Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
– Ты надеешься на свою силу и оружие? Но и до тебя немало было храбрых и умных завоевателей. И чего они добились? Ты, надо думать, слышал про Александра Македонского?
– Но он же покорил полмира!
– Где эти полмира? Его великая империя рухнула сразу же после его смерти… Пройдет много лет, из глубины азиатских степей хлынут полудикие орды татаро-монголов и тоже завоюют полмира. Где оно, это великанское, образованное мечом и огнем, воздвигнутое на море крови государство? Пройдет еще время, и турки возьмут Царьград и завоюют берега и Русского и Средиземного моря. Они продержатся дольше. Но и от этой огромной империи не останется следа, а сами турки, некогда владевшие неисчислимыми богатствами, станут едва ли не самым нищим среди своих соседей народом… Костер наш гаснет, и я подброшу в него сушняку.
Нет, князь, тебе не сидеть на царском троне в Царьграде. И надо ли об этом печалиться? Печаль в том, что тебе не суждено увидеть даже своего Киева. У днепровских порогов тебя уже ждет печенежский князь Куря…
– Кто же ты наконец, все знающий наперед?
– Я один из тех, кто будет жить через тысячу лет после тебя.
– Тогда откуда тебе знать, что было за тысячу лет до тебя?
– А я – историк. Есть такая наука – история, которая все помнит и все знает. И хорошее, и плохое… Пройдет тысяча лет после тебя, свершится много всяких событий, от многих народов – тех же печенегов – останется лишь одно их прозвание, но всякий взыскующий знания отрок может прочесть в книге истории: когда-то во время оно в Киеве был князь Олег, и памятен он тем, что приколотил свой щит к вратам Царьграда. После Олега правил Киевской Русью Игорь, а после Игоря – его сын Святослав. Это был отважный воин, он не знал шатра и спал, подложив под голову седло, а выступая на брань, извещал неприятеля: иду на вы!
– А еще, еще что об этом князе будет известно и памятно?
– Известна будет и твоя похвальба матери, что Киев тебе стал не мил, а хочешь жить на Дунае, где будто бы находится середина твоей земли. Но об этом кто-то будет знать, а кто-то и нет. А вот слова, которые ты сказал вчера перед последним сражением с греками: «Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имут», – эти слова назовут крылатыми, потому что они неостановимо будут лететь и лететь сквозь время, и их будут знать и помнить и через тысячу и, я думаю, хоть через пять тысяч лет.
– А еще?
– А еще ты сказал вчера: «Так не побежим, но станем крепко, а я пойду впереди вас…» Эти твои слова потом повторит перед битвой с татаро-монголами московский князь Дмитрий. Он тоже скажет своим воинам: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: братья, умрем за отечество! Слово мое да будет делом! Стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим».
– Немного же от меня осталось: всего-то несколько слов…
– Но какие слова! Если они повторились через четыреста лет в столь же смертельную минуту на поле боя, значит, они уже стали чертой характера русского человека, они уже были у него в крови… Ты заключил с печенегами мир, а они тебя – я уже говорил – ждут у днепровских порогов. И разве только одни они прибегали и прибегают к коварству и вероломству, идут на клятвопреступление?! А твое «Иду на вы», прямота и открытость души тоже войдут в понятие русского характера, станут его неотделимой частью… Между прочим, и побахвалиться мы, русские, по сей день любим; хорошо это или не очень хорошо, но идет-то тоже, наверное, от широты и открытости души…
– И через тыщу лет люди будут помнить не только меня, но и Цимисхия, и печенежского князя Курю?
– Их будет помнить история, потому что она должна все помнить. А народная память – это другое. У истории память хранится в одном коробе, и там и высокое и низкое, доброе и злое перемешано. У народа память избирательная и держится в двух разных сусеках. Что-то или кого-то народ помнит по-доброму, а кого-то предает анафеме, сиречь проклятию… Останется в памяти и Куря. Но чем? Великими подвигами? Нет. Только тем, что подло подстерег тебя, а потом сделал из твоего черепа чашу и пил из нее, должно быть, желая набраться твоей храбрости. Выходит, не будь тебя – кто бы помнил какого-то Курю. Невелика честь, незавидная память!
– И поделом ему!
– Вспоминая твоего внука Святополка, который предал смерти двух своих ни в чем не повинных братьев Бориса и Глеба, народ к его имени прибавляет еще и слово – Окаянный. Другого же твоего внука, Ярослава, за его ум и добрые дела называет Мудрым… О московском князе Дмитрии в веках хранится светлая благодарная память. Чингисхана и Мамая народ тоже помнит, но помнит недоброй черной памятью…
– Чингисхан, Мамай – кто они?
– Завоеватели… И заметь: крепко и охотно народ запоминает имена не таких вот завоевателей, а защитников родной земли. Нас многие пытались и до сих пор пытаются завоевать. Нам много и трудно приходилось защищаться. Потому не раз и пригодились твои слова «Не посрамим земли Русской…», потому мы их так хорошо помним и через тысячу лет. Другой защитник родной земли, новгородский князь Александр, через двести с лишним лет после тебя скажет: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». И эти слова тоже станут крылатыми и тоже не раз будут повторены и подтверждены…
– Ты говоришь только о князьях…
– Почему же… Простой, вовсе не княжеского рода, нижегородец Козьма Минин навсегда остался в памяти народной за то, что и сам не пожалел ничего для спасения Отечества, и других на это подвигнул. Народ славит костромского крестьянина Ивана Сусанина за то, что он мужественно отдал жизнь во имя победы над чужеземцами…
– Но ведь человек живет, ест, пьет, совершает какие-то поступки и не знает наперед, какие из них уйдут в небытие, а какие останутся в народной памяти.
– Верно, наперед ничего нам знать не дано. Но если мы оглянемся на сотни и тысячи лет назад, то увидим, что добрая память остается прежде всего не о тех, кто в своих поступках был ведом корыстью, себялюбием или властолюбием, а о тех, кто любил свою родную землю, свой народ и делал все, что было в его силах, а если надо – и свою жизнь отдавал за други своя, за свое Отечество…
Зычный басовитый гудок разорвал тишину и разом вернул Викентия Викентьевича из десятого века в двадцатый. Сверху вниз по Дунаю, сверкая огнями, шел многопалубный теплоход.
Только сейчас Викентий Викентьевич почувствовал, что с реки тянет холодом, и, зябко поеживаясь, поднялся с камня, на котором сидел.
Костер погас совсем. И теперь тьма уже не казалась столь сплошной, как раньше. Обозначились очертания кустов, стала видна тропинка, ведущая в парк. А левее угадывались крепостные стены Доростола.
Можно считать, что в Доростоле он уже побывал. Пора возвращаться в Силистру.
По парку гуляли парочки, на освещенных площадках оживленно разговаривали или дурачились, играли, бегали компании молодежи. На одной из скамеек мамаша ласково поругивала за что-то своего провинившегося сына. Откуда-то – явно из двадцатого века – доносился приглушенный ритмический грохот, называемый ныне музыкой…
Жизнь шла своим обычным чередом.
Наутро Викентий Викентьевич уехал из Силистры.
А в Тырнове его ждала новость: позвонили из посольства и сказали, что пришла виза на его поездку в ГДР (аккуратный немец сдержал-таки обещание!).
Викентий Викентьевич не знал, радоваться ему или огорчаться. Так-то хотелось домой, он уже и настроился на дом, считал дни и часы.
Но и отказываться от поездки тоже было нехорошо. Надо думать, немецкому коллеге немалых трудов стоило за столь короткое время выхлопотать визу, а он вдруг не приедет. Негоже. Да и когда еще придется побывать в знаменитом Веймаре. И придется ли?
Была не была – он поедет в Веймар.
ГЛАВА XXI
ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ЭКЗАМЕН
1
– Ах, Вадюша, ты не один?! Здравствуй, Викочка, здравствуй, милая, – Нина Васильевна стояла на пороге с цветастой тряпкой в руке и всем своим видом изображала саму приветливость. – Я, уж извините, уборку затеяла… Проходите в вашу комнату, она уже готова.
– Может, мам, помочь? – вызвался Вадим.
– Да нет, Вадик, я сама… Разве что вон мусорное ведро вынеси, с верхом накопилось, – Нина Васильевна вроде бы отвечала сыну, а глядела почему-то на Вику. И глядела, как показалось Вике, испытующе-выжидательно.
Взгляд этот ее смутил, и она, не зная, что предпринять, растерянно пробормотала:
– Может, мне тоже… какое-то дело найдется?
Нина Васильевна расплылась в довольной улыбке:
– Что ты, что ты, милая! Ты же пока еще гостья… Проходи в комнату.
Похоже, Нине Васильевне нужна была не столь Викина помощь, сколь ее готовность принять участие в великих уборочных работах, «затеянных» именно к ее приходу.
Вадим пошел в кухню за ведром, а Нина Васильевна, все так же умильно улыбаясь, как бы между прочим предложила:
– Если охотишься, помоги мне повесить шторы в большой комнате. Не люблю я эти стремянки, видно, года уже не те, отяжелела.
– Ну конечно, мне ничего не стоит, – не раздумывая, отозвалась Вика.
И только когда по лестнице взошла на ее верхнюю ступеньку, спохватилась: ведь стоящая внизу Нина Васильевна может заметить э т о! А может, она еще раньше заметила и теперь вот хочет окончательно убедиться…
От этих мыслей Вике стало не по себе. Она повернулась к Нине Васильевне боком и, старательно втягивая живот, принялась цеплять шторные кольца на карниз. Кольца выскальзывали из разом одеревеневших пальцев, край шторы перекашивался. В голове гвоздем торчало: сбоку-то, наверное, еще заметнее…
– Да ты не торопись, – Нина Васильевна, конечно же, видела, как плохо у нее получалось, и, наверное, думала: какая же неумеха, у нее, похоже, руки не тем концом вставлены…
Вернулся Вадим, поставил на место ведро, подошел к ним. Его приход отвлек Нину Васильевну и несколько разрядил обстановку.
Слезала Вика со стремянки, как с эшафота. И когда в Вадимовой комнате опустилась в глубокое мягкое кресло, испытала такое облегчение, будто – худо ли, хорошо ли – сдала трудный экзамен.
Ей показалось подозрительным это наведение порядка в квартире: ведь они с Вадимом не просто так, нежданно-негаданно, нагрянули сюда. Вадим сказал, что мама хочет обговорить некоторые детали свадебного вечера и будет ждать их к обеду. Спрашивается, зачем разыгрывать мизансцены вроде: «Ах, Вадюша, ты не один?!», зачем устраивать эту возню со шторами, другого времени, что ли, нельзя было выбрать?..
Додумать мысль до конца ей помешал приход Вадима.
– Как ты считаешь, что тут так, а что не так? – прямо с порога спросил он, обводя рукой комнату. – Что бы, по-твоему, следовало переделать или переставить, чтобы потом к этому вопросу не возвращаться?
От часу не легче! Что они с мамой, сговорились, что ли?!
– Ты сначала скажи, как сам-то считаешь? – вопросом на вопрос ответила Вика. – Ну, вот висит прекрасный пейзаж. И рама к картине со вкусом подобрана… А зачем рядом-то эта киса пристроена?
– Какая киса? – не понял Вадим.
– Скажу по другому: писаная красавица… Поглядишь на нее, и во рту приторно становится – такая она вся конфетная.
– Это идеал девичьей красоты, – усмехнулся Вадим. – И как всякий идеал, он…
– Чей идеал, позволь спросить? – не дав договорить, перебила Вика.
Вадим замялся. Усмешка сошла с его лица, и оно разом потускнело.
– Понятно, не твой. Но ведь комната вроде твоя… А эта чеканка у двери? На чеканку сейчас мода, ладно. Но на стенку вешать, наверное, надо не первый попавшийся ширпотреб…
– Это мне подарок ко дню рождения, – тихо проговорил Вадим и кивнул на дверь.
Он сидел поодаль на диване, и вид у него был, как у ребенка, которого ни за что ни про что обидели. Вике стало даже жалко его, захотелось пересесть на диван и приласкать этого большого милого ребенка.
«И что ты, собственно, напустилась на парня? – запоздало сама себя одернула она. – Тебя по-доброму, по-хорошему спросили, что тебе нравится, что нет, а ты в ответ произносишь обличительные речи…»
Ей, конечно, и раньше приходилось бывать у Вадима. Но и не часто она бывала, и чувствовала себя всегда скованно, напряженно, будто по тонкой жердине через омутистую речку шла. Однажды разве что она была сама собой: Нина Васильевна отсутствовала, они пили чай с Вадимом и его отцом и так-то славно разговаривали. Николай Сергеевич рассказывал о своих поездках по Сибири, о Байкале, об Ангаре. И интересно было, и, главное – непринужденность, естественность во всем чувствовалась. Вадим и то был не таким, как при матери, не маменькиным сынком Вадиком, а просто Вадимом…
Дверь деликатно-медленно открылась, и в комнату вошла Нина Васильевна.
– Слышу, какой-то горячий спор-разговор тут у вас идет. – Она прошла в дивану, села. – О чем, если не секрет? Вике сразу стало очень жарко: а что если Нина Васильевна слышала ее речи!
– Ну какой, мам, секрет, – выручил Вадим, – просто говорили, что, может, кое-что придется переставить-перевесить.
Нина Васильевна метнула быстрый взгляд в сторону Вики и недобро подобрала губы. Вика уже приготовилась к тому, что с них сейчас сорвется что-то нелестное в ее адрес. Однако Нина Васильевна сумела сдержать себя.
– Что ж, – сказала она почти ласково, – устраивайтесь, как вам хочется. Мне что – лишь бы вам было хорошо.
Но сквозь этот почти ласковый голос пробивалось, слышалось явное недовольство тем, что кто-то осмелился посягнуть на ее святая святых: ведь дом держится на ней и каждая вещь в этом доме поставлена или повешена по ее усмотрению, – кто же смеет тут что-то переставлять-перевешивать?!
Вадим, разумеется, тоже почувствовал в великодушном разрешении матери скрытое неудовольствие и, должно быть, почел за лучшее обтекаемо закруглить разговор:
– Ну, это не к спеху, у нас еще будет время все обговорить.
– Я тоже так думаю, – уже другим тоном подхватила Нина Васильевна. – А сейчас давайте обговорим неотложное.
Она поудобнее утвердилась в уголку дивана, как бы давая этим понять, что разговор будет обстоятельным.
– Делать такой вечер дома – у нас ли, у вас ли, – и дураку понятно, нельзя: ни попеть, ни поплясать, ни вообще повеселиться… – так начала Нина Васильевна.
А далее последовало красочное описание тех великих трудов, которые ей пришлось предпринять, чтобы найти нужное кафе: чтобы оно было и просторным, и в то же время уютным; чтобы находилось не обязательно на улице Горького, но и не на окраине.
Нина Васильевна говорила о меню свадебного пира, о музыке, даже о том, в каком порядке размещать гостей за столом…
Вика слушала плохо, мешала сосредоточиться неотвязная мысль: зачем, зачем она все это рассказывает? Чтобы они с Вадимом прониклись чувством великой благодарности? Они и так уже давным-давно прониклись, заслуженную же медаль за трудовую доблесть все равно дать не вольны. Разве что со временем поставят на той вон полке, рядом с чеканкой, домашний портативный памятник…
А еще и то непонятно было Вике, что Нина Васильевна пригласила ее будто бы затем, чтобы что-то «обговорить», но что обговаривать?! Не полезет же она со своими соображениями, если бы даже, паче чаяния, такие и были. И Нина Васильевна сама это прекрасно понимает, иначе бы «обговаривание», хотя бы по виду, не выглядело сплошным едино-говорением.
Слава богу, кажется, оно подходит к концу. А вот и о Вике Нина Васильевна вспомнила:
– Ты, Вика, что-то все молчишь?
«Как это мило! Сама же слово вставить не давала, а теперь – почему ты молчишь?»
– А что я должна сказать?
– Ну, может, я что-то не так сделала, что-то упустила – мало ли что! – выговорившись, Нина Васильевна словно бы подобрела.
Опять выручил Вадим. Он, по всему видно, не меньше Вики томился этим беспредметным разговором и тоже хотел поскорее его закончить.
– Все так, мама, все правильно, все хорошо.
– Ладно, коли так, – довольно заулыбалась, размягчилась Нина Васильевна. – Не для себя стараюсь, а хочется, чтобы и для вас приятно, и гостям весело было… Ну, вы тут еще немного потолкуйте, а я пойду салат приготовлю. Обедать будем.
2
Как только дверь за Ниной Васильевной закрылась, Вика пересела с кресла на диван и тихонько обняла Вадима:
– Спасибо, Вадя. Без тебя мне было бы туго.
Вадим ответно притянул к себе Вику, коротко поцеловал в шею и, положив подбородок ей на плечо, замер.
Вике показалось, что он сейчас думает о том же, о чем думает и она: как непросто, как нелегко ей будет находить с матерью общий язык. Вадим ведь чуткий, добрый, он все видит, все понимает. Ему бы еще немножечко характера – золотой бы парень был! А то мягкий, податливый… В детстве она любила заниматься с пластилином: из одной и той же палочки можно вылепить и гриб боровик, и зайца, и уточку – все что вздумается. Безвольный, пластилиновый характер Вадима, надо думать, вполне устраивал и по сей день устраивает маму: ведь не кто другой, а она таким его вырастила. У нее самой характер твердый, железный, на всех хватит – зачем же такой кому-то еще иметь?! Сынок при маме – это же очень удобно. Гораздо удобнее, чем сын, который сам по себе… Не по этой ли причине Вика всегда чувствовала себя намного старше Вадима. Она тоже в раннем детстве была при маме и папе, но потом-то все же стала сама по себе…
– Дети, мойте руки и – за стол! – послышался за дверью ласково-распорядительный голос Нины Васильевны.
«Дети!» Парень женится, у него скоро будут свои дети, а маме хочется считать его все еще ребенком… Да, приходилось слышать, что для родителей дети остаются детьми до седых волос. Что ж, пусть так. Но надо ли вполне совершеннолетним дядям и тетям внушать, что они еще несмышленыши, что перед едой надо мыть руки, а перед сном – чистить зубы…
Есть Вике совершенно не хотелось, и будь она дома – и за стол бы не стала садиться. Но то дома…
– Викочка, что же ты салатика не берешь? Вкусный салатик, витаминный. Кушай, кушай на здоровье!
Попробуй после этого не поешь витаминного салатика!
– Тебе какого хлебушка: черненького или беленького?.. Пожалуйста! А на первое я вас угощу твоим любимым, Вадюша, украинским борщом с пампушками…
Чем больше внимания уделяла ей Нина Васильевна, тем напряженнее чувствовала себя Вика. Она тупо глядела в тарелку, не смея поднять глаз, и пыталась уговаривать себя: переломи свое дурное настроение, разве не слышишь, как ласково потчует тебя хозяйка, как она внимательна и предупредительна с тобой…
Нет, настроение не переламывалось, не становилось лучше.
– А что ж ты, Викуся, в борщ сметаны не кладешь?.. Поболе, поболе, еще ложечку…
Вот и опять: Нина Васильевна по-матерински нежно произносит ее имя, а ей все эти «Викочки» и «Викуси» совсем не нравятся. Умом она понимает, что Вадимова мать тут ни при чем, просто имя у нее для ласки неподходящее, а все равно.
Борщ и в самом деле очень вкусный, с какими-то травами-приправами. У Вики даже аппетит появился. Но съела она тарелку – и, чувствует, сыта по горло. А Нина Васильевна уже начеку:
– Теперь, Викуня, антрекотик… Нет-нет, никаких «не хочу». Вот совсем маленький кусочек… Пожалуйста… У тебя тут немного пролилось. Я сейчас вытру.
Ну вот, Викуня, кроме того что ты неумеха, ты еще и неряха.
– Вадик, не торопись, прожевывай, – и за Вадимом успевала приглядывать Нина Васильевна.
Антрекот под необыкновенным соусом – объеденье, и не хочешь, да съешь.
– Грибной соус с мясом, да как вот сейчас – с жареной картошечкой, по-моему, хорошо сочетается. А ты как считаешь?
Вика не сразу сообразила, что Нина Васильевна ее спрашивает. Только этого и не хватало, чтобы начать обмен опытом по части приготовления антрекотов и соусов к ним!.. Пришлось пойти на хитрость, сделав вид, что вопрос был не совсем хорошо понят.
– Очень вкусно!
Теперь уже Нина Васильевна на секунду растерялась. Вопрос-то она задавала, надо думать, с тайным умыслом выведать, хорошо ли Вика подкована в тонкостях соусного искусства. Но коль скоро ее искусство было громко похвалено, можно и этим довольствоваться.
– С грибами никогда не следует торопиться. Их надо не просто обжарить, а обязательно на тихом огне протомить, чтобы они весь сок отдали…
Сама Нина Васильевна ела мало, и у нее было достаточно времени, чтобы и потчевать великовозрастных детей, и при этом что-то рассказывать. Подробно был описан процесс приготовления только что съеденного борща с пампушками, затем – столь же любимых Вадимом фаршированных кабачков. Время от времени Нина Васильевна, как бы между прочим, спрашивала у Вики: а умеет ли она выбирать сахарную косточку для борща, любит ли те же кабачки и как именно их готовит.
Чтобы скорее закрыть опасную тему разговора, Вика не стала медлить с антрекотом. Вот и последний кусочек, слава богу, отправлен в рот.
– Спасибо, Нина Васильевна!
– Постой, постой, а компотик?.. И что за спешка: не успела прожевать, уже встаешь?
Господи, когда же этот званый обед кончится?!
– Тебе Викуня, погуще или не очень?..
Постоянное внимание и любезно-навязчивая предупредительность угнетали. Вика чувствовала себя как под стеклянным колпаком: за каждым ее движением, за каждым куском и глотком следило бдительное, неусыпное око Нины Васильевны. Такое можно выдержать раз в месяц, ну, пусть в неделю. А если каждый день?
От этой мысли меж лопаток пробежал холодок.
Вадим тоже допил свой компот и как воспитанный мальчик поблагодарил маму за прекрасный обед. Теперь-то, наверное, можно наконец встать из-за стола.
– Хотите, посидите дома, а можно – погода хорошая – И погулять. – Нине Васильевне мало было наставлять несмышленых детей за обедом, надо было дать им руководящие указания и на ближайшее будущее.
Вика сказала, что ей на всякий случай не мешало бы быть дома: может позвонить отец.
– Забыла спросить: что от него слышно? – поинтересовалась Нина Васильевна.
– На несколько дней задерживается, но скоро должен приехать.
Они с Вадимом немного посидели в его комнате. И хотя Нина Васильевна сказала про нее «ваша комната», Вика, сколько ни пыталась, почему-то не могла себя представить живущей здесь. Особенно теперь, после того, что ей пришлось испытать за обеденным столом. Она и в этой, пусть отдельной, изолированной, комнате будет чувствовать себя все под тем же стеклянным колпаком…
Они опять сидели на диване, и Вадим обнимал и ласкал ее, и видно было, что он твердо уверен: в комнату никто не войдет. Она тоже была в этом почти уверена, а все равно руки ее как чугунные лежали на коленях. Да что руки – вся она была какой-то заторможенной, неживой.
– Ты что? – спросил Вадим. Но и без ответа на свой вопрос, должно быть, все понял. – Тогда пойдем.
Из кухни вышла попрощаться Нина Васильевна.
– До свиданья, Викочка, – ласково пропела она. – Будем считать, что мы обо всем договорились… До свиданья, милая.
«Обо всем договорились!» – грустно усмехнулась про себя Вика, спускаясь с Вадимом по лестнице. – Ни о чем-то мы не договаривались. Да и договоримся ли?..»
На улице было солнечно, но не жарко. Бабье лето! Обычно короткое, оно в этом году растянулось на добрый месяц… Где-то приходилось читать, почему погожее время начальной осени зовется бабьим летом. А сейчас подумалось: считай, твое лето! Через какую-то неделю ты будешь замужней женщиной, по-русски – бабой…
– Ну вот, наконец-то ты улыбнулась, – сказал Вадим. – Давно бы так!
«Милый Вадим! Знал бы ты, чему я улыбнулась!.. На сердце-то у меня вовсе не весело. Чем ближе наш день, тем неопределеннее мне видится, что и как будет после него…»
Решили идти пешком.
Изредка они перекидывались ничего не значащими словами или короткими фразами. Но этот дорожный разговор шел как бы поверх сознания Вики. Мыслями она была еще там, в доме Вадима, на стремянке в большой комнате, в кухне за обеденным столом.
И постепенно-постепенно до нее начало доходить, что скорее-то всего не для обсуждения деталей свадебного вечера она была приглашена Ниной Васильевной. Это не более как благовидный предлог. Главный смысл приглашения был в другом. До сих пор она приходила к Вадиму как «его девушка». Сегодня Нина Васильевна принимала ее уже не как вероятную невесту, а как завтрашнюю невестку. Прибавилась в слове одна маленькая буковка, а разница большая: невеста – приходящая, с невесткой жить в одном доме. Вот Нина Васильевна и прощупывала: а что за человек этот новый член семьи – что она умеет делать по дому, смыслит ли что-нибудь в кулинарии, сумеет ли приготовить любимый ее сыном борщ с пампушками. А заодно и давала понять, кто в доме главный, на ком он держится, а значит, и кому невестка должна будет подчиняться.
Вспомнился «экзамен» с навеской шторы. Но ведь и все остальное было чем-то вроде вступительных экзаменов в институт под названием «молодая семья». Институт, где профилирующие предметы житейской мудрости будет вести Нина Васильевна…
Когда Вадим сделал предложение, Вика долго не решалась сказать ему «да». И боязно было переступить черту, за которой ее ждала новая незнакомая жизнь, и жалко было отца: как это она бросит его, старенького, одинокого, и уйдет в какой-то чужой дом! Теперь она поближе узнала этот дом вместе с его хозяйкой. И если бы отец и был моложе и оставался не один, а с мамой – идти в дом Нины Васильевны ей все равно бы не хотелось. У нее нет никакого желания проходить курс житейской науки в этом учебном заведении. Пусть она лучше останется недоучкой, а то и вовсе невеждой…
– Ты о чем думаешь?
Хотя Вика и поддерживала беглый дорожный разговор, Вадим, конечно, чувствовал, что мысли ее о чем-то другом.
– Думаю о себе, о тебе, а еще занимаюсь арифметикой.
– Интересное занятие! – Вадим даже приостановился. – Может, присядем на минутку?
Они как раз проходили Тверским бульваром. Под ногами шелестела желтая листва кленов и вязов. На скамейках грелись на солнышке пенсионеры, по дорожкам молодые мамы гордо катили перед собой высокие коляски, в которых покоились их бесценные сокровища.
Они нашли наполовину свободную скамью и сели.
– Арифметика – точная наука, – напомнил Вадим. – И что она говорит?
– Говорит она вот что, – Вика сделала паузу, как бы набираясь решительности. – У вас квартира из двух комнат?
– Из двух, – с выражением крайнего удивления на лице подтвердил Вадим.
– А живет в этих двух комнатах трое?
– Да, трое.
– Через неделю будет четверо… Делим четыре на два – и получается в итоге два человека в комнате.
– Ну и что? – по-прежнему недоумевал Вадим.
– Не многовато ли по современным санитарным нормам? – все тем же нарочито деловым тоном продолжала Вика. – А в доме, куда мы идем, в трехкомнатной квартире живут двое. Так справедливо ли кому-то из этих двоих уходить и оставлять в трех комнатах одного? Не правильнее ли из двухкомнатной перебраться сюда, и тогда получится и тут и там на каждого человека по комнате.
– Очень интересная арифметика! – вроде бы беспечно усмехнулся Вадим, но голос его выдал: в нем ясно слышалась растерянность.
Еще бы! Ведь только что его невеста с мамой «обо всем договорились», только что все они любовно, по-семейному сидели за обеденным столом – и вдруг такое…
– Интересная арифметика! – повторил Вадим. – Но…
– Что «но»?
– Я согласен на любой вариант, лишь бы вместе с тобой.
– Так в чем же дело?
– А в том, что я-то согласен, но… согласится ли мама?
– Да ты что?! Собрался жениться, а чувствуешь себя все еще ребенком, которого мама в коляске возит. Не пора ли мужчиною стать?.. И вообще – кто женится: ты или мама?
Вика резко встала и, не оглядываясь, пошла по дорожке вниз к Никитским воротам.
Вадим через какое-то время догнал ее и пошел рядом. Но до самого дома они не проронили больше ни слова.
Немного поостыв, Вика уже пожалела, что так сурово обошлась с Вадимом. Перевоспитывать его, наверное, поздно. Что он, и сам не понимает, что ходить под мамой до таких лет стыдно?
А когда пришли домой и она увидела, как Вадим, сев в кресло, горестно охватил руками голову, то и вовсе чуть не кинулась его утешать – таким жалким и по-детски обиженным он выглядел.
Большой милый ребенок, добрый и ласковый, – таким она его полюбила, таким он ей до недавнего времени нравился. А вот теперь чуть ли не за это же самое – за то, что он все еще ребенок, а не мужчина – она его обругала. Как же все сложно в жизни устроено…
Зазвонил телефон. Вика подошла, сняла трубку.
– Виктория, это ты? – к немалому удивлению услышала она голос Николая Сергеевича. – Набиваюсь в гости; твой чай прошлый раз понравился. Так что, приглашаешь?
– Ну конечно, Николай Сергеевич. Пожалуйста, приезжайте. Правда, папы пока еще нет…
– До его приезда мне и надо побывать. Со мной будет еще один мужчина, так что ставь две чашки…
Вика стояла недалеко от Вадима и видела, как он при упоминании отцова имени разом отнял руки от лица и подобрался, насторожился.
– Отец собирается приехать сюда? Зачем?
– Зачем – не сказал. Сказал только, что едет, и не один, а еще с кем-то.
– Тогда мне лучше, наверное, уйти.
– Это уж на твое усмотрение… А вообще-то зря ты его побаиваешься. Отец у тебя – хороший человек. Куда лучше… – Вика хотела сказать: лучше твоей обожаемой мамочки, но удержалась. Вадим, надо думать, и так понял.
– Хороший, а общего языка со мной найти не может.
– А сам-то, сам-то ты ищешь этот язык? – Вика опять, как на бульваре, пришла в возбуждение и говорила резко. – Скажите пожалуйста, какой принц: знайте, люди, на какой козе к нему подъехать!.. Мамочка подъехала. Она, по-твоему, сумела найти общий язык. Но что это за язык? Это… это язык клушки с цыпленком… Что ж, ступай под мамино крылышко, пока ястреб не налетел.
– Что с тобой, Вика? Что ты сегодня какая-то вздернутая? Успокойся… Просто я подумал, что так будет лучше. Схожу к Бобу, давно обещал зайти. От него позвоню… Успокойся. Главное, чтобы мы с тобой всегда и во всем находили общий язык!
Вадим ушел.
А и в самом деле, что это она сегодня по всякому пустяковому поводу с пол-оборота заводится? И на парня кричит, будто он виноват в ее дурном – правильно было сказано: вздернутом – настроении… А может, это не пустяки и дело вовсе не в ее настроении?..
Непонятно, по какому такому делу едет Николай Сергеевич. И что за мужчина с ним?
Надо действительно успокоиться, а то в каком виде она гостей принимать будет.
Вика подошла к зеркалу. Боже мой, что за баба-яга глядит на нее оттуда?! Надо хоть волосы привести в порядок, и вообще…
3
Узнать в отделе кадров, в каком цехе работает Коля, было делом несложным. Но Николай Сергеевич сразу в цех не пошел. Корреспонденты на заводе бывают не каждый день, к ним внимание повышенное. Привлекать же внимание к собственной персоне в планы Николая Сергеевича как раз не входило. Поэтому он сначала потолкался в заводоуправлении, поговорил с секретарем парткома, сказал, что хотел бы написать очерк о молодых рабочих, например, из такого-то цеха. Секретарь хотел вызвать начальника цеха, но Николай Сергеевич сказал, что лучше, наверное, будет, если его проводят туда и он познакомится на месте и с начальником, и с рабочими.
