному полю гулял комбайн с подборщиком – делал пробу, – и первые гpyзовики с зерном примяли стерню. Оказывается, Иван Лукич только что уехал от комбайна, а куда, неведомо. «Газик» опять гулял по дорогам и опять то пулей пронизывал кукурузу, то среди хлебов трепетал тентом, как флагом. В Вербовой Балке Ивану сказали, что Иван Лукич час тому назад уехал к Подставкину, и Ксения недолго думая развернулась и помчалась снова на Куркуль. Нет, теперь уже не в хуторе, а на току отыскали мрачного Подставкина. Тот развел руками и сказал, что Иван Лукич только что уехал в Птичье, а точнее – на ток Лысакова, сегодня оттуда будут отправлены на элеватор первые грузовики с зерном. «Да, верно, не человек, а птица», – подумал Иван, направляясь к бочонку с водой. И пока он пил воду, пока закуривал, раздумывая, Ксения успела сказать Подставкину «Поезжай на шлюз, Егор. Маруся вся в слезах тебя ждет не дождется, а ты тут мучишься».

И опять катил по дороге, хлопая тентом, знакомый нам «газик». Вот и ток. Помнит Иван, ещё вчера лежала здесь чистенькая площадка, Лысаков называл ее «танцевальной», а сегодня почти вся она была завалена зерном. Гремели решета зерноочистительных машин, курилась над ними серым дымком пыль, подъезжали и отъезжали грузовики. Лысакова не было уехал к косарям на шестое поле. Девушка-весовщица, повязанная косынкой так, что виднелся только нос и большие, как у совы, глаза, проводила с весов грузовик и, мило улыбнувшись Ивану одними озорными глазами, сказала

– Иван Лукич туточки был, сам все осмотрел, проверил, как идет очистка, погрузка и какой кондиции зерно. И как только первые грузовики приняли зерно и взяли курс на элеватор, вскочил сюда Яков Матвеевич Закамышный, и они вместе умчались в Янкули. – Весовщица, раскрасневшись, освободила лицо от платка и рассмеялась, показав полный рот мелких, как неспелые кукурузинки, зубов. – Уехали Гнедого учить уму-разуму. У Гнедого случилась авария – беда! Иван Лукич ругался и так обозлился, что жуть! Только в Янкулях вы его не ищите, а поезжайте на третье поле, то, что лежит возле со деного озерца. Ксения, да ты знаешь то озерцо! Ячмень там одним концом упирается в воду, а другим выходит к гравийной дороге, той, что тянется на село Петровское. Отсюда ближе всего ехать мимо Шестого кургана.

Что ж, поехали мимо Шестого кургана. Почему он был шестым, а не третьим, когда вокруг на десятки верст не видно ни одного даже приличного бугорка, никто не знал. На макушке кургана шелковисто кустилась ковыль-трава и дремал, сидя на камне и пряча под желтое крыло клюв, степной беркут. Сонно взглянул на промелькнувшую машину и снова спрятал крючковатый клюв под крыло.

От Шестого кургана с востока на запад пересекли всю янкульскую степь и в ложбине, как в блюдце, наконец увидели пруд с седыми, прописанными солью берегами. Стоячая вода покрылась бледно-зелёной пеленой. Ветер приносил теплый запах тины и солончака. Да, точно, весовщица сказала правду: за озерцом – ячмень, и лежали по нему прокосы, широкие, как улицы. На середине загона – две жатки. Трактор блестел, как зеркалами, своими начищенными траками. Рядом возвышался грузовик-вагон.

– Походная мастерская тут, – сказала Ксения.

Возле вагона-мастерской в тени приютились штук шесть мотоциклов и «Москвич». Среди людей, занятых ремонтом, Иван сразу узнал Закамышного. Он только что выбрался из-под жатки. Майка на нем была испачкана землей: видно, долго пролежал на спине. Он вытирал паклей руки и что-то говорил подошедшему к нему мужчине в комбинезоне. Тот опрометью побежал к вагону и принес увесистый ломик. Мужчина в комбинезоне, Закамышный и еще трое парней начали приподнимать среднее колесо жатки, поддевая его ломиками. В это время из вагона вышел Иван Лукич. Увидел подъезжавшего Ивана и крикнул

– Яков! Погляди, кто к нам едет!

Закамышный отдал свой ломик подбежавшему трактористу, вытер руки о солому и подошел к Ивану.

– В гости к нам, Ваня?

– Нет. По делу к отцу.

– Отчего такой пасмурный? – спросил Иван Лукич. – Или захворал?

По хмурому, сильно опечаленному взгляду, по тому, как Иван, выйдя из машины, заложил за спину руки с засученными выше локтей рукавами, как хмурил брови и молчал, Иван Лукич без труда понял сын сюда явился неспроста. Почему-то вспомнил рассказ Лысакова «Тебя сынок критиковал». Неприятно защемило в груди. «Наверно, снова батька критиковал и вот сам заявился», – подумал Иван Лукич. Усмехаясь, спросил

– Что стряслось, Иван? Чего чертом косишься?

– Отец, я только что был на шлюзах. – Иван сдерживал волнение, подбирал слова. – Шлюзы забиты песком. Тебе это известно?

– Известно. Дальше?

– Канал гибнет! Его так заилило…

– Значит, гибнет? – Иван Лукич улыбался, и эта его насмешливая улыбка злила Ивана. – Еще что?

– Нужны люди. Ил надо…

– Что ил? Что надо? – Иван Лукич насильно рассмеялся. – Да и кому это надо? Архитектору-то какое дело до того ила и до канала? Диплом приехал писать – пиши себе на здоровье, но совать свой нос, куда тебя не просят, не смей. Ему, видите ли, потребовались люди! – Все с той же ехидной улыбочкой обратился к Закамышному – Слышишь, Яков! Моему сыну люди нужны! А кому нынче не нужны люди? Вон они, наши люди, и на машинах и под машинами… Хлеб люди убирают! Их тебе отдать, что ли? Прекратить, прикажешь, косовицу и заняться илом? Так, что ли, умник?

Иван, бледнея, промолчал. Иван же Лукич, желая показать Закамышному, что хорошо понимает наивную тревогу сына и поэтому не обижается на него, что он даже готов весь этот никому не нужный разговор свести к шутке, игриво толкнул Ивана плечом и сказал

– А ну, сынку, давай померяемся силами! Кто кого?

– Озоруешь, батя?

– Почему бы и не поозоровать? Побороться с сыном – это, брат, дело такое… Ну, как? Возьмемся?

– Я готов! – повеселев, сказал Иван.

– Только, чур, условие! – крикнул Иван Лукич. – Положишь батька на обе лопатки – исполню твою просьбу, а не положишь – пеняй на себя… Принимаешь условие?

– Согласен! – сказал Иван, засучивая рукава.

– Яков! – обратился Иван Лукич к Закамышному. – Будь над нами судьею! Ну, взялись!

И в тот же миг отец и сын обнялись, да так проворно и так крепко, что у кого-то из них с треском разорвалась рубашка. Закамышный с любопытством смотрел на борющихся, улыбался. Ему хотелось, чтобы верх одержал Иван. И когда тот своими цепкими, жилистыми руками подобрался к отцовскому пояску и, натужась и упруго сгибая колени, тряхнул старика и чуть было не положил на спину, Закамышный не утерпел и крикнул

– Иван Лукич, сдавайся!

– Погоди, Яков! Сдаваться мне еще рано!

Тут Иван Лукич так сдавил молодую, упругую спину сына, что Иван застонал, но не упал. В это время Иван Лукич ловко подставил Ивану ногу, но повалить Ивана было не так-то просто – стоял будто врытый в землю.

– Так вот ты какой, архитектор! – выкрикивал Иван Лукич. – Жилист! И все ж таки я тебя свалю!

И тут вдруг Иван повалил отца, но тот вывернулся. Встать не успел – Иван снова повалил отца на землю, и они, обнявшись, покатились по стерне. Собрались трактористы, голоса подбадривали Ивана. И тут на верху оказался Иван Лукич. Удачно положив сына на лопатки, Иван Лукич крикнул

– Готов! Ну, что? Не выиграл спор!

Иван не сопротивлялся. Поднялся и, тяжело дыша, прошел к своей машине, на ходу поправляя ремень и одергивая рубашку. Уселся за руль и, не взглянув на Ксению, уехал.

– Зачем ты это, Ваня? – спросила Ксения, вытирая платком покрытый пылью лоб Ивана. – Его тебе не побороть…

– Это мы еще посмотрим! – У Ивана блестели глаза. – Жаль, конечно, что я проиграл спор… Мне надо было его побороть… Не сумел!

В это время Закамышный говорил Ивану Лукичу:

– А ты, оказывается, еще богатырь! Или сынок тебе поддался…

– Да, жди… Такой поддастся!

– А все ж таки ил надо убрать, – сказал Закамышный. – Побороть сына ты смог, а вот о воде подумать надо. Тут Иван прав – плохо у нас с водой…

Иван Лукич не ответил. Пригладил усы, закурил и, насвистывая, направился к жатке. Подозвал парня в комбинезоне, спросил

– Ну как, Илья? Можно пробовать?

– Теперь можно!

– Василий! – крикнул Иван Лукич, – Давай заводи мотор!

Были убраны инструменты, разбросанные по стерне. Мотор, пофыркивая, работал на малых оборотах. Василий, поджидая команду, выглядывал из тракторной кабины. Иван Лукич поднял руку, крикнул

– Тихонько! Тро-о-о-нули!

Взревел мотор, и трактор, блестя гусеницами, потянул жатку. Пели, врезаясь в стену ячменя, косогоны, и колосья, падая на парус, потекли, как по воде. Жатки удалились, гул мотора и косого нов слился в один тягучий напев. Иван Лукич вернулся к вагону и, ни на кого не глядя, сказал Закамышному, что поедет в Вербовую Балку. Примостил в багажнике скомканный пиджак, толчком ноги завел мотор и умчался.

Через час, когда и Закамышный собрался уезжать в Журавли, приехал Андрей Андреевич Гнедой. Вышел из «Победы» мрачный, молчаливый, Протянул руку Закамышному, спросил;

– Что тут случилось?

– Косогоны порвало, но уже косим. – Закамышный присел на ступеньки, ведущие в вагон. – У Присядь, Андрей. Есть к тебе просьба.

– Насчет чего?

– Те шлюзы, где на наши земли поступаем вода, сильно заилило, – сказал Закамышный. – Пошли туда трактор с черпаком, наведи там порядок. _

– Это распоряжение Ивана Лукича?

– И его и мое. Сделай, Андрей Андреевич, Гнедой извлек из кармана штанов книжечку величиной со спичечную коробку. В его узловатых пальцах та книжечка выглядела ничтожной щепкой. Привязанный на ниточке огрызок карандаша болтался поплавком. Гнедой что-то помечал в книжечке, посапывал.

– Завтра и пошли, – советовал Закамышный. – Подбери расторопного тракториста. Хорошо бы послать Семена Стрекопытова. Как ты думаешь, Андрей Андреевич?

Ответа не последовало. Книжечка с ниткой с огрызком карандаша снова утонула в кармане. Гнедой лишь слегка кивнул головой, и этот его кивок говорил больше любых слов. Закамышный тоже привык к скупословию Гнедого: если Андрен Андреевич, выслушав просьбу, что-то пометил для памяти в книжечке, затем утвердительно кивнул головой, то уже нет нужды ни напоминать ему, ни вторично просить,