Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА II
ВМЕСТЕ С СОЛНЦЕМ
1
Странное какое-то ощущение испытываешь, когда летишь над морем.
Летишь над землей, и поля там, горы ли, реки или леса проходят под крылом самолета. Не быстро проходят, а над сплошной тайгой летишь, так и совсем едва заметно движение. И все же оно есть.
А вот сейчас – голубая бездна там, внизу, и самолет словно бы повис над ней. Гудят с густым, ни на секунду не ослабевающим напором моторы, и легко представить, с какой силой они тянут самолет, с какой бешеной скоростью несется он в воздушном океане, а взглянешь в иллюминатор – все на том же месте, все та же ровная безмятежная голубень простирается внизу насколько хватает глаз.
Наконец-то впереди показался темный материковый берег и стал медленно наползать на воду. А вот и сверкнули среди буро-зеленого цвета светлые змеистые полоски рек, текущих в океан, хотя сверху и не разобрать: то ли они падают в море, то ли вытекают из него.
Еще ближе берег. Теперь уже вода голубой полосой остается позади, и полоса эта становится все тоньше и тоньше. А вот и совсем пропала. Под крылом во всей своей дикой мощи и красоте разворачивались бесчисленные отроги Сихотэ-Алиня. На самых высоких вершинах хребта белел снег.
Николай Сергеевич вглядывался в проплывающие внизу лесистые горы, в узенькие ленты рек, которые как бы рассекали, разрубали на части горный кряж, и дивился тому, как высота сглаживает, сравнивает все эти большие и малые неровности земной коры. Ну-ка, очутись он в том распадке – ему бы, наверное, и видны были только вот эти замыкающие его два горных отрога, и какими бы высокими, недоступными они казались оттуда! А сейчас он должен очень внимательно вглядеться, чтобы представить себе и глубину того распадка, и неприступность горных склонов. Сверху горы казались совсем незначительными, несущественными морщинами на лике земли, морщинами, о которых можно было лишь догадываться – где по тени, где по каменной оголенности, где по разнице цвета в густой таежной растительности.
Когда-то Николай Сергеевич немало побродил по Уссурийской тайге, и ему сейчас захотелось снова очутиться в ней, неспешно прошагать вот этим распадком, а может, и пожить на берегу той речки, вслушиваясь по ночам в сторожкие шумы тайги, впитывая ее многоцветные запахи. Он даже на минуту увидел себя продирающимся сквозь дикие заросли. Увидел тогдашнего, молодого, сильного, и сердце сладко и больно защемило… Сколько раз за эти годы он собирался приехать сюда, в Приморье, где прошла его молодость, приехать на месяц, может, на целое лето. И даже клятвы себе давал, сроки устанавливал. Нет, не нашлось времени! А ведь за последние десять или сколько там лет, какие он работает в газете, где только не пришлось побывать – и в Средней Азии, и на Белом море, и в Закарпатье, и на Чукотке. Теперь вот и на Курилах побывал. А до милого сердцу Приморья так черед и не дошел.
«Довлеет дневи злоба его» – опять вспомнилось древнее речение. Довлеет над нами злоба дня, захлестывает повседневная житейская суета, и многое – и важное, и интересное, да еще какое интересное-то! – проходит мимо. Проходит безвозвратно. Шагаешь своим путем-дорогой и видишь только эту дорогу, ну, еще иной раз оглянешься по сторонам – обочины, ближние склоны увидишь. А ведь там, по ту сторону склонов, – огромный мир. И что бы нет-нет да и подняться над житейскими мелочами и увидеть тот мир, увидеть сияющие снежные вершины – где там!.. А как знать, поживи он, ну, не целое лето, а хотя бы месяц в этом краю – как знать, не самым ли счастливым был бы этот месяц за все эти годы! Но у него и сейчас – чего бы проще: вот оно, Приморье, под крылом самолета, – увы, у него сейчас нет и недели в запасе…
Стюардесса разнесла конфеты, самолет пошел на снижение.
Полуторачасовая остановка, пересадка в ТУ, и вот уже снова где-то далеко-далеко внизу плывет навстречу серо-зеленая тайга, причудливо вьются по ней большие и малые реки, голубыми окошками светятся озера. А вон тонюсенькая линеечка тянется и в одном месте через реку прочертилась, а на той стороне реки игрушечными коробочками обставлена и белые пятна над ней клубятся – железнодорожная станция, а может, при ней и город какой…
Николай Сергеевич и не заметил, как задремал. А когда очнулся – под крылом самолета уже привольно синел Байкал.
В Иркутске ему повезло. Через каких-то два часа – только-только успел оформить билет да выпить чашку кофе – уходил самолет на Братск.
Вообще-то бы в Братск идти надо Ангарой – это куда интереснее. Но задержка на Курилах заставляла теперь экономить каждый день.
2
Утес Пурсей – едва ли не самое знаменитое место на Братской ГЭС. Кто бы ни писал о стройке – обязательно упомянет Пурсей; редкий снимок без него обходится. Если же на фотографии и нет знаменитого утеса с его столь же знаменитой сосной на вершине, так это только потому разве, что снимок сделан с самого Пурсея.
Это и понятно. Чтобы увидеть в один охват всю панораму стройки, лучше места не выберешь. Утес возвышается на левом берегу Ангары, перед самой плотиной, и с его вершины – вся стройка как на ладони.
Когда Николай Сергеевич приехал сюда в первый раз и когда еще не было здесь никакой плотины, а только пустынные скалистые берега да таежные дебри вокруг, как-то само собой на память пришло: «Горы высокия, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит, а поглядеть – заломя голову!» Так писал про эти места протопоп Аввакум, бывший здесь в ссылке триста лет назад.
Теперь и дебри далеко отступили, и горы стали вроде бы пониже. Гордый Пурсей уже наполовину затоплен, а пройдет еще сколько-то времени – и совсем скроется под водой. Скроется вместе со своей знаменитой сосной, вместе с надписями, которых тут великое множество…
Рыжее солнце медленно падало на черную зубчатку тайги. Мачты передач и хоботы консольных кранов отбрасывали гигантские тени. Под левым берегом начали копиться сумерки, заметнее, ярче стали огни электросварки. Долгий августовский день медленно угасал.
Для Николая Сергеевича он оказался особенно долгим. У него было такое ощущение, что, встретив солнце, встающее из океана, он словно бы вместе с ним проделал весь его дневной путь от начала и до конца – от океанского безбрежья до этой вот зубчатой таежной стены. Тем более что добрую половину дня он и летел вместе с солнцем, вслед за солнцем.
В ожидании автобуса или попутной машины он прошелся по обставленному ларьками пятачку, остановился у щита с портретами ударников стройки. На одной из фотографий взгляд его задержался: уж очень знакомым показалось открытое улыбающееся лицо парня. И чуть лукавый прищур, и расплывшийся в улыбке над маленькими усами нос, и лоб со свесившейся на него враздрыг шевелюрой – все было таким знакомым. Особенно улыбка: парень улыбался не вообще, не в пространство, а словно бы тебе лично; словно бы вот только что увидел тебя и улыбнулся.
– Постой, постой, да это уж не… – Николай Сергеевич шагнул ближе к щиту и в сгущавшихся сумерках прочел под фотографией: «Опалубщик Д. К. Важников».
Ну конечно же, это Дёмка! И если бы не усы да не бородка – и подпись бы читать ни к чему… Усы отец Демы, правда, тоже носил, но на бороды тогда моды не было…
Чуть не четыре года Николай Сергеевич не видел Демы. Это, считай, парню уже за двадцать. Быстро летит время!.. Вот тоже: сколько раз собирался навестить парня, сколько раз в письмах обещал приехать – не собрался.
Уже совсем стемнело, когда Николай Сергеевич вылез из кабины самосвала около крыльца молодежного общежития.
В комнате в два ряда стояло около десятка одинаковых железных коек со столом на проходе. На одной койке светловолосый крепыш с отрешенным видом читал книгу, на другой наголо бритый, но бородатый парень столь же сосредоточенно, будто дело делал, курил. Еще двое – то ли со смены, то ли перед сменой – спали. В комнате было душновато: открывать окна опасно – налетит мошка.
Николаю Сергеевичу не надо было спрашивать, которая тут койка Демкина. Вон она, крайняя у окна: над ней на стене висела блестевшая маслом картина: стройка рано-рано утром; еще и солнце не взошло, еще и плотина, и вода, и берега – всё в голубоватом тумане. Не с Пурсея ли писалась картина?
Поздоровавшись и пройдя к окну, Николай Сергеевич сунул чемоданчик под койку, спросил, скоро ли будет Дема?
– А вы, собственно, к кому? – не поворачивая головы, а лишь перекинув сигарету в угол рта, вопросом на вопрос ответил бородач.
– К Важникову. Он в какую смену работает?
– А он уже ни в какую не работает.
– То есть?
– Дементий Важников три… – парень поглядел на часы, – нет, теперь уже четыре часа назад отбыл в столицу нашей Родины Москву.
Николай Сергеевич опешил.
– Как? На чем? – спросил он, будто это имело какое-то значение. – На самолете? («Тогда я мог бы встретиться с ним в аэропорту…»)
– Нет. Ему захотелось пройтись по вновь испеченному морю, подышать морским воздухом.
«Ах, как это все глупо получилось! Вот уж воистину: нарочно не придумаешь. Торопился, торопился, а все попусту…»
– А он вас, между прочим, поджидал, – все так же нарочито бесстрастно, не меняя ни голоса, ни небрежной позы, продолжал парень. – Если не ошибаюсь, вы будете тот самый дядя Коля, который должен был прилететь с Дальнего Востока еще неделю назад?
– Да, да, – сокрушенно закачал головой Николай Сергеевич.
– Поджидал. – Довольный своей проницательностью, парень этак философски улыбнулся. – Он-то бы и еще мог подождать, да побоялся: вдруг в институте не захотят ждать.
«Что верно, то верно: в институте ждать не станут. Небось вот-вот приемные экзамены начнутся… Все правильно».
Николай Сергеевич вдруг как-то разом почувствовал такую смертельную усталость, что даже со стула, на котором сидел, и то поднялся с превеликим трудом. А гостиница на другом берегу. Да еще и есть ли свободные места?
Будто бы ничего, кроме своей сигареты, не видящий парень на самом-то деле, оказывается, все видел, все замечал. Надо думать, он заметил и огорчение Николая Сергеевича и его крайнюю усталость, потому что, когда тот протянул руку за своим чемоданчиком, парень сказал (конечно, все тем же бесстрастным тоном):
– А я бы вам не советовал в гостиницу. И не ближний свет, да и вряд ли найдется свободный люкс. А Демкину койку пока еще никто не занял. Располагайтесь и отдыхайте с дороги. Тем более что она была не близкой.
– Конечно, оставайтесь, – подал голос и второй парень, тот, что читал. – Завтра утром сориентируетесь, а сейчас куда на ночь глядя…
«Ты смотри-ка, с какими симпатичными ребятами Демка жил!..» Николай Сергеевич почувствовал, как теплая волна подкатывает к горлу и застревает там. А еще и то было трогательно, что сердечное радушие, с каким ребята отнеслись к незнакомому человеку, они старательно, скрывали под маской этакой олимпийской бесстрастности. Всем своим видом они как бы хотели сказать: без лирики! Без эмоций! Без сантиментов!.. Ах, как мы боимся в молодости проявления вот этих самых «сантиментов»…
Николай Сергеевич поставил чемодан на место и начал раздеваться.
– Правда, придут орлы со смены – шумновато будет. Но мы их попросим, чтобы они шумели не слишком…
Рано или поздно пришли ребята со смены, шумели они или не очень шумели – ничего этого Николай Сергеевич не слышал; лег в постель – словно в пропасть провалился. Даже снов никаких не виделось.
А когда проснулся, вчерашних знакомых в комнате уже не было. Теперь на других койках тоже двое спали, укрывшись с головой простынями, а двое полулежа пили чай из эмалированных кружек и ожесточенно спорили об абстракционизме.
– Сказать, что абстракционизм бяка – это еще ничего не сказать, – размахивая кружкой, ораторствовал один. – Вопрос в другом. Вопрос в том, является или не является он выражением духа времени?
– Смотря что разуметь под этим самым духом времени! – не сдавался его сосед. – Абстрактный дух времени или человека своего времени? До сих пор настоящие художники выражали дух времени через человека. Исключая человека из своего поля зрения, абстракционизм тем самым подписывает свой смертный приговор. Он не только беспредметен, он бесплоден и бесперспективен…
Вслушиваясь в этот спор, Николай Сергеевич поглядел на висевшую над ним картину: интересно, выражает ли она, по мнению сидящих, дух времени?! При дневном свете картина Николаю Сергеевичу понравилась больше: теперь мягкие рассветные полутона ее казались, более глубокими и выразительными. Молодец Демка!
«А ведь если, – вдруг, подумалось ему, – вылететь самолетом, то в Иркутске можно перехватить Дему, чтобы потом лететь в Москву, как и было уговорено, вместе…»
Прекрасная мысль! Николай Сергеевич даже привстал на кровати, словно бы намереваясь сейчас же, не теряя ни минуты, отправиться на аэродром. Но… но уж очень обидно было возвращаться с пустыми руками. Ладно бы просто дождаться Дему в Иркутске, не заезжая сюда. А теперь, коль дело зайдено, надо хоть дня три-четыре потолкаться на стройке. Да и то сказать: Дема прекрасно и без него доедет – не маленький, а через какую-нибудь неделю, даже раньше, они все равно с ним увидятся.
ГЛАВА III
ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
1
Дементий стоял на верхней палубе старенького пароходика и неотрывно глядел на отдаляющуюся плотину гидростанции, на город слева от нее. Уже нельзя было различить, что на плотине кипит работа, а по улицам города идут люди, едут машины. Все слилось, смазалось, постепенно и город начал сливаться с окружающей его тайгой, и только белый брус плотины все еще виделся четко обозначенным в темных скальных берегах.
Где-то там остались ребята, с которыми он соли съел, может, и помене пуда, но они вместе по обледенелой кромочке того бруса ходили, над водяной бездной висели… Опалубка – это, наверное, от «палубы», но ведь палуба что – я вот по ней расхаживаю себе руки в брюки, а там не больно-то походишь, чуть зазевался и – загремел, костей не соберешь… Какие ребята! Где я таких теперь найду?.. Провожать, чудаки, приперлись, будто нельзя было в общежитии проститься. Не люблю всяких провожаний: оно вроде и приятно, а в конце-то концов получается одно расстройство. Сейчас вот вспомнилось, и то в горле першит…
Да еще эта Зойка… Ведь говорил же: не приходи. Куда там! Когда они с ребятами пришли, она уже на пристани высвечивала. А как бы просто без нее-то. Ребята шутили, дурачились, и хоть было им тоже не ах как весело – виду не показывали. А Зойка стоит и молчит. Только глядит своими голубыми (хорошие у нее глаза, что там ни говори!), и все. И ладно бы все – в глазах слезы блестят. А что я ей мог сказать? Накануне же длинный разговор был и наказ строгий: не приходить. Нет же… Ни к чему, совсем ни к чему. И себе лучше не сделала, и я вот гляжу на Ангару, а ее глаза вижу…
Пароходик сделал один поворот, другой, и стройка совсем скрылась из глаз. Лесистые берега теперь кое-где подступили поближе. Только… только, как это понимать? Еще до перекрытия Ангары в газетах писалось, что полным ходом идет подготовка ложа будущего моря. Но тогда почему же эти леса – не какие-то отдельные деревья, а целые леса! – остались невырубленными?! А ведь уже начало затоплять, и, значит, они так и уйдут под воду? Как это объяснить? Как и чем оправдать?.. Впрочем, за оправданиями дело не станет, они всегда находятся. Надо думать, найдутся и на этот раз: когда, мол, большое дело делается, до всех мелочей руки не доходят. Тем более что в недалеком времени эти «мелочи» вода скроет…
А в этом месте, да и выше, много островов на Ангаре было. Может, сейчас как раз над ними проходим… Жалко живность всякую, какая на них была, птицы, те улетели, а зверье?.. На одном острове и вовсе люди жили. Большое селение: по-сибирски добротные дома с садами и огородами, клуб посреди села, школа на околице… А ведь и над этим островом тоже сейчас вода…
Не пойти ли в ресторан? Вон там, как раз у окна, и место свободное, видно будет не хуже, а поесть толком с самого утра не довелось…
Он прошел в ресторан, занимавший носовой салон пароходика, сел на запримеченное место.
Так… Значит, нас обслуживает бригада коммунистического труда. Великолепно! Выходит, этому плешивому дяде, моему соседу, девчонка не просто сто пятьдесят и бифштекс принесла – она еще и сделала это соответственно своему званию. Принесла не просто из дымной кухни, или, как это здесь называется, камбуза, а как бы из завтрашнего далека. Романтично!.. До чего же любим мы всякие громкие слова. Хлебом не корми! Продает девчушка носки и зубные щетки, но, оказывается, не просто продает, а еще и вместе с тем борется за звание ударника коммунистического труда. Дворник улицу метет, однако не думай, что он просто метлой машет – он тоже борется за звание… А ведь надо бы обращаться с этим словом поаккуратнее.
Итак, будем есть бифштекс, поджаренный по-ударному.
Бифштекс оказался почти вкусным. Правда, трудно сказать, кому тут надо было отдать должное – искусству повара или волчьему аппетиту Дементия.
2
Откуда-то со стороны послышалось:
– Да вон два классных места!
Загляделся на ангарские берега и не заметил, как лысый ушел (он еще раньше расплатился), а теперь, похоже, те два типа к моему столу прицеливаются.
– Свободно?
Ну что сказать, если и в самом деле свободно?! Да и обед у меня все равно к концу…
Тот, что спрашивал, неприятный какой-то. И не в том дело, что не красавец, – глаза у него какие-то пустые, рыбьи, будто он уже глядит на белый свет не меньше тыщи лет – все-то они видели, ничего для них не внове. Вон только разве по девчонке-официантке стрельнул – огоньки в них вроде затлели а на лбу что-то отразилось, словно бы мысль какая проблеснула.
– Ничего кадр! – это дружку своему.
Не больно глубоко копнул! Такие мысли скоро и электронный мозг робота выдавать будет.
Дружок, как теперь видно, совсем другое дело. Даже, пожалуй, симпатичный парнишка: рыластый такой, ушастый, открытый, глаза живые, любопытствующие. (Хорошо писать таких, прямо бы вот хоть сейчас начал.) Жаль, не он, а тот старшо́й – это-то сразу видно, – а парнишке – хочется не хочется – приходится подстраиваться.
– Ну, начнем с главного. – И в голосе-то у него чувствуется власть, превосходство, словно он лейтенант или уж, на худой конец, старшина, а дружок если и не рядовой, то не выше ефрейтора. – Полкило потянем?
– Как бы перебора не вышло, Жека, и трехсот хватит.
– Мужайся, Харя, что за малодушие! Ты же покоритель Ангары, ты же ударник, почти герой!.. Затверждено: полкило. А на закусочку попросим эту девочку омулька нарисовать… Лимончик ба!
– Лимончиком будешь закусывать в Москве. Потерпи, теперь недолго.
Ну, Жека – это понятно, должно, Женькой зовут. А Харя – это на что подумать – Харитон, что ли? И почему не знаю ни того, ни другого? Ну не то чтобы по имени-фамилии, а просто даже и видеть вроде не приходилось… Однако чему удивляться: на стройке нас не сорок человек, а сорок тысяч… Нет, уже не нас, а их.
Подошла официантка, и Жека не то чтобы оглядел, а прямо-таки ощупал ее своими рыбьими глазами – аж в краску девчонку вогнал.
А когда та ушла, обернулся к Дементию.
– Что, корешок, такой смурной? – спросил запросто, будто они были если и не друзья, так хорошие знакомые. – Давай присоединяйся. – И этаким купеческим жестом: смотри, мол, какая широкая натура! – булькнул в стакан.
Дементий не успел остановить руку парня и почел за лучшее промолчать.
– Для начала надо бы за что-то идейное, – продолжал разглагольствовать Жека. – Может, за плотину? Пусть она стоит мильён лет!
– И наши кубики в ней есть! – Харя вздохнул и разом погрустнел.
– Мы до своей отметки достроили, – словно бы утешил его дружок. – Мильён лет!
Пьет привычно, со смаком. Не то что Харя: тот храбрится – вот, мол, я какой ухарь! – а рожу кривит, будто касторку глотает, аж уши шевелятся.
– А ты что не пьешь? И без нас достроят. Пей, не журись.
Лапоть лаптем этот Харя, а смотри-ка, ровно бы мысли его прочитал!
– Он не о плотине – о девахе. – Жека тонко так, интеллигентно (это он думает, что тонко) улыбнулся, а на самом-то деле просто ухмыльнулся. – Видал, Харя, какая шмакодявочка его провожала?
– Девчонку, парень, оставь.
Сейчас ему по морде дать или немного погодя? Можно и сейчас, а только куда торопиться. Морду я ему все равно набью, так что можно и обождать. Послухаем трошки, о чем еще будут гутарить эти гарные хлопчики. Може, шо и интересное услышимо…
– Мой папахен тоже – это уж точно! – встретит меня далеко не с распростертыми…
Это говорит Харя. Только о чем они? Видно, что-то пропустил.
– Отсталый народ!.. Недопонимают.
Жека и закусывает как-то уж очень умело, профессионально; ты смотри, каким мудрым чередом у него все идет: омуль, лучок, огурчик, опять омуль.
– Никакого чутья, никакого понимания движений души молодого поколения. Темнота и невежество.
И языком успевает работать дай бог… Только о чем, о чем это они? Надо спросить…
– Это кто же отсталый народ?
– Предки наши, – Жека усмехнулся, а вышло – как хрюкнул. Интеллигент! – Время идет быстро, и они за ним не успевают.
– Это интересно!
«Вот так, правильно, – сам себя похвалил Дементий. – Не горячись. Успеется».
– Это очень интересно! И кто же, сели не секрет, твой отец?
– Ну, допустим, фрезеровщик. – Жека явно не понимал, с чего это вдруг Дементия заинтересовала биография его «предка».
– И на фронте он у тебя был? – продолжал ставить вопросы Дементий.
– Был и на фронте.
– А у тебя, Харя?
– Ногу там оставил да три ребра, – опять погрустнел парень. И вот когда это самое ухарство с его физиономии сходит, ну совсем симпатичным малым делается.
– Значит, так получилось: отец тебя вырастил, выучил, а теперь отстал?
Жека понимает, что его, а не Харю спрашивают.
– Да, отстал, – отвечает с этаким вызовом.
– И не может понять движений твоей молодой души?
– Да ты чё прицепился?
– Нет, ты скажи: от кого и от чего он отстал?
– Я говорю отчепись. От меня и вообще от жизни отстал.
– А ну встань, сопля!
– Это еще зачем?
– А затем, чтобы получить по морде…
Это, пожалуй, зря, так-то: надо бы без всякого предупреждения, а то удар скользом пошел… Да и он, видать, бывалый – увернулся…
– Да ты ш-ште! – аж побелел от злости, и глаза стали совсем белыми.
– Не шипи… И нож положи на место, тебе его для бифштекса принесли… Ты, Харя, сиди спокойно, тебя наш разговор не касается.
Харя и не рыпается, только вид делает, что оскорбился за дружка. А тот весь кипит, как примус.
– Я тебе покажю!
– Ничего ты мне не покажешь: ростом не вышел… Да и я с тобой драться не собираюсь…
– Что у вас тут происходит? – девчонка-официантка подбежала, глаза и так большие, а от испуга округлились – еще больше стали.
– Да ничего. Вон парню ножик ваш понравился, хотел взять на память, а я ему отсоветовал… Сколько с меня? Рубля хватает? Спасибо… А ты, чуха, когда еще будешь об отце говорить – сначала думай.
– Ну-ну, чапай, пока цел. Учитель! Видали мы таких…
Пусть его, немного душу отведет: как-никак все же не очень-то приятно получить по физиономии, да еще и на людях…
Дементий как можно медленнее отошел от стола, прошагал коридор и опять выбрался на палубу. Идти в каюту не хотелось.
Чтобы не видеть своих недавних сотрапезников и немного успокоиться, Дементий ушел на корму, сел в удобное плетеное кресло.
«Предки… Отсталый народ»… Как далеко, однако, заходит это словоблудие! Начинается вроде с невинной иронии, с шуточек. «Мама» – слишком старомодно, на смех могут поднять. «Мамахен» – дело другое… В самом слове «предок» уже сквозит ухмылка: предок – значит, несовременный, отсталый. Предок не может не быть отсталым! А там, глядишь, и рукой подать до уверенности, что отец с матерью не могут понять движений молодой души. То есть отец с матерью, может, как-то бы и смогли, но если они «предки» – никакого понимания и ждать нечего…
Конечно, лестно чувствовать себя этаким умным, все понимающим. Но такими-то мы стали не благодаря ли заботам тех, на кого мы начинаем посматривать свысока?.. Один лоботряс как-то высказался: какое может быть у меня уважение к матери, если она в каждом письме делает по сто ошибок, а я свободно читаю по-английски?! А к нам на стройку тогда как раз английская делегация приехала. Я ему посоветовал: попросись, может, кто усыновит – ведь они по-английски кумекают уж определенно не хуже тебя…
Моя мать тоже не ахти как грамотна. И тоже ошибки в письмах делает. Но когда я замечаю эти ошибки, мне не смеяться, а плакать хочется: разве она виновата, что ей не пришлось учиться столько же, сколько мне.
А отец, которого я никогда не видел! Да неужто я бы посмел о нем сказать или подумать, что он «отсталый человек»?! У него мог быть не очень хороший характер, что-то он мог знать, а что-то и нет, и меня тоже в чем-то мог понять, а в чем-то и нет – так что из того! Он за мою жизнь шел на смерть, и этим все сказано… Поспорили бы мы с ним, пусть поругались – ну так что! Неужто я после этого должен был на него смотреть свысока: да ты, батя, и логики-то толком не знаешь, спорить по всем правилам не умеешь… Недавно где-то попалось:
Ты в таком долгу перед отцами,
Третье поколение страны…
Вот именно: в таком долгу!
Если бы у меня был отец!.. Как-то давно, еще в детстве, шли с матерью из леса хлебными полями и она мне про отца рассказывала. И так живо она о нем говорила, и так захотелось мне видеть его, что на какую-то минуту мне показалось, что он идет той же тропой через хлеба, идет где-то рядом, может быть, за нами, и я слышу его тихие шелестящие шаги. Я зачем-то затаил дыхание и разом быстро оглянулся. Тропа была пуста, только ржаные колосья с тихим шелестом клонились на нее с той и другой стороны. И так мне горько стало, что я не мог сдержаться, заплакал.
Если бы у меня был отец!
Не могу понять, что происходит с некоторыми моими сверстниками. Отец сказал сыну: ну, брюки ты расклешил на полметра – ладно, а надо ли и звоночки-то к ним привешивать? А мать дочке: тебе же еще восемнадцати нет, а ты волосы под седину красишь и глаза подводишь – зачем? И сын с дочкой начинают иронически поглядывать на своих родителей: ах, какие несовременные, ах, какие отсталые!.. И я еще ни разу в газете или журнале не прочитал, чтобы кто-нибудь из нас, молодых, веско сказал своим ровесникам: что вы делаете, разве так можно с нашими отцами и матерями?! А вот статеек о том, как в семье старшие «не поняли» устремлений модного мальчика, а в школе недалекие учителя «не поняли» крашеную девочку, – таких статеек хоть отбавляй…
Жека, конечно, дрянь парень, что и говорить, но только ли он сам в этом виноват – вот в чем вопрос…
Дементий встал с кресла, подошел к перилам.
Как только солнце упало за леса, берега сразу потемнели и все цвета перемешались. А вода все еще сияет нежной такой голубизной. Особенно там, впереди, куда судно держит путь. Берега еще пододвинулись, море как бы сузилось до большой полноводной реки.
Раньше клятвы давали. Герцен с Огаревым на Воробьевых горах, перед лицом Москвы поклялись. И как прекрасно это было. У нас же – какие уж там клятвы! – становится хорошим тоном иронизировать даже над самым святым…
Нет, я никогда не назову отца словом, вызывающим ухмылку. Я обещаю тебе, отец – вот тоже побоялся сказать клянусь, – всегда помнить о тебе и во всем, что бы я ни делал, быть достойным твоей памяти…
