Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
II
Утром пришло письмо от Алексея и Дины. Молодые люди сообщали, что с жильем они устроились хорошо – есть комната с сенцами и с кладовкой, «а вот посуды у нас нет, даже одна тарелка на двоих, не успели еще нажить»; что в Сухой Буйволе прошли сильные грозовые дожди с градом, «так что теперь наша Буйвола не сухая, а мокрая»; что стрижка овец давно завершена, а шерсть перебросить в Невинномыоск на фабрику никак не могут; «передайте бате, что мы ждем те обещанные грузовики, а дождаться не можем, так что пусть поторопится». Были в письме и такие приятные сердцу Василисы слова: «…и если вы, дорогая мамочка, найдете время, то приезжайте к нам; мы с Диной очень просим вас, и вы сами поглядите, как мы тут живем…» И хотя дальше шли одни поклоны и приветы родичам, Василиса читала и читала письмо, и оно так ее взволновало и обрадовало, что она побежала в комнату Ивана, разбудила его и сказала:
– Ваня! Алеша меня к себе зовет!
– Что? Где? – протирая глаза, спросонья спрашивал Иван.
– Да вот письмо… Алеша прислал… Так и пишет, что он и Дина просят меня…
Сидя на кровати и глядя на мать сонными глазами, Иван одобрительно кивал головой и думал о том, как это хорошо, что благодаря письму брата мать рано разбудила его: он сможет сегодня по-настоящему поработать.
Василиса приготовила сыну завтрак и заставила вслух прочитать письмо. Склонила на плечо голову, слушала, и глаза ее блестели от счастья. Вернув матери письмо, Иван сказал, что охотно сам побывал бы у Алексея, но у него нет для этого времени. И как только Иван ушел в мастерскую, Василиса начала готовиться в дорогу. Прежде всего нужно было хорошенько обдумать, что ей нужно сделать до отъезда; что взять с собой и что оставить дома, с кем поговорить и о чем поговорить. Память у нее стала плохая, как решето, в голове, как на грех, не удерживалось то, что необходимо было помнить. Поэтому Василиса вынула из шкафа старую, пожелтевшую ученическую тетрадку, оставшуюся от того времени, когда Алеша ходил в школу. Оседлав нос очками и не надеясь на память, она стала делать на листке заметки: и о том, что до отъезда постирает белье – а и сына Ивана и мужнино, и о том, что возьмет с собой чистые наволочки, простыни, теплое одеяло, и о том, что нужно захватить побольше посуды, и о том, что она непременно купит Дине подарок… «Кто их тут без меня будет обстирывать, – думала она, склонив над. тетрадкой голову. – Лукич спросит, почему я беру теплое одеяло, а я скажу, что не для себя, а для детей. Привезу им на хозяйство и тарелки, и кастрюли, и чашки – пусть радуются… А вот что бы такое купить Дине? Надо с Ваней посоветоваться… Завтра и Ване и Лукичу скажу всю правду, не стану таиться, и пусть они знают, что покидаю Журавли насовсем…»
И еще записала: «Повидаться с Ксенией…» Испугалась этих слов, положила карандаш, задумалась. «Может, и не следует нам встречаться? Ну, сойдемся, а о чем станем беседовать? – Слеза покатилась по щеке. – О моем муже? Скажу ей, что Лукич меня не любит, а ее любит?.. Она это и без меня знает. И неловко об этом нам толковать, она в дочери мне годится». Взяла карандаш и слова «повидаться с Ксенией» зачеркнула. Но зачеркнуть слова на бумаге оказалось легко, а в сознании они остались, и так надежно умостились в голове, что невозможно было их ни вычеркнуть, ни выбросить, ни забыть…
Стирку затеяла в тот же день. И то, что она могла заняться таким важным для нее делом, и то, что впереди, как огонек в тумане, маячила новая, неизведанная жизнь, душу ее наполнило радостью. Она нагибалась над ванной, полоскала в Егорлыке белье и все время напевала песенку: «Зеленый дубочек на яр похылывся, молодой казаче, чого зажурывся…» Глядя на мать в окно, когда она несла на коромысле белье и потом развешивала его, Иван удивлялся ее бодрому и веселому виду. «Сразу помолодела моя мамаша, – подумал Иван. – К Алеше в гости собирается, как же тут не помолодеть и не порадоваться…»
Василиса, все так же напевая песенку, не спеша, развесила белье на веревке, перетянутой через весь двор, потом, в комнате, вытерла о фартук руки, аккуратно, заглядывая в зеркало, повязала на голове косынку и вошла к Ивану.
– Беда, Ваня, – грустно сказала она. – Хоть разорваться матери.
– Что случилось, мамо? – спросил Иван, стоя у стола и внимательно глядя на широкий, испещренный линиями лист бумаги.
– Сердце мое на две части разрывается: и тебя жалко и Алешу хочется повидать.
– Обо мне, мамо, не печальтесь. – Иван смотрел на линии, которые чертил все это утро; чертеж в эту минуту был ему важнее того, что говорила мать. – Алексей моложе меня, ему и мать нужнее. Вот и зовет вас к себе, и вы поезжайте.
– А ты как же тут будешь без меня? Кто тебе обед сготовит?
– Сам! – весело ответил Иван, думая о том, что главную улицу Журавлей, ту, что протянется в сторону Птичьего и Янкулей, необходимо еще больше изогнуть. – Почти, девять лет сам готовил себе еду, и ничего, жил хорошо. «Именно эта улица должна быть центром Журавлей, и, если чуточку изогнуть ее и удлинить с той и с другой стороны…»
– Ежели так, Ваня, то это хорошо, – согласилась мать. – Я тебе все тут приготовлю. Чистое бельишко будет. Харчей оставлю. И яичка, и под солнечное масло, и картошку. Молоко тоже свое. Корову подоит Галина. Если что нужно сварить, ты ее попроси. И петуха зарезать она сможет… У нас шесть петухов, так что курятина будет…
Иван кивнул головой, и Василиса поняла, что сын одобряет ее предложения, но что поподробнее поговорить с ней у него сейчас нет времени, и она тихонько вышла. Раскрыла тетрадку и записанное: «поговорить с сыном» – вычеркнула. И опять, сама не зная почему, тоскливо смотрела на зачеркнутые на бумаге слова о встрече с Ксенией. Карандашом старательно затерла эту неприятную ей запись так, что и прочитать ее стало невозможно, облегченно вздохнула и тут же, не мешкая, направилась к Григорию.
Старшего сына дома не было. Григорий дневал и ночевал в степи. Галина, занятая второй побелкой комнат, встретила сообщение свекрови об отъезде в Сухую Буйволу насмешливой улыбкой. Продолжая работать щеткой, она спросила:
– Неужели Дина пожелала вас видеть?
– И она и Алеша…
– А корову вашу кто будет доить? – спросила Галина. – Кто ее станет встречать и провожать в стадо?
– Тебя прошу, Галя… Корова молочная, так что немного оставишь молока для Вани, а остальное заберешь себе.
– У меня, мамо, своя корова во дворе, да и на ферме мне опротивело их доить, – сердито ответила Галина, размешивая в ведре короткой палкой известковый раствор, похожий на сметану. – И дом на моей шее, руки все известка поела, а вы еще и свое хозяйство на меня вешаете.
– Куда же деть корову?
– Не надо уезжать! Ничего с Диной и с Алексеем не случится.
– Просит же Алеша…
– А вы отпишите, что не можете приехать… Вот и все!
– Глупая ты, Галина. – Василиса осуждающе посмотрела на невестку. – Ты тоже мать, и когда твои хлопчики подрастут да разъедутся, вот им и будешь так отписывать, а меня не учи, молода еще! И ежели тяжко подоить корову, то пусть она хоть сгинет, а я все одно поеду к Алеше…
На этом неприятный разговор и закончился. Не простившись, Василиса с гордо поднятой головой направилась к воротам. Затем остановилась, быстро вернулась и заглянула в землянку. Дед Лука, в полотняных, давно стиранных подштанниках, лежал на низкой узкой кровати, вытянув, как мертвец, свои сухие, костлявые ноги. Такая же полотняная рубашка на нем была расстегнута. На голой, усеянной белыми волосками груди покоилась балалайка с оборванной струной.
Старик прихворнул. Третий день ему нездоровилось, и лежал он в своей низенькой землянке, как в могиле, одинокий и молчаливый. Изредка к нему шумливой ватагой залетали правнуки, просили дедуся побренчать на балалайке. И дедусь, даже хворый, в этом им не отказывал. Играл охотно, иногда подпевал своим слабым голосом. Когда же, как на грех, оборвалась струна, дети перестали навещать старика. Купить струны некому, да в Журавлинском сельпо их и не продают. Нужно было ехать в Грушовку или в Армавир. Но кто поедет? А без балалайки старик окончательно заскучал и затосковал. И как же он обрадовался, когда по одному ему слышному характерному шороху шагов узнал, что к нему пришла Василиса.
– Лежите, батя?
– Лежу, дочка… Что-то косточки мои заныли. – Лука холодно, отчужденно смотрел слепыми глазами на Василису, натужно глотая слюну и двигая крупным кадыком на морщинистой шее. – Будто я и не хворый, а силов у меня нету. И почему силов нема, не знаю… Так и лежу,
Кормят вас, батя?
– Спасибо, Галина не забывает. – Потрогал две струны несгибающимся большим пальцем. – : Беда, дочка, музыка моя испортилась. Накажи Ивану, пусть поедет в город и купит струн…
– Скажу, батя, скажу.
– А ты как живешь, Васюта?
– Хорошо живу… Вот к сыну Алексею собираюсь. Пишет, чтоб приехала… Заглянула к вам проститься. Может, и не увидимся.
– Все, дочка, могет быть, – жуя пустым ртом, сказал Лука так спокойно, будто говорил о том, что вот он встанет, и поедет в город, и купит струны. – Еще что пишет внук?
– Вам поклон передавал, и жинка его вам кланялась.
– Спасибо детям, что не забывают. В деда пошёл Алешка, к овцам потянуло… Моя в нем кровушка, моя. Эх, Васюта, как, бывало, я чабановал! А какую овцу мы пасли, а какую стрижку снимали!:. Нынче сын Иван жалуется, что шерсти мало. А почему ее мало? Не умеют пасти овцу. Как, бывало, мы пасли? Ног не жалели. Летняя ноченька на исходе, а ты идешь впереди отары и спиной чуешь, как овца траву берет. Через это и шерсть росла, Умели нагуливать ту шерсть… Теперь того старания нету, разленились чабаны. – Снова худая грудь старика приподнялась, он вздохнул. – Эх, поставить бы меня на ноги да к овцам отправить, я бы хоть внука своего поучил, как овцу беречь! Говорил Ивану: «Отошли меня к чабанам», – не желает… Я бы там, в степи, сразу поздоровел, ей-богу, поздоровел бы! Счастливая ты, Васюта, что едешь в степь. В степи человеку завсегда здоровее… Поклон от меня повези внуку да накажи, чтоб не брезговал ерлыгой. Хоть Алеша и ученый, а сперва пусть возьмет ерлыгу да походит за отарой, как я, бывалоче, ходил, вот тогда и наука ему пригодится… Так и скажи от меня Алеше…
Василиса пообещала и поклон увезти и наказ внуку передать и, попрощавшись с дедом Лукой, направилась к Закамышным. Груня готовила обед и встретила Василису ласково, опросила, почему соседка так редко ее навещает. «Все недосуг, все маята». И когда Василиса сказала, что собирается ехать к Алексею и что, может быть, повидает там Яшу, Груня с грустью ответила:
– Не повидаешь Якова… Разбилась у них дружба… Яша мой в совхозе, писал, что от Сухой Буйволы это место находится далече.
– В степи просторно, это верно, – согласилась Василиса, понимая, что и ей и Груне больно говорить о том, что дружба их детей расстроилась. – Степь, она как море…
– Как же с хозяйством? – осведомилась Груня. – На кого оставишь?
– Трудно с хозяйством. – Василиса вытерла кончиком платка сухие губы. – Была у невестки. Не желает Галина доить мою корову. – И вздохнула. – А ехать мне необходимо. Алеша так просит, так просит!
– Подсоблю тебе, Васюта, пригляжу за домом, раз у тебя такая нужда.
Поднимая сильные, согнутые в локтях руки, Груня поправляла скрученную на затылке толстую косу. Василиса с умилением смотрела на свою крупнолицую, пышущую здоровьем, еще молодую соседку и думала: «Какая славная женщина, какая добрая да отзывчивая! С такой и породниться не грех, и, видно, Настенька характером в мать пошла. Хорошая была бы женушка у Ивана». Сказать же об этом постеснялась, знала, что у Ивана есть какие-то несельские подружки, и ей неведомо было, что пишут они ему и что пишет он им… Поблагодарила Груню, сказала, что больших хлопот хозяйство не потребует. Утром и вечером подоить корову, попоить ее, а в стадо она и сама пойдет; дать корм птице, собрать яйца – куры несутся под навесом.
– А где дочка? спросила Василиса, задерживаясь у дверей.
– На канале, где же ей быть. На зорьке усядется на велосипед и умчится. Только к вечеру заявляется, водяная царевна. И вечером дома не сидит. – Помолчала, покачала головой. – То, бывало, на танцульки бегала, а теперь к твоему Ивану зачастила… Не знаю, рад ей Ваня или не рад.
– Да ты что, Груня? – удивилась Василиса, прикрыв концом платка улыбающийся щербатый рот. – Еще как рад! С нею Ваня завсегда бывает веселый да обрадованный – это я замечала не раз. Она ему помогает, что-то они вместе чертят, малюют. Сама видела… А то как-то принесла ему вареники.
– Про вареники знаю. – Груня опять подняла полные у плеч, красивые свои руки, быстро, пальцами поправила волосы. – Говоришь, чертят и малюют? А может, они там целуются? Не замечала, Васюта?
– Этого повидать не довелось, – чистосердечно призналась Василиса и улыбнулась. – Это дело такое, что его не подглядишь, не подсмотришь… Сами мы тоже когда-то с парубками целовались и миловались, а родители этого ничего не видели.
– Боюсь, Васюта началось у них с малеванья да с чертежей, а кончится бог знает чем… – со вздохом сказал Груня. – Еще с месяц Иван побудет в Журавлях, а потом снова на девять лет скроется…
– Ваня мой образумился, – со вздохом ответила Василиса. – Ему еще годок осталось учиться—и все. А как за Журавли взялся! Сколько разных чертежей… Как-нибудь загляни к нему да посмотри, что там у него делается… Да и не такой мой Ваня, чтобы стал над девушкой насмехаться… Сказку тебе, Груня, я рада была бы с тобой породниться. Славная у тебя дочка. И скромница, и мастерица на все руки, и веселая..
– Я тоже порадовалась бы, – сказала Груня. – Да только ныне родители не властны над своими детьми.
То, что Груня сама охотно взялась присмотреть за книгинским хозяйством, а особенно то, что они ласково, понимая друг друга, поговорили о детях, успокоило Василису. Она забыла о предстоящей встрече с мужем и вспомнила об этом, когда пришла домой и развернула свою тетрадку. Знала, что разговаривать с мужем ей необходимо и что разговор этот будет неприятным. Чего доброго, Иван Лукич разозлится и на прощание обидит ее. Она этого боялась, и все же уехать, не повидав мужа и не сказав ему хотя бы двух слов, она не могла.
Разговор с Иваном Лукичом вопреки ее опасениям оказался и коротким и мирным. В тот день Иван Лукич обедал дома. Как всегда, спешил, ел торопливо. У порога, поджидая седока, стоял мотоцикл. Иван Лукич вытер ладонью усы, прочитал письмо Алексея, выслушал о желании Василисы поехать в Сухую Буйволу и отнесся к этому равнодушно.
– Послезавтра в Сухую Буйволу пойдут грузовики, – сказал он, вставая. – На переброску шерсти. Облюбуй самую лучшую машину – и в добрый час.
– Что переказать Алеше?
– Выговор от батька!
– За что, Лукич?
– Чтоб порядки свои там не вводил! – сердито сказал Иван Лукич, постукивая папиросой о коробку. – Молодой еще! Стрижку, видишь ли, провели не так… Умник какой отыскался! Сколько годов стригли – и ничего, а тут не так! Так и переказки, что батько недоволен. Я скоро сам в Сухую Буйволу проскочу…
– Может, Алеша добра желает, – тихо возразила Василиса. – Хочет как лучше…
– Знаем мы это добро! У Ивана тоже на словах добро, а на деле…
– И на Ивана зря в обиде… Что тебе Иван плохого сделал?
– Баламутит людей, вот что он делает! – Иван Лукич чиркнул спичкой, прикурил, – Тебе разве не видно, что творится в Журавлях? Жили люди, трудились, переходящие флаги или там всякое первенство завсегда брали… А что теперь? Все заговорили о новых Журавлях, на Ивана поглядывают, к нему захаживают, все к чертежам приглядываются, а про силос забыли… Корма кто нам будет заготовлять? Иван или Алексей?
– Не злись, а поговори с Ваней, – все так же тихо посоветовала Василиса. – Ему ты не чужой, и сын тебе зла не желает, это я, Лукич, точно знаю.
– Ничего, мать, не знаешь!
Иван Лукич махнул рукой, точно рубанул саблей, хотел уйти.
– Погоди, Лукич… – Что еще?
– Была я у бати… Струна у него лопнула. Просил, чтоб купил.
– Что-то часто они у него рвутся… Ладно, куплю.
– И приболел наш дедусь, навестил бы его.
– Сегодня вечерком заскочу. – Потоптался у порога. – Так я накажу завгару, чтоб захватили в Сухую Буйволу. Собирайся… Только вот что хочу сказать, Василиса. В арбички не впрягайся, выбрось эту дурь из головы, меня не позорь… В районе узнают, засмеют! Поживи, погости у сына и возвертайся…
Лицо Василисы то бледнело, то чернело, губы мелко-мелко дрожали, и она, слушая мужа, готова была расплакаться. Боялась, как бы, помимо ее воли, не сорвались с ее вздрагивающих губ те страшные слова, которые в душе своей она давно вынянчила и которые теперь так просились наружу… Не она, а сердце ее, сжимаясь от боли, порывалось крикнуть: «Так знай? Лукич, к тебе я не вернусь! Отмучилась, хватит! И буду ли я арбичкой или еще кем – моя печаль, и разрешения у тебя не спрошу!» С трудом удержалась, и только плечи ее, как под тяжестью, сжались, и она, не в силах стоять, опустилась на лавку.
– Как же корова, птица? – приоткрыв дверь, спросил Иван Лукич. – Или сын-архитектор ими будет заниматься?
– Груня обещала подсобить, – чужим, сдавленным голосом ответила Василиса, когда за широкой, чуть согнутой спиной мужа тихо закрылась дверь.
Как ни больно было Василисе сознавать, что с мужем все кончено, как ни надрывалось ее сердце, но она понимала, что самое трудное для нее был не этот короткий и обидный разговор, а та встреча с Ксенией, от которой, как она того ни желала, уйти не могла. Мысль о свидании с Ксенией жила, разбухала, и забыть об этом, отвергнуть эту мысль, отказаться от нее, – у Василисы не было сил. Сама еще толком не соображая, зачем, ради чего нужна ей эта встреча, не понимая, о чем могут беседовать две женщины – молодая и старая, Василиса желала этой встречи, ждала ее. Мучительно думала о том, как Ксения войдет в комнату, как они, глядя друг на друга, без слов поймут, почему встретились, и поэтому желание повидать Ксению и поговорить с ней о муже росло в ней с каждым часом…
Вечером, в канун отъезда, когда все пожитки были собраны и увязаны, а сама Василиса мысленно была уже у сына Алексея, она вдруг попросила внука Ванюшку побежать в гараж и сказать Ксении, что ее зовет Иван Лукич.
Ничего не подозревая и думая, что Иван Лукич не захотел ехать на мотоцикле, Ксения подкатила к книгинскому дому на «Волге». Мельком заглянув в смотровое зеркальце, бывшее у нее всегда перед глазами, и поправив поясок на узких трикотажных брюках, Ксения быстрыми легкими шагами смело прошла в дом… И сразу догадалась; что ее позвал не Иван Лукич, а его жена, смотревшая на нее полными удивления и горечи глазами. Ксения испуганно прикрыла дверь, прижалась к ней спиной, не отрывая от щеколды рук, как бы боясь, что Василиса вдруг накинет на них наручники или свяжет веревкой. Вся ее тонкая фигура гибко выпрямилась, как перед дракой, и только правая стройная нога, опираясь на носок, чуточку вздрагивала. Миловидное лицо ее с колечками-завитками волос на висках вспыхнуло таким густым румянцем, что покраснела даже тонкая, точеная шея. Строгие, немигающие глаза, озаренные сильным светом свисавшей, с потолка лампы, смотрели с мольбой и словно говорили: зря ее сюда позвали, она ни в чем не повинна.
Василиса смотрела на молодую красивую женщину и видела не Ксению, а себя, свою молодость, и теперь она понимала, почему так ждала и так желала этой встречи. До чего же, оказывается, хорошо устроена жизнь. Иногда можно посмотреть на себя со стороны, можно взглянуть на ту Ва-сену, которую когда-то любил Иван Лукич. Такое случается не часто, и поэтому боль под сердцем, которая столько времени мучила ее, вдруг исчезла… Василиса улыбнулась, и эта ее улыбка и повеселевшие, в мелких морщинках глаза сказали Ксении, что бояться ей нечего и что она может отойти от дверей и даже сесть. Все так же приветливо улыбаясь, Василиса взяла Ксению за руку, ласково, как мать свою любимую, но в чем-то провинившуюся дочь, и усадила ее на диван. Сама она, говоря своими веселыми глазами, что давно ждала этой встречи, аккуратно подобрала рукой юбку и села рядом. Ксения облегченно вздохнула и подумала: «Значит, о том, что Иван Лукич ко мне пристает, она ничего не знает, а я, дура, так испугалась… Тогда зачем же меня позвала? И о чем мы будем говорить? Может, о Ванюшке? Нет, о Ванюшке ничего не скажу…»
Но Василиса заговорила своим тихим голосом не об Иване. О нем она даже не вспомнила, и это еще больше удивило Ксению. Василиса поведала о том, что завтра покидает Журавли, и надолго; что ехать ей к Алексею, необходимо, а мужа одного оставлять дома жалко: как оя, бедняга, без нее будет жить, кто за ним приглядит и присмотрит… Слушая молча эти ненужные ей откровения, Ксения снова насторожилась, снова сердце ее наполнилось тревогой, и правая нога с острой, как у девочки, коленкой мелко-мелко задрожала. «И чего, бедняжка, вся дрожишь?» – подумала Василиса. Ксения выпрямила ногу, хотела успокоиться и не могла. А Василиса говорила все также спокойно и все смотрела сбоку на Ксению, смотрела так пристально, точно впервые увидела ее. Этот странный, настойчивый взгляд пугал Ксению. Она была молода и не могла понять, что старая женщина ничего плохого о ней не думала, что она смотрела на самое себя и никак не могла насмотреться, что говорила она одно, а думала совсем другое. Василиса думала о том, как устроена жизнь; оказывается, молодость не пропадает, не исчезает бесследно; та пора жизни, когда человек молод здоров, красив, переходчива, погостит у тебя положенное ей время, порадует, а потом перейдет к другому… Никому не обидно. Когда-то молодость была у Василисы, а теперь она у Ксении. Думала Василиса и о том, что когда-нибудь постареет и Ксения, и тогда рядом с ней, как свежий росток возле старого дерева, появится другая молодая женщина, такая же стройная и красивая, как и сама Ксения. И так будет всегда. Думая об этом, Василиса приходила к выводу, что и Иван Лукич постарел и что осуждать его за то, что он любит Ксению и что ему с ней хорошо, нельзя; что ничего в том нет плохого, если Ксения, работая у Ивана Лукича шофером, улыбнется ему ласково, и обед сготовит, и бельишко постирает. И тут она сказала то, что давно хотела сказать:
– Ксюша, милая, оставляю Ивана Лукича на твое попечение.
– Тетя Василиса! – со стоном вырвалось у Ксении. – Что вы такое говорите?
– А что? – искренне удивилась Василиса. – Я тебя как мать прошу, как старшая… Человек он немолодой, останется один-одинешенек. – Нагнулась и фартуком тронула влажные глаза. – Дочек у него нету, а на сына Григория да на невестку надежда у меня плохая.
Ксения слышала тихий голос Василисы, а слов не понимала. Она припомнила курган в лунном свете и усатое лицо. Ей стало страшно, и она согнулась, как бы ожидая удара. Покусывая губу, крепилась, боялась, что не удержится и крикнет: «Тетя Василиса! Вы же ничего не знаете, и как же вы можете такое мне поручать!» Выпрямилась, увидела матерински доброе лицо Василисы, улыбнулась и встала. Отошла к дверям, а Василиса снова взяла ее руку своей мягкой и ласковой рукой, и в глазах ее теплились слезы. И когда она снова заговорила о том, что за старым человеком некому будет приглядеть, Ксения, желая поскорее кончить этот тягостный разговор, быстро кивнула головой и тихо, одними пересохшими губами сказала:
– Хорошо, тетя Васюта… Если вы так… если вам…
Запнулась, быстро-быстро ладошкой тронула вьющиеся колечки на висках, постояла, затем доверчиво улыбнулась и ушла. Василиса прикрыла дверь, постояла, как бы ожидая, что Ксения еще может вернуться, затем подошла к чемодану и к свернутой постели, перетянутой веревкой. «Ну, вот и славно, что мы так душевно побеседовали, – подумала она. – Еще одна тяжесть с плеч долой. Теперь я спокойно уеду к Алеше…»
