Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА IX
«МАМА, ЭТО Я…»
1
В милиции Николая Сергеевича встретили с нескрываемой неприязнью, настороженно.
– Пришли за сынка хлопотать? – резко и прямо спросил его милицейский лейтенант, должно быть следователь. – Что ж, садитесь, рассказывайте, – и указал на стул по другую сторону стола.
Такой, мягко говоря странный, прием сбил с толку Николая Сергеевича: рассказывать-то должен вроде бы сам следователь, а он пришел слушать.
– Рассказывайте. Рассказывайте! – так же резко и требовательно повторил лейтенант.
– А о чем, собственно? – все еще не понимал Николай Сергеевич.
– Как о чем? – лейтенант саркастически усмехнулся. – О том, какой ваш сын хороший да тихий, да как он в школе был примерным учеником и по поведению ему пятерки ставили. И вообще – умный мальчик, из интеллигентной семьи, и ничего плохого позволить не мог, не так воспитан, тут явное недоразумение… Ну, и так далее!
Николай Сергеевич пришел в милицию вовсе не за тем, чтобы хлопотать за Вадима, и первым его движением было – так же резко осадить лейтенанта, сказать, чтобы он не забывался и всех одним аршином не мерил. И если товарищ лейтенант хочет знать…
Хорошо, что ничего этого он не сказал! И не только потому, что тогда бы усложнилось все дело.
Николай Сергеевич на минуту представил себя в кресле лейтенанта, и от его гневного запала ничего не осталось. Какой уж там гнев – ему стало по-человечески жаль этого уже немолодого, задерганного беспокойной работой стража порядка. И правильно, правильно он орал: рассказывай, какой хороший у тебя сын! Потому что перед ним, наверное, уж прошли десятки, да нет, какие там десятки – сотни пап и мам, расписывавших своих попавших на скамью подсудимых сынов только светлыми, только ангельскими красками.
– Я пришел к вам за разрешением… Вы разрешите мне повидать… – тут Николай Сергеевич запнулся, – потерпевшего?
По лицу лейтенанта пробежала какая-то тень: похоже, такой оборот дела оказался для него тоже несколько неожиданным. Но тень ушла, и лицо приняло прежнее настороженное выражение.
– А зачем это вам?
Вопрос законный, а как ответишь на него? И в самом деле – зачем ему видеться с человеком, которого чуть было не зарезал его же собственный сын? Ну пусть, как теперь выясняется, не сын, а его друзья-товарищи – разве это что-нибудь меняет?!
– Я спрашиваю, зачем это вам?
Спросить-то легко!
Николай Сергеевич достал свой корреспондентский билет, положил его на стол перед лейтенантом и начал говорить, что в данном случае его все это интересует как представителя печати.
– Но если вы работаете в печати, то должны знать, что в подобных случаях всякие встречи запрещаются, – все тем же жестким голосом отрезал лейтенант.
А-а, черт, он же опять забывает, что «в подобных случаях» преступники или их родители ищут встречи с потерпевшими, чтобы уговорить их на такие показания в суде, которые бы смягчали, а то и вовсе снимали вину. И лейтенант опять же вправе подозревать его именно в этом намерении. Так как же, как объяснить этому суровому человеку, что ничего подобного у него и в мыслях нет, что ему надо просто повидать чудом уцелевшего паренька?!
Николай Сергеевич сказал, что, может, лейтенант пошлет вместе с ним в больницу кого-нибудь из рядовых своих работников, чтобы разговор состоялся в его присутствии.
– Несерьезно! – сказал, как отрубил, лейтенант. – Людой и так не хватает, а тут еще в качестве провожатых они будут мыкаться.
– Тогда, может, вы скажете, чтобы из больничных работников, ну там сестра или кто, посидел те десять минут, какие я буду?
– Несерьезно, – повторил лейтенант. – Сестру могут отозвать в любую минуту в другую палату. На то она и сестра.
– Тогда я не знаю, – в полной безнадежности развел руками Николай Сергеевич.
На лицо лейтенанта опять набежало что-то вроде маленькой тучки, морщины на лбу расправились, но зато теперь брови совсем сошлись у переносья и так нависли на глаза, что почти их закрыли. А в следующую секунду – то ли вот это безнадежное «не знаю» тут роль сыграло, то ли еще что, – в следующую секунду лейтенант чуть приподнял свой лохматые брови, еще раз внимательным, изучающим взглядом поглядел на Николая Сергеевича и вдруг сказал:
– Ладно.
И взялся за телефонную трубку.
– Больница? Ординаторская?.. Федорова попросите… Это из милиции беспокоят. Как там Васильков? Ничего? Ну, пусть поправляется… Вот тут придет к вам товарищ… – лейтенант заглянул в корреспондентское удостоверение Николая Сергеевича, назвал фамилию, – так вы его пропустите к Василькову… Кто такой? – чуть помедлив с ответом, лейтенант поднял глаза на Николая Сергеевича, затем опять перевел на удостоверение. – Корреспондент… Да, корреспондент… Нет, ненадолго… До свидания.
Николай Сергеевич поднялся.
– Спасибо!
Чувство благодарности к этому суровому человеку в милицейской форме было столь сильным, что у него даже голос дрогнул от волнения.
– Только что же вы не сказали, чтобы в палате… ну, кто-то… пока я… посидел?
– Я вам верю! – Первый раз за все время разговора лейтенант скупо, сдержанно улыбнулся. Может, это даже и не улыбка была, а что-то другое – просто суровое, резкое лицо на секунду посветлело и стало мягким и добрым. – До свидания! – протянул через стол руку и крепко пожал встречную руку Николая Сергеевича.
Дойдя уже почти до двери, Николай Сергеевич услышал за спиной:
– А ваш сын из всей этой компании и в самом деле оказался самым порядочным…
Николай Сергеевич приостановился, обернулся.
– Но… – лейтенант поднял обе руки над столом и еще раз повторил: – Но…
«Но все-таки он был не сам по себе, а в этой преступной компании…» – мысленно договорил за лейтенанта Николай Сергеевич, берясь за ручку двери.
2
До больницы было недалеко, и он еще застал на месте того Федорова, с которым разговаривал по телефону лейтенант.
Николаю Сергеевичу хотелось поскорее увидеть парня, или, как он теперь будет значиться во всех следственных бумагах, потерпевшего. Но коль скоро лейтенант отрекомендовал его представителем прессы, то хочешь не хочешь начинать пришлось с разговора с доктором.
Встретил его Федоров в ординаторской. Он сидел (как отметил про себя Николай Сергеевич) в классической позе хирурга: выложив длинные руки на стол и слегка ссутулившись. Неожиданно молодой – ему, наверное, еще не было и тридцати, – он и держался по-молодому, не напуская на себя никакой солидности, как это часто бывает именно с молодыми.
Не дожидаясь вопросов Николая Сергеевича, он сам начал рассказывать, что того могло интересовать.
– Ну, что сказать – в рубашке парень родился. Какой-то сантиметр… Вы, конечно, представляете, что это значит?! Тем более что рана глубокая, удар был сильным, или, как мы говорим, проникающим…
Николай Сергеевич пока еще смутно представлял, что значит «какой-то сантиметр», но спрашивать было как-то неудобно.
– В нашей практике всякое бывает, – продолжал хирург, – и все равно подобные случаи нечасты… Один сантиметр. Всего-навсего какой-то сантиметр! Чуть-чуть под другим углом войди ножик или чуть-чуть качнись при этом парень – все, лежать бы ему не в больничной палате, а в морге… Нет, вы только хорошенько представьте: нож прошел в одном сантиметре от сердца!.. Парню просто повезло…
Вон, оказывается, что это за сантиметр! И парню действительно повезло, хотя о каком уж везении можно говорить, когда человек ни за что ни про что попадает под нож…
Дальше доктор описал в общих чертах ход операции, сказал о теперешнем самочувствии больного, а потом взглянул на часы и заторопился:
– Если у вас вопросов нет, то… прошу извинить – через пять минут у нас начинается заседание месткома, а я в том месткоме – немалый чин, – он коротко улыбнулся, – без меня нельзя… Люда!
В ординаторскую вошла – будто за дверью стояла – высокая белокурая сестра.
– Людочка, проводи товарища корреспондента к Василькову. Я ушел на местком…
Четырехместная палата. Когда они с сестрой вошли, трое повернули головы к двери, а один, что в углу, у окна, как лежал, так и остался лежать в прежнем положении.
Николай Сергеевич пытался с первого же взгляда определить, который из них Васильков, но, пока переводил взгляд с одной койки на другую, сестра уже подошла к тому больному, что лежал у окна.
– Коля! Не спишь?.. К тебе.
– Мама?! – парень резко повернул голову, но, увидев Николая Сергеевича, снова отвернулся к стене. Николай Сергеевич только и успел заметить, как загорелись было у парня глаза и как тут же снова потухли.
Посчитав свое дело сделанным, сестра отошла к другим больным, а Николай Сергеевич присел на стоявший у койки узенький стульчик, не зная, что сказать, с чего начать.
Перед ним лежал – вот только теперь он разглядел – красивый русоволосый парень лет двадцати. Это по лицу можно было столько дать, а шея тонкая, нежная, еще совсем мальчишеская. Глядя на нее, Николай Сергеевич почувствовал, как к горлу подступает что-то горячее и глаза тоже заволакивает горячий туман.
– Давай для начала познакомимся… Мы, оказывается, тезки. Меня тоже зовут Николаем. Николай Сергеевич.
Парень медленно откачнул голову на подушке, медленным, внимательным и в то же время каким-то далеким, отрешенным взглядом поглядел на него и ничего не ответил. Он словно бы ждал, что скажет Николай Сергеевич дальше.
А и в самом деле парню ведь надо было как-то объяснить, кто он и зачем ни с того ни с сего пришел к нему. А как объяснишь? Скажешь, что ты отец одного из тех?.. Тогда – уж точно! – никакого разговора не получится. Придется, видно, опять своим корреспондентским удостоверением прикрыться.
– Тебе доктор, наверное, уже говорил, кто я и откуда, – вроде бы и открыто, вполне доверительно, и в то же время не вдаваясь в подробные объяснения, сказал Николай Сергеевич: понимай, мол, как знаешь. – Но ты не бойся, я тебя ни о чем расспрашивать не буду…
– Тогда зачем же пришли?
Вот это вопрос!
– Просто так… – Николай Сергеевич положительно не знал, что ответить парню. – Познакомиться… Ну, вот, посидеть…
– И все?
– Все.
Как в недавнем разговоре в милиции, в собеседнике Николая Сергеевича произошла вдруг неожиданная перемена, точно так же сейчас и парень тихо, слабо улыбнулся, на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их – все было уже другим. На больничной койке теперь лежал словно бы другой человек – открытый и приветливый. И лет ему стало еще меньше, а вот красота – бывает же, наверное, черт возьми, не только женская, но и мужская красота! – так вот, красоты, привлекательности в парне прибавилось.
– Вот только разве я хотел тебя спросить… – начал было Николай Сергеевич.
– Что спросить? – парень опять чуть-чуть насторожился.
– Хотел спросить, не могу ли… ну, как это сказать?.. В старину было такое выражение: не могу ли я быть чем-нибудь полезным? Так вот и я не могу ли сделать чего-нибудь для тебя?
– Мне ничего не надо, – поспешно ответил парень.
– А ты не торопись, – как можно ровнее и спокойнее сказал Николай Сергеевич. – Подумай. Главное же – ни о чем плохом не думай. Думай по-хорошему, в хорошую сторону.
Парень полуприкрыл длинными ресницами глаза, похоже, и впрямь задумался.
– Тогда вот что… Нет, не надо. Ничего не надо!
– Ну, смотри, – не стал настаивать Николай Сергеевич, понимая, что настойчивость тут может только повредить. – Но уж если начал – договаривай.
– Тогда вот что, – наконец решился парень. – Мама…
– Что «мама»? – не понял Николай Сергеевич. – Чтобы к тебе маму пустили?
– Нет-нет, – тихонько, туда-сюда мотнул головой парень. – Наоборот, мы с доктором договорились, чтобы она сюда не приходила. Он ей что-то там про карантин, про инфекцию наговорил. Видеть меня такого ей нельзя. Понимаете?
– Нет, не понимаю.
– Да чего же тут непонятного: у нее слабое сердце. Ей вредно волноваться. И вот…
– Говори, говори, я слушаю.
– Хорошо бы вы к ней сходили и поговорили… Ну конечно, не про то, какой я весь забинтованный да какой весь бледный лежу. Ей надо сказать, что я вполне… ну, не вполне, а почти здоровый, что меня только царапнули и уже почти все зажило, а не выпускают из больницы из-за этого самого карантина… Ну, и еще что-нибудь в таком же духе… Вы на анекдоты не мастер?
Николай Сергеевич несколько опешил: какие еще анекдоты?!
– Жаль, – вздохнул паренек. – А то бы под конец чего-нибудь веселое ей рассказали, чтобы она – понимаете? – если и не засмеялась, так хоть улыбнулась. Вы понимаете: она – уж это-то я знаю – плачет, переживает, а ей нельзя, ей вредно…
Николай Сергеевич торопливо вытащил платок и, низко наклонив голову, начал сморкаться: нехорошо было показывать и своему тезке, и его соседям по палате – а они, конечно же, прислушивались к их разговору – разом подступившие слезы. Парню, наверное бы, и не понять, с чего вдруг растрогался до слез этот странный дядя: ведь его всего-то навсего попросили навестить мать…
А Николай Сергеевич слушал Колю, а перед его глазами стоял Вадим. Он попытался представить Колю маленьким, но, сколько ни напрягал свое воображение, видел все того же Вадима. «Вадик, ты любишь маму?» – спрашивает кто-то из знакомых. «Люблю». – «А как ты ее любишь, ну-ка покажи», – и Вадик охватывает ручонками шею матери и крепко-крепко прижимается к ней… Наверное, так же спрашивали в детстве и Колю, и он так же «показывал», как он любит маму – в таком возрасте дети мало чем отличаются друг от друга в своем отношении к матери: еще как следует не оторвавшись, не отделившись от нее, все любят «крепко-крепко». Отличия начинаются потом. Как-то Вадим – было это то ли на первом, то ли на втором курсе – пришел домой во втором часу ночи. «Ну зачем же ты так-то?» – спросил его тогда Николай Сергеевич. «А что? – независимо или, во всяком случае, стараясь показать свою независимость, ответил сын. – Что я, маленький, что ли?» – «Да при чем тут большой или маленький, – пытался урезонить его Николай Сергеевич, – ты же прекрасно знаешь, что мать не спит и не заснет, пока тебя не дождется… ну, мог бы, по крайней мере, предупредить или позвонить, что придешь поздно…» – «Я не понимаю, папа… Ну что может со мной случиться?! И что тут беспокоиться, что не спать?!» Вадим не понимал. А вот этот парнишка – понимает… Конечно, несравнимые вещи: одно дело – сын поздно пришел с гулянья, другое – лежит в больнице. Но где она, грань, между большим и маленьким? Да и есть ли она, эта грань?!
– …А с ним шутки плохи, – как бы возвращаясь из секундного забытья, услышал Николай Сергеевич.
– С кем шутки плохи?
– Да с сердцем… В ту ночь… ну, когда это случилось… она пождала-пождала (а у нас с ней уговор есть: с вечерней смены – кончается-то смена поздно – домой и никуда)… Ну и, правда, я ни разу ждать ее не заставлял… А в ту ночь она пождала-пождала, заволновалась и… соседи «скорую» вызывали… Ну, можно, конечно, еще и то сказать: сердце у нее, наверное, чуяло, – ведь у них, у матерей, сердце-то куда чувствительней нашего…
Николай Сергеевич вспомнил, как жена тоже говорила ему, что в ту ночь ей сделалось плохо, что она была твердо уверена: с Вадимом что-то неладно. Может, и в самом деле материнское сердце все чует?!
– Своих ребят из цеха мог бы попросить – да какая им вера? – все тем же тихим голосом продолжал парень. – А вы как бы лицо официальное, стороннее – на нее это произведет впечатление…
Молчание Николая Сергеевича его тезка, видимо, понял по-своему, потому что неожиданно повернул разговор:
– Да вы не бойтесь – она у меня хорошая, добрая… А вам и говорить-то ничего такого не надо. Просто посидите с ней, как вот сейчас со мной, чай с вишневым вареньем попьете – она большая мастерица по части вишневого варенья и любит им угощать. И разговор-то меньше всего про больницу да про меня – вы куда-нибудь в сторону уйдите, что-нибудь расскажите, отвлеките…
Как ни сдерживался Николай Сергеевич, не удалось – улыбнулся: уж очень забавно было слышать этот подробный инструктаж, включая и тезисы разговора с матерью. Не хватало разве что полного текста, который бы следовало ему заучить. А еще бы проще – записать тот текст на магнитофон, а потом уже, слово в слово, передать матери…
– Стой! – это уже вслух сказал Николай Сергеевич.
Тезка посмотрел на него с нескрываемым удивлением.
– Это я не тебе, это я сам себе, – пояснил Николай Сергеевич. – Как тут у вас сестра вызывается?
– Очень просто: кнопку нажать, и все. Только зачем она вам?
Выражение удивления все еще не сходило с Колиного лица. Кроме непонятного «стой!» ему, наверное, еще и удивительна была перемена в собеседнике: с чего это он вдруг так оживился, засуетился, зачем-то даже со стула привстал, опять сел.
Открылась дверь, вошла сестра:
– Кто вызывал?
– Извините, Людочка, это я, – как можно ласковее сказал Николай Сергеевич. – В ординаторской мой портфель – нельзя ли его сюда? – И чтобы сестра не подумала, что он собирается засиживаться, добавил: – Через три минуты я ухожу.
Чтобы избежать ненужных объяснений, Николай Сергеевич взял у сестры принесенный портфель, поблагодарил и, только дождавшись, когда та ушла из палаты, открыл его.
– По счастливой случайности у меня здесь вот такая небольшая коробочка, – он вытащил из портфеля портативный диктофон. – Если хочешь, скажи несколько слов матери, я запишу, а потом, когда буду с ней пить чай, прокручу.
Парень растерялся от неожиданности и не сразу ответил. Только поглядывал то на Николая Сергеевича, то на диктофон в его руках.
– Оно бы ничего, да… что сказать-то?
– Тоже вопрос! – улыбнулся Николай Сергеевич. – Только что меня наставлял, как да что, а теперь спрашиваешь… Скажи, как ты себя чувствуешь, насчет карантина тоже вверни… Ну да что я тебе буду объяснять – сам знаешь. Представь себе… Ну представь себе, что по телефону с ней говоришь: правда, ты ее не слышишь, но она тебя прекрасно слышит. Хорошо?
– Хорошо.
– Ну, поехали.
Николай Сергеевич включил диктофон.
– Мама? Але, мама…
– Ну, «але»-то вовсе не обязательно, ведь на самом-то деле не телефонный же разговор… Давай снова, с самого начала.
Коля опять на мгновение закрыл глаза, словно бы хотел увидеть мать, а потом каким-то другим голосом – теплым, ласковым – заговорил:
– Мама? Это я… Ты меня слышишь, мама? Ты слышишь, каким веселым голосом я с тобой разговариваю? Ну вот, а ты думаешь, со мной не знай что и такое… Это ты просто даже и из головы выкинь. Я уже почти совсем здоров, а не выпускают меня – так это тебе уже доктор говорил – из-за карантина. Что делать! А то приду, инфекцию в дом принесу, других заражу – нельзя… Ну, это все скоро кончится. Так что ты ни о чем не беспокойся, не переживай и всем передавай привет. А если Валерка забежит, скажи ему: что ж ты, мол, сукин сын, Кольку-то не навестишь, а еще дружком называешься… Э-э нет, – сам себя остановил парень. – Это нельзя, с карантином связи не получается.
– Да, это придется убрать, – согласился Николай Сергеевич. – Ну ничего, не волнуйся, я вырежу… Может, еще что хочешь сказать?
– Хватит. Ей ведь важно меня услышать, а что я буду речь толкать?
– Тоже верно.
Николай Сергеевич сунул диктофон в портфель.
– Доктору об этом говорить, наверное, не обязательно…
А про себя подумал: а то еще дойдет до милиции, потом объясняйся, доказывай.
– Ну, давай адрес, и я пошел.
Парень назвал улицу, дом, куда и как идти от остановки автобуса.
– Выздоравливай! Будет время – может, еще зайду… Вам, ребята, – Николай Сергеевич только вот теперь, уходя, разглядел соседей Коли, – вам тоже желаю тут не залеживаться.
– До свидания, – разноголосо ответила палата.
3
День нынче, что ли, такой везучий. И в милиции все хорошо обошлось, и здесь. А теперь вот, пожалуйста, как раз – словно бы за углом ждало – и такси подкатывает.
Такси подкатило к больничному вестибюлю, разумеется, не за Николаем Сергеевичем: кто-то кого-то приехал проведать. Но уж если эти «кто-то» сейчас вылезут – не надо будет на коленях упрашивать таксиста, чтобы он посадил тебя да еще и отвез по нужному адресу – народу тут мало, а порожняком ему ехать выгоды нет.
Так оно именно и получилось. После того как из машины вылезли две густо накрашенные, будто они приехали не в больницу, а в театр, дамы, водитель даже сам пригласил Николая Сергеевича:
– Пожалуйста.
Первый раз за день, вот только сейчас в машине, Николай Сергеевич как бы отпустил тормоза, расслабился. От поставленной ребром ладони тугая струя встречного ветра била в лицо, и после духоты больничной палаты дышалось легко, всласть.
Вот и улица, которую назвал парень. Многоэтажные новые дома идут вперемежку с деревянными одноэтажными. Вокруг старых домиков еще уцелели густые вишневые сады. Только долго ли осталось красоваться тем садам? Новые дома наступали широким фронтом, не через год, так через два, через три ряды их сомкнутся и еще одна окраина Москвы превратится в новый микрорайон. И, как это бывает, останется от старого разве что название: Фили, Кузьминки, Мневники…
Жили Васильковы в одном из деревянных домиков.
Николай Сергеевич открыл калитку, прошел выложенной камнем тропинкой в глубину сада.
Тропинка скоро привела его к дому. И еще не входя в него, уже можно было догадаться, что живут тут две семьи: два отдельных входа, две застекленные террасы, две телевизионные антенны… Которая же из квартир васильковская?
Пока Николай Сергеевич гадал, на ближней к нему террасе появилась женщина средних лет.
– Вам кого?
Коля не описывал свою мать. Но вот Николай Сергеевич увидел эту незнакомую женщину, услышал ее тихий, неторопливый голос – и почему-то сразу уверился, что перед ним именно Колина мама.
– Мне Василькову… Будем знакомы. Николай Сергеевич.
– Антонина Ивановна, – она сделала движение протянуть руку, но почему-то застеснялась, и тогда, чтобы выручить ее, Николай Сергеевич протянул свою.
Рука у нее была крупной, сильной, рабочей. И вся она была плотная, приземистая. А вот глядя в ее лицо, Николай Сергеевич не смог определить, красивая она или нет. Лицо у нее – правильно Коля говорил, лучше не скажешь – было просто добрым. Добрым и открытым: на нем легко читалось каждое внутреннее движение.
– Ну что же мы стоим-то, – как-то очень просто, как старому знакомому, сказала Антонина Ивановна. – Проходите в комнату.
Узенькие тесные сени. В одном углу газовая плита, в другом – умывальник, ведра с водой. Значит, воду носят из колонки.
– Вот сюда… Хотите, на стул, хотите, на диване располагайтесь.
Комната просторная. На окнах цветы, на стене, над диваном, ковер; в переднем углу большой телевизор, рядом – самодельная этажерка с книгами. Посредине комнаты, в окружении стульев, круглый стол, накрытый холщовой вышитой скатертью.
«Ну ладно, – сам себе сказал Николай Сергеевич. – Огляделся, пора и разговор начинать… Вот только – все тот же вопрос! – с чего и как начать-то?..»
– Я к вам, Антонина Ивановна, от Коли…
– Что с ним? – не дав договорить Николаю Сергеевичу, сразу встрепенулась и вся подалась вперед Василькова.
– Да успокойтесь, успокойтесь, – как можно мягче проговорил Николай Сергеевич. – Жив-здоров… Я же и хотел сказать, что передает вам привет.
– А когда вы его видели?
– Да ну… совсем недавно, какой-нибудь час назад.
– Не может быть! – Антонина Ивановна вся засияла, засветилась от радости и глядела теперь на Николая Сергеевича восторженными глазами: надо же, какой-нибудь час назад – всего час назад! – этот человек видел ее Колю! – Ну, рассказывайте, рассказывайте!
– Да что особенно рассказывать: чувствует себя прекрасно, выздоравливает.
– Ходит? Или хотя бы встает?
– Ходит! – Николай Сергеевич и сам не понимал, как это у него сорвалось с языка. После «чувствует себя прекрасно» сказать «встает» показалось вроде бы слишком мало.
– Постойте-ка, постойте-ка… – Антонина Ивановна то ли почувствовала, что Николай Сергеевич хватил через край, то ли что-то вспомнила, но лицо ее разом потухло и насторожилось. – А это не Колька вас подослал, чтобы меня успокоить?.. Ну точно! А ни в какой больнице вы вовсе и не были – там же карантин. Как же так: родную мать не пускают, а стороннего человека пустят – держи карман!
– А я… да вы послушайте, послушайте! Зачем понапрасну себя волновать?! Вам нельзя, у вас слабое сердце…
– Ну, точно, Колькины слова! – нашла новое подтверждение своей догадке Антонина Ивановна. – Откуда бы вам знать, какое у меня сердце?!
– Да, Коля так сказал. Ну и что! Чего ж тут такого-то? Ведь мы с ним виделись… А-а, вон что! Вы думаете, специально. Нет-нет. В больнице я очутился по своему делу – я работаю в газете, вот мой документ, – Николай Сергеевич для вящей убедительности вытащил удостоверение и показал Антонине Ивановне. – А наша работа такая: карантин не карантин – надо… С Колей же мы разговорились… случайно. Я спросил, не нужно ли ему чего, а он – нет, все хорошо, а вот, поскольку карантин у нас, так что если, мол, будет возможность, навестите маму и скажите, что чувствую я себя прекрасно…
«И зачем только ты во всю эту историю ввязался?! – запоздало пожалел Николай Сергеевич. – Изворачивайся теперь, придумывай, сочиняй…»
Но когда он поднял глаза на Антонину Ивановну и увидел ее горестно-счастливое лицо, увидел слезы радости, стоявшие в ее ясных серо-голубых глазах, он тут же забыл о своем сожалении и, если бы потребовалось, готов был снова повторить весь долгий нынешний путь к этому домику в вишневом саду.
Окончательно уверовав в то, что Николай Сергеевич и на самом деле видел ее сына и разговаривал с ним, Антонина Ивановна словно бы перестала быть только матерью Коли и теперь обратилась еще и в гостеприимную хозяйку дома. Она, конечно же – Коля знал что говорил! – не только предложила гостю чаю с вишневым вареньем, но и добавила при этом, что со стороны Николая Сергеевича будет просто нехорошо, неблаговидно, если он от того чая вздумает отказаться.
– Да и потом, мы все то одно, то другое выясняли, а разговаривать-то еще и не разговаривали. Вот за чайком и поговорим…
И вот чаи заварен и разлит в большие, расписанные голубыми васильками чашки, а посреди стола утверждена вместительная ваза с вишневым вареньем.
– С косточками, – поясняет Антонина Ивановна. – Без косточек я не признаю, да его и варить большого ума не надо. Без косточек – это для еды, а для чая – только с косточками.
Варенье и впрямь отменное: не просто косточки, обтянутые сморщенной кожицей, как это чаще всего и бывает, нет, в розетке лежат сочные мясистые вишни. Кажется даже, что они сохранили не только форму, но и свой первозданный аромат.
Еще когда Антонина Ивановна готовила в сенях чай и у Николая Сергеевича было время оглядеть комнату повнимательнее, он заметил на стене, среди фотографий Коли и Антонины Ивановны, небольшую карточку в темно-вишневой рамке, с которой глядел молоденький красивый лейтенант в парадной форме. Не отец ли Коли? Но тогда почему нет ни одной фотографии, где бы они были сняты втроем?
– Одним словом тут не ответишь, – Антонина Ивановна глубоко, прерывисто вздохнула, и открытое лицо ее словно бы зашторилось невидимой шторой и отдалилось от Николая Сергеевича. – Хорошо, что хоть эта-то карточка сохранилась…
Антонина Ивановна замолчала, глядя куда-то на затененное вишеньем окно, должно быть, решала про себя, рассказывать или не рассказывать гостю то самое, что одним словом не выскажешь.
– Да, это Колин отец…
Опять помолчала, словно бы окончательно собираясь с духом.
– А встретились мы с ним в ту весну сорок пятого, когда еще и верилось и не верилось, что война окончилась… Сколько книг написано, сколько кинокартин видеть пришлось, где все начинается двадцать вторым июня сорок первого года, а кончается победой. А у нас все начиналось уже после войны… Ему девятнадцать, только-только военное училище окончил, мне и того меньше. На нем новенькая офицерская форма, на мне – штапельное платьишко и, как сейчас помню, босоножки, которые тогда танкетками звали… Встретились в клубе нашем деревенском – это сейчас Москва сюда дошла, а тогда мы еще подмосковной деревней числились. А ихнее училище здесь же, неподалеку, в бывшем барском имении располагалось… Нет, что-то я все не то рассказываю, скучно как-то получается. А ведь было-то не так!
Антонина Ивановна опять поглядела на затененное, в редких солнечных бликах окно, словно через это окно и хотела увидеть то, теперь уже далекое время, увидеть, как и что тогда было.
– Да и то: непросто рассказать о таком, что между двоими бывает и только их одних касается… Стою я в том платьишке да красно-голубых танкетках с подружками в уголку и вижу: подходит к нам новенький, весь с иголочки, офицерик. И как я его завидела, так сердчишко у меня в пятки ушло: уж так-то, так-то он мне с самого первого взгляда показался, полюбился… Говорить говорят: любовь с первого взгляда, а верить в нее никто не верит. И я бы не поверила, если бы у самой такого не было… Так вот, подходит он, а я, как нарочно, не в первом ряду стою, а у подружек за спиной. И так-то мне – уже зараньше – горько стало, что меня-то он не заметит – где там заметить, когда в первом ряду вон какие красивые да нарядные девчонки стоят! А только подошел вплотную к нам офицерик и глазами – мимо, мимо подружек – в меня уставился. У меня руки и ноги похолодели, выхожу ни жива ни мертва и глаз на него поднять не смею. И такая благодарность к нему всю меня затопила и за то, что он отличил меня от подружек, и что почуял мое состояние. Может, с этой минуты для меня все уже и было решено…
Слушая Антонину Ивановну, Николай Сергеевич тоже видел весну того победного года, видел себя в форме главстаршины и свою Нину, с которой впервые познакомился в офицерском клубе, после какого-то вечера. Только было это не в Подмосковье, а в далеком Приморье, в бухте Находка, и санинструктор Нина была не в штапельном платье, а тоже в военной форме…
– Жили мы тогда с матерью, отец с сыном – моим старшим братом – с войны не вернулись… Зимой – вместе здесь, в доме, а по летам я спала в дровяном сарайчике – вон там, в уголке сада, он стоял, – Антонина Ивановна кивнула на окно. – Ну, раз он меня проводил с танцев да другой. А потом уже и на танцах перестали бывать, он прямо сюда, ко мне в сарайчик, приходил. И все то лето, как одна ночка короткая июньская, пролетело… И вот ведь как вспоминать. Можно вспоминать, что тяжелейший был – первый послевоенный! – год. И деньги ничего не стоили, и хлеб по карточкам – а уж если хлеба не досыта, чего уж о другом говорить?! – и победа победой, а горе чуть не в каждой – да что там чуть, – в каждой семье: не отец, так сын, не муж, так брат в чужой земле остались… У меня же, хоть военное горе и нашу семью не обошло, у меня то лето было самым счастливым в жизни…
Антонина Ивановна замолчала, и лицо ее было каким-то просветленным, словно бы она сейчас вглядывалась в свое счастливое лето сквозь огонь и дым только что отгремевшей войны, и все там стояло рядом – и великое горе и великая радость.
