Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)
XXX
Утром Ивану Лукичу стало известно, что к Ивану приезжал Кирилл Лысаков. Своего «Москвича» оставил у ворот, а сам пробыл у Ивана часа полтора. Казалось бы, кому-кому, а Лысакову нет никакой нужды интересоваться делами архитектора. Своим домом Лысаков доволен, Птичье перестраивать не собирается, а вот не утерпел, приехал, и не на минутку… Как-то явился сюда даже заведующий ремонтными мастерскими Каланутов Федор. И что нужно было тому Федору Каланутову? Ремонтируй трактора и сельхозмашины, и вся твоя тут печаль-забота! Какая надобность вмешиваться в чужие дела? Вот чего никак не мог понять Иван Лукич. Выяснилось также и то, что Егор Подставкин приезжал к Ивану три раза, а к Ивану Лукичу не заглянул. «У этого с жинкой нелады, бедняга думает, что все его горе от домашности, вот Егор спит и во сне видит квартирку в двухэтажном домишке».
По телефону стал выговаривать:
– Ты что, Егор, бываешь в Журавлях, а в правление не заходишь? Или дорогу позабыл?
– Нет, что вы, Иван Лукич, – вежливо отвечал Подставкин, – дорогу я хорошо помню…
– А заворачиваешь к Ивану?
– Так у вашего сына какая интересная штуковина получается! Вот она и притягивает к себе, хочется, Иван Лукич, разглядеть, что оно будет…
– Рано, Егор, разглядывать, рано, – перебил Иван Лукич. – Ты бы лучше к силосу попристальнее пригляделся… С силосом у тебя тоже штуковина получается. – Усмехнулся в трубку. – Плохо, Егор, силосуешь… Так что приглядись к кормам, чтоб зимой спокойнее, тебе жилось. – И тут же участливо спросил: – С Марусей помирился?
– Плохо у меня с Марусей… Вся надежда, Иван Лукич, на вашего сына.
– Это как же понимать?
– Может, Иван своими чертежами подсобит избавиться от своего хозяйства, чтоб его черти съели, вот тогда и заживу с Марусей.
– Дурень ты, Егор!
– Почему?
– Потому что Иван тебе не поможет, это же у него только диплом, и какая от этого может быть радость твоей Марусе?
Иногда Иван Лукич думал: пусть себе бригадиры навещают Ивана, пусть интересуются дипломом – ничего в этом нет плохого. «Это наши старшие командиры, можно сказать, колхозные офицеры, и им надобно знать, как идет жизнь во всей нашей гвардейской дивизии». Когда же он узнал, что у Ивана побывал, правда недолго, но все же побывал Шустов, новость эта окончательно обозлила Ивана Лукича. Как потом передавали сведущие люди, Шустов находился у Ивана минут пятнадцать, не больше. Вышел со двора веселый, проходил по улице и насвистывал свою любимую песенку «Распрягайте, хлопци, кони». У пивного ларька встретил Накорякина, и друзья, усмехаясь и хихикая, долго о чем-то говорили вполголоса. «Так вот оно как, Иван, поворачивается у тебя дело, уже и враги мои к тебе липнут, как та паутина-липучка, беседуют с тобой, а потом шепчутся возле пивной, – горестно думал Иван Лукич. – По своей воле или по чужой, а получается, Иван, так, что ты сызнова целишься исподтишка охватить меня сзади и уже вместе с Шустовым заломить мне руки за спину. Становишься поперек моей дороги, и не один, а подстегиваешь к себе в пристяжные Шустова. И через то я сужу так: ежели к тебе этот сплетник тулится да примащивается, то не ждать мне добра ни от тебя, ни от твоего диплома».
Верно, недостатка в посетителях у Ивана не было. Но люди навещали большую комнату в доме Книги не ради каких-то тайных бесед и не для того, чтобы что-то плохое сказать о председателе «Гвардейца», а исключительно из любопытства. Им хотелось посмотреть, как Иван чертит на бумаге неведомые им планы и как на этих диковинных чертежах выглядят Журавли. Справедливости ради следует сказать и о том, что никаких иных мыслей не хранил в. еебе даже недруг Ивана Лукича – Антон Кузьмич Шустов. «Никому не поверю, пока собственными очами не узрю», – говорил он своему другу Накорякину.
Порог Шустов переступил робко, как бы боясь, что нечаянно вошел не в ту дверь, попросил у Ивана разрешения только постоять и посмотреть. Высокий, сутуловатый, в помятом дождевике, он минут пятнадцать, переступая с ноги на ногу, молча наблюдал за работой архитектора, косился на макет, стоявший в углу, пытливо поглядывал на чертежи и карты, разбросанные по столу, и ничего не мог понять. Спросить же не хотел. Сопел, крепился, думал так же молча уйти. Тонкие, обветренные губы то облизывал, то накрепко сжимал, сухое его лицо хмурилось, а в насмешливо сощуренных глазах загоралась и потухала пугливая улыбка. Не удержался и подумал вслух:
– Темно! Ничего не видно… Как в ту осеннюю ноченьку!
– Рано явился! Приходи, Антон Кузьмич, через месяц.
– Думаешь, через месяц посветлеет?
– Непременно!
– И ты, Иван, такой же, как твой батько.
– Это какой же я? Поясни. – Самоуверенный!
– Верить в себя – что тут плохого?
– Да ведь то, во что ты веруешь, несбыточно.
– Кто сказал?
– Мужики говорят.
– Кто они, эти твои мужики? Назови фамилии.
– Наши, журавлинские. – Теперь худое лицо Шустова было мрачнее тучи в непогоду, а глаза по-прежнему смотрели насмешливо. – Мужику несподручно жить на тротуарах, ты это знай! Мужику зеленая травка милее асфальта!
– Будет и травка и даже сады.
– На бумаге! А мужик привык жить на земле, чтоб ему просторно было, и тот удобный нужник, каковым ты его, как пряником, приманиваешь, ему еще не требуется.
– Удивительно, как ловко с мужиком у тебя получается. – Иван в упор посмотрел на собеседника. – Мужик и то, мужик и это! Оседлал того несчастного мужика и гарцуешь! Спекуляция мужиком – вещь старая и неумная… Того мужика, о котором ты так ревниво печёшься, давно нет, и знать бы тебе об этом следовало.
– Брехня! – Тут насмешливая улыбочка исчезла, глаза потускнели и налились злобой. – Это
ты да такие выдумщики, как ты, придумали себе новоявленного мужика и радуетесь своей выдумке! – Насильно, с нескрываемой злобой рассмеялся и вышел.
«Ну, вот и объяснились, – думал Иван, рассматривая карту Янкулей. – Ишь какой ярый мужицкий адвокат прижился в Журавлях! Так и несёт от него старинушкой…»
Размышления Ивана прервали новые гости, казалось, они где-то у ворот специально поджидали, когда выйдет Шустов, чтобы сразу же войти самим. Это были знакомые нам хуторяне из Птичьего – Антон Игнатов и Игнат Антонов. Стесняясь и толком не зная, как бы им лучше объяснить причину своего столь нежданного прихода, Антон и Игнат еще в дверях почтительно сняли картузы и, поглаживая лысые свои черепа и виновато улыбаясь, с наигранной смелостью подошли к Ивану и дружески протянули ему жилистые, натруженные многолетней работой руки. Усердно трясли руку Ивана, здоровались так сердечно и так тепло, будто на месте Ивана вдруг увидели своего давнего друга, и поэтому на их удивленных лицах, в смеющихся глазах молодо и весело цвела трудно скрываемая душевная радость. И нельзя было точно сказать: радовались ли Игнат и Антон потому, что могли запросто, как к другу, явиться к человеку, который (вернулся в родное село переделывать с годами устоявшуюся журавлинскую жизнь, или, может быть, в груди у них теплилась радость потому, что теперь не от Лысакова и не от Ивана Лукича, а от архитектора, этого молодцеватого, образованного парня, зависело исполнение их давнего желания: отделиться наконец от сыновей и от невесток и спокойно зажить в том уютном домишке, который таким заманчивым и красивым рисовался в их воображении. Как бы там ни было, а только Антон Игнатов, мужчина рассудительный, все еще сжимая широкую, испачканную карандашами руку Ивана в своих жестких ладонях, сказал:
– Иван Иванович! А ну, покажи-ка нам, какое тут для нас жилье вырисовывается!
– Еще ничего такого не вырисовывается, – виновато ответил Иван. – Есть лишь всякие наброски…
– Не скрытничай, Ваня, и секретов от нас не таи! – вмешался в разговор Игнат Антонов, заговорщически подмигнув Ивану. – Ты не бойся, секреты мы хранить умеем, ни одна душа от нас ничего не узнает.
– Да и секретов у меня никаких нету.
– Так-таки и нету? – удивился Антон. – Тогда и раскрывай нам свои карты!
– Что ж вам показать?
Иван смотрел на добродушные, с давно небритой седой щетиной лица Антона и Игната, и ему трудно было удержать улыбку. Его и радовало и удивляло то, что эти незнакомые ему жители Птичьего забрели к нему и так настойчиво просят показать его работу.
– По правде сказать, – заговорил Антон, просяще глядя на улыбающегося Ивана, – нас сильно интересует именно тот домишко, в каком мы вскорости поселимся на жительство.
– К сожалению, пока еще нету такого домишки.
– Нету? – удивился теперь уже Игнат. – Как же так «нету»! А на бумаге? Что это у тебя на столе?
– И на бумаге пока еще одни наброски, – с грустью сказал Иван. – То, что вы видите на столе, – это моя будущая дипломная работа. Да вы присаживайтесь. Вот здесь.
Иван указал на стулья. Кумовья из Птичьего, комкая в руках картузы, охотно уселись. Иван спросил:
– Вы из Птичьего? – Из него…
– Расскажите, как вы там живете-поживаете?
– Это в каких смыслах? – спросил Игнат, искоса взглянув на Антона. – У жизни веточек много. Одна веточка ничего, зеленая, растет, к небу тянется, а другая чахнет, засыхает.
– Ну, а та веточка, какая хатой называется? – спросил Иван в тон Игнату. – Какое у вас жилье?
– Та веточка, правду сказать, сильно привяла и пригорюнилась, – с улыбкой на обветренном лице ответил Антон. – Жилище наше известное – хрестьянское… трудно живем. – Антон зажал в ладони засмоленные, низко подрезанные колючие усы, задумался. – Посуди, Ваня, сам. Я, на старости годов живу при сыне, а кум Игнат – при зяте Леониде. Старики, куда нам деваться! Но у моего сына, а у Игнатового зятя расплодилась своя немалая семейка – по шестеро человек детей. Вот так мы всей артелью и ютимся в одной комнатушке. Летом еще так-сяк, терпимо, потому что спим мы где попало – и в сарае и возле хаты, – а зимой беда.
– Самая горькая суть, Ваня, в том, что мы колхозники, а живем, как те допотопные хресть-яне… Как жили наши разнесчастные деды в грязи да в тесноте, так и мы живем, – пояснил Игнат. – И впереди не было видно никакого просвета. Вот с твоим, Ваня, прибытием малость посветлело, главное, надежда у людей появилась… Вот ты интересуешься и спрашиваешь: а все ли так живут? И я тебе ответствую: зачем все? Не все! Ежели человек выбился в старшие, так сразу у него дело пошло – быстро обстроился. Бригадиры, разные учетчики, кладовщики живут и не жалуются. Ты видал домишко нашего Лысакова? Не домик, а картина! Стоит, каналья, как та скворешня!.. В таком домике рай, а не жизнь. А у колхозника что? Никакого движения. И мы с кумом вполне согласные: такую ненормальную положению надо ломать! Как правильно было сказано, ломать под самый корень! Золотые слова! Ломать старое и воздвигать новое!
– А кто сказал: ломать? – поинтересовался Иван.
– Ой-ой! – Оба кума рассмеялись. – Ты чего, Иван, дурачком прикидываешься? Чего строишь из себя Ивана Непомнящего? – спрашивал Игнат, скаля рыжие, низко стертые зубы. – Будто и не знаешь, кто сказал эти слова? Или выпытываешь, хитрец?
– Не знаю! Честное слово!
– Ой, ой! – И снова дружный смех. – Да ты побожись, Ваня, а мы и тогда не поверим… Антон, поясни ему, ежели он того желает…
– Могу. – Антон не мог удержать улыбки. – Слова те сказал Никита Сергеевич! Вот кто!
– Когда он их сказал? – допытывался Иван.
– А когда был в Журавлях, тогда и сказал…
– Да разве он был в Журавлях?
– Ой, ой! Какой же ты смешной, Ваня! Да ты что, дразнить нас вздумал? – рассердился Антон. – Так мы тебе не дети. Был он! Это все знают. Он же повсюду бывает и к нам на Птичье заглянул…
– Вы-то его видели? – в упор спросил Иван.
– В том-то и беда, что повидаться нам лично не довелось, – со вздохом ответил Антон. – В тот день мы с кумом, как на грех, пошли в Грушовку чоботы покупать…
– Добрые попались чоботы, – пояснил Игнат. – Им и сносу не будет…
– Чоботы купили, а Никиту Сергеевича прозевали, – с грустью в глазах сказал Антон. – Но мой сват Хлобыстаев все до тонкостев нам порассказдл. И как Никита Сергеевич приехал в Птичье и как все по порядку осматривал колхозные хаты. Хлобыстаев все слыхал и все видал и рассказать умеет. Выдумщик – ужас!.. И вот Хлобыстаев нам рассказывал. Войдет Никита Сергеевич в хату, поздоровается с хозяевами, а потом оглядит все жилье, покачает головой и скажет: «Не годится! Ломать! Ломать и строить все заново!» И чтоб в жилищах красота была – вот что сказал. И чтоб для старых людей свой особый домишко был – живи и радуйся, и чтоб никакие внуки не тыкали тебе. Ох, и умные слова!..
– Так прошел он весь хутор, – продолжал Игнат, счастливо улыбаясь. – А разного начальства вокруг него – тьма! И твой батько тут, не отходит, и Лысаков тоже пристроился… И вот Никита Сергеевич подошел к дому Лысакова. Строго оглядел эту скворешню и спросил: чья будет такая красавица? «Моя, Никита Сергеевич, моя, – ответил Лысаков. – Вот живу с семьей… Сам сооружал». Красивый домик, любо поглядеть, говорит Никита Сергеевич. Знать, живешь с семьей, с женой и с детками? Это хорошо… Но почему имеется такой домишко у одного бригадира? Почему нет, таких славных домиков у колхозников? Ить колхозники тоже любят красоту. И поставил нашего Лысакова в тупик. Людей же собралось уйма, все смеются, а Лысаков молчит и кровью от стыда наливается… «Вот что, бригадир, – сказал Никита Сергеевич на прощание, – чтобы тебе не краснеть перед людьми, надо к чертовой бабушке ломать старинушку… Ломать и строить заново. И чтобы красота во всем была!» Так и сказал. – Игнат с любовью посмотрел на Ивана. – Да и что мы все это тебе рассказываем! Ить ты заявился к нам, мы это знаем, по чьему повелению! Э! Молчишь? Знаем, знаем! Нас не проведешь!.. Вот мы, Ваня, и пожаловали к тебе насчет того, чтобы узнать, скоро ли ты вызволишь нас из тех разнесчастных халупок.
– Трудный вопрос…
Иван почесал затылок и умолк. Он смотрел на гостей из Птичьего и удивлялся тому, как эти словоохотливые кумовья так естественно и просто свои мечты, свои желания выдают за действительность и как они поверили в то, что сами же придумали.
– Могу вам показать лишь ту свою работу, которую я готовлю для института, – сказал Иван, видя блестящие, полные надежд и радости глаза стариков. – Ее будут смотреть профессора, ученые, но сперва посмотрите вы…
– Э! – сказал Антон, склонив на правое плечо голову. – Э! Иван Иванович, какой же, оказывается, ты мудрец! Ту свою побасенку можешь поведать детишкам, а мы люди в летах. Ученые будут смотреть – это само собой, а ты нам покажи тот наш домишко. Нам жить в нем…
– Да ты хоть пальцем ткни, где и что будет стоять, – просил Игнат. – Поясни мысленно… Теоретически…
– Теоретически можно, – охотно согласился Иван. – Подходите к столу! Смотрите сюда. Здесь проходит Егорлык…
– Верно, верно, – в один голос заговорили кумовья. – Сильно похоже… И это коромысло…
– В этом месте – Журавли, тут мост через Егорлык… А вот и ваше Птичье. Это Янкули. – Остро заточенный карандаш, как указка, бегал по карте. – И Янкули и Птичье по проекту войдут в Журавли…
– Вот это ты, Ваня, молодчина! – сказал Антон. – Кончать надо с этой хуторянской житухой, черти б её побрали!
– К Птичьему и к Янкулям протянется асфальтовая дорога, – пояснял Иван. – По ней будут курсировать пассажирские автобусы. Вот эта дорога… Таким образом, Журавли станут большим селом, и Птичье и Янкули будут как бы распахнутыми крыльями летящего журавля.
Кумовья вдруг загрустили. И как ни старался Иван словами на первых эскизах пояснить старикам свой нехитрый замысел, как ни уговаривал любознательных гостей зримо разглядеть то, чего ещё было видно, а по строгим, загрустившим лицам Игната и Антона понимал, что мысли свои излагал недоходчиво и что оба они только из уважения к архитектору, не желая его обидеть, слушали так внимательно, точно все это им было и знакомо и понятно. Оба они то добродушно улыбались, то старательно почесывали лысины, то натужно хмурились, то повторяли: «Да, да. Верно, верно…», «Ишь какая штука, просто и не подумаешь!..», «Так, так, вот оно куда дело заворачивает!..» В душе же они были недовольны и рассказом и показом. Не то Иван показывал, что их волновало. О том домишке почему-то и словом не обмолвился, будто того домишки вовсе нет и не будет. Игнату и Антону были непонятны и эти то там, то тут изломанные линии, и эти тоненькие, как паутинки, ниточки, и эти короткие и жирные, похожие на растопыренные пальцы, полосы. Или Иван нарочно, чтобы никто не понял, все это так запутал, что смотри на чертежи хоть целый день, а понять что, к чему – невозможно; или это он специально для гостей разложил на столах карты: пусть-де люди смотрят, все одно им ничего не понять, – а для себя, для своей работы есть у него карты иные, понятные, на которых непременно стоит тот заветный домишко, и карты эти секретные.
Он мог бы вынуть ту, спрятанную карту, положить ее на стол, ткнуть пальцем и сказать: «Смотрите сюда, дорогие товарищи! Вот здесь, как раз в этом месте, вырастет тот домишко, в котором вы поселитесь. И будете жить в том домишке спокойно, и что в нем ни сын, ни невестка, ни внуки ни в чем вас не упрекнут, и для жизни в том домишке будут вое нужные человеку удобства». Не вынул свою секретную карту, и о домишке умолчал. Водил же карандашом по запутанным линиям, показывал то, чего там не было, говорил, что в этом месте лучше всего раскинуть парк, а в этом поставить больницу…
Недоверчиво поглядывали на Ивана хуторяне и грустно молчали. Нет, не то они хотели увидеть, не то. И только одно им пришлось по душе – это дорога, обсаженная по бокам тополями. Иван так удачно нарисовал ее на бумаге, что Игнат и Антон увидели ее всю – от Птичьего до Янкулей. И когда Иван сказал, что по этой дороге пойдут пассажирские автобусы и что людям не надо будет ходить пешком, наши хуторяне уже мысленно сидели в этом автобусе, ехали из Журавлей в Птичье и радовались. И тут Игнат Антонов сказал:
– Славная штука! А то нам с Антоном осточертело пешком ходить в Журавли и обратно. На пассажирке – это же какое человеку удобство!
И прощались они любезно, сжимая руку Ивана своими цепкими, шершавыми ладонями, и благодарили сердечно, даже не показав вида, что они чем-то недовольны. Когда же вышли за Журавли и неторопливыми шагами направились по выбитой колесами пыльной дороге, Антон первым нарушил затянувшееся молчание и сказал:
– Да, кум, вышла у нас неудача!
– Не думалось, что сын Ивана Лукича такой скрытный, не в батька пошел.
– Так ему иначе и нельзя, – тоном знатока пояснил Антон. – Тут тайна нужна! Я так полагаю, кум, что до поры до времени все это дело надо хоронить и прятать…
– Почему?
– Да как же ты не понимаешь простой штуки? – удивился Антон. – Что может получиться, ежели люди прежде времени разболтают, а у Ивана-то дело может не выйти?.. Так что лучше не кажи гоп, пока не перескочишь.
– Да это-то так, – согласился Игнат. – А как ловко он завернул насчет своих учителей! Добре навел тень на плетень. Дескать, повезет всю эту свою премудрость учителям!
– Нас хотел одурачить, а мы-то не дураки! – со смехом сказал Антон. – Так-то мы ему и поверим!
– Это тут ляжет та дорога? – спросил Игнат, глядя на пыльные выбоины.
– Именно! – подтвердил Антон.
И приятели, довольные тем, что побывали у Ивана, рассмеялись и весь недлинный путь до Птичьего весело говорили о том, что Ивану все же не удалось их обмануть, что они придут к нему еще не раз и тогда уже непременно все его секреты разузнают и разведают.
Часть третья
КАК ЖИТЬ?
I
Как жить старой матери? Сыновья выросли, и Василиса не знала, к кому из них приклонить свою седую голову. Сами они ничего ей не советовали, не подсказывали. У Григория – семья, да и с матерью Гриша всегда был неласков. Иван – птица перелетная, поживет в Журавлях, пока сделает чертежи, и улетит. У Ивана своя, непонятная Василисе жизнь, и местечка в этой жизни для старухи не сыщется. Уехать к Алексею и остаться у него навсегда? Бросить Ивана Лукича, хозяйство, дом? Жизнь с мужем давно разладилась, дом и хозяйство ей не нужны. Она хорошо знала, что Иван Лукич не любит ее так, как любил в далекое время, когда они были молоды – постарел и остыл, охолонул. И эта его холодность не тревожила, не обижала. Деревья или другие какие растения тоже не цветут круглый год. Бывает и у них и весна, и лето, и зимние холода… И опять вставал перед нею, опять мучил тот же вопрос: как жить?
Все дни после женитьбы Алексея, а особенно после быстрого отъезда молодоженов в Сухую Буйволу у Василисы было такое чувство, будто в груди что-то вдруг с болью оборвалось да так и застряло под сердцем. Она стала грустна, молчалива, как человек, потерявший что-то свое, очень дорогое. Она была забывчива, постоянно думала об этой своей потере, хотела во что бы то ни стало отыскать утерянное и не могла. Разумом понимала, что ничего для нее не было обидного и неожиданного в том, что младший сын так рано женился и так поспешно уехал от родителей… Что тут скажешь, жена милее матери! Но сердцем согласиться с этим Василиса не могла. Она понимала, что хочешь или не хочешь, а наступило то, чего она так боялась: дети выросли и вот легко и просто, не задумываясь оставляют ее одну. Живи, мать, как знаешь: свое доброе дело сделала, выкормила и взрастила нас, а теперь ты нам не нужна..
Пожаловаться Ивану, поговорить с ним? Не поймет ее горя… Почти каждый день из Москвы на имя Ивана приходили письма. Он читал их и при этом всегда был весел. По его радостно блестевшим глазам мать понимала, что ему не до ее материнской тревоги, что мыслями Иван был там, откуда пришли эти письма.
Как-то Василиса, любовно глядя на сына, спросила:
– Ваня, кто тебе столько писем шлет?
– И студенты и вообще друзья, – ответил Иван, осторожно ножом распарывая конверт. – ; А это от моего профессора Андрея Самойловича. Интересуется, как тут у меня движутся дела.
– Разве ты ему не сообщал?
– Писал, а он просит еще…
– И подружки из Москвы пишут? – поинтересовалась мать.
– Пишут и подружки. – Иван, глядя на мать, улыбнулся. – Вот это письмо от подружки.
– Кто же она?
– Моя однокурсница.
– Отчего в Журавли с тобой не приехала?
– Она, мамо, горожанка… Сельскую жизнь не знает и не любит…
– А как же Настенька? – с грустью в голосе спросила мать.
– Что Настенька?
– А то, сынок, что девушка души в тебе не чает. Нравишься ты ей, Ваня…
– И откуда вы взяли, мамо?
– Глаза у матери есть, да и ты, надо полагать, не слепец.
Василиса отошла к порогу. Постояла и сказала:
– Мой тебе, Ваня, совет: ежели есть у тебя та… как ее, ну та, что не любит нашу жизнь, тогда Настеньке Закамышной голову не морочь… Не иди батьковой дорожкой… Любить, сынок, надо одну…
Иван промолчал. Василиса ушла. И снова боль подползла к сердцу, и снова тяжкие, нерадостные мысли лезли ей в голову. Думала о муже. Правда, после того как он стал председателем, Иван Лукич малость остепенился. Не пил, Василису не обижал, но и не жалел. Василиса каким-то своим, только ей одной ведомым чутьем угадывала, что Иван Лукич тайно любит свою шофершу. Ну, и пусть себе любит ту Ксению – скрытно от людей и от самой Ксении! Василиса ни разу не упрекнула мужа, ни разу не сказала ему, как ныло и как болело у нее в груди. Более того, где-то в тайниках ее сердца пряталась мысль, что не нужно ей осуждать ни мужа, ни Ксению. «Ксения – женщина молодая, собой свежая, – с горечью думала она, – и ежели у этого старого дурня еще есть желание ласково поглядывать на молодую бабочку, то и пусть себе поглядывает!» Но оставаться с ним, прикидываясь, что она ничего не знает и ничего не замечает, Василиса больше не могла. И пусть Иван Лукич на нее тоже не обижается. Пока могла, жила, терпела. В жизни, бывало, на ее плечи сваливалось и не такое горе, да все она снесла, все стерпела. Теперь же это ее удивительное, терпение иссякло, как иссякает» пересыхает в засушливое лето родник.
Задумав побыстрее осуществить свои давние думки и уехать из дому, Василиса все надежды возлагала на младшего сына. Она с радостью думала о том, что у Алексея ей будет хорошо, спокойно, и ранняя женитьба Алеши радовала ее. Сперва пойдет работать арбичкой. Степную жизнь она знает и любит. Быть хозяйкой у чабанов, готовить им обед, смотреть за небогатым хозяйством все лето кочующей чабанской братии – чего можно еще желать лучшего? Потом у Дины родится ребенок, Алеша и Дина будут работать, а Василиса приглядывать за малышом, и снова жизнь ее наполнится той важной заботой и тем особенным смыслом, о которых она столько лет мечтала. И если бы не Иван, то Василиса могла бы хоть завтра распрощаться с мужем и с сыновьями и, собрав кое-какую свою одежонку, уехать к Алексею… Но в том-то и горе ее, что Ивана оставлять одного нельзя. Ивана она любила не меньше, нежели Алексея, и как он тут без нее проживет, кто ему обед сготовит? Всякий раз при мысли об отъезде в Сухую Буйволу сердце Василисы болело так, точно его разрывали надвое. И хотя для себя она давно решила, что непременно уедет, что удержать ее никто не сможет, сказать об этом и мужу и Ивану боялась.
Часто ночью она лежала в постели с открытыми, полными тоски и горечи глазами и все думала и думала, и думкам этим не было ни перерыва, ни конца. Она видела себя шустрой девчушкой с черными, как уголь, косичками-батожками. Эта тонконогая девочка по имени Васена, подняв хворостину, легко, как коза, перепрыгивала через плетень и убегала на Кубань. На отлогой зеленой-зеленой пойме пасла гусиный выводок. Гусята вчера только вылупились из яйца, и мать наказывала не пускать их в воду: еще утонут! Но Васюта не маленькая, ее не обмануть! Гусята умеют сидеть на воде – это она знала. Вот унести река их может: зажелтеют, как цветочки, на бурунах и пропадут. Васене интересно было смотреть, как эти желтые крохи легко качаются на воде, и она. направляла гусыню в мелководный затон. Гусята плавали, а Васена без причины горланила песню… Теперь Василисе казалось, что именно тогда и была в ее жизни самая счастливая пора… Или она вдруг вспоминала лунные вечера весной, которые она провела на Кубани с Иваном Книгой, и воспоминания эти не только ее не радовали, но всю душу пронизывали зябким холодком.
Василиса понимала, что самая большая ее радость – сыновья. И хотя теперь они были уже не теми ласковыми мальчуганами, которые так любили залезать ей на колени, все же и сейчас они оставались для нее детьми. Сознание, что ради них она жила на свете, ради них терпела обиды и унижения от мужа, ради них перенесла все горести, какие за многие годы частенько сваливались на её рано побелевшую голову, наполняло гордостью материнское сердце. «Зх, детки, детки, как же вы быстро повзрослели, и как же весело и легко мне было, когда можно было взять вас на руки, – думала Василиса, глядя, как в окно сочился робкий отблеск зари. – Нет, не буду молчать, а скажу всем, что поеду к Алеше, пусть знают! И Лукичу скажу, и Ивану скажу, и Грише скажу. А чтобы они на меня не обиделись, я их обману и скажу, что еду к Алеше только погостить… Так будет лучше…»
Тут она, сама того не желая, начала прощаться с Иваном Лукичом, и ей было так больно, что слезы навертывались на глаза. Ей казалось, что она прощалась не с мужем, а со своей молодостью, со всем тем, что столько лет манило, тянуло ее к этому усатому, вдруг ставшему чужим мужчине. «Ну, Лукич, вот и подоспела пора нашей разлуки, – говорила она одними губами. – Прощай, Лукич, и не поминай меня лихом… Что было, то было, и ушедшего не вернуть. О себе скажу: ничего плохого за всю нашу жизнь я тебе не сделала, а то, что я зараз уезжаю от тебя, так в этом не я повинна… Вижу, Лукич, вижу: глядишь на меня и думаешь: что это за женщина, такая старая, и откуда она взялась, и куда же делась молодая да ласковая Васена, какую ты повстречал на берегу Кубани? Не крути головой, я знаю – думаешь. Так я тебе, Лукич, отвечу: это только обличьем я подурнела, потому что жизнь меня сильно потрепала, как ветер ту лодчонку, что вздумала плыть по морю в непогоду. Душой, Лукич, я осталась такая же молодая и такая же красивая, как и прежде, ты только не хмурь брови и приглядись ко мне». – «Насовсем меня покидаешь, Васюта?» – «Думала, Лукич, обмануть, хотела сказать, что не насовсем, да только зачем же обманывать? Всегда говорила тебе правду и теперь скажу: насовсем! Ведь я тебя никогда и ни в чем не обманывала…» – «И не плачешь?» – «Хотелось бы поплакать, да только слез у меня, Лукич, не осталось, все уже выплакала». – «И тебе не жалко меня покидать одного?» – «Была, Лукич, и жалость, была и любовь к тебе, да только все это повыветрилось, и сердце мое к тебе что-то сильно охолонуло… Я и не хотела этого, а оно как-то само по себе остыло, охладилось…»
Василиса тяжело вздохнула, положила горячую ладонь на голову и закрыла мокрые глаза. И вдруг увидела не теперешнего Ивана Лукича, не усача с седой головой и крепкой шеей, а того, прежнего паренька Ваню, который когда-то заявился в Беломечетенскую в своей расшитой на украинский манер сорочке, с вьющимся светлым чубом и с молоденькими шелковистыми усиками. И будто тот, молодой, Иван Книга так ласково поглядывал на Василису и таким приятным голосом говорил: «Милая Васена, серденько мое! И как это могло взойти тебе в голову уезжать от меня, и почему говоришь, что сердце твое охолонуло – это же неправда! Или уже позабыла, какой я был, и через то сердце твое охолонуло? Так погляди на меня, на мне и сорочка та же, с вышивкой, и я тот же Ванюшка! И на меня не сердись, Васюта. Это я нарочно, чтобы малость тебя позлить, на время уходил от тебя, а на моем месте возле тебя оставался усатый мужчина, которого ты даже по имени не называла, а кликала Лукичом, как соседа. И не я, а этот усатый Лукич обижал тебя и причинил тебе столько горя. Теперь той шутке конец, я снова с тобой, тот же Ванюшка, которого ты когда-то повстречала в станице. Это правда, Васена, правда! Я снова вернулся к тебе, и любить буду тебя так же, как любил, помнишь, тогда… Это правда, Васена! Что так смотришь? Неужели не веришь, что я вернулся к тебе? Вот какая недоверчивая…» И будто Василиса широко раскрытыми, полными страха и слез глазами смотрела на Ивана Лукича и за широкой спиной его видела Ксению. «Так вот она какая, твоя правда!?» – со стоном вырвалось у нее. Ксения пряталась, ей было стыдно, слышалась ее усмешка… Задыхаясь, Василиса отвернулась, уткнула лицо в подушку и заплакйла навзрыд… Это был глубокий и тревожный сон. Василиса рыдала – и во сне она была несчастлива…
