Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)
XXVI
За Журавлями взору открывалась знакомая равнина. Блестела, упираясь в холм, отутюженная шинами дорога – лаковый пояс на журавлинской земле, да и только! В низине, между отвесными, точно ножом срезанными берегами жарко блеснул Егорлык. Катилась по воде все та же, что и возле дома Ивана Лукича, серебряная дорожка. Встречались то бригадные станы, ещё безлюдные, то пруды с утиными выводками – от строений до воды тянулись живые белые стежки. Иван Лукич склонил к дверке уставшую за день голову, закрыл глаза. Хотел уснуть, как, бывало, частенько засыпал вот так в машине, и не мог. Щека терлась о шершавую обивку, ус заламывался к губе. Да и сидеть было не так удобно, как бывало раньше. И рессоры, казалось, слишком резко подбрасывали машину, и струя встречного ветра била в ухо уж очень упруго. Иван Лукич сильнее закрыл глаза, поправил лезший в рот ус, поудобнее подложил под щеку ладонь и все твердил: спать, спать, надо уснуть… Сна не было, и Иван Лукич почему-то опять видел себя молодым. То он был в том лесу, который разросся на острове и вонзался, как зеленым копьем, в Кубань, то плыл в лодке по бурунам вместе не то с Васютой, не то с Ксенией, то вытаскивал верши, полные трепещущей рыбы…
Думал о себе, о своей молодости, и ему казалось, что в те далекие годы природа, среди которой он вырос, была простой, обыденной, и он её не видел и не замечал. Теперь же все, чем жил окружающий его мир, и волновало и наполняло сердце то радостью, то тревогой. Почему? Не знал, не находил ответа… Помнит, в те годы вот такой же бледный, как сегодня, диск плыл низко над степью, – да и пусть себе плывет, какая Ивану Лукичу в том радость и какая печаль? Тогда, помнит, и не смотрел на серп месяца и не любовался им… Теперь же, приоткрыв уставшие, слезившиеся глаза, он смотрел, смотрел и на месяц, и на голубое-голубое небо, и на розовую каемку горизонта, точно видя все это впервые. Или тот же Егорлык, блеск воды и тень от кручи. Тогда это было обычным и привычным – не видел и не замечал. Теперь же не мог оторвать взгляда: все смотрел, как на что-то загадочное, и на этот рыжий козырек берега, и на эту темную каемку на воде… И стальной оттенок колосьев, и темная, как туча, кукуруза, мимо которой неслась
«Волга», и гривы лесных полос – все, все, казалось ему, видел он первый раз.
Смотрел и не мог насмотреться, и одна мысль наседала на другую, одно воспоминание опережало другое… Может, тут причиной всему была старость? Но разве можно Ивана Лукича считать стариком? В этом году ему исполнилось пятьдесят два года. Разве это много? Нет, совсем немного! И ничего, что голову чуть-чуть обласкала седина, не беда! И ничего, что виснут тоже седые клочья бровей, – под бровями прячутся ещё молодые глаза. А об усах и говорить нечего, таких усов у молодых нету, они чернее грачиного пера. Правда, трудно было сказать, сами ли они почернели и приняли такую вороненую масть или Иван Лукич украдкой от людей все же малость их подкрашивал, – стареть-то никому не хочется!
– Не спится, Иван Лукич? – спросила Ксе ния, ускоряя бег машины. – Неудобство…
– Что-то дорога сильно тряская. – Иван Лукич голову не поднял, она все так же покоилась на ладони. «Не забыть сказать Лысакову, – думал он. – Пусть пришлет сюда бульдозер и ма лость погладит этот участок… А то беда, как по нему будем пшеницу перевозить».
– Иван Лукич, гляжу я на вас, – заговорила Ксения, притормаживая «Волгу» на повороте, – гляжу и, просто сказать, диву даюсь.
– Это почему так, Ксюша?
– Отчего вы такой бессонный? И сами за всегда не спите и другим поспать не даете…
– Тебе не дал выспаться? – Мне в первую очередь.
– Так это же только сегодня.
– Придумали! А вчера? Всю ночь по поляям разъезжали.
– Да, точно, разъезжали. – Иван Лукич вздохнул. – И сегодня ночью поедем… Старым людям, Ксюша, завсегда не спится.
– Ой, ой, скажете! Какой же вы старый! Вы ещё совсем не старый!
– Неужели? – притворно удивился Иван Лукич. – Так, может, я тебе, Ксения, в женихи гожусь?
– Ой, шутник же вы, Иван Лукич! – Её душил смех, и она была этому рада. – В женихи!
И такое придумали! Вы человек женатый, семейный, а я тоже замужняя.
– А ежели б и ты была не замужем и я не семейный и не женатый? Тогда как?
– Все одно пустой разговор. – Она вдруг загрустила, и Иван Лукич не мог понять: оттого ли, что впереди большой участок дороги был перепахан и нужно ехать осторожно, или оттого, что зря он об этом с нею заговорил. – Извините, Иван Лукич, но для меня лично вы при всех условиях жених неподходящий.
– Вот оно что! А почему, ежели не секрет?
– Что тут секретного? – Она насильно рассмеялась, замедляя ход машины. – Не ровесники мы… Я вам в дочери гожусь…
Что тут ответишь, это была правда… И Иван Лукич, все так же склоняя на плечо голову, промолчал. «Да, точно, и не ровесники мы, и в дочери ты мне годишься, – думал он, закрыв глаза. – Это все так, это ты подметила верно… Но почему я так часто думаю о тебе? Может, потому, что ты собой смазливая. Или потому, что ты женщина задушевная, умная, и что через то полюбить тебя было бы ой как негрешно…». После того перепаханного места дорога лежала накатанная, мягкая, машина покатилась плавно, и Иван Лукич неожиданно уснул. Ксения изредка поглядывала на его и во сне багровое и сердитое лицо, на неловко подвернутый к раскрытым губам ус, который мокрым кончиком своим лез в рот и касался крепких, крашенных ржавчиной зубов. Говорят же, что и в неравном возрасте бывает любовь, – думала она, осторожно управляя машиной. – Только я ту любовь не пробовала, и в её я не верю… А то, что он на меня так сладко поглядывает и ус покручивает, так пусть себе по-глядывает, мне-то что за дело… Как это он сказал: есть глаза, вот и гляжу… И пусть глядит…»
XXVII
Проснулся Иван Лукич потому, что во всем теле вдруг ощутил непривычный покой, и потому ещё, что на него откуда-то повеяло прохладой. ещё не открывая глаз, но уже понимая, что машина остановилась, он услышал близкий протяжный шум воды. Когда же он с трудом приоткрыл слепившиеся веки, то почти рядом с машиной увидел бурный поток, синевато-белый, под цвет свинца. По ту сторону реки зеленой гривой поднимался лес, косматый и густой. Берег, где остановилась машина, был низкий, илистый. Розовая и гибкая лоза с листочками и корой оттенка. Сквозь прутики лозы хорошо виден перекат: тянулся наискось и упирался в могучее, поваленное водой дерево; там-то и рождался этот тягучий шум. И когда вдруг из-за холма выглянуло солнце и лучи его упали на лес, деревья точно воспламенились и стали стройнее и выше.
Как раз в том месте, где дыбились буруны, вся река была залита багрово-красным светом.
Иван Лукич прислушался. Природа жила всё той же зарожденной жизнью, и ни тому перекату в отблесках солнца, ни тому блестевшему листьями лесу, стеной вставшему над Кубанью, ни тем гибким вербочкам, ни разноголосому птичьему гомону, так и лезшему в уши, – никому не было решительно никакого дела до того, что какой-то председатель колхоза всю ночь не спал и что его машина почему-то стояла у берега.
И в траве, и в лозняке на все голоса птицы славили восход солнца, и оттого, что так было вокруг светло и покойно, Иван Лукич снова сладко закрыл глаза…
Только теперь он вспомнил, что рядом с ним не было шофёра. И куда же это исчезла Ксения? Может утонула?.. Встать же, посмотреть или окликнуть её он не мог: тело объятое дремотой, не слушалось, не подчинялось. С великим усилием он снова приоткрыл веки и, как в щелочку, увидел песчаную, похожую на косынку серую косу острием своим входившую в воду, и девушку на этой косе. Очевидно, девушка только что вышла из воды. Тело её цвета бронзы все было покрыт мельчайшими капельками, как росинками, и эти капельки-росинки, попадая под луч солнца, вспыхивали. С коротких, закинутых назад волос вода стекала по плечам и по спине. Девушка была так стройна, и солнце так освещало всю её, что он была похожа на живую статую. Иван Лукич никак не мог поверить, что это была Ксения, и он любовался ею, как любуются картиной. И только в знакомым ему шее и плечам он узнал Ксению. «Захотела и побежала купаться, – думал Иван Лукич, ленясь поднять голову. – И это мне понятно, ничего тут удивительного лично я не вижу. Я сплю, а она купается, нормально… Удивительным лично для меня является то, что под тем навесиком открылись мне её шея и плечи, а тут в она передо мной, точно из бронзы отлитая, и как-бы говорит мне: а ну, полюбуйся, старый черт, приглядись ко мне хорошенько и скажи: хороша. Что это? Или какая с её стороны умышленность или так, случай…»
Ксения смотрела на лес, теперь уже пронизанный лучами, в самую глубину, и вдруг, как птица крыльями, взмахнула тонкими ниже локтей и полными у плеч руками, как бы желая улететь туда за лес, в горы. Но не улетела, а с разбегу бросилась в воду. Взметнулись брызги, и буруны, клокоча и радуясь, что Ксения снова была в их объятиях, легко подхватили её и унесли…
И вот она шла по самому краешку косы, шла легко, гибкие её ноги пружинили в коленях, ступни, вдавливаясь, оставляли на чистом, много раз промытом песке отчетливые отпечатки ног. От холодной воды и от того, что Ксения была взволнованна, тело её покраснело ещё больше. Вздрагивая от холода и от волнения, она, сжимая руками упругие груди, присела и начала одеваться. Привычным движением рук накинула на голову рубашку, узкую и короткую. Тонкий материал, коснувшись мокрого тела, повлажнел, свернулся в трубку, и рубашка никак не спускалась по мокрой, неудобно согнутой спине.
И когда Ксения, уже одетая, гордо подняв го лову и на ходу причесывая потемневшие волосы быстро пошла к машине, Иван Лукич закрыл глаза. Пусть Ксения думает, что он все ещё спит. Склонив на ладонь чубатую голову и притворяясь спящим, он слышал, как Ксения осторожно, боясь потревожить Ивана Лукича, уселась за руль и от от неё повеяло речной свежестью; как она тихонько, чтобы не разбудить Ивана Лукича, захлопнула дверку, завела мотор и, по-воровски пятясь назад, спокойно вывела машину на дорогу.
«Волга» легко и быстро набрала скорость. Вскоре под колесами зашуршал асфальт, машина ускорила бег. Ветер упруго забился в оконце, твердо, точно птица крыльями, ласкал щеку, забирался под рубашку и холодил тело. Иван Лукич все так же полулежал с закрытыми глазами. Желая не думать о Ксении, именно о той Ксении, какую он увидел на песчаной косе, Иван Лукич мысленно обратился к бригадирам. То подходил к нему Андрей Гнедой, высокий и костлявый мужчина лет сорока пяти, в куцем пиджаке с короткими рукавами, из которых торчали жилистые и сильные руки. Своим тихим, глухим голосом он говорил: «А ты, Иван Лукич, не переживай, не тревожься, все будет сработано исключительно по часовой стрелке…» Мысленно разговаривая с Гнедым и возражая ему, Иван Лукич улыбнулся. Эту улыбку заметила Ксения и усмехнулась: «Спит и что-то веселое видит». Она не знала, что Иван Лукич улыбнулся потому, что не верил обещаниям Гнедого. «Будет сработано исключительно по часовой стрелке, – думал он, передразнивая Гнедого, – а лафетные жатки, наверное, ещё не подтянул к ячменю. Вот я сегодня поеду к тебе, Андрей Андреевич, и покажу, что оно такое, часовая стрелка… Ты, вижу, все ещё льнешь к Шустову, все ещё хитришь… Придется тебя силой оттащить от Шустова, а то, боюсь, погибнешь…»
То видел Кирилла Лысакова, кавалера трех орденов Славы, – бригадира-шесть. Всегда в хорошем настроении, не утративший армейской выправки и ещё не снявший военную форму, Лысаков особенно нравился Ивану Лукичу. «Побольше бы таких бригадиров, – думал он, видя Лысакова, перетянутого поясом и с портупеей через плечо. – Кирилл не подведет, тут я спокоен, у него все будет сделано по-военному…» Не хотел думать о Егоре Подставкине, а он уже стоял перед глазами, согнув могучие плечи и хмуря брови. «Эх, как же калечит нашего брата любовь! – думал Иван Лукич, искренне сочувствуя горю Под-ставкина. – Мой лучший бригадир-три, и как страдает… А почему? В любовь залезла собственность… И надо же перед самой косовицей завязаться этой семейной чертоскубице! Тут не мудрено позабыть не только про лафетные жатки, а и про все на свете. Сегодня же проскочу к Егору Ильичу, надо человеку плечо подставить, а то может пошатнуться и упасть…»
Машина то ускоряла, то замедляла свой бег, так и мысли Ивана Лукича: то неслись вскачь куда-то в отдаленные хутора, то задерживались на каком-то одном человеке. И думал он все о том же, о чем в эту летнюю пору думал каждый год, изо дня в день: об урожае, о сроках уборки, о вывозе зерна, о поставках мяса, овощей, молока, яиц, шерсти – было о чем подумать… Бригадирам своим он доверял и в опыте их и в умении не сомневался, но любил и сам во все вникать, даже в мелочи. Сегодня почему-то его беспокоил Гнедой. «Что-то не нравится мне эта его часовая стрелка и эта загадочная улыбка на тощем лице, когда он говорил про ту свою стрелку, – раздраженно думал Иван Лукич. – Что-нибудь не сделал, не учел, не поспел, а тогда и придумал ту стрелку… А может, повстречался с Шустовым и наслушался разных небылиц… А тут ещё горе у Подставкина…» И он твердо решил сегодня же ещё раз побывать у бригадиров, самому на месте проверить их готовность к тому, чтобы хоть завтра начать сваливать ячмень.
Нужно было во что бы то ни стало скосить весь хлеб не в шесть дней, как было предусмотрено планом, а в пять. Почему? Об этом знал один Иван Лукич. Ему хотелось и в этом году порадовать Скуратова и удивить и позлить своих соседей, и особенно Илью Игнатенкова. Давно привыкли в районе, что «Гвардеец» всегда шел первым и постоянно всех опережал. Так зачем же ломать эту хорошую привычку? На районном совещании никто из председателей не взял такие сжатые сроки – шесть дней! Побоялись, смелости не хватило… Называли и десять, и восемь, и даже семь дней, а вот шесть никто не назвал, а Иван Лукич Книга назвал. Про себя же Иван Лукич ещё тогда, на трибуне, подумал, что можно управиться, если подналечь, не в шесть, а в пять дней…
Теперь же, мысленно разговаривая с бригадирами и чувствуя, как болит натерта я щека, Иван Лукич, все ещё не решаясь распрямиться, думал: все ли лафетные жатки вышли в поле, все ли подвезено к загону, что нужно было] подвезти и подготовить заранее? Поправляя руку, чтобы щеке не так было больно, Иван Лукич в уме ещё раз проверил свои одному ему известные расчеты: если тридцать восемь лафетных жаток будут работать от зари до зари и если в эти дни не будет дождей, то на четвертые сутки останутся несваленными гектаров двести… А если случится дождь или поломки трактора, жатки? Мысли эти были неприятны Ивану Лукичу, и ему не терпелось самому побывать на каждом участке и, как командиру перед атакой, все осмотреть, и все пров% рить…
И он уже ругал себя за то, что поехал встречать Алексея. Могла бы встретить одна Ксения. Не встречал же Ивана, и ничего, мог бы не встретить и Алексея. Сам бы нашел дорогу в Журавли… «Ну, ничего, дело это ещё поправимо, – думал он. – Сегодня обскачу все бригады и все проверю… Так что, Ксюша, и сегодня тебе не придется спать… Отвезем молодцов в Журавли, а сами сейчас же в степь и не вернемся, пока все хлеба не запестрят валками…»
Поднял голову. Он был так взволнован думами, что сразу же полез в карман за папиросами. Сладко потянулся, закурил.
– Хорошо поспали, Иван Лукич?
– Добре вздремнул… А ты чего такая свежая да румяная?
– Умылась. – Ксения, краснея, не хотела говорить правду. – Вы спали, а я остановилась у берега и умылась… Неужели не слышали? Ой, вода холодная!
– Да, да, она и должна быть холодная, течет же из-под ледников. – Иван Лукич посматривал на поля. – А где мы находимся? Курсавку проехали?
– Подъезжаем. – Ксения взглянула на часы. – Не беспокойтесь, Иван Лукич, к самолету мы поспеем… ещё и ждать придется.
Темный и местами размякший от тепла асфальт шипел под резиной, как шипит костер, когда его заливают водой. Стрелка спидометра замерла на цифре «100», и её красная головка, точно язычок пламени, чуть-чуть вздрагивала и как бы говорила: хватит, хватит, и так уже много! Иван Лукич тоже полагал, что быстрее ехать нет нужды. Мысленно он соглашался с Ксенией, что приедут они на аэродром раньше времени, и мол-. чал. Смотрел на чужие поля и невольно сравнивал со своими. Мимо проносилась то кукуруза, и была она не такая высокая и не такая зеленая, как на журавлинских хуторах, и Иван Лукич, сам того не желая, этому радовался; то горящим покрывалом раскинулся цветущий подсолнух, да, хорошо, такого подсолнуха не имеет и «Гвардеец», и Ивану Лукичу почему-то было грустно; то расстилались клетки озимых, нет, нет, и ростом пшеница не вышла, да и колос жиденький, и Иван Лукич улыбнулся.
– Иван Лукич, а можно у вас спросить?
– А почему нельзя? – неохотно ответил Иван Лукич. – Спрашивай… Что там у тебя?
– Я насчет Ивана. Никак не могу его понять. – её веселые и от недавнего купания, и от бившего в лицо солнца глаза вспыхнули. – И чего он сделался такой сумрачный? Такой ещё молодой, а уже такой злющий… Раньше, помню, он таким не был…
– С дороги, видно, приморился, – сказал Иван Лукич и, глядя на низкую, местами с плешинами пшеницу, подумал: «То, что он молодой, ты сразу приметила… Да и в школе, помнится, тоже Ивана примечала… Может, чего доброго, могла бы стать моей невесткой…»
– В тот день, когда вы сказали, чтобы я его отвезла, – продолжала Ксения, блестя глазами, – я с ним ласково говорила и вообще старалась угодить, чтоб все было по-хорошему. А он озверился на меня – страсть! И через то не могу его понять…
– А зачем тебе его понимать?
– Может, он чего на вас обозленный?
– Ну, а ежели, допустим, и на меня? Тогда что?
– Ой, дурной Иван, ой, дурной! Разве можно!.
Ксения считала Ивана Лукича не только человеком большим, всеми уважаемым, но и самым сердечным, добрым к людям. Она всегда желала во всем ему угодить, помочь, сделать ему что-либо приятное. И она сказала:
– Хотите, Иван Лукич, послушать моего совета?
– Ну, допустим, хочу…
– Вы покажите Ивану все, чего достиг «Гвардеец», и все богатство, что при вас нажито… А что вы смеетесь?
– Для чего, Ксюша? Что у нас, в «Гвардейце», невеста на выданье, и мы тут будем смотрины устраивать?
– Да нет же, зачем, – волнуясь ещё больше, говорила Ксения. – Я думаю так: увидит Иван все, что вы сделали и каким стал «Гвардеец», и сразу помягчает и поймет, какой у него замечательный отец…
– Сделал, Ксюша, не я один, а мы все вместе, и ты в том числе…
– Все одно, Иван умный, он поймет…
– Ты думаешь, поймет?
– Беспременно! – уверенно ответила Ксения. – Дайте ему машину, и пусть он объездит все бригады и все фермы. – И несмело добавила: – Могу, если вы скажете, и я его свозить…
Все так же глядя на дорогу, Иван Лукич хму– рил брови, думал: «Это я понимаю, ты, Ксюша, не только сможешь повезти Ивана по бригадам, а и влюбить его в себя… А почему бы и не так? Люди молодые, всё могут… Да и не в этом суть. А в чем же? А может, пожелания Ксении и имеют резон? А что, пусть и в самом деле этот молодой архитектор поездит по хуторам и поглядит наши достижения…»
Мысль эта вдруг показалась ему и важной и нужной. «И пусть через богатство наше Иван увидит не того батька, каковой по дурости отхлестал сына плетью, а того батька, который всю эту жизнь построил и дал людям облегчение… И ничего, пусть повезет его Ксения, и пусть они, ежели того пожелают, слюбятся… Мне-то тут что за печаль? Голощекову печаль может быть, это верно… Да и кто она мне, эта Ксения Голощекова?.. Только что-то сердце мое побаливает, ноет, когда я о ней думаю, вот, брат, какая штуковина…»
И все же Иван Лукич не высказал эти мысли вслух. Надо хорошенько обдумать, может, и нет нужды показывать Ивану хутора и хвалиться перед ним… Весь остаток пути, глубоко задумавшись, Иван Лукич проехал молча. Молчала и Ксе-ния, занятая рулем и дорогой. Только на повороте, когда и показалось серое, укатанное колесами просторное поле, и повисла в небе полосатая, слабо надутая ветром парусиновая труба, и засверкали крыльями стоявшие в ряд самолеты, точно огромные белые птицы перед взлетом, Ксения крикнула:
– Ой, какая красота! Поглядите, Иван Лукич!
ХХVIII
Каштаны, густая тень у подъезда… Белые колонны, вышка, как фонарь. На крыше печально повисла полотняная труба. Пассажиры сидели в зале, на диванах, разместились и на скамейках под каштанами и шли на посадку следом за тачкой, на которой громоздились чемоданы. Слышался голос диктора, а за зданием не умолкал размеренный гул моторов…
Иван Лукич вышел из машины и прислушался. Диктор объявил о прибытии самолета. Нет, это был не тот рейс, с которым прилетали Алексей и Яша. Иван Лукич хотел пройти в справочное бюро, но услышал зычный командирский бас:
– Иван Лукич! Привет!
Пожилой мужчина в форме летчика гражданской авиации обрадованно протянул руки, точно встретил своего старого друга.
– Да ты что удивляешься, друг?! Неужели не узнаешь?
Летчик с таким усердием жал руку смущенному Ивану Лукичу, так её сжимал в своих жестких, с бугорками мозолей ладонях и при этом так по-детски трогательно улыбался, что Иван Лукич тоже улыбнулся и подумал: «Какой приятный человек… Только кто он? И где мы с ним встречались? Никак не припомню… Спросить неудобно, ещё обидится… Может, какой фронтовой друг? Сколько было на войне встреч!..»
Иван Лукич и краснел и все молча улыбался, словно говоря этой улыбкой и этой краской на усатом лице, что и он тоже рад встрече и от радости даже ничего не может сказать. Сам же все приглядывался к веселому и ещё красивому, в крупных морщинах и с крупным носом лицу незнакомца и силился узнать, кто он и где они встречались, и не мог. Перед ним стоял совершенно седой, рослый, плечистый и ещё очень стройный летчик, будто и знакомый и будто незнакомый.
– Иван Лукич, и что ты на меня так глядишь? – раскатисто смеясь, крикнул летчик. – Не вспомнишь? А ты поднатужься и припомни! Ну, ладно, я тебе подскажу…. В прошлом году летом, когда ты возвращался с сессии, я был командиром самолета, и мы с тобой беседовали… Ну, вспомнил? А я тебя, Иван Лукич, сразу узнал! И ты не удивляйся, друг. Кто нынче не знает Ивана Лукича Книгу? А ты не тушуйся, не крути ус, тебе это не идет. И знают тебя, Иван Лукич, люди не по твоим приметным усам, а по делам твоим! – И снова, не давая. Ивану Лукичу сказать слова, схватил его руку своими твердыми ладонями. – Неужели ты позабыл мою фамилию? Она у меня, как и у тебя, книжная. Нечитай-лов я… Антон Никифорович Нечитайлов! Точнее сказать, от слова «не читай»… Только теперь Нечитайлов уже является бывшим командиром воздушного корабля…
– На пенсию ушел?
– Да, друг, – грустно сказал Нечитайлов и закусил нижнюю губу. – Проще сказать, стал орлом, у которого связаны крылья. По земле могу расхаживать сколько тебе хочется, а в небо подняться нельзя… Пенсия!
– И чего ты так огорчаешься? Полетал вволю, погулял по небу, а теперь отдыхай…
– А ты на пенсии жил, друг? – в упор спросил Нечитайлов, насупив брови. – Не жил ещё? То-то, друг… А ты сперва поживи, вкуси этой житухи, а тогда и радуйся… – Нечитайлов загрустил, видимо, что-то вспомнил. – Да, друг, когда-то и я был в зените, и моя фамилия, как и твоя, гремела, и ещё как гремела! Кто на войне был грозой фашистов? Истребители Покрышкин и Нечитайлов! Вдумайся, одно только слово: истребитель Нечитайлов!
– Ну что ж, истребитель Нечитайлов, – сказал Иван Лукич, беря летчика под руку, – пойдем в буфет, опрокинем по маленькой ради такой нашей встречи.
– Мне-то и пить врачи запретили, – с тоской в голосе сказал Нечитайлов. – Сухим законом живу…
– А мы по маленькой, – упрашивал Иван Лукич. – Я сына встречаю, так что мы за приезд сына…
– Разве что так, – согласился Нечитайлов, и веселое его лицо вдруг помрачнело. – А у меня сынов нету… Жинка есть и две дочки… Обе вышли замуж, выпорхнули из гнезда и улетели со своими милыми… Ну, пойдем, Иван Лукич! – Обнял своей могучей рукой. – Тебя же свободно можно принять за Буденного, друг! Честное слово! Нарядить в маршальскую форму – и готово, есть ещё один Семен Михайлович!..
В кафе под открытым небом облюбовали столик. Появился графинчик с коньяком, бутылка нарзана, стопки, на тарелках кружочками нарезанные помидоры с луком. Если бы с кем другим, мало знакомым ему человеком, Иван Лукич никогда бы не сел к столу и не стал бы пить. Но Нечитайлов, этот седой, разговорчивый и приятный летчик, пришелся ему по душе. Во взгляде его облепленных морщинками ласковых глаз было столько теплоты, а в характере столько открытой русской доброты, что было бы даже грешно не посидеть с ним за столиком и не выпить рюмку коньяку.
Они, кивнув друг другу, выпили и некоторое время молчали, как бы прислушиваясь к тому, что делалось на летном поле. Аэропорт жил своей обычной шумной жизнью. Моторы гремели непрерывно, не умолкая ни на минуту. То совсем рядом с буфетом, то где-то в конце летного поля ревели, точно споря один с другим, моторы, силой своей сотрясая воздух.
– Послушай, послушай, – сказал Нечитайлов, наклоняя голову и прислушиваясь. – Левый пробуют! Силен, друг, силен! А вот и правый начал подпевать… Да ты послушай, как он это делает, стервец, и какой у него басок! Сейчас и ему дадут газку, и он запоет!
Второй мотор затянул такую песню, что зазвенели стекла в окнах. И вдруг оба мотора разом смолкли, и сразу стало тихо – было слышно, как с той стороны здания подъехал автобус.
– Иван Лукич, друг ты мой! – крикнул Нечитайлов с восторгом. – Послушай, друг, моего совета! Купи для себя персональный самолет, а меня возьми к себе в шеф-пилоты! Ты чего смеёшься? Это же какая красота! Тебе не придется таскаться – аэродром за сотни километров. Захотел, – сел и улетел, как птица! Или, скажешь, в колхозе денег нету? Или скаредничаешь?
– Дело тут, собственно, не в деньгах. – Ивана Лукича такой неожиданный вопрос смутил, – Дело тут такое…
– Да ты погоди! – перебил Нечитайлов. – Тебе же без своего самолета трудно, просто невозможно… Был бы свой самолет, это уже совсем другое дело! Это же какая оперативность! – Нечитайлов с таким старанием уговаривал Ивана Лукича, что казалось, только ради этого они и сели за столик. – Непременно купи, не пожалеешь! А в Америке, говорят, персональные самолеты давно практикуются…
– Ну, то в Америке. – Иван Лукич положил в усатый рот приличный ломтик помидора. – У нас свой ум, и Америка в этом деле нам не пример… Так-то, Антон Никифорович… Нам и без персональных самолетов отлично живется!
– Тогда купи «кукурузники». – Нечитайлов уговаривал с таким жалобным, просящим выражением на лице, точно эти «кукурузники» уже стояли тут, на поле аэродрома, и их никто не покупал, а продать их нужно было непременно. – Да ты на пробу возьми штук пять! Не для себя, а для колхоза, чтоб производить опыления и разные там агрономические штуковины. А меня назначай начальником колхозного аэродрома… На этом самом «кукурузнике» я начинал свою летную жизнь. Это, скажу тебе, не самолет, а моя молодость! И я такую агротехнику с неба сброшу, что ты только руками разведешь!..
– Не понимаю, зачем мне свой аэродром и свои самолеты-опылители! – спокойно возражал Иван Лукич, вытирая ладонью испачканные помидорным соком усы. – Ежели мне нужно рассеять удобрение или ещё какая нужда в авиации, я еду сюда, к начальнику аэропорта, и завсегда все получаю…
– Чудак! – воскликнул Нечитайлов и ударил себя ладонями по коленям. – Да с этим делом можно прогреметь на всю страну! Как ты этого не можешь понять? Представь себе, ни у одного председателя собственных самолетов, собственных аэродромов нет, а у Ивана Лукича Книги все это есть! Новаторство! Каково, а? Здорово!
– Ни к чему мне эти самолеты. – Иван Лукич посмотрел на возбужденного Нечитайлова и с улыбкой добавил: – На них же пахать не станешь?
– Почему? – Нечитайлов рассмеялся и тут же спохватился: – Да, да, верно, ты прав, пахать на них пока ещё невозможно, не те кони… Но ты слышишь, Иван Лукич? Мы можем организовать курсы летчиков, парашютистов, планеристов. Да я столько подготовлю тебе пилотов, планеристов, парашютистов – хоть тысячу!
– И пилоты и планеристы мне не нужны. – Иван Лукич наполнил стопки. – Давай лучше выпьем… Скоро мой сын приземлится…
– За что будем пить?
– За тех орлов, у каковых крылья не связаны!
Нечитайлов кивнул головой, но пить не стал. Где-то совсем близко снова застонали моторы.
– Значит, не нужны тебе пилоты? – Нечитайлов посматривал в небо и прислушивался к волнующему гулу моторов. – Горькое это слово – ненужный… Вот и я стал ненужным… И через то, друг мой, нету у меня спокойной жизни! Удивляюсь я, Иван Лукич, вообще на человека! И что он за существо такое, не пойму… Все у человека есть. Дом – полная чаша, сад при доме – рай на земле, времени свободного – завались, гроши тоже имеются… Ну, чего ещё? Живи и радуйся ЖИЗНИ… Так нет! Человек тот и не живет и не радуется – вот что загадочно!.. Нету у меня жизни, можешь ты это понять, Иван Лукич?
– В какой-то мере, конечно, могу…,
– Э, не-е-е! – Лицо, изрезанное морщинами, озарила внутренняя тревога. – Эх, Иван Лукич, друг! Ничего тебе не понять…. Если бы ты знал, как меня тянет в небо! Как птицу… Там, в синеве, мое счастье. Я тут брожу по земле, а счастье мое там… й снится он мне, этот величавый простор, и завсегда видится… Закрою глаза – вижу, открою – вижу… Не могу, чтоб не смотреть на небо. Утром только открою глаза, и уже тянусь к окну или бегу во двор. Гляжу и не могу наглядеться, хочу понять, что за сила таится в небе, и не могу. – Тяжко и шумно вздохнул, расправил широкие плечи. – Эх, небо, небо, да оно, как и море, завсегда живет и завсегда меняется. Частенько от безделья я зараз наблюдаю за той его жизнью. Помню, когда летал и был вместе с небом, так тогда многое и не замечал: недосуг. А теперь расстелю в саду бурку, лягу на нее и часами гляжу, как небо живет, меняется… Красиво!
Ивану Лукичу понравился рассказ о небе, ему захотелось убедиться, в самом ли деле оно такое, каким нарисовал его Нечитайлов, и он невольно поднял голову. Высоко-высоко в синеве рисовался самолет, и крыло его, попадая под луч солнца, то вспыхивало, то гасло. Отсюда, с земли, он казался маленьким, не больше орла, и парил тот орел над землей, не снижаясь и не замедляя свой полет.
– Туполевский красавец, – пояснил Нечитайлов, вытирая платком заслезившиеся от усталости глаза. – Гордая птица! Этот, брат, не везде приземляется. А высота? Только крылом поблескивает, каналья! Не высота, а мечта! – И на большом, с залысинами, лбу прорезались морщины. – А ведомо ли тебе, Иван Лукич, почему один самолет может подняться так высоко, как этот лайнер, или ещё повыше, а другой не может? Думал ли ты об этом?
