Текст книги "Сыновний бунт"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)
IV
Жил в Журавлях светлоусый, молодцеватой выправки бригадир тракторного отряда – самый младший сын Луки Книги. По-уличному звали его Ванька Книжка. И жил он, собственно, не в Журавлях, а в степи – с весны и до поздней осени. Выл он весельчак, шутник, а вдобавок ещё и гармонист. Умел и сплясать и песню спеть. И ещё знали: любил тот светлоусый Ванька Книжка поухаживать за журавлинскими вдовушками. Частенько, приезжая со степи на мотоцикле, Иван никак не мог попасть в свой дом. Василиса извелась, измучилась. Не могла понять, что с мужем поделалось. Зимними вечерами, бывало, когда трактора ставились на ремонт, Иван брал гармонь-двухрядку и уходил из дому.
– Куда ты, Лукич? – спрашивала Василиса.
– Пойду немного развеюсь.
– Опять к бабам?
– А я к ним не хожу. И откуда ты взяла, что я к ним хожу? Загляну к Илюшке Казанкову.
Заглядывал же не к Илюшке Казанкову, а к вдове Анисье. Выходил оттуда пошатываясь. Шел по улице, играл на гармони, горланил песни. «Поглядите, бабоньки, Ванюшка Книжка веселится. Ох, несчастная Васюта!..» Нагулявшись вволю, он, как побитый, на рассвете заявлялся домой, обнимал заплаканную Василису и сам плакал. Пьяно шмыгал носом, говорил:
– Скушно, Васюта! Силы некуда приложить… Пойми это, казачка моя суровая!
– А я, Лукич, давно все поняла, – с трудом выговорила Василиса. – Ты эти свои силы к чужим бабам прилаживаешь. Водку хлещё шь, песни орешь под гармонь. Стыда у тебя, Лукич, нету. Ить ты же не парубок, тебе не двадцать годков. Ить у тебя дети взрослые, внук растет.
– А отчего пью? Отчего гуляю? Можешь это понять, Васюта?
– Что тут хитрого и непонятного? С жиру бесишься, Лукич! Тебя бы самого, бугая эдакого, запрячь в плуг…
– И ты, жена, меня не понимаешь. – Упала Васютке на грудь тяжелая голова. – Я хохол, степняк, а ты казачка, ты умная. Рассуди, Васюта, подсоби… Ну, скажи по совести, что это у меня за жизнь? Зима пришла – ставлю машины на ремонт, весна подоспела – тороплюсь в степь, Пашу, сею, убираю – и так из года в год. И ежели б из этого польза была! Я стараюсь, ночи не сплю, а какой получается толк? Никакого! Машины бью – сколько их тут при мне износилось! – а колхозы как были бедными, малокровными да хилыми, такими они и остались… – Да разве ты в этом виноват?
– А кто?
– Председатели. Их люди назначили, и пусть они…
– Да когда же это кончится, Васюта! – крикнул Иван. – Ведь эта бедность сидит у меня в печенках. Сосет, и как больно сосет, можешь ты это понять? Мне так и видится, что не кто другой, а я тут виноват… Пашу, сею, а люди не могут разбогатеть… Ить это же позор для колхозов! Жить в такой нужде, за труд получать так мало? Да что же это такое, а?
– Ну, ляг, Лукич, ну, усни. Без тебя разберутся. В район новый секретарь райкома приехал. Говорят, и молодой и бедовый. Из военных – не то бывший генерал, не то полковник. Вот ты бы с ним, Ваня, потолковал.
– Кто он? Как фамилия?
– Кажись, Скуратов… Гришка вчера в газете читал.
– Скуратов? – Иван Лукич усмехнулся. – Был у меня друг верный на войне. Тоже Скуратов. Степан Петрович. Может, это он сюда заявился? Так нет, это другой. Тот Скуратов в армии остался.
Иван Лукич снял пиджак, стянул мокрые сапоги. В промокших шерстяных носках подошел к умывальнику, намочил голову. Василиса подала ему полотенце. Когда он лежал в кровати, она взяла гребенку и старательно расчесала его светлые, ещё не тронутые сединой волосы. Приподняла голову, причесала и затылок, затем покрутила мужнины усы и, смеясь, сказала:
– Ой, Ваня! Что-то твоя белая чуприна так рано поредела. Бегаешь по чужим хатам, вот и стареешь. И усы у тебя стали клочкастые, не такие шелковистые, как прежде…
Иван Лукич не ответил. Лег на живот, накрыл голову подушкой и уснул.
V
Однажды поздно ночью Иван Лукич вышел со двора вдовы Анисьи и направился домой. Был он хмельной, напевал какую-то песенку и не замечал, что следом за ним, возвращаясь со школьного вечера, где ему вручили аттестат зрелости, шел сын Иван. Сильным ударом ноги Иван Лукич распахнул дверь, шумно вошел в хату. И в ту минуту, когда он поднял кулаки над перепуганной насмерть женой, Иван кошкой прыгнул на него, так что Иван Лукич покачнулся и чуть было не упал. Не успел оглянуться или тряхнуть плечами, а руки его будто потянула судорога, и они были скручены за спиной, да так проворно и так мастерски, точно их сдавили там тисками.
– Мамо! Бегите, мамо! – крикнул Иван. – В Совет бегите!
Не верилось Ивану Лукичу, чтобы сын Иван, этот обычно молчаливый, послушный юноша, мог решиться на отце испробовать свою зрелость. Да и откуда у школяра взялись и такая хватка, и такая смелость? Неужели он, дурень, не понимает, на кого поднял руки? Иван Лукич стоял и думал, что же ему надо делать. Усы обвисли, глаза налились кровью. Сбросить этого смельчака так, чтобы улетел за окно? Или пусть ещё повисит у батька на спине, пусть дите малость потешится? Посапывая и наливаясь злобой, Иван Лукич чувствовал на своей спине молодое, горячее тело, а на затылке – тревожное, прерывающееся дыхание. «Ну, ну, отдышись, скворец, успокойся, – думал Иван Лукич. – Зараз я тебя проучу, будешь знать, как липнуть на батькову спину».
Всхлипывая и с мольбой глядя на сына и на мужа, Василиса заметалась по хате, выбежала в сенцы и, боясь, как бы Иван Лукич не прибил сына, сразу же вернулась.
– Ваня, сынок, – сквозь слезы говорила она, – отцепись от батька… Он тебя убьет, Ваня!..
– Василиса! – крикнул Иван Лукич. – Не жалей сыночка, а скажи, зачем по ночам меня разыскиваешь? Я никому не подчиняюсь! Слышишь? Никому!
– Да я, Лукич, и не разыскивала. Я только пошла к Анисье, чтоб узнать…
– Узнать? Что узнать?!
Иван Лукич стонал от обиды и, с трудом сдерживая вскипевшую в груди злость на сына, тряхнул плечами. Думал, что Иван отлетит, как летит с плеча грузчика мешок, а он сильнее клеща впился во взмокшую спину отца. Тогда, багровея и кося на жену налитые кровью глаза, Иван Лукич заскрежетал зубами и так рванулся, что хрустнули кости, а сбросить Ивана все же не смог… Казалось, прирос к спине…
– Ну, ну, брось эти штучки, школяр! – прохрипел Иван Лукич, тяжело, со стоном дыша. – Пусти, а то прибью, как щенка!
– Убегай, Ваня, убегай от него! – просила Василиса, – Ты же все одно его не усмиришь, Ваня…
– Не отпущу, батя, – сдерживая дыхание, сказал Иван. И не вырывайтесь и не злитесь батя…
– Это как же тебя понимать? – через силу, как больной, усмехнулся. – Да ты что, чертов хлопец, сдурел? Ты чего от меня хочешь?
– Дайте, батя, слово, что не будете ходить к Анисье и что мать и пальцем не тронете.
– И ты туда, молокосос! Приказывать батьке?
– Это, батя, только просьба.
– Учить меня? Да где это ты ума набрался, чертов сын! В комсомоле или в школе?
– Дайте слово, батя. Дадите—отпущу…
– Лукич, дай ему то слово, – умоляла Василиса. – Или тебе жалко? Вот схватились, горе с вами!..
– Какое там ещё слово?
– Обыкновенное, батя.
– Да ты кто такой? – Иван Лукич уронил чубатую голову, мрачное усатое лицо заливал пот. – Знать, тебе требуется мое слово? Ишь чего захотел! – И болезненно усмехнулся. – Да разве без моих слов не бачишь: остыл я уже, охолонул. – Снова горестно усмехнулся, покачал головой. – А здорово отрезвил меня, Иван! Насчет Анисьи тоже скажу… Хотя и не понять тебе, молод ещё. Разве я сам туда хожу? Ноги туда меня носят. Я и не хочу, а они несут. Ну, пусти! Долго будешь меня мучить? Эх, Иван, Иван, и какой же ты растешь железный и безжалостный! Ну, хватит, побаловался – и разжимай свои клещи! Ни стыда у тебя, ни жалости. Василиса, уйми ты этого задиру!
– Сынок, успокойся, не надо. Отпусти, он же тебе батько…
Иван был молод и в житейских делах неопытен. К тому же, как все дети, он любил своего отца, и если бы не нужно было заступаться за мать, то никогда бы – н не стал меряться с ним силой. И ему вдруг стало так жалко отца и так обидно за свой поступок, что он расцепил уже онемевшие руки и хотел уйти, чтобы никого не видеть. И как он потом раскаивался и как ругал себя!..
Случилось же то, чего Иван никак не ждал. Не успел он сделать и шагу, как Иван Лукич схватил со стенки плеть со свинцовым наконечником и полоснул ею по Ивановой спине. Лопнула рубашка, будто её располосовали ножом, вздулся кровяной рубец, и плетка засвистела в воздухе. Василиса запричитала таким перепуганным, визгливым голосом, что в соседней комнате проснулись старший сын Григорий и невестка Галина. Не понимая, что случилось, они замерли на пороге как раз в тот момент, когда Иван, не в силах вытерпеть ожога свинца, выскочил в окно и бросился наутек. Иван Лукич, распалясь, с удивительным проворством погнался за сыном. Следом побежал, в майке и в трусах, Григорий. В это время младший сын, тринадцатилетний школьник Алеша испуганный и бледный, как стенка, стоял на пороге в одних трусиках и весь дрожал.
– Мамо… что тут такое?
– Спи, спи, сынок! Это тебя не касается… Василиса прижала к себе мальчика и ещё сильнее залилась слезами.
– Беги, Галя, беги к ним! – говорила Василиса. – Беги, а то он его убьет.
Погоня длилась недолго. Иван Лукич перепрыгнул соседскую изгородь и побежал напрямик по огородам. Хотел на углу следующей улицы перерезать Ивану дорогу и не успел. Иван что есть сил промчался мимо. Иван Лукич успел достать его спину плеткой, и он бы догнал Ивана, если бы не Егорлык. Подлетев к отвесной круче и не замедляя бег, Иван бросился в страшно черневшую воду и поплыл на ту сторону. Иван Лукич подбежал к круче и, тяжело дыша, хотел было поспешно снять одежду и продолжать преследование беглеца. Но тут подоспел Григорий. Он схватил отца, начал уговаривать, взял у него плетку. Иван Лукич отдышался и опомнился. Сел на кручу, закурил. Рядом сидел Григорий. Там, где темнел камыш, булькала вода.
– Гриша, – сказал Иван Лукич, – крикни ему, чтоб вернулся…
– Ваня! Вернись, Ваня! – сильным голосом позвал Григорий. – Плыви сюда, Ваня!
Иван не откликнулся. Было тихо. Иван Лукич и Григорий посидели ещё немного и молча пошли домой.
VI
Сердце сжимали стыд и обида, и было так горько думать о случившемся, что Иван Лукич ни на минуту не мог оставаться дома. Не мог смотреть в глаза жене, не хотел не только говорить, но даже думать об Иване. Не заходя в хату, он завел стоящий у порога мотоцикл и умчался в бригаду. Степь уже светлела, созревали, белели хлеба, и на каждом колоске серебрились росинки. Проселочная дорога лежала через пшеницу. Иван Лукич ехал быстро. Свежий ветер бил в лицо, залетал под рубашку, пузырем надувал её за спиной. Бригадный вагон, зеленея крышей, все так же одиноко маячил в степи. Двери в нем распахнуты, на видневшихся двухъярусных нарах сладко коротали ночь рулевые. Не спал только старик водовоз Чухнов. Уснул рано и уже выспался. Лежал под бричкой на старенькой полости. Поднял голову и спросил:
– Иван Лукич, чего такой сумрачный? Или заболел, или жинка из дому выгнала?
– Ни то и ни другое, – сухо ответил Иван Лукич. – Где бы мне поспать Часок, Корней Онуфриевич?
– Возле себя рядом положить не могу, – ответил Чухнов. – Зараз буду запрягать быков да побыстрее доставлю воды, а то трактористам и умыться нечем. Ты забирайся под вагон – сильно удобное место! Возьми мою полстинку, мягкая, прямо как перина.
– Опять у тебя воды нету, водовоз?
– Не поспеваю, Иван Лукич, доставлять: сильный расход ведут твои хлопцы, – жаловался Чухнов. – Вчера вечером такой душ устроили, что беда! И все твой Илюшка Казанков воду разливает. Пей-лей, воды в Егорлыке много!
Иван Лукич взял полость и полез под вагон. Умащиваясь там, говорил:
– Илюшка – мой заместитель, и ты, дед, действия его не критикуй. Сколько разов тебе говорил… Побыстрее привези воды, разбуди Илюшку и скажи ему от меня, чтобы послал четыре машины за комбайнами. Меня пусть не будят.
Лег на живот, раскинул руки… Ивану Лукичу показалось, что он только-только прикоснулся щекой к колючей полости, а его кто-то уже тянул за ноги, тянул и кричал:
– Так вот я где тебя поймал, Ваня! Ну, проснись, бригадир! Эх ты, сонный вояка! Да открой глаза, Ваня!
Ей-ей, такое может случиться только во сне, И Иван Лукич, выбираясь из-под вагона, думал, что все ещё спит и сквозь сон слышит знакомый голос. Выпрямился и увидел будто знакомого и будто незнакомого человека в штатском костюме, в старенькой кепчонке. Как же он не похож на того подтянутого, стройного Скуратова, какого знал и любил Иван Лукич!
– Степан? Ты?
– Не признал?
Протирая глаза и улыбаясь, Иван Лукич всё ещё не верил, что перед ним стоял тот самый Степан Скуратов, с кем довелось пройти по трудным военным дорогам. И как только друзья, волнуясь и не в силах сказать друг другу слова, обнялись, земля под ними точно пошатнулась, и уже не стало ни вагончика, ни степного простора. Мысли их обратились к войне, и боевые походы, как живые, встали перед глазами.
– Так, значит, это ты теперь у нас секретарь райкома? – спросил Иван Лукич, блестя заслезившимися от радости глазами,
– Я… А что?
– Да как-то не верится. То батареей командовал, а теперь районом. – Расправил усы и с грустью добавил: – Трудное у нас тут положение, Степан. Бедность засасывает, как трясина. Как же ты заявился сюда? Откуда? Хоть бы письмо прислал…
– Демобилизовался я следом за тобой. Попал на учебу, на высшие партийные курсы. После курсов работал в Ростовской области, инструктором обкома. Теперь вот к вам пожаловал… Ну, а ты как живешь, Ваня?
– Как живу? – Иван Лукич протянул другу кисет. – Кури. Батарея у нас тут подходящая, а стреляем, Степа, без всякой наводки, а так, куда бог пошлет…
– Это как же понимать?
– А так вот. Поживешь – поймешь, товарищ гвардии лейтенант, сам поймешь. Вот я из года в год пашу да сею, убираю хлеба и заново пашу и сею. Машины порчу и ремонтирую, снова порчу и ремонтирую, а толку из всего этого ни на грош. На моем попечении семь колхозиков. Вот я у них заглавный пахарь. Но ты, Степан, приглядись к ним, вникни в хозяйство. Как же они, бедняги, оплошали!
– Начинаю, Ваня, приглядываться. – Скуратов обнял друга и улыбнулся. – А что у тебя случилось с сыном?
– Уже дознался?
– Случайно. Заехал к тебе домой и…
– Василиса пожаловалась?
– Нет, не жаловалась. Просто рассказала. Ну, чего мы стоим как два столба? Давай посидим. Вот хоть бы на этом дышле.
Подошли к короткому, суковатому дышлу и не сели. Иван Лукич курил и отводил глаза. Молчал и Скуратов, и молчание это обоим было и неприятным и тягостным.
– Ну что там у меня дома? – спросил Иван Лукич, не поднимая головы. – Не узнал, Иван вернулся?
– В Журавлях-то я был рано утром. Хочешь, пошлю шофера? Пока мы поговорим, он слетает в Журавли и узнает…
– Обойдемся. – Иван Лукич сел на дышло, тяжело вздохнул. – Вот, Степан, какой сынок у меня вырос. На батька кидается. Старший, Григорий, ничего, смирный, трактористом работает. Младший, Алешка, тот ещё дите. – И горько усмехнулся. – Поглядел бы, как он руки мои за спину завернул и как прилип ко мне… Это же смех и горе, Степа! Родной сын батьке руки заламывает… И откуда такая силища? В борцы бы ему податься, что ли?
– Вырос, силы набрался.
– Оно-то так, может, и обычное, верно, – задумчиво проговорил Иван Лукич. – Да только нехорошо получилось. Или я сильно обозлился, или дюже был выпивши. Я же его, этого упрямца, на всю жизнь обидел.
– Ничего, Иван, не горюй, – успокаивал Скуратов. – Сын вернется, вы помиритесь. Вообще, скажу тебе, как другу, сын твой поступил правильно. Он же за мать заступился. И он непременно вернется. Только ты поговори с ним по-отцовски.
– Хорошо, ежели б вернулся…
Иван вернулся домой, но ненадолго. В тот час, когда Скуратов и Иван Лукич сидели на дышле и беседовали, Иван, крадучись по огороду, подошел к хате и взглянул в окно. В хате была одна Василиса. Открыла двери, обняла сына и расплакалась. Иван сказал, что пришел попрощаться с матерью. Он переоделся, взял нужные документы, харчи на дорогу, одежду и, обнимая тихо всхлипывающую мать, сказал:
– Не плачьте, мамо, и не отговаривайте. Раз я решил уйти, то уйду. Все одно с батьком мне не ужиться. Да уже я и не маленький. Как-нибудь проживу…
Заливаясь слезами, Василиса проводила сына до ворот. Иван ушел тем переулком, который вел в степь, на тракт, лежавший за Журавлями. Василиса, плача, ещё долго стояла у ворот и смотрела вслед Ивану ничего не видящими глазами.
VII
Рано Иван Лукич Книга подружился с тракторами. ещё до войны, работая рулевым, лет восемь исправно пахал журавлинские земли, боронил их, засевал пшеницей, убирал хлеба. В войну был артиллеристом в гвардейской дивизии, там и встретился со Скуратовым. Вернулся в Журавли с гвардейским знаком и с двумя рядами, боевых орденов и медалей на груди. Гвардейцу доверили отряд из десяти гусеничных машин. И снова та же журавлинская равнинная степь, и снова с ещё большим старанием Иван Лукич пахал, боронил, сеял, убирал. Его машины гуляли по полям семи небольших колхозов. Три были в Журавлях, а четыре на хуторах. Назывались колхозы красиво, даже величественно: и «Заре навстречу», и «Великий перелом», и «Ставропольский сеятель», и «Вперед, к победе», и «Маяк коммунизма». Но бедность, как на грех, у всех была одинаковая, и это-то и причиняло постоянную боль Ивану Лукичу Книге.
Как-то Корней Онуфриевич Чухнов, ещё в первую осень после войны, на зорьке привез бочку воды и, видя бригадира уже на ногах, сказал:
– Не спится, Лукич?
– Думки, дедусь, не дают уснуть.
– И какие могут быть думки, когда за тебя техника действует. Ты спи себе спокойно, а машины пусть трудятся. Другое дело – быки: пока доедешь на них, так столько разных думок налезет в голову. – Старик хитро скосил колкие глаза. – И вот, Иван Лукич, через это хочу у тебя спросить про одну свою важную думку…
– Опять со старухой не поладил?
– Старуха – это вопрос мой, личный. Тут горестей больших нету.
– Почему ко мне обращаешься с вопросом?
– Потому, Иван Лукич, что человек ты бывалый, из гвардии. Так что рассуди и поясни мне ту причину: почему наше хлеборобство так сильно бедствует? Будто и машины есть, и, сказать, всякая активность на собраниях имеется… Так почему же мы из года в год и ту светлую зарю не можем повстречать, и вперед к победе не двигаемся, и никакого такого великого перелома нема? Отчего, скажи?
– Значит, плохо работаете.
– Так все говорят… Значит, и ты ни шута не знаешь. Тогда я тебе поясню, пахарь. Все наши болячки и горести от безводья. Тут даже твоих коньков нечем вдоволь попоить. Слыхал, скоро на нас Кубань пойдет? Вот тогда заживем!
Мысль старика Чухнова запала в душу. Вначале Иван Книга думал, что и в самом деле всему виной было безводье. Реки нет, дожди перепадают редко, в прудах вода пересыхает ещё в мае. Но через год к журавлинским берегам пришла кубанская вода, а бедность не отступила, не исчезла, и колхозы все так же не сводили концы с концами. ещё более опечалило Ивана Лукича то, что жизнь на хуторах, да и в Журавлях, была замкнута, обособленна. Жили каждый для себя, закрывщись в своей хате. К тому же председатели семи колхозов постоянно ссорились друг с другом. Дело доходило до того, что один колхоз воровал у другого сено или солому, а то и угонял либо корову, либо с десяток овец. Их мирили и народный суд, и бюро райкома партии, а помирить никак не могли. «Может, то зло таится не в безводье, а в них, в этих неразумных председателях? – мучительно думал Иван Лукич. – Хозяева-то они никудышные, а без хозяина, как это говорится, и хата в слезах…» Но председатели были не вечны, их сменяли и заменяли другими, а колхозы по-прежнему были опутаны, как сетями, все теми же нехватками и неполадками: к концу года опять не было ни денег в банке, ни зерна в амбарах, ни кормов на фермах.
По весне, как только снег сползал с пригорков, гусеничные машины шумно покидали Журавли. Ложились по раскисшей дороге рубчатые следы гусениц. Мощный гул моторов будил степь. И вот уже крылато чернела пахота. Засевали землю всю, до последнего клочка. Пошли теплые дожди, на неделю обложили тучами небо. Зеленели, быстро поднимались всходы. Грело солнце так ласково, как никогда оно ещё не грело, и земля, принимая влагу и тепло, парила и парила по утрам. На сердце было тоже тепло и радостно. «Ну, – думал Иван Лукич, – хватит, отмучились! Теперь, после такой небесной благодати, посевы попрут… Вырастут хлеба, и жизнь на хуторах малость приободрится». Но приходила осень, пасмурная, дождливая, наступала и зима, катились по степи вместе с шапками курая колючие и злые метели, и все повторялось сызнова…
В тот год, когда от него ушел сын, Иван Лукич и вовсе обозлился. Пил чаще обычного, гармонь не выпускал из рук. Однажды, опохмелясь, он сел на мотоцикл и укатил в степь. Стояла осень, пасмурная, холодная. Старик Корней Чухнов только что привез воду и отпрягал быков. Иван Лукич поставил возле брички мотоцикл, взял оторопевшего водовоза за грудки и усадил на дышло.
– Ну, дедусь, при чем тут безводье?
– Не дури, не хватай меня за грудки!
– Опять же на трудодни нечего делить?
– Нечего… А чего ты на меня, кобелюка, кидаешься? Я тебе воду исправно подвожу. Чего тебе ещё?
– Сядьте, Корней Онуфриевич, и отдохните. – Иван Лукич усадил старика. – Так до каких же пор, дедусь, будет твориться в нашей жизни такая чертовщина? Люди стараются, горбину гнут, а получать им нечего. Сколько может продолжаться такой позор? Неужели так-таки и нельзя расквитаться с бедностью?
– Можно, – испуганно глядя на, Ивака Лукича, сказал старик. – Можно, Ваня. Все можно, ежели захотеть…
– Как? Опять на безводье все свернешь?
– Зачем же?.. Воды зараз у нас много – утопись, и не найдешь… Вчерась я беседовал с кузнецом Яковом Закамышным. Он шину на колесо натягивал, а заодно и беседовал со мной. Такой рассудительный тот Яков и, видать, не дурак. Яков так рассудил: надо, говорит, поквитаться с единоличностью.
– Яков так сказал?
– Вот крест – говорил…
– Колхозам поквитаться с единоличностью? – удивился Иван Лукич. – Дедусь, а ты – ничего не перепутал?
– Все в точности передаю. Та, Ваня, собственность, сказать, единоличность, что раздробила наши силы и нашу жизнь. – Старик осмелел, приподнялся. – И я, Ваня, с Яковом вполне согласный… Вот я езжу на тихоходах и промеж себя кумекаю: ежели взяться и сгуртовать те семь колхозов-малюток, а межи, каковые их разъединяют, и все ссоры и дрязги, какие на тех межах расплодились, перепахать и изничтожить…
– Что ты мелешь? Как это так – перепахать? – А так… Яков говорит, что надобно включить моторы и пройти с плугами от Янкуля через Журавли и до Птичьего. Пусть образуется одна артель, но зато настоящая.
– Так, так… Смело! Чего ж Яков мне об этом не сказал? Мы же с ним друзьяки, и без меня некому будет перепахать те межи.
– По всему видно, испугался, – ответил старик. – Ты же как зверюка! Это один я могу выносить твою злобность.
Иван Лукич рассмеялся.
– А что, дело говорит Яков, ей-богу, дело! – Почесал затылок, помолчал. – Перепахать, имея такую технику, дело пустяшное. Хитрость в том невелика. А вот хозяйство повести в гору да с умом – тут голову надобно иметь. А кто поведет? Яков?
– Зачем же Якову в это дело встревать? – рассудительно заговорил Чухнов. – Яков пусть кует железо… Сам берись…
– Тоже придумал, старина!.. Мое место с тракторами, землю пахать…
«Включить моторы и пройтись с плугами… Одна артель, но настоящая… Кто поведет? Сам берись. А молодец, Яков, башковитый, тебе бы министром быть, а ты в кузне торчишь…» Слова Корнея Онуфриевича запали в душу и не давали Ивану Лукичу спокойно жить. Часто, бывало, садился на круче возле Егорлыка и неподвижно часами просиживал, склонив на колени чубатую голову… Как-то заглянул в кузню к Якову.
– Нагнал ты, Яша, мне думок.
– Когда и как? – удивился Яков.
– Да я насчет того, чтоб изничтожить межи… – А-а… Штука, Иван, трудная.
– Почему? Да я могу вмиг распахать всю землю от Янкуля и до Птичьего… Только прикажи!
– В том-то и беда, что приказать некому, – ответил Яков, всовывая в горн прут. – А главное, вмиг сделать это нельзя. Ты поезжай по хуторам и так, для интереса, поговори с колхозниками. Разузнай про их думки.
Иван Лукич поехал по хуторам. Заходил в хату, просил хозяина позвать соседей. И начинался разговор все о том же: как навсегда покончить с маломощными колхозами и с бедностью.
Говорил бугаятник Андрей Игнатюк, мужчина плечистый, обросший курчавой черной бородой.
– Все колхозы сгуртовать до кучи, – начал он глухим голосом, – дело, Иван Лукич, нетрудное. Приедет уполномоченный из района, соберет собрание и скажет: «Сносите лохмоты», – и все! Было время, с единоличной жизнью расстались, и ничего, не жалеем. Так что колхозы наши слить в один вполне можно, и это выход из бедности, как я сужу, дюже правильный. Мы и сами поглядывали на свою куцую артельку с недоверием. Какая-то она сильно прибедненная. Хоть она и зовется «Вперед, к коммунизму», а только движения в ту сторону у нее никакого нету. Так, не артель, а одно горе… Но вот в чем главный вопрос, Иван Лукич: кому доверить то хозяйство? Где взять человека, какой бы повел нас к лучшей жизни? Малым хозяйством ума нету править, а что будет с большим?
– Руководителя из района пришлют. – А ежели не пришлют? Тогда как?
Вот ты, Иван Лукич, запрягайся в ту телегу, а?
– А пахать кто будет?
– А пахаря подыщем…
В «Великом переломе» на хуторе Куркуль, не спросясь у председателя, подслеповатого Василия Корнейца, Иван Книга открыл сход. Людей собралось столько, что все они не могли поместиться в небольшом помещё нии правления. Выступали многие, и все, точно сговорившись, требовали объединить семь артелей в одну. Слух об этом сходе дошел не только до всех хуторов, но и до района. А на второй день пять председателей, как по вызову, приехали в райком. Их принял Скуратов.
– Ну, чего явились? – резко спросил он. – Иван Книга нарушил спокойную жизнь? Так, что ли?
– Так, так, Степан Петрович!
– Огради от беззакония!
– Получается, что не мы в своих колхозах хозяева, а Иван Книга.
– Его дело землю пахать, а он митинги устраивает!
– Все ему жизнь наша не нравится… Критикует!
– Значит, критикует? – с улыбкой спросил Скуратов. – К критике надо прислушиваться… Вот я хочу вас спросить: вы, хозяева колхозов, как думаете дальше жить? Как думаете от бедности избавляться?
– Мы не за этим приехали, Степан Петрович, – сказал Шустов. – Мы с жалобой на незаконные действия Ивана Книги. Он против нас людей настраивает. Обещает им райскую жизнь! На куркульском хуторе так и сказал: «Нет у вас, говорит, личной заинтересованности, вот вы и руки опустили…»
– А что? – перебил Скуратов. – Правильно сказал Иван Книга. Людей надо заинтересовать. И не словами, а хорошим заработком. А у вас, председателей, к вашему стыду, годами люди за свой труд почти ничего не получали… Разве это не правда? Молчите? – Скуратов поднялся, вышел из-за стола. – Вот что я вам скажу… Поезжайте домой и подумайте, как будем жить дальше. По-моему, самое главное в настоящее время – объединить мелкие хуторские колхозы, и тут нам придется поддержать Ивана Книгу… И не Иван Книга этого желает, а жизнь от нас требует…
На другой день посыльный из журавлинского Совета отыскал Ивана Лукича на хуторе Птичьем и сказал:
– Ну, Иван Лукич, натворил ты делов! – Что там случилось?
– Тебя товарищ Скуратов разыскивает. Сам звонил и срочно к себе требует… Так что собирайся.
– Так, так… Значит, вызывает… А не сказал, зачем я ему понадобился?
– И самому не трудно догадаться. Холку тебе намыливать будет, чтоб людей не баламутил.
– Вызывает, – сказал Иван Лукич, направляясь к мотоциклу. – Интересно…
В Птичьем вышел из строя трактор. Иван Лукич поручил ремонт Илюшке Казанкову, а сам на мотоцикле по размокшей грязной дороге поехал в Журавли. Дома переоделся, побрился, наскоро перекусил. Василиса, убирая со стола, спросила:
– Куда это ты так подбодряешься?
– На свадьбу! – Иван Лукич рассмеялся. – Что-то срочно я понадобился Скуратову… Неужели будет взбучка?
– А от Ивана письмо пришло, – повеселев, сказала Василиса. – Сегодня почтальон принес.
– Ну, что он? Где?
– На стройке. Город воздвигает… – Город? Строителем заделался? Он ещё в школе стремился в архитекторы… Поклон мне переказывал?
– Нету тебе, Лукич, поклона.
– Зло таит? Гордец!.. Будешь ему писать, скажи от меня, чтобы возвращался. Нечего ему блуждать по свету.
– Не вернется он, Лукич.
– Ты почем знаешь?
– Сам пишет. Говорит, что так решил. А раз он решил…
– Решил? Характер, Васюта… Ну, я поеду.
