Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
X
Вот уже сколько дней кряду Симеона Семиле-това мучили думки о том, как бы ему повидаться с Иваном Книгой и как бы так мирно побеседовать с ним, чтобы Иван, выслушав просьбу своего школьного дружка, согласился включить в генеральный план Журавлей строительство новой церкви. Думки эти тревожили, пугали, и Симеон не раз сам себе сознавался в том, что побаивается и встречи с Иваном, и разговора с ним. Почему? Не мог понять. Может быть, побаивался этой встречи потому, что слишком далеко и в разные стороны разошлись их житейские стежки-дорожки и сойтись уже никогда не смогут? И, может быть, начав разговор, они не только не поймут друг друга, но и разругаются? А зачем ругаться? Не к чему Симеону вступать в пререкания с Иваном. Симеон понимал, что их дружба, зародившаяся в детстве, давным-давно сгинула и воскресить ее невозможно, да и нет в том нужды. Немыслимо было себе представить, как могут дружить архитектор и поп. О чем они станут говорить? Ведь не случайно оба они, почти четыре месяца прожив в Журавлях, ни разу не встретились даже на улице; видно, ни тот, ни другой не хотел этой встречи.
Симеон был самолюбив, горд, он никогда бы не унизился и не пошел бы к Ивану, если бы не вынуждали его к этому важные причины. Причина главная состояла в том, что своими новшествами Иван посягал на религиозные устои в Журавлях. Начиная с того дня, когда молодой архитектор приехал в Журавли, по селу пошли гулять слухи, будто молельному домику под черепичной крышей и с темным крестом пришел конец: что-де на том месте, где ныне притулилась церквушка, по архитектурному плану будет раскинут журавлинский парк.
Так это или не так, точно Симеон не знал, но душа его болела. Одно считал он весьма вероятным: когда начнется строительство новых Журавлей, хилая церквушка не устоит. Молодой пастырь видел, что он сам и его молельный дом, как говорила ему тетка Анюта, являются в Журавлях временными квартирантами; что вряд ли Иван станет включать в свой план строительство новой церкви; что Иван Лукич как председатель колхоза даже не пожелал и говорить с ним на эту тему. И тем не менее не думать о встрече с Иваном Симеон не мог. Ему казалось, что школьный друг поймет, как важно в новых Журавлях заменить эту убогую церквушку, на которую и смотреть больно, настоящей церковью.
Симеон поехал в Ставрополь и пообещал архиепископу Антонию, что непременно добьется включения в генеральный план новых Журавлей строительства церкви. Антоний промолчал. Провожая до порога журавлинского священника, улыбнулся в седую, пахнущую дорогими духами бороду и не только похвалил Симеона за смелую инициативу, но и по-отечески ласково похлопал его по плечу своей сухой, костлявой рукой. И тут же, протягивая Симеону жилистую руку для поцелуя, пообещал дать на сооружение храма господня в Журавлях нужную сумму денег.
Думая только о том, как бы быстрее и лучше исполнить обещание, данное архиепископу, Симеон все эти дни мысленно готовился к встрече с Иваном. Думал не только о предстоящем разговоре, не только о том, как они посмотрят друг на друга, но и о том, в каком виде ему явиться к школьному товарищу: в поповском ли одеянии, которое само по себе должно было сказать, что перед Иваном не тот тщедушный Сенька Семилетка, над которым любили поиздеваться ребята в школе и с которым Иван частенько боролся «на выжимки», а священник, лицо духовное, или же одеться в обычный гражданский костюм и заглянуть к Ивану запросто, как, бывало, заглядывал, когда они уходили на рыбалку?
Почему-то Симеону неприятно было думать о том, что Иван увидит его не в рясе и не священником, а простым парнем, неизвестно ради чего отрастившим рыжую бородку и такие же по цвету косички, И он твердо решил не унижаться перед бывшим дружком, а прийти к нему в рясе, повесив на грудь серебряное распятие Христа. И теперь, отправляя службу в церквушке с низким дощатым потолком, похожей на сарай, видя с амвона все те же старушечьи лица, Симеон невольно, сам того не желая, любовался собой, своим голосом, своей манерой поднимать при этом руку. Он гордился тем, что мог читать проповеди и поучать людей, как им надо жить, а Иван ничего этого не умел. Симеону было приятно сознавать, что молчаливые старушки со смирением поглядывают на него и верят ему. Может быть, потому, что он гордился своим саном и своим делом, ему часто виделась та благолепная церковь, которой еще не было, но которая непременно будет построена. Она встанет посреди Журавлей на самом видном месте, и острый, сияющий на солнце шпиль колокольни будет виден далеко в степи. И слышался ему не теперешний унылый звук обрубка рельса, а звон колоколов, сладкая, тревожащая душу музыка, и по улицам люди шли и шли в свой храм. Радуясь этому видению, Симеон мысленно говорил и себе и богомольным старушкам, что и он и они вскоре будут видеть в Журавлях не эту развалину, а настоящую церковь.
Приходил Симеон домой, в хату своей тетки Анюты, у которой квартировал. И тут голова его была занята все теми же думками. Снимал рясу и оставался в одной нательной рубашке. Долго умывался в сенцах, звеня рукомойником. Затем разделял на пробор и старательно причесывал волосы, разглаживал влажную бородку и садился на диван отдохнуть. Любил мечтать, прислонив голову к спинке дивана. Часто в такие минуты, сидя с закрытыми глазами, почему-то видел себя ребенком. И всякий раз мать, набожная подслеповатая старуха, была тут, рядом с ним. И он говорил ей: «Мамо, поглядите на меня, кем я стал». «Бачу, бачу, сынок, и сильно радуюсь, – отвечала мать. – Слава господу богу, мое желание, сынок, исполнилось, и мне теперь так сладко лежать в сырой земле…»
Это она, его покойная родительница, вселила в восприимчивую душу ребенка религиозные чувства. В те годы, когда Семен ходил в школу, мать научила его читать церковные книги. Читая «о житии святых», пятнадцатилетний мальчуган воображал себя то ли сподвижником какого-то затерявшегося в горах монастыря, то ли служителем сельской церкви. И позже, когда Семилетов поступил в Ставропольскую духовную семинарию, он был глубоко убежден, что, достигнув сана священника, принесет людям много пользы, и особенно тем, кто постоянно, как он полагал, нуждается в человеколюбивой помощи. Уверял себя тогда и продолжал уверять теперь, что вместе со своими собратьями будет возделывать на ниве Христовой одну любовь к ближнему и взращивать всеобщее людское благоденствие. Решив посвятить себя служению богу и веря в высокое назначение духовного пастыря, Семен, как он уверял себя, не искал для себя сытой и спокойной жизни. Более того, веря в бога и мечтая поступить в духовную семинарию, он честно отслужил положенный срок в армии. В своей роте был примерным солдатом, а в семинарии – лучшим ее учеником. Он не только слепо исполнял все предписания христианской морали и церковного устава, но и постоянно, с удивительным прилежанием зубрил заповеди Христа, стараясь проникнуть в их суть. «Я знаю Ваню, – думал Симеон, сидя на диване. – Голова у него умная, он меня поймет… Отец его, Иван Лукич, не понял, а Ваня поймет…»
Размышления Симеона на этом были прерваны. Пришла Анюта с дочерью Таней. Днем они были на утиной ферме близ озера Джалга, работали там птичницами, а вечером возвратились в Журавли. Танюше шло восемнадцатое лето. Это была девушка красивая, и она нравилась Симеону. Он называл ее «гордая кузина» за то, что она была с ним неласкова. Танюша же с тех пор, как поселился в их доме ее двоюродный брат, не только не разговаривала с ним, но делала вид, что вовсе его не замечает. Да и какая надобность комсомолке разговаривать с попом? На его вопросы отвечала либо «да», либо «нет». Матери как-то сказала.
– Мамо, какая я несчастная! У. людей двоюродные братья и сестры нормальные, а у меня – поп…
– А тебе что, дочка? Он поп, а ты птичница, он живет сам по себе, а ты живи сама по себе.
Тетка Симеона была женщина рассудительная, из тех, о которых говорят: баба себе на уме. Всякий раз, разговаривая и улыбаясь, она хитро косила и щурила левый глаз, как бы говоря: «Ничего, ничего, ты меня не проведешь, я-то тебя всего насквозь вижу». «На что мне тот бег, – говорила она грустно, – когда мне и без бога добре живется?.. Если б он воскресил моего мужавоина, вот тогда я богу помолилась бы…»
Но изредка, особенно на пасху, когда в молельном доме всю ночь шла служба, Анюта тоже появлялась в церкви. «Весело, как на спектакле». Одевшись во все праздничное и повязав концы косынки ниже подбородка, она смиренно, как монахиня, стояла у всех на виду. «Что это, Анюта, или племянник сагитировал богу помолиться?» – допытывались соседки. «Нет, бабоньки, племянничек мой еще не дорос меня агитировать, – отвечала она, щуря левый глаз. – А пошла я сюда так, потехи ради… Все ж таки интересно поглядеть…» И ей верили, ибо все в Журавлях знали, что на тех, кто посещает церковь, и на молодого попа, своего племянника, Анюта смотрела, как взрослые смотрят на детей и на их забавы. Только из уважения к памяти своей покойной сестры Ольги предоставила она племяннику жилье. Анюта даже позволила Симеону украсить иконами стены той комнатушки, в которой он поселился, и ни сама, ни ее дочь ничем не оскорбили своего духовного родича.
Весь день ни Анюте, ни Танюше было не до того, как жил и чем занимался в их доме Симеон Семилетов. Но когда Анюта приходила домой, она любила побеседовать с племянником «о житье-бытье». Симеон, в своем длиннющем подряснике и с молоденькой бородкой, удивлял и смешил ее. Глядя на Симеона и разговаривая с ним, в душе Анюта посмеивалась. И смешно было главным образом потому, что она не могла понять, как это могло случиться, что сын погибшего в войну офицера Ильи Семилетова, обыкновенный, каких тысячи, журавлинский парень, любимый сынок ее старшей сестры Ольги, вдруг стал попом. «Разве мало у нас в Журавлях молодых людей? – размышляла она. – Но никто, окромя Семена, не свихнулся, не отступился от нашей жизни… Вот и у меня растет дочка. Почти на девять лет Танюша моложе Семена. И у нее, как у Семена, батько сгинул на войне. Но моя Танюша не стала богомолкой, не подалась в монастырь. Школу кончила, в институт не поступила, живет себе и трудится, как все люди…
Анюта даже представить себе не могла, чтобы ее дочь перестала жить той жизнью, какой жил ее покойный отец и какой живет она, ее мать. Анюту удивляло и то, что Семён был горд, самолюбив. Когда первый раз пришел в ее дом и она, думая о покойной сестре, сю слезами на глазах назвала Семена запросто, по-родственному, племяшом, он обиделся. Встал и сказал:
– Анна Сергеевна, ваши родственные чувства я понимаю… Но, извините, племяшом меня не называйте. Это, согласитесь, не что иное, как кличка, и она оскорбляет…
– Уже обиделся? – Анюта с улыбкой взглянула на Симеона. – А как же величать'? Батюшкой? Или Симеоном? Нет, батюшкой и Симеоном, извиняй, называть тебя лично мне несподручно.
В это время находившаяся в комнате Танюша прыснула и, заливаясь смехом, выбежала во двор.
– Видишь, и дочке моей смешно… Так что и не знаю.
– Зовите по имени и отчеству, – сухо сказал Симеон.
С тех пор между теткой и племянником установились отношения не только сдержанные, но даже холодные. Говорили они редко, без шуток и улыбок, называли друг друга на «вы». Как-то Анюта сказала своему квартиранту:
– Чужие мы, Семен Ильич, люди… Будто вы и не сын Ольги.
– Почему вы так судите?
– Не я сужу, а так жизнь рассудила… И ежели, Семен Ильич, вы меня, своей тетки, сказать, сестры своей мамаши, так чуждаетесь, то как же вы тогда относитесь к журавлинцам?..
– Уважительно, но без панибратства, Анна Сергеевна. Как и полагается пастырю.
– Эх, Семен Ильич, тут не панибратство нужно, а душевность. – Махнула рукой, вздохнула. – Видно, на разном наречии мы толкуем… Хоть обижайся, хоть не обижайся, а я скажу: для меня лично человек вы сильно загадочный…
– В чем же моя загадочность? – спросил Симеон. – Поясните, Анна Сергеевна.
– Пояснить трудно, – созналась Анюта. – Но все ж таки скажу… В том, Семен Ильич, загадочность, что не могу раскумекать, почему вы потянулись в попы? И что в этом хорошего? Или такое с вами случилось по той причине, что зараз трудновато поступить в институт, а в той вашей поповской семинарии не было конкурса на экзаменах? Вот и моя Танюша в прошлом году срезалась в медицинском. Сколько было слёз! Но мечту свою из головы не выкинула, готовится. В будущем году еще разок рискнет. – Усмехнулась, скосив на племянника насмешливый глаз. – Но врач – это понятно, а поп… Или вы, Семен Ильич, на легкий хлеб устремились?
– Не угадали, Анна Сергеевна, – поглаживая бородку, отвечал Симеон. – И не то и не другое, а третье, то, о чем вы не упомянули: вера в великое и святое дело, которому служит русская православная церковь… Вы сказали о мечте Татьяны. У меня тоже мечта, и она похожа на ту, какой живет моя кузина. И именно мечта звала меня туда, куда я пришел. Словами это не передать… И если бы я в десятый раз не выдержал экзамены в семинарию, я бы их выдержал в одиннадцатый раз! Стремление души – великое и святое дело, Анна Сергеевна!
– Стремления бывают разные, – возразила Анюта, – одни на пользу человеку, другие ему во вред. Разбираться, Семен, тут нужно!
Однажды случилась у них беседа несколько необычная, на тему, так сказать, сугубо сердечную, интимную. Дело в том, что журавлинский поп, к большому удивлению тети Анюты, влюбился в свою кузину, и влюбился, по его же словам, как Ромео в Джульетту или как в наши дни могут влюбляться только люди темпераментные, смелые и решительные. Как-то вечером, когда Татьяна ушла на гулянку, а в раскрытое окно был слышен тоскующий голос баяна, Симеон постучался в комнату тети Анюты. На заросшем бородкой лице – грусть, в глазах – тоска. Тетя Анюта, ничего не зная о сердечных чувствах племянника и толком не понимая, почему Семен Ильич пожаловал к ней, пригласила его к столу выпить чашку чая. Симеон не отказался и тут, держа в дрожащей руке блюдце и чашку, признался, что давно и страстно любит Татьяну. Боясь уронить посуду, он поставил блюдце на стол и продолжал:
– Вы не улыбайтесь, Анна Сергеевна! Я так люблю вашу дочь, так обожаю, что желал бы видеть ее своей женой, и я осмеливаюсь просить, дорогая Анна Сергеевна, вашего на то материнского благословения…
– Ой, лышенько ты мое! – бледнея, воскликнула тетя Анюта. – Да вы что, Семен Ильич, или шуткуете надо мной? Или испытываете мои нервы? Как же такое могло забраться вам в голову?
– Не понимаю, что тут такого удивительного? – Симеон отхлебнул остывшего чая, вытер ладонью усики. – Никакого тут нету противоесте-ства.
– Да как же так – нету? Есть! Именно есть, в том то и всё горе. – Тетя Анюта всплеснула руками. – Рассудите сами, Семен Ильич, ить вы же человек неглупый. Танюша моя доводится вам сродственницей… Это раз… А два…
– Перебью, чтоб уточнить. – Симеон поднял тонкий указательный палец и повел бровью. – Уточняю: закон дозволяет жениться на кузине и выходить замуж за кузена… Еще в старинной литературе, ежели вы читали… Теперь говорите, что там у вас «два»? Прошу, продолжайте, Анна Сергеевна…
– Литературу я не читала, – со вздохом сказала тетя Анюта, – Ну, допустим, такой закон любви не перечит… Пусть! А совесть? Совесть куда денешь?
– Какую?
– Да ту, обычную, сказать, людскую… В кар-ман ее не упрячешь. – Тетя Аиюта строго посмотрела на племянника. – Ить вы подумали о том, что моя Танюша – комсомолка, первая птичница на ферме и вдруг становится журавлинекой попадьей? Да ведь это же смех и горе! – Тетя Анюта невесело рассмеялась. – Моя Танюша – попадья! Да такого чуда нельзя и в кино увидать! Попадья! Да как же она в глаза людям станет глядеть? Это надо сперва ослепнуть и оглохнуть, а тогда на такое решиться… Вы меня не перебивайте. И вы обязаны были, Семен Ильич, подумать об этом… Да вы же хоть и родичи, а разного поля ягоды. Как же вы будете совместно проживать? Подумали вы об этом?
– Думал… Ежели брачные узы накладываются по любви…
– Погодите, Семен Ильич, тут надо разобраться, – перебила тетя Анюта. – При чем тут любовь? Ну, допустим, Танюша полюбила попа и ни с того ни с сего стала его женой… А ваши детки, а мои внучата? О детях-то вы и не поду-мали? Как же они, разнесчастные, станут жить среди людей? Зачем же им сызмальства биографию портить? Так и будут ходить с кличками? Сын попа, дочка попа… Нет, Семен Ильич, выбрось эту свою дурость из головы и забудь о нашей балачке. Моего благословения не жди… Его не будет! Да и Танюша, ежели узнает, поднимет вас на смех… И еще скажу, Семен Ильич, ить вы вдовец?
– Да, точно, вдовствую, – согласился Симеон. – Так что ж?
– Слыхала я, что по церковным обычаям попам по второму разу жениться нельзя… Грешно! Есть даже поговорка: последняя у попа жинка…
– То было, – грустно сказал Симеон. – И об этом, Анна Сергеевна, не тревожьтесь… Не жить же мне всю жизнь в одиночестве! Отчего случаются распутства? От этого…
– Все это так, – Анюта косила улыбчивый глаз. – И так как я женщина прямая, хитрить-мудрить не умею, то скажу без обиняков: забудем эту нашу балачку. Будто ее вовсе не было! Ежели вы хотите и в дальнейшем проживать в моей хате, то богом прошу вас: насчет сватовства ничего не говорите ни Танюше, ни вообще людям… Дочка у меня вспыльчивая, с ней шутить не надо… Так что не делайте, Семен Ильич, себе же вред…
Симеон смотрел в завечеревшее окно и молчал. Тонкое, засеянное бородкой, худое его лицо покрылось багровыми пятнами. Точно превозмогая боль, он трудно поднялся и, не взглянув на тетю Анюту и не простившись, вышел из комнаты.
«Разгневался, бедолага, – сама себе сказала тетя Анюта. – А чего гневаться да обижаться? Сунулся не в те ворота, так и марш обратно, и никакой обиды быть не может… Видно, правда-то глаза колет. Эх, Семен, Семен, хоть ты и святой, а дурак! Да разве тебе влюбляться в мою Танюшу? Разве я ее, красавицу, растила для такого немощного патлача?..»
XI
Любой парень на месте Семена на этом не остановился бы. Кому-кому, а девушке о своей любви сознался бы непременно. Нашел бы подходящий случай и сказал бы. Семен же поступил, как он сам себя уверял, по-христиански. И хотя он обозлился и обиделся на такой прямой отказ тетушки, но просьбу ее исполнил. То, о чем они говорили в тот вечер, было забыто и выброшено из головы. О своих чувствах к Татьяне Семен больше не намекал. И все же тетя Анюта замечала, что племянник, встречая Татьяну в сенцах ли, во дворе ли, на улице ли, всякий раз болезненно бледнел и не мог оторвать от нее глаз. При этом волосатая голова его поворачивалась в ту сторону, куда удалялась кузина, как поворачивается к солнцу шляпка цветущего подсолнуха. «Выходит, что дурь еще не прошла, – сердито думала тетя Анюта. – Ну, ничего, пусть себе бледнеет да любуется, попы тоже, видать, мыслями не безгрешные. И пусть патлатая его голова поворачивается, ничего с ней не станет, не отвинтится…»
И все же в глубине души тетя Анюта по-родственному жалела Семена. Питая к нему чисто женскую, даже материнскую жалость, она считала племянника самым несчастным человеком. И виною того, что в последние дни он был молчалив и грустен была, как ей казалось, его любовь к Татьяне. И тетя Анюта всегда готова была и ласково поговорить с Семеном и заботливо, как это может делать только мать, спросить, здоров ли он, сыт ли…
Вот и сегодня, придя домой и видя в открытую дверь пригорюнившегося на диване племянника, она остановилась и тяжко вздохнула. Семен сидел все в той же задумчивой позе, глаза его были закрыты, а лицо, освещенное закатом, было бледное, высокий, с ранними залысинами лоб точно вылеплен из воска. «Или уснул сидя, разнесчастный, – думала тетя Анюта. – Или ему нездоровится, и личико его все будто просвечено, аж прожилочки видны…»
– Семен Ильич! Отчего вам так сильно взгрустнулось? – участливо спросила тетя Анюта. – Или приключилось какое горе? Или ещё что?
– Мечтаю, – ответил Симеон не двигаясь. – Вот сижу и предаюсь мечтаниям…
– О чем же те ваши мечтания, ежели не секрет? И сладкие они или горькие?
– От вас, Анна Сергеевна, у меня секретов нет. – В томных, ничего не видящих глаза Симеона появилась веселинка. – В голове моей родились такие думки, что полонили и душу мою и всего меня…
– Ай, ай! Подумать только – полонили! – искренне удивилась тетя Анюта. – А думки те земные или божественные?
– Самые что ни на есть мирские, житейские. Видя печальную озабоченность на лице тётушки, Симеон пригласил ее присесть, сам же встал и, расхаживая, взволнованно поведал ей о том, что в Журавлях будет строиться новая церковь, что все села, какие только есть на Ставрополье, станут завидовать Журавлям; что не позднее завтрашнего дня он повидается с архитектором Иваном Книгой, повидается лишь для того, чтобы посоветоваться с ним, где, в каком месте села лучше всего поставить новую церковь.
– В Москве есть собор Василия Блаженного, – сказал он продолжая ходить. – Не видели? Жаль! Так вот в Журавлях поднимется церковь, небольшой Василий Блаженный!
Сказав это, Симеон уселся на диван, устало откинулся на мягкую спинку и, закрывая глаза, мечтательно улыбнулся. «А что, по всем вижу мечты у тебя сладкие, как мед, – думала тётя Анюта. – Василий Блаженный в Журавлях… Ишь чего захотелось моему племяшу! Kaкой жадюдюга! То подавай ему в жены Танюшу, a то ставь посреди Журавлей церковь. Тоже – губа не дура Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Обновлять Журавли вздумал! А не подумал мечтатель, для кого нужен тот Василий? Для тех десяти – пятнадцати старушенций, каковые уже из ума выжили? Из них песок сыплется, они вскоро сти вымрут… А тогда что?..»
Пока тетя Анюта думала, Симеон сидел за крытыми глазами и молчал. Ей хотелось сказать: «Брось, Семен, эту затею, никому она не нужна». Ее так и подмывало посрамить племянника и навсегда с ним рассориться. Немало стоило усилий сдержаться и смолчать. Пожалела Семена. Не стала ни злить, ни огорчать. «Пусть поблаженствует, – думала она, глядя на мертвецки бледное лицо Семена. – В мечтах легко, в мечтах всё можно, а вот наяву испробуй сунуться в Журавли с тем своим Василием…»
– Что же вы молчите, Анна Сергеевна? – спросил Симеон, приоткрывая глаза.
– Скажите что вы думаете об этом?
– А что тут думать? Тут думать нечего. – Тетя Анюта скосила левый глаз и подморгнула им. – Картину вы нарисовали сильно привлекательную… Но только хотелось бы малость уточнить. Я понимаю ваши слова так: стоят новые-преновые Журавли. Тут и клуб, и кино, и парк, тут и школы, и пекарня, и больница, и стадион, а в центре, у всех перед очами, тот Василий Блаженный с колокольней?.. Так я вас поняла, Семен Ильич?
– Именно, именно!
– Глупость! Не бывать этому.
Разговор этот прервала корова. Замычала под самым окном, давая понять, что она пришла и что ее надобно подоить. И тетя Анюта быстро вышла управляться по хозяйству. А Симеон все так же сидел на диване. Слова тети Анюты так его озадачили и огорчили, что он решил не откладывать разговор с Иваном, а завтра же побывать в мастерской архитектора.
Спал в эту ночь плохо. Ворочался на горячей постели, думал о том, как завтра пойдет к Ивану, как они поздороваются, как сядут и начнут беседовать… Вспомнил выпускной вечер и слова Ивана: «Когда доведется встретиться, то первое, что мы сделаем, поборемся «на выжимки». Усмехнулся. Как давно это было, и какими наивными казались теперь эти слова… Мыслей была полна голова, и, когда наступило утро, Симеон поднялся с болью в висках и в затылке. Посмотрел в зеркальце, увидел измятое, в лохматой бородке лицо и испугался. Даже задрожали руки мелкой, зябкой дрожью. «Боюсь Ивана? А отчего? Что я иду к нему воровать или богохульствовать? – думал он, растирая тонкими пальцами водянистые подтеки под веками. – И почему всегда, когда я плохо сплю, мои глаза подпухают?.. Может, отложить нашу встречу на день-другой? Иван-то меня не ждет, и как он встретит… Но зачем же откладывать и зачем медлить? Дело-то не ждет, не терпит, и надобно его решать… Пойду!»
Умывался долго, потирая виски, шею, дважды подставлял под струю воды голову. Старательно причесывался, тоскливо поглядывая в зеркальце. Есть ему не хотелось. Выпил стакан крепкого чаю и начал собираться. Надел свежую, накрахмаленную белую рубашку, пахнущую водой и мылом. Почистил черные ботинки, смахнул с брюк соломинку. После этого облачился в рясу, перекинул на тонкую, укрытую сзади косичками шею серебряный крест с распятием Христа и, перекрестившись, быстрыми шагами вышел на улицу.
Было раннее утро, и всю улицу заливало солнце, вставшее над Егорлыком. Сентябрь выдался на редкость сухим и ясным – без туманов по утрам и без тучек на небе. Небосклон был такой низкий, будто нарочно своим красивым шатром опустился над Журавлями. Всюду была видна ранняя осень, и ее свежее дыхание радовало, веселило. Ярко желтели поля за селой; по ним серыми, плохо промытыми полотнищами тянулись дороги. По дорогам и по укатанным машинами улицам валялись арбузные и дынные корки, шелестели кукурузные листы, как клочки бумаги. Их не трогал ветерок, потому что в этот час над Журавлями было так тихо, что даже паутинка – этот тончайший шелк «бабьего лета» – не поднималась выше закопченных труб.
Любуясь красотой природы, бликами солнца в крохотных оконцах саманных хатенок, поглядывая на увядшие поля с копенками соломы, на блеск Егорлыка в высоких глиняных кручах, Семен немного успокоился и несколько замедлил шаг. У калитки дома Книги остановился, не решаясь войти. Глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы. Чувствуя, как под рясой стучит сердце он долго не мог протянуть руку и поднять щеколду. Стоял, оглядывался по сторонам. Не увидев близости людей, он быстро перекрестился, нажал на щеколду, которая шумно звякнула, и проворно шагнул во двор.
Пусть Семен Семилетов в своей долгополой рясе поднимается по ступенькам крыльца, пусть переступает порог книгинского дома. Пусть встретится с глазу на глаз с Иваном… И как толькоСемен оказался в большой комнате, именуемой архитектурной мастерской, там произошло нечто совершенно необычайное, и если бы мы не были очевидцами, а стали бы рассказывать с чужих слов, то нас и не слушали бы, и посчитали бы за шутников.
Дело в том, что как только Семен отворил дверь и посмотрел на Ивана, стоявшего у чертёжной доски, школьные друзья сразу же подошли друг к другу, и на лицах у них расцвела улыбки. Протянули руки, молча поздоровались и, блеснув глазами, вдруг начали бороться. Иван прижал к себе Семена и сказал:
– Семен! Вот, оказывается, и сбылись твои слова! Только сними свою одежину… В ней не удобно!
Семен послушно сбросил рясу, подрясник, cнял с шеи серебряную цепь. Оставшись в чистенькой белой рубашке, он потуже подтянул поясок и точно влип в Ивана. Иван жадно скрестил cвои жилистые руки на худой пояснице Семена, подмигнул перепуганной Настеньке и сказал:
– На выжимки?
– Только на выжимки! – ответил Семен, по сапывая.
– По нашим школьным правилам? – горя чась, опросил Иван.
– Других не знаю!
– А не забыл, Семен?
– Признаться, давненько я не боролся Ваня…
– Ну, присели!
И поединок начался. И хотя длился он минуты четыре-пять, не больше, но оба противника боролись азартно и успели не только запыхаться, но и нагреть чубы. На первой минуте силы были равные. То приседая, то топчась, как петухи, по комнате, противники свалили, зацепив ногами, штук шесть стульев. После того, как покачнулся и чуть было не упал стол, Иван, пружиня ноги и приседая, сумел так сильно обнять своего дружка и так прижать к себе, что Семен сперва вытянулся, а потом, падая назад и коромыслом выгибая тонкую спину, начал, бедняга, стонать. Но сдаваться еще не думал. Когда же его поясница заныла и под сильными, как тиски, руками Ивана готова была переломиться, Семен, обливаясь потом, попросил пощады… Во время борьбы лежавшая на стуле серебряная цепь с крестом упала на пол.
– Ваня! – сказал, задыхаясь, Семен. – Отпусти… чего доброго, напополам переломишь! Пусти!
Иван разжал руки и, вытирая рукавом мокрый лоб, сказал:
– Что-то, ты, Семен, стал таким квелым? Или все силенки богу отдал? Помню, в школе был упруг, как пружина, так что согнуть тебя было не так-то просто.
– Нет упражнений, – ответил Семен грустно.
Для выяснения в этой несколько необычной встрече весьма важного психологического момента необходимо привести краткое высказывание Настеньки. «Когда они обнялись и начали переворачивать стулья, я вдруг увидела, как не стало ни попа, ни архитектора, а явились какие-то деревенские забияки-драчуны, – говорила Настенька. – Ванюша так горячился, так старался, что земли под собой не чуял. И Семен не жалел сил, тоже натужился, только рядом с Ванюшей казался щуплым, маломощным… И между ними не было вражды. После, когда отдышались и сели к столу, вражда была, а когда сцепились – не было. Азарт был, и еще какой, а вражды – нет!.. Они перестали бороться, и Семен, виновато улыбаясь, начал поднимать стулья, а мой Ваня нагнулся, подобрал серебряную цепь с крестом, подержал ее в руках, потом повесил на шею Семену, даже похлопал его по плечу и сказал: «Вот, Семен, чего ты достиг… Какая красивая цепь! Ну, Семен, одевайся и давай потолкуем. Знаю, пришел не для того, чтобы силой помериться и вспомнить школярство, а для разговора…» Семен надел рясу. Они сели возле чертежного стола и начали беседовать..»
Настенька не покривила душой. За столом сидели не друзья, а враги. Иван хмурился, сбивчивую просьбу Семена слушал терпеливо. То улыбался, когда Семен заговорил о Василии Блаженном и о красоте, которую должна придать церковь новым Журавлям, то бледнел и нервно рисовал карандашом… Не дождавшись, когда Семен кончит, кашлянул и с хрипотой в голосе спросил:
– Все?
– В общих чертах, конечно, – ответил Семен, платком вытирая бледное лицо. – Деньги дает епархия, лично архиепископ обещал.
– Обещал? И ты это всерьез? – Иван нарисовал круг и сердито перечеркнул его крест-накрест. – Не могу понять… В голове моей не вмещается! Или ты пришел, чтобы позлить меня, или явился ради смеха… Но поверь, Семен, мне не смешно!
– Просьба искренняя, от души идущая, – убеждал Семен. – И продиктована она великой миссией православной церкви, и я, как священник…
– Погоди! – перебил Иван. – К чему эти выспренние слова? Миссия! Никакой твоей миссии в Журавлях нет. – У Ивана сжимались на переносье брови, он покусывал нижнюю губу, у него покраснели мочки ушей. – Просто удивлен и не нахожу слов… Как бы это выразиться… То, что ты примкнул к церкви и надел не спецовку инженера и не халат врача, а рясу попа, есть дело твоей совести. Но когда ты так настойчиво хлопочешь о строительстве церкви в Журавлях и говоришь о какой-то тебе одному ведомой красоте села, ты становишься похожим на ребенка… Неужели все попы так наивны?
