Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
– В чем же усматриваешь мою наивность? – спросил Семен, держась за поясницу, которая побаливала, и не глядя на Ивана. – Поясни…
– Хотя бы в том, Семен, что ты, мой сверстник, которого, как и меня, обучала грамоте советская школа, не можешь понять, что новые Журавли не нуждаются ни в церкви, ни в красоте, о которой ты печалишься. – Иван встал. – Взгляни на макет! Вот они, Журавли будущего! И красота их в удобстве жизни, в радости и счастье людей… Так что счастье журавлинцев не в церкви…
– Как же несчастны люди, которые усматривают счастье лишь на земле, – заговорил Семен, подходя к макету, – и глаза которых не видят 'все то духовное, что возвышает нас и облагораживает души наши…
– Из проповеди? – спросил Иван, улыбаясь. – Выходит, мы несчастны? Строим на земле и для себя новую жизнь – и несчастны? Вот какая глупость сидит у тебя в голове! Ведь ты же кривишь душой. Бог человеку не нужен, и ты знаешь это лучше меня…
– Неправда твоя, Иван. – Семен все так же держался рукой за нывшую поясницу. – Человеку без, бога не жить… Поглядел бы, сколько было молодежи в церкви на пасхальные праздники! О чем это говорит?
– Все о том же. – Иван зашагал по комнате. – Пасхальная всенощная. – зрелище диковинное, позабавнее спектакля. И как же не пойти и не посмотреть? Но я ручаюсь, никто из тех, кто в ту ночь слонялся возле церкви, не умеет перекрестить лба и не знает ни одной молитвы… Люди, даже те старушки, что всякий раз приходят к тебе на поклон, смотрят на попа, как на шута. Священник на селе – молодой или старый – фигура ненужная и смешная… Ты идешь по улице, а на тебя показывают пальцем и посмеиваются…
– Страшный ты человек, Иван! – крикнул Семен, крестясь и отходя к дверям. – Отступаюсь, как от нечистого, и предаю анафеме!
– Вот это другой разговор! С этого и надо было начинать.
Слова Ивана остались без ответа. Крестясь и пятясь назад, Семен спиной приоткрыл дверь и хотел уйти…
– Нет, нет, Семен, погоди! – Иван взял школьного друга за мелко дрожавшую руку. – Зачем же обижаться? Давай посидим, поговорим… Сколько лет не видались!
Иван усадил Семена, бледного и злого, к столу, сам сел рядом. Положил коробку «Казбека», спички. Семен отрицательно покачал головой.
– Не куришь? – спросил Иван. – Это хорошо… Послушай, Семен, зря ты на меня так обиделся… Ведь мы с тобой представители молодого поколения, и давай спокойно поговорим… Уйти – это самое легкое. А ты скажи мне, как своему бывшему другу, неужели ты, такой молодой, веруешь в бога? Нет, не надо злиться… Видишь, Настенька ушла, она понимает, что у нас разговор личный, откровенный…
– Нам, Иван, говорить не о чем, – сухо сказал Семен. – И я раскаиваюсь, что пришел к тебе…
– Но ответить на вопрос можешь? – спросил Иван. – И мы расстанемся по-хорошему.
– Если это будет в моих силах.
– Вопрос у меня простой. – Иван взял папиросу, постучал мундштуком о коробку. – Марфушка Петракова – соседка Марии и Петра Нескоромных, ты их знаешь. Так вот, Марфуша носила к тебе крестить сынишку Нескоромных Николая. На ферме своим товаркам потом Марфуша рассказывала, как ты взял у нее ребенка и сказал: «Крестится раб божий Николай…» И когда ты потребовал, чтобы эти слова она повторила за тобой Марфушка рассердилась. «Какой же это, – думаю себе, – раб? Нет, – думаю, – рабом Колька Нескоромный не был и не будет…» Взяла ребеночка обратно и ушла… Так крестины и не состоялись. Было это, Семен?.. Молчишь? Значит, было… А когда ты венчал Ольгу Яценкову и Никиту Караганова и сказал: «Жена да убоится мужа своего…», – что ответила тебе Ольга? Забыл? Ах, какая у тебя, Семен, девичья память…
Семен посапывал и молчал. Сердце ныло, его давила тупая боли. Щеки, обрамленные бородкой, то белели, то краснели. Он понимал, что сделал глупую и непоправимую ошибку. Ему не нужно было не только бороться «на выжимки» с Иваном или начинать, как он теперь понимал, ненужный разговор о церкви, но даже и заходить в этот дом. И когда он, не слушая Ивана, думал об этом и ругал себя, по щекам на бороду вдруг покатились слезинки… Иван заметил душевное состояние школьного друга и встал. Вяло, с трудом поднялся и Семен. Молча пожал Ивану руку слабой рукой. Иван проводил гостя до калитки.
На улице Семену чудилось, будто за ним гнался Иван. От мысли, что Иван вот-вот схватит его за талию и крикнет: «На выжимки!» – стало так страшно, что он, подобрав полы рясы, ускорил шаги. Отошел подальше от книгинского дома и оглянулся. Улица лежала пустая. Чей-то кудлатый, бурой масти пес стоял у глиняной изгороди и диковато поглядывал на журавлинского по Семен продолжал свой путь, и ему снова виделся Иван, слышались его шаги и даже голос: «Что тебе ответила Ольга? Забыл?» Семен оглянулся и облегченно вздохнул. Никакого Ивана не было, и только рудой пес все так же стоял у глиняной изгороди… «Что за наваждение, господи!» – думал Семен, мелко крестясь и торопливо шагая по улице.
В своей комнате, не раздеваясь, вытянулся на диване. Пролежал, тоскливо глядя в потолок, пока сторож Ерофей не зазвонил к вечерне. Тончайший голосок обрубка рельса пронизывал тишину, за ползая в хаты, звал, навевая грусть. И Семён прислушиваясь к нечастым ударам молотка о сталь, всплакнул, как, бывало, плакал в детстстве. Затем поднялся, вытер платком глаза. Дымчатые сумерки гнездились по углам… А стальной голосок звал, требовал. Семен подошел к окну, посмотрел во двор. «Что это со мной? – думал он. – Или захворал, или какой бес вселился в меня?.. Пойду, пойду в церковь, помолюсь богу…»
И шатко, как больной, пошел через двор на улицу.
ХII
Все чаще и чаще по утрам появлялись над Журавлями лоскутья туч, и плыли они, не торопясь, неведомо куда; все чаще и чаще перепадали дожди, тихие-тихие, без гроз и без ветров. Дороги в Журавлях и в степи размокли и так испортились, что «Москвич», на котором ехал Григорий, частенько буксовал и елозил колесами, как пьяный ногами. В дождь, в непогоду думки о том, что новенький, цвета небесной синевы «Москвич» в зиму остается без кровли, еще больше мучили Григория и были невеселыми и тягучими, как и этот обложной дождь. Григорий никак не мог понять: почему отжившую свой век землянку нельзя еще при жизни деда Луки приспособить под жилье для машины и хотя бы не всю ее, а только ту комнату, в которой жил с семьей Григорий и которая теперь пустовала? Неужели Иван Лукич в самом деле собирается сделать в этой землянке какой-то музей? И что это за музей и кому он нужен?
Часто, не находя ответа, Григорий тоскливо смотрел на землянку, и в том месте, где два оконца поглядывали на улицу, видел просторные, на крепких железных петлях двухстворчатые ворота. Не отрывая полного грусти взгляда от землянки, Григорий мысленно раскрывал новенькие ворота и так же мысленно въезжал на «Москвиче» в комнату. Чтобы лишний раз убедиться, хорош ли получается гараж, Григорий незаметно прошмыгивал мимо лежавшего на своей низкой кровати деда Луки. Подолгу осматривал соседнюю комнату и опять – в который уже раз! – глазами примерял, как и где расположится новый жилец и сколько тут потребуется ему места. Если убрать стол и лавку – а они непременно будут убраны, – то «Москвич» очень удобно станет рядом с печкой, а задние колеса подойдут вплотную к тем дверям, что ведут в комнату деда Луки.
Григорий стоял и мечтательно, глазами, облюбовывал то место, которое займет «Москвич». Раздумывал над тем, как бы так выломать саманную стену и поставить ворота, чтобы дед Лука не услышал… Верилось, что всю эту работу, если хорошенько заранее к ней подготовиться, можно выполнить за одну ночь. Пока дед Лука будет спать, просторные ворота могут стать на свое место, и у «Москвича» появится свое жилье. Увидеть все это дед Лука не сможет – слепой, а когда додумается ощупать ворота руками, то ругаться или жаловаться Ивану Лукичу будет поздно. И лучше всего, как полагал Григорий, вынуть стенку и поставить ворота в эти дни, пока Иван Лукич находился в Москве.
Лес был приготовлен давно и лежал в новом доме. Не теряя времени, Григорий попросил кузнеца Ольшанского отковать из шинного железа навесы и крюки к ним, затем пошел к плотнику Игнату Аксенову договориться, чтобы Аксенов сделал откосы для ворот. Аксенов был человек суровый и до крайности скупой на слово. Просьбу Григория выслушал молча, так же молча вместе с Григорием пошел к землянке, посапывал простуженным носом, осматривая стену в том месте, где должен быть въезд. Почему-то постучал в стенку кулаком и не сказал ни слова. Сел на завалинку, закурил толченного в ступке самосада и наконец спросил:
– А как дедусь? Согласный?
– Уже согласился, – не моргнув глазом, соврал Григорий. – Вчера побеседовал: так и так, говорю, дедусь, новенькая машина гибнет… Ну, отвечает, раз такое дело, согласен, строй…
– Поставить ворота, Гриша, можно, – не слушая Григория, сказал Аксенов, – но потребуется чертежик…
– Какой такой чертежик? – удивился Григорий. – Размеряй на глаз – и все тут!
– На глаз, Гриша, не могу… Передо мной должен лежать полный расчет, чтоб видно было, что и как…
– Возьми аршин, вымеряй длину и ширину, и начнем рубить стенку!
– Э, не-ет! – нараспев сказал Аксенов. – Ты что, Гриша, толкаешь меня на преступление, хочешь, чтоб вся твоя землянка рухнула? Не-е-е! Без чертежа нельзя!
– Да где же я тебе его возьму?
Аксенов долго молчал, как бы собираясь с мыслями.
– Пойди, Гриша, к своему брату-архитектору, лучше его никто эту штуковину не составит. Попроси брата, и он вмиг набросает нужный чертежик. Тогда я по тому чертежику все в точности сработаю… А как же ты хотел? Это тебе не землю пахать! Без чертежика мне нельзя, а по чертежику можно!
– В цене как сойдемся, Игнат Семенович? – спросил Григорий.
– Кто стенку будет ломать? – в свою очередь спросил Игнат.
– Сам возьмусь и сосед Семен обещал подсобить…
– Знать, мое дело – откосы и ворота? Ну, что ж, Гриша, я с тебя дорого не возьму… Пять сотенных бумажек и магарыч…
– Да ты что, Игнат Семенович, в своем уме? Да где видел такую цену?
– Цена сносная, – стоял на своем Аксенов. – И надобно учитывать то обстоятельство, что дело это сильно опасное. Риск!.. Стена древняя, как и дед Лука, ее только тронь. Потолок упадет, вот тебе и вся землянка рухнет… Ежели дорого, Гриша, то поищи другого мастера… Сильно опасная работа, Гриша, учти! Надо рисковать!
Как ни упрашивал Григорий сбавить цену и сделать ворота не за пять, а хотя бы за четыре сотни, Аксенов помалкивал и стоял на своем. Григорий не знал того, что там, где речь шла о деньгах, Аксенов был крепче кремня… Григорию ничего не оставалось, как принять это поистине кабальное условие, и он сказал:
– Ох, и живодёр же, Игнат Семенович! Не думал, что ты такой жадюга! Ну, ладно, не мычи, согласен! Получишь свои пять сотенных. Только хочу предупредить: работа срочная, и стенку ломать, ворота ставить будем ночью… Стемнеет – начнем, а к рассвету чтобы все стояло на своем месте… Понятно?
– Это можно, ежели заранее подготовиться и подналечь, – согласился Аксенов. – Ты зараз же пойди к брату Ивану и попроси у него чертежик… Дело опасное, так что без чертежика приступиться к нему нельзя.
Если бы кто знал, как не хотелось заходить к Ивану вообще, а особенно с этой просьбой! Но нужда толкала, и Григорий пошел. Не любил Ивана, а почему – сам толком не знал. Известно ему было лишь то, что нелюбовь эта пришла к нему в тот вечер, когда братья сидели на завалинке и беседовали о жизни. Тогда, слушая возражения Ивана, Григорий понял, что у него с братом ее одинаковые пути-дорожки и что до этого дня шли они не вместе и дальше пойдут врозь; что и на обыкновенную жизнь они, оказывается, смотрят разными глазами… А почему? Ивану не нужна собственность, привык гулять по белому свету и жить на манер странника… А Григорию нужны и дом, и «Москвич», и гараж для машины, и жизнь обеспеченная…
– Многое в брате Григорию не только не нравилось, но было непонятным и странным. Прежде всего непонятным было то, что Иван после девятилетней отлучки почему-то приехал в Журавли делать свой диплом, будто во всем свете не было других сел. «А почему приехал именно в Журавли? – думал Григорий, направляясь по раскисшей улице к брату. – Потому сюда заявился, что захотел, хвастун, показать себя… Поглядите-де, какой я стал ученый, как я умею чертежи рисовать и родного батю злить…» Странным и непонятным казалось Григорию и то, что журавлинцы и хуторяне полюбили Ивана. А за что? Неужели люди поверили в то, что Иван перестроит Журавли, и те, кто ютится зараз в землянушках, будут жить в двухэтажных домах? В Журавлях и на хуторах только и разговору, что о новых Журавлях…
Не нравилось Григорию и то, что Иван превратил отцовский дом в мастерскую и не только чертил там свои планы, а и рисовал смешные карикатуры; не было того дня, чтобы не являлись к Ивану разные зеваки. И еще не нравилась эта странная женитьба на дочке Закамышного… И кто может поверить, что Иван не мог найти себе жену в Москве и влюбился в эту сумасбродную Настеньку? Никто не поверит, потому что таких дураков нет… «Всем же видно, что это дурость, а не женитьба, – размышлял Григорий, открывая калитку и входя во двор отца. – Обесчестил девчушку, закружил ей голову, а теперь и не знает, как из этого горя выпутаться… Да еще и живут, как на смех, нерасписанные… Ох, и мудрец же ты, Ваня!.. Только гляди, братуха, домудруешься…»
ХIII
Встретились братья холодно. Глубоко скрытая неприязнь стеной поднялась между ними, заслонила и родственные чувства и все то хорошее, что было у них в детстве. И хотя оба всячески старались поглубже запрятать эту неприязнь, делали вид, что им весело, даже улыбались, а глаза и лица их выражали скуку и душевную грусть. Пожимая брату руку и говоря, что рад его приходу, Иван взглядом своих усталых глаз говорил, что радость эта не настоящая, поддельная, и Григорий, понимая это, не удивлялся и не огорчался. Иван показал Григорию макет новых Журавлей, зная, что макет этот брату не нужен. Григорий же мысленно называл брата хвастуном, который и макет новых Журавлей показывал только для того, чтобы погордиться. Смотрел на улицы, на парк и делал вид, что работа Ивана ему нравится. И чтобы Иван этому поверил, Григорий своим толстым, пропитанным машинным маслом пальцем сперва тронул усики, а потом провел по главной улице и спросил:
– Славная игрушка! Только не вижу, Ваня, свое подворье… Где оно тут запряталось? Или оно своим видом не подходит к новым Журавлям? Сказать, всю красоту портит?
– Не туда, Гриша, смотришь… Вон твой домина!
Иван показал квадратный кусочек куги. Рядом с ним приклеена полоска картона – книгинская землянка. Трогая пальцем кусочек куги и соломинку, Григорий с грустью смотрел на макет и ничего не видел: взгляд затуманился, в голове собирались все те же давно пригретые им мысли, что главное в жизни – это собственность. Размышляя об этом, Григорий был убежден, что брат Иван в житейских делах – несмышленое дите, что ему никогда не понять; почему в одном случае человек ленится, работает с прохладцей, лишь бы день до вечера, а в другом – силы надрывает и так старается, что из-под земли достанет то, чего на земле еще нету… И Григорий приходил к тому выводу, что если бы Иван все это знал и понимал, то никогда не стал бы лепить эту свою детскую игрушку…
Все так же тоскливо глядя на макет, Григорий думал о том, что журавлинским жителям. ни к чему эта Видимая красота новых Журавлей и жизнь в городских двухэтажных домах. «Нельзя крестьянина лишать своего двора и своей хаты, – размышлял он, мысленно споря с Иваном. – Сельский житель – он как крот, привык жить один, и его не загонишь в общие дома… Дома будут общие, сказать, ничьи! Да они, Ваня, без хозяина и без присмотра в какие-то два-три года развалятся, потому что никакого стремления у людей не будет, и не годится им жить, как пчелам в улье…» Иван поглядывал на брата, хотел понять, о чем тот так задумался, ждал' вопроса, связанного с новыми Журавлями. Григорий заметил взгляд брата, усмехнулся в тонкие шелковистые усики и спросил:
– Братуха! Неужели ты веришь, что журав-линцы, лишенные по твоим чертежам домашности, своего двора, будут прыгать от счастья, как малые дети, когда им дадут комнаты?
– Ради этого вопроса пожаловал ко мне?
– А что? – Григорий улыбался, показывая мелкие белые зубы. – Вопрос, Ваня, сильно горячий, голыми руками его не трогай —; мигом обожжешься!.. Вот я глядел на твою затею и удивлялся: ну зачем нам эти городские жилища? Душа не примет. Это можешь понять? Гляжу на тебя, Иван, и думаю: сам ты – только не обижайся, я по-родственному, – порядочный чудак и людей наших дурачишь, батю злишь, людей бунтуешь, хочешь рай небесный в Журавлях сотворить… Пустая, Ваня, затея! Пойми, что человек – ты, я, все люди – от природы собственник, и никуда мы от этого не уйдем, и вытравить из нас это невозможно. Приглядись, человек только там старается, где есть ему в этом личная выгода… Твое, мое, богово – это уже отошло.
– Старая, Григорий, песня, – сказал Иван. – Только у ней не хватает припева: Америка-то на чем держится? На собственности. Хороший припев, а?
– Обойдусь и без этого припева… С Америкой я не пойду, не бойся, братуха! – Григорий с улыбкой смотрел на брата, слегка трогая пальцем усики. – Но вот ответь, ежели ты грамотный: почему наш «Гвардеец» так быстро разбогател и почему те семь колхозов так сильно бедствовали? Вот тебе настоящий припев к старой песенке!
– Смешной же ты, проповедник собственности! – с улыбкой сказал Иван. – Но известно ли тебе, Гриша, как далеко отстали в культуре и в быту жители деревни от горожан? И если ссылаться на какой-то свежий пример, то самыми подходящими будут наши знаменитые Журавли… Общественное богатство выросло, материальная жизнь стала неузнаваемой, а загляни в землянку… Что там увидишь? Срам и стыд… Человеку так жить нельзя…
– Хочешь сказать, – перебил Григорий, – хочешь сказать: в тех землянушках живет бескультурье, так сказать, идиотизм деревенской жизни?.. Так говорил Карл Маркс? Слыхал, Ваня, знаю… В политкружке изучал, так что не думай, что я дурак дураком… Но того идиотизма лично в наших Журавлях давно нету: изжили! У нас есть крупное коллективное хозяйство!.. Мы это тоже изучали…
– То, что ты в политкружке обучался, хорошо…. И дело тут, разумеется, не в идиотизме – не туда махнул. Дело, Григорий, в том, чтобы в такое богатое село, каким являются Журавли, пришла и прочно утвердилась городская культура… Но беда, что в журавдинских лачужках, построенных еще нашими дедами, с низкими потолками и с земляными полами, гнездится такая старина, что диву даешься, как все это уцелело и сохранилось. И пока эта беда сидит в том жилье, радоваться, Гриша, рановато…
– Меня поучаешь? – Григорий рассмеялся. – Я сам только вчера выкарабкался из той землянушки…
– Тем лучше… И обязан понять, что не в том радость, что ты и десяток таких, как ты, выстроят дома и станут этим гордиться, а в том радость, чтобы все колхозники имели приличные бытовые условия – не худшие, скажем, чем у рабочих… Я не против того, чтобы журавлинцы хорошо зарабатывали и чтобы «Гвардеец» и в будущем богател и был бы первым миллионером в районе. Но в каких неприглядных условиях живут хозяева этих миллионов – вот о чем пришла пора подумать… Честное слово, и стыдно и обидно колхозникам «Гвардейца» шить в таких условиях! И я должен тебе сказать, братуха: хочешь ты, Григорий Книга, или не хочешь, а тем журавлинским землянушкам, в которых, к сожалению, еще ютятся колхозники, приходит конец…
– Ну, ладно, пусть приходит конец, оставим, Ваня, эти разговоры… А то еще подеремся! – Григорий не хотел ссориться с братом, думал о той просьбе, ради которой пришел, и поэтому дружески, ласково взглянул на вдруг помрачневшего Ивана. – Удивляюсь, Ваня! Одного мы с тобой батька и одной матери дети, а как сойдемся, так и начинаем спорить и не можем понять один другого… Ну, не дуйся! Шут с ним, поживем – поглядим, кто из нас прав, а кто виноват… Как, Ваня, движется твоя женатая жизнь?
– Хорошо движется, – сухо ответил Иван.
– А где же Настенька?
– На работе… Уехала на канал.
– Ах, да! Я и позабыл, что она хозяйка воды. – Григорий приблизился к Ивану. – Ваня, есть к тебе маленькая просьба…
– Говори, чем могу помочь.
– Помощь, сказать, пустяшная… Требуется небольшой чертежик…
– Что за чертежик и зачем он тебе?.
– В том-то и суть, что не мне, Ваня, а Ялот нику Аксенову. – Григорий замялся и, не зная как лучше объяснить брату смысл своей просьбы кашлянул, шумно глотая слюну. – Тут, Ваня, та кое дело… «Москвич» у меня – ты знаешь деньги за него отданы большие, а скоро зима куда его приютить? Погибнет же такая ценность
– Дедову землянку вздумал ломать?
– Да ты что? Зачем же ее ломать? – оживился Григорий. – Нет! Ломать не буду! – И с доверительной улыбкой: – Я не такой, как ты! Хочешь все журавлинские землянушки изничтожить, а я и одну истреблять не хочу… Уберу единственную стенку, что выходит на улицу, а на ее место поставим ворота такой ширины, чтобы мог в них въехать «Москвич». Вот и все дело! Пустяк, з плотник Аксенов без чертежика не может… Побаивается, как бы потолок не рухнул… Так что, Ваня, как брата прошу, уважь и составь ему тот чертежик…
– Ты что, Григорий, дурачком прикидываешься? – в упор спросил Иван. – Или уже позабыл наказ отца?
– Какой наказ? – искренне удивился Григорий, выпрямился и сдвинул брови. – И ты хочешь в той землянушке музей сотворить? Людей с батей хотите смешить своим музеем? Кому он нужен?
– Не в музее дело, сам отлично понимаешь. – Иван подошел вплотную к Григорию, сжимая за спиной кулаки. – Не трогай старика! Слышишь, Григорий? Тронешь – я сам за дедушку заступлюсь!
Тут Иван быстро подошел к столу, среди чертежей отыскал рисунок и показал брату. На бумаге углем жирными линиями был изображен мужчина с усиками. У этого мужчины была длинная и тонкая шея, он по пояс поднимался из нового дома. Руки тоже длинные, с цепкими пальцами, и протянулись они из окон. В одной руке тот мужчина держал «Москвич», а другой обнимал зем-лянушку, возле которой в горестной позе сидел старик… Кто бы ни посмотрел на этот рисунок, непременно сказал бы: «О! Погляди! Да ведь это же Гришка Книга! Даже усики, как у него! А какой смешной!..» Надо сказать, что и Григорий узнал себя и не мог удержаться, улыбнулся, а потом нахмурился и отвернулся…
– Чего отворачиваешься, Гриша? – спросил Иван. – Узнаешь себя и свои желания?
– Насмешки, Ваня, строить легко, – не поворачивая головы и упавшим голосом ответил Григорий. – Пошли в «Крокодил», чего у себя такое добро хоронишь? – Смело посмотрел Ивану в глаза. – Ну, так как же насчет чертежика?
– Я уже сказал: не трогай старого человека!
– Да разве я его трогаю? – У Григория пятнистой бледностью покрылось лицо. – Твои насмешечки – брехня! Намалевать все можно… Придумал: руки протянул к землянке! Лучше бы не картинки эти малевал, а пошел проведал дедушку. Хворает зараз дедусь, и кто за ним приглядывает, кто кормит, поит? Мы с Галиной, а ты руки мои вытянул из окна… Дедусь лежит себе в своей комнатке и пусть лежит, а для «Москвича» я приспособлю свою комнату, где я жил с семьей… Набросай, Ваня, чертежик!
– Нет, не буду… И не проси!
– Так вот ты какой брат! Вот какой родственник! – бледнея, кричал Григорий. – Да что тут трудного! Ты же все это умеешь…
– Не трудно, а делать этого нельзя..
– Нельзя? В праведники лезешь! – И Григорий, казалось, готов был броситься на Ивана с кулаками и с трудом удерживал себя. – Все Журавли замышляешь ломать – это можно, а землянку перестроить под гараж нельзя?! На Журавли сколько чертежей наделал, сил не жалеешь – это можно! Обидные картинки рисуешь, насмешки над людьми строишь – это тоже можно, а пустяковый чертежик нарисовать нельзя? Машина гибнет– тебе-то что, тебе не больно! Эх, братуха, сукин же ты сын! Ну, так знай, обойдусь и без того чертежика! Мы тоже грамотные! Не такое ломали и строили, а стену уберем, и еще как!
Иван молчал. Григорий, накричавшись вволю, хлопнул дверью и выбежал во двор.
