Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
VI
Гуляка-месяц все еще расхаживал по небу. Когда с лица его слетела тучка-косынка, он увидел пустой островок и удивился. Куда же девались Иван и Настенька? Месяц осматривал другие островки, какие только есть на Егорлыке, заглядывал в камыши, под кручи, – может, где запрятались влюбленные. Или молодые люди укрылись в доме? Ставни-жалюзи были закрыты и мешали заглянуть в комнату. В узкие щелочки сочились голубые нити. Они падали на пол, но не дотягивались до кровати.
Кровать стояла в углу. Настенька лежала рядом с Иваном, как жена с мужем, и сердце ее билось часто и тревожно. Мать оставила Ивану небольшую подушку. В эту ночь на подушке уместились две головы, и им не было тесно. Головы еще влажные, в волосах и в бровях остались не промытые водой песчинки. Настенька смотрела на голубые нити, исписавшие пол, чувствовала, как Иван, мелко-мелко вздрагивая всем телом, засыпал на ее руке. В локте побаливало. Настенька чувствовала эту боль и припоминала всё, что случилось на островке и здесь, в доме. Она мучительно думала, как завтра пойдет к родителям и как скажет им, что она теперь не прежняя Настенька, а жена I Ивана Книги. Было страшно даже думать об этом. Самой себе она боялась сказать: «Я жена Ивана». Ей хотелось оттянуть разговор с родителями. Но как? Ночь не остановишь. Наступит утро… «Такое неизбежно случается один раз в жизни, – успокаивала она себя. – Случилось оно и со мной…» Тут она решила, что самое главное – не проспать и застать отца дома, при нем легче говорить. Мать не поймет, а отец поймет и защитит… «А чего я боюсь? – думала она, не смея пошевельнуть онемевшей рукой. – Скажу, что люблю Ваню и что вышла за него замуж… Мать спросит: почему поторопилась? Почему не зарегистрировалась? Потому, скажу спокойно, что настоящая любовь не любит медлить и не нуждается в расписках… Глупый, конечно, ответ…»
Боясь потревожить Ивана, Настенька осторожно высвободила свою нывшую руку, другую положила на твердую и горячую шею мужа и уснула. И, как на грех, спала так крепко, что наверняка не проснулась бы до обеда. Сквозь сон слышала настойчивый стук. Кто бы это мог быть? Настеньке казалось, что она подходит к шлюзу. Это, оказывается, стучал плотник Пушкарев. Вчера Настенька была в Куркуле и попросила Пушкарева починить лебедку. И вот Пушкарев бил топором так, что все вокруг гремело. И почему-то кричал, злился. Настенька хотела сказать, чтобы он перестал стучать и не мешал Ивану спать, и проснулась. Как же она испугалась, когда явственно услышала за окном голос матери::
– Иван! Чуешь, Иван! Дочка моя у; тебя?! Говори, сучий сын!
Гремела ставня, и Настенька с ужасом поняла, что это не плотник Пушкарев помешал им спать, а мать, и ей стало страшно. Было утро. В те ще-лочки, куда недавно заглядывал месяц, теперь сочились лучи солнца, и одна золотистая ниточка перерезала лоб и смятую чуприну Ивана. «Муж, что ж ты спишь?» – мелькнуло у Настеньки в голове.
– Ваня! Ваня! – сказала она, припадая к его уху. – Вставай, кажется, началась гроза…
– Какая гроза? Где?
– За окном…. Мать моя пришла…
– Все правильно, – ответил Иван, потягиваясь. – Любая мать поступила бы так же…
– И как это я проспала! – Настенька не слу шала Ивана, и в голосе её чувствовался страх.
– И чего она так гремит… Ну, началось! Держись, Ваня!
– Я готов!
– Не придумаю, что же нам делать?
В это время ставня загремела с такой силой, что зазвенели стекла.
– Иван! Молчишь, подлюка такая! Отдай мою дочь! Где ты ее спрятал?!
Иван обнял прильнувшую к нему Настеньку, чувствуя, как вся она, точно только что побывала на морозе, мелко-мелко дрожала.
– Отдать, а? – спросил он, тихонько смеясь. – Ваня, давай без шуток,
– Мать же требует…
– Ну, отдай, если не жалко.
– Нет! Никому не отдам! – Иван сильнее обнял Настеньку. – Чего приуныла? Смелее, женушка, смелее! Там, на островке, ты была храбрая… Я даже позавидовал твоей храбрости!
– Я и теперь такая… Вот пойду…
– Да ты что? – Иван схватил ее за руки. – Настенька, спешить не надо… Мы обдумаем.
– А что еще обдумывать?
– Ну, все же… Я пойду к окну и скажу, что ты ночевала у подруги… Ну, у Фенечки…
– Глупо. – Она посмотрела ему в лицо и, как на островке, улыбнулась игриво и смело. – Зачем обманывать мать? Я сама скажу, и скажу правду…
– Погоди… – Иван опять обнял Настеньку. – Зачем спешить?
– Нет, пойду! Пусти!
– Я слышу, как вы шепчетесь! – кричала Груня. – У тебя она! У тебя!
Настенька резко отстранила руки Ивана. В короткой рубашонке, с голыми тонкими руками и голыми выше колен стройными ногами, она на цыпочках, крадучись, подошла к окну. Головой разорвала золотистую ниточку света и посмотрела в щель. Увидела выбеленное злобой лицо матери, ее чужие, сердитые глаза, испугалась и не знала, что сказать.
– Верни мне дочь, Иван! Верни, идолова твоя душа! Я на тебя найду управу! Соблазнил дочку, а теперь молчишь!
– Мамо, я тут, – глухим, сдавленным голосом сказала Настенька. – И ничего такого страшного со мной не случилось…
– Ой, до-о-оченька, мо-оя ро-одная! – заголосила Груня. – Да что он с тобой сотворил, изверг!
– Ну что вы кричите, мамо! Успокойтесь и идите домой… Я сейчас приду!
– Да как же мне успокоиться! Дома не ночевала, а я должна успокоиться!
– Идите, мамо, домой! Идите, прошу вас…
– Ноженьки мои не слушаются… Погубил девчушку… Опозорил… Головушка моя разнесчастная!
Голос Груни, удаляясь, постепенно утих. Настенька вернулась к Ивану и сказала:
– Переживает, бедная… Оденусь и пойду.
– Зачем одна? Вместе пойдем и все объясним…
– Нет, Ваня!.. Сперва пойду одна… Так будет лучше…
И она стала натягивать на себя платье.
Иван открыл ставни, распахнул рамы. Утренняя прохлада и солнце мигом затопили комнату. Света было так много, что Настенька, заглядывая в зеркальце и причесывая волосы, смешно щурила глаза, а на ее полных, за ночь припухших от поцелуев Ивана губах то вспыхивала, то потухала улыбка – трудно ей было удержать радость. «Развеселая досталась мне женушка, – подумал Иван, когда Настенька, отойдя от зеркала, вдруг рассмеялась. – На расправу к матери собралась, плакать бы надо, а она хохочет…» Иван удивленно сдвинул плечи и спросил:
– Настик, и что такое смешное пришло тебе в голову?
– Корова! – Смех Настеньки оборвался, она смотрела на мужа осуждающе строго, и только на полных ее губах никак не угасала улыбка. – Хороши-то мы, хозяева, о корове забыли! Корову подоить проспали!
– Да, точно, – согласился Иван. – Надо было раньше подняться.
– Бедная корова! – И Настенька опять смеялась. – Из-за нашей любви страдает!
Как же Настенька была обрадована, когда на крылечке увидела подойник, старательно повязанный, как платком, большим полотенцем!
– Ваня! Мы спасены! – Настенька стояла на пороге с подойником в руках. – Наша корова уже в стаде, а молоко – вот оно! Видишь, Ваня, какая у тебя славная теща! Как она на нас обозлилась, а все ж таки корову подоила… Ой, мамо, мамо, какая ты хорошая! Ваня, попей молока, а я сбегаю к матери… Я быстро!
По ступенькам крыльца дробко застучали каблуки. Иван посмотрел в окно, покачал головой, взял подойник и ушел на кухню. Там он зачерпнул кружкой молоко прямо с пеной, выпил не отрываясь и отправился в мастерскую. Думал сразу же заняться чертежами больницы и не смог. Мысленно был в доме у Закамышных и стоял рядом с Настенькой перед грозными очами Груни. Шалел, что отпустил Настеньку одну. «Еще подерут-ся, – думал он, закуривая. – И чего побежала одна? Характер!..» Курил, стоял над макетом и думал. По игрушечным улицам нарядно зеленели игрушечные деревья из куги, к бумаге присохли игрушечные домики – не оторвешь. На полу валялись нарезанные кусочки куги, баночка с клеем была опрокинута – наверно, вчера Иван нечаянно зацепил ногой. Хорошо, что в баночке клея почти не осталось.
Иван смотрел на сухую зелёную водоросль, лежавшую копенкой в сторонке, и улыбался. «Нарочно Настенька сказала, что водоросли кончились, – думал Иван. – Сколько их тут! Можно было весь «парк» засадить, а мы бросили работу и ушли и очень хорошо сделали. – Взял маленький кустик, растер в ладони, как растирают табак. – В эту ночь или чуть позже, на островке или в каком другом месте, а это должно было случиться. И хорошо, что отношения наши теперь окончательно прояснились. – Улыбнулся. – Прояснились? А загс? А чудачество Настеньки?..»
Сегодня ночью, когда они были на островке и под лунным светом серебрился мелкий сухой песок, Настенька вдруг открылась Ивану еще одной стороной своего характера. Высыпая из ладони тонкой струйкой песок на его плечи, она сказала:
– Ваня, а мы не пойдем в загс…
– Как это – не пойдем? – опросил Иван, принимая ее слова за шутку.
– У нас будет новая семья!
– Согласен… Новая – это хорошо! – Иван повернулся к ней, и песок с его плеч слетел. – Но надо же нам расписаться!
– Ваня! И как не стыдно! Ведь настоящая любовь никаких расписок яе требует… Ведь так же, а? А у нас любовь, я знаю, настоящая.
– Оно-то так, согласен, но есть… как это, обычай, наконец, обязанности…
– Ваня, пойми! – Глаза ее блестели слезами. – Не знаю, как бы понятливее сказать… Я так тебя люблю, что мне стыдно давать тебе расписку в том, что я тебя люблю, что буду тебе верна… Разве то, что я с тобой вот здесь, на островке, обнимаю и целую тебя, разве это не стоит ста таких расписок, Ваня?
– Стоит, безусловно… Я понимаю, и я рад, что ты такая, непохожая на всех!
– Вот и хорошо!
.– Но пойми, милая, нельзя же…
– Ну чего нельзя? Чего?
– Ну, нельзя пренебрегать законом!
– Ага! Струсил! Прятаться за закон? Испугался! А еще мужчина! – Она радостно, как ребенок, захлопала в ладоши. – Ой, Ваня! Какой же ты трусишка!
– Это, Настенька, не трусость, а разумность… – стоял на своем Иван. – Мы сделаем только то, что делают все… Обходить закон…
– Опять закон, – перебила Настенька. – Разве есть, Ваня, такой закон, который заставил бы любить насильно? Нет и никогда не будет! Обнимать милого по закону, целоваться, да еще на этом островочке, по закону – это же смех! Закон – вот он! Дай руку! – Она положила широкую Иванову ладонь на свою маленькую, упругую, как резина, грудь. – Слышишь, как стучит?! Вот это и есть наш закон!
– Этот закон самый верный. – Иван лежал на спине и видел, как с месяца сползала, разрываясь, тучка. – И я с тобой, Настик, согласен! Но и ты должна понять, что живем мы не на этом островке, а среди людей, и свои порядки нам устанавливать нечего. У нас есть родители, знакомые… и вообще… Ну что скажет, к примеру, твоя мать? Думаешь, обрадуется и похвалит? Думаешь, скажет: «Ах, какая у меня смелая дочка! Вышла замуж и в загс не пошла!» Такой радости у нее не будет – не жди!
– Да мне-то какое дело?
– Ты ее дочь!
– Смешно, Ваня, получается… Я хочу с тобой жить по любви, а ты со мной – по расписке…
– Глупая, я не настаиваю на загсе. Гражданские браки были в прошлом и непременно установятся в будущем, и они-то принесут людям настоящее счастье…
– Вот и я об этом, Ваня! О счастье!
Весь этот разговор воскресал вновь, и забыть о том, о чем они говорили на островке, Иван не мог. Он смотрел на макет, но ничего не видел. Думал о том, как Настенька вошла сейчас в дом, как разговаривает с матерью, и ругал себя за то, что не пошел вместе с нею… Поднял голову и на пороге увидел Настеньку, грустную, испуганную, молчаливую.
– Ну что?
– Побоялась… Отец тоже дома. В окно увидела его, остановилась и не могла… Ноги подкосились. Ваня/пойдем вместе…
– Пойдем… Только голову повыше, смелая моя!
Иван взял Настеньку под руку, и они, смеясь и разговаривая, вышли из комнаты.
VII
Что может быть хуже и неприятнее, если мысли у человека разбиты, раздвоены и если он думает одно, а говорить вынужден другое? Голова его до краев занята важным событием, которое его волнует и о котором нельзя не думать, а он притворяется и из приличия говорит о том, что не только не тревожит, но что в эту минуту совсем ему не нужно… Что-то подобное случилось с Яковом и Груней Закамышными, когда к ним, наигранно веселые, пришли Иван и Настенька. Родители делали вид, что рады их приходу, а думали о том же, о чем думали Иван и Настенька: как же это могло случиться, что их дочь ночевала у Ивана? Они знали, хотя и без ненужных им подробностей, как раз то, что знали Иван и Настенька, а именно: что их дочь поступила дурно, что ей бы не веселиться надо, а плакать. Своей же показной веселостью родители хотели сказать, что им решительно ничего не известно, а то, что Груня стучала кулаками в ставню и обругала Ивана, так это она сделала так, сгоряча, а теперь вот улыбается Ивану и Настеньке и в душе раскаивается.
Разыгрывать из себя весельчаков им было трудно. Особенно такое не под силу было Груне. Всю горечь обид, какие накопились у нее в сердце, выдавали ее тоскливые, заплаканные глаза. Губы ее с трудом изображали подобие улыбки. Перед приходом дочери и Ивана Груня умылась, причесала волосы, повязалась белой косынкой, но спрятать следы душевного расстройства и недавних слез не могла… И Яков Матвеевич, встречая Ивана и Настеньку, улыбался неестественно, виновато, точно извинялся и хотел сказать: «Дети, дети, самовольные вы чертенята! Если бы вы только знали, как трудно с вами, а мы находим в себе силы и смеемся там, где нужно плакать. Поглядите, дети, какой я радостный нынче. И хотя мне и матери до слез больно, что Настенька не ночевала дома, а мы все же крепимся и улыбаемся…»
Желая показать, как сильно обрадовал его приход Ивана и Настеньки, Яков Матвеевич обнял дочь и даже рассмеялся, но смех вышел скучный и нарочитый… Ему не смеяться хотелось, а подойти к Ивану и сказать: «Ваня, хороший ты мой! Как же так, Иван, могло случиться? Знаю, дочка моя с причудами, и всякой житейской серьезности у нее маловато, но могли бы вы вдвоем сообразить, что к чему, и не совершать ту глупость. Или вы всерьез поженились? Тогда надо было, чин по чину, расписаться, справить свадьбу, а не прятаться, как воришки, от людей!..» Думая так и зная, что от этого разговора ему все одно не уйти, Яков Матвеевич пожал руку Ивану и, мысленно называя своим зятем, спросил: – Ну, как диплом, Иван? Есть успехи? Вопрос Якова Матвеевича показался ненужным и смешным. Иван понимал, что этому седому, доброму, рассудительному мужчине, которого теперь он мог бы называть не только парторгом, а и тестем, хотелось спросить как раз о том, что случилось в эту ночь там, в комнате с закрытыми ставнями. И поэтому слова: «Ну, как диплом, Иван? Есть успехи?» – для себя Иван перевел так: «Ну, как твоя любовь, Иван? Есть успех?» И за сказанными словами стояли слова несказан– ные: «По всему видно, успех есть, ежели дочка моя позабыла дорогу в родной дом… Только как же это вы так? И в загс не пошли, и свадьбу не сыграли, даже родителям ничего не сказали? Не порядок, дети, непорядок…»
Иван сознавал, что о дипломе говорить тут не время, что нужно взять взволнованную Настеньку за руку, подойти с нею к родителям и сказать:
«Что случилось, то случилось, и вины нашей тут нету. Мы давно любим друг друга, а в эту ночь стали мужем ийеной. А о дипломе моем не спрашивайте… Вот он, мой диплом, – Настенька! Мамо и батя, не осуждайте нас. Мы почти всю ночку провели на островке – такая ночка случается один раз в жизни, и нельзя ее прозевать…» И не сказал и не взял Настеньку за руку. Тоже неестественно улыбаясь, Иван искоса взглянул на бледневшую и красневшую Настеньку и сказал:
– Яков Матвеевич, что-то не поддается мне диплом.
«Зато дочка моя быстро поддалась, – зло подумала Груня, стоя у окна со скрещенными на груди сильными руками. – Так поддалась, что всякий стыд потеряла… Сманил девчушку своими чертежами, обольстил… И времечко выбрал подходящее – в доме ни души. Василиса в Сухой Буйволе, а Иван Лукич в Москве».
– Почему же не поддается? – спросил Яков Матвеевич, думая о том, что, как на грех, нет дома Ивана Лукича и не с кем посоветоваться.
– Причин много. Не знаю, как быть с хуторами, – это первое. Второе – какой выбрать тип жилого дома, чтобы он пришелся по душе колхозникам. Третья причина – неопределенность моего положения. Если бы мне сказали: делай проект новых Журавлей, он будет принят, и по нему начнется строительство… Я же готовлю не проект, а свой диплом, и что будет, не знаю. Отец уехал в Москву и тоже ничего не сказал…
«Ты не знаешь, что будет, а разве мы знаем, что будет? – печалилась о своем Груня. – Наше положение тоже неопределенное, а ты пришел, привел дочку и вместо того, чтобы говорить, что будете делать дальше, сидишь и лясы точишь, умник какой…»
– Так что чертежи я пока оставил и занялся макетом… Вот Настенька мне помогает…
«Хорошую нашел помощницу! – Груня сердито посмотрела на вспыхнувшую дочь. – Даже на кровать полезла, настоящая помощница… Это же какой срам!. Люди узнают… Люди-то что скажут… Поживешь тут, поиграешься с этой куколкой и улетишь. Эх, моя бы власть, взяла бы плетку да захлестала по мягкому месту и тебя и твою помощницу..»
«Мать опять взбеленилась, – думала Настенька, опустив голову и глядя на свои исцарапанные шишигам ноги. – И для чего Ваня завел этот разговор? Ни чертежи его, ни макет никому зараз не нужны… У матери свое на уме, а отец тоже из гриличия спрашивает, как да что… Ему тоже вольно…»
А Иван продолжал голосом спокойным, ласко-ым:
– Зашли бы посмотреть, Яков Матвеевич…
– Что ж, зайти-то нетрудно… Ваня, может, соберем партком да потолкуем?
– Партком собирать рано…
– Да ты что, Яков! В игрушки играешься? – страшным голосом крикнула Груня. – Зайти да обсудить! Партком собрать! Свое, семейное горе нам надобно обсуждать! – Она решительно подошла к мужу и стала лицом к дочери, а спиной к Ивану. – Сидите тут, как дети малые, и черт знает о чем толкуете! У нас своя балачка! И такая балачка, что хуже болячки! – Повернулась к Ивану. – Ну, чего умолк, чертежник? Говори отцу и матери, что у вас было?
– Мамо! И что вы такое говорите?
– Что – мамо? – повернулась к дочери. – Ты что, помощница, думаешь отмолчаться? Ишь как полыхаешь, знать, за ночь не всю еще совесть растеряла…
Мысленно Иван соглашался с Груней. Мать была права. Не о чертежах и не о макете надобно говорить, а о том, что для всех в этом доме было самым больным и важным. И Иван резко встал. Длинными растопыренными пальцами, как граблями, поправил растрепанный белесый чуб, думая о том, что бы такое хорошее сказать, чтобы Груня успокоилась. И ничего утешительного придумать не мог. Стоять же молча было неловко, и он сказал:
– Мамаша!.. Простите… Аграфена Степановна, можно мне называть вас мамашей?
– Можно или не можно, тебе, сынок, теперь виднее…
И Груня улыбнулась. Злые, с высохшими слезами ее глаза повеселели, и тут все поняли, что одним словом «мамаша» Иван сумел обласкать и смягчить ее изболевшееся сердце. Все обрадовались, а Иван говорил:.
– Мамаша! Я только хотел… Да что тут! – Он махнул рукой. – Настенька! Стань со мной рядом!
Иван, волнуясь, обнял Настеньку и сбивчиво начал говорить о том, что Настенька – его жена, что любят они друг друга так, что выразить словами это невозможно, и что с этого дня всю свою жизнь, с ее горестями и радостями, они будут делить пополам. Груня не слушала Ивана и причитала:
– Ой, доченька-а! Ой, дитятко мое, когда ты успела вырасти-и-и… Ой, на кого же меня покидаешь… горюшко мое сладко-о-е?..
– Ну, что, Груня, заголосила, будто покойник в доме? – Яков Матвеевич подошел к жене. – Ну, хватит! И к чему тут слезы, не пойму… Что ты за женщина, Груня? Завсегда в том месте, где надобно радоваться, плачешь, а где надобно плакать, смеешься… Давай поблагословим детей да вместе с ними и порадуемся их счастью. – Привлек к себе плакавшую жену. – Ну, не надо!
Пойди с Настенькой на кухню и приготовь завтрак. Сядем по-семейному за стол, выпьем по рюмке ради такого случая… Ну, вытри слезы и иди, иди… Настенька, подсоби матери.
Женщины ушли, а мужчины разом вынули папиросы, закурили и молча посмотрели в окно. Был виден кусок Егорлыка, жаркий блеск воды, козырек кручи. Яков Матвеевич и Иван смотрели на реку так сосредоточенно, точно могли увидеть там что-то, что позволит им начать разговор.
– Ваня, – сказал Яков Матвеевич, любуясь блеском солнца на воде, – когда же пойдете в загс?
– Я готов хоть сегодня.
– А кто не готов?
– Настенька…
– Почему она не готова?
– Вообще-то готова… но не желает регистри-роваться.
Яков Матвеевич рассмеялся и не знал, что ответить.
– Или я ослышался?.. Ты сказал: не желает?
– Да… Стыдно, говорит, давать подписку о любви…
– Глупость… И дурость…
– Не глупость, Яков Матвеевич, а убеждение.
– Но ты-то пробовал ее разубедить?
– Пробовал… И слушать не желает!
– Узнаю, доченьку! Эко, додумалась! – Яков Матвеевич смотрел на козырьком висевший над водой берег, и ему казалось, что этот кусок красной земли вот-вот отвалится и с грохотом полетит в воду. – И ты с этой ее убежденностью согласился, Иван?
– А что мне оставалось? – Иван развел руками. – Выходит, Настенька умнее меня… На– стоящая любовь действительно в расписке не нуждается.
– Как это так – умнее? Какой же это ум? – Яков Матвеевич помолчал, не переставая смотреть на глиняный козырек, который готов был упасть. – Это, Ваня, не ум, а баловство… Ну, хо-рошо, допустим, что и без подписей жить вы бу-дете душа в душу – согласен, это может быть. Но ты сказал бы ей, что у вас появятся детки… Чьи они будут по закону?
– О детях мы еще не подумали, – сознался! Иван, краснея.
– Зря, зря… Без детей какая любовь. – Яков Матвеевич обнял приунывшего Ивана. – Вот что, Ваня… Об этом матери пока не говори, так лучше… А с Настенькой я сам потолкую… Хорошо. Иван улыбнулся.
