Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
– В Абрамцеве подолгу живали и работали Репин, Врубель, Поленов, братья Васнецовы…
А Дементий слушал, и у него к чувству радостного волнения от близости Маши, от того, что она рассказывает ему, чего «в школе не проходят», примешивалось уже знакомое чувство горечи от сознания своего дремучего невежества. Ничего-то этого он не знает! И можно представить, какое распрекрасное мнение о нем складывается у Маши… Вот и опять получается, что он – из одного, а она – из другого мира.
Между тем Маша замолчала и, приостановившись, вдруг спросила Дементия:
– Я сказала: братья Васнецовы и подумала, а знает ли мой спутник второго-то брата? Того, что «Аленушку» и «Богатырей» написал, все знают, а чем знаменит второй, кто-то знает, а кто-то и нет.
– Твой спутник действительно о втором только понаслышке знает, – чистосердечно признался Дементий.
– Это не есть хорошо, как говорят немцы, но это еще полбеды, – Маша погасила улыбку и выдержала нарочито долгую паузу. – Беда, когда незнающий не спрашивает, не хочет узнать. Делая вид, что знает, хотя на самом-то деле не знает, он сам же себе закрывает дорогу к знанию. Так частенько говаривал мой отец. Конечно, не очень-то приятно, а порой и стыдно признаться в своем, мягко говоря, незнании, а если пожестче – невежестве. Но восточная мудрость на этот счет гласит: вопрос – стыд одной минуты, незнание – стыд всей жизни… Я бы на твоем месте, не в меру стыдливый друг мой, постаралась это запомнить на будущее: пригодится!
– Постараюсь, – односложно ответил Дементий.
Он понимал, что все сказанное Машей абсолютно правильно и сказано из желания ему же, дураку, добра. И в то же время то ли в шутливо-нравоучительной интонации, то ли в заключительном «пригодится!» ему слышалась тонкая, едва уловимая насмешка над его «мягко говоря, незнанием», и, значит, опять была потревожена любимая мозоль.
Должно быть, умная Маша заметила перемену в его состоянии и уже другим тоном сказала:
– Я выступила с длинной речью и, похоже, несколько утомила ваше превосходительство. Считайте, что речь эта за нынешний день была первой и последней… А вот и лес кончился. Скоро придем.
Дементий, в свою очередь, тоже уловил перемену в Машином настроении: ах, тебе не нравится, что нечаянно наступили на любимую мозоль? Что ж, я опять буду молчать или говорить о пустяках…
Ну прямо как на качелях: то вверх, то вниз. Только-только разговор начал налаживаться и опять – срыв-обрыв…
Дорога пошла круто вниз. Крутизна склона была такой, что по нему устроители туристской тропы проложили дощатую, с широкими ступенями, лестницу.
Дальше лежала просторная долина реки Вори, а на другом, тоже крутом ее берегу уже виднелось среди высоких, с огромными кронами деревьев само Абрамцево. Удивительно живописное место выбрал первый насельник усадьбы! Оно словно бы манит к себе, ноги сами шагают, не замечая того, что дорога пошла на подъем.
Все, что было потом, когда они пришли в усадьбу, запомнилось Дементию лишь отдельными картинами. Наверное, потому так вышло, что картины эти и в глазах, и в памяти запечатлелись свежо и ярко, а все, что происходило между ними, было несущественным и ушло в тень.
3
Вот стоят они перед домом-мастерской. Но это на табличке так написано, а перед ними Берендеев терем с высокой островерхой крышей и резным ажурным коньком, с расписными причелинами, кружевными полотенцами и затейливым крылечком. Стоят, дивуются: какой безграничной фантазией должен обладать художник, придумавший это сказочное чудо! И чудо-терем – не из сказки вообще, а уж точно из русской сказки: во всем нарядном праздничном облике здания, в каждой детали его декора проглядывают – лучше, наверно, сказать: звучат – мотивы русского деревянного зодчества. За незнанием имен мастеров мы зовем его народным. Впрочем, если бы и были удержаны в памяти отдельные имена, от этого оно все равно не перестало бы считаться народным – мастера-то были простыми русскими мужиками.
В архитектурном облике терема народное было представлено как бы в сгущенном и обобщенном виде. Художник, положив в основу народное, национальное, взял из него самое ценное, самое характерное, и это драгоценное довел до полного, радующего глаз совершенства. Может быть, в чем-то – в тех же фантастически переплетающихся причелинах, в резных балкончиках, в прихотливых изломах конька – есть некое преувеличение, вызывающее вместе с радостным удивлением еще и улыбку. Но это, надо думать, намек, напоминание о сказочном происхождении терема. (Недалеко от него стоит в лесной чаще рубленая избушка на куриной лапе – уж и вовсе не намек, а сказка в чистом виде.) Сказка же вся, от начала до конца, – преувеличение. Ну а там, где есть преувеличение, фантастика, нагромождение чудес, – там есть и улыбка: сказок с печальным концом, как правило, не бывает.
Терем стоял на зеленом, поросшем деревьями обрыве, круто спускающемся к Воре. И можно представить, как он смотрится издали, с того, более отлогого в том месте берега. Это вот ты знал, куда шел, как-то готовил себя к встрече и теперь смотришь на дом с одной, с другой стороны. Иное дело увидеть его вон с той тропинки или той дороги, что ведет на перехватившую Ворю плотину. Шел-шел человек, поднял глаза чуть повыше реки и – что за чудо-терем там среди столетних деревьев обозначился?! Уж не в сказочный ли какой лес я попал?!
– Между прочим, одним из авторов проекта этого терема был Аполлинарий Васнецов, которым ты не заинтересовался, – не без ехидства сказала Маша. – Он был великий знаток русской старины, написал много картин Москвы разных веков, от тринадцатого до семнадцатого. И, говорят, писал старину так, что ученые-историки не могли найти никаких неточностей…
Дементий был так увлечен созерцанием сказочного терема, что пропустил мимо ушей Машино ехидство – до того ли тут было! Он не только глазами, а всем существом впитывал в себя наивную красоту и мудрую простоту творения русских мастеров.
Рядом с избушкой на куриной ноге, посреди зеленой поляны, – белый храм. Он невелик снаружи, уж и вовсе скромен внутри и вместе с тем создает впечатление величия и праздничности. Крепко и уверенно стоя на земле, храм своими куполами устремлен в небо. Он как бы в миниатюре похож на многие знаменитые соборы и не похож ни на один. Если терем вобрал в себя то ценное, что было в народном зодчестве, – в каменном храме в той или иной форме нашли воплощение многовековые традиции национальной русской архитектуры. Во всяком случае, Дементию так казалось.
– И терем хорош, и банька занятна, а избушка на куриной ноге и вовсе сама на лист просится, – сказал он Маше. – И все же мне бы хотелось попробовать написать этот храм.
– Что ж, достойная мысль, – одобрила Маша. – Правда, я по малодушию хотела заняться избушкой, как-никак полегче, но если ты… Сделаем так: оба пишем церквушку, а потом посмотрим, сравним, что и как у нас получится. Интересно! Только чур: пока не закончим, друг к другу не подходить, не подсматривать и даже ни в какие разговоры не вступать. Лады?
– Лады!
Они устроились на дальнем от храма краю поляны, шагах в десяти друг от друга, и начали работу.
Дементию жаль было тратить время на карандашный набросок. Не терпелось поскорее взяться за кисть. От нетерпения у него даже кончики пальцев дрожали – верный знак того, что сегодня он в ударе.
Когда солнце вырывалось из набегавших на него время от времени облаков и высвечивало храм, он, на фоне кустов и деревьев, был особенно хорош. Таким Дементию и хотелось схватить его. Давно уже он не работал с таким увлечением, с таким азартом. И напрасно Маша всякие запреты устанавливала, временами он даже начисто забывал о ней.
Долго не давалась общая компоновка храма, ускользала соразмерность его стен и маковок, пока Дементий не догадался, что соразмерность здесь не каноническая, а свободная, с большими или малыми отклонениями, с оригинальными придумками.
Сколько времени прошло, как они встали за мольберты? Час, два или три? Дементий не знал. Он взглянул на часы, когда этюд в основном был закончен.
Не все удалось, как виделось, как хотелось. Спешка с карандашным наброском в конечном счете привела к потере перспективы и ослабила объемность изображения. И все же Дементию казалось, что главное – праздничную нарядность храма и его величие – передать в зарисовке удалось.
Он оглянулся на Машу. Та, похоже, тоже заканчивала работу. Она то слегка отдалялась от стоящего на мольберте картона, то приближалась к нему и наносила короткие удары кистью, как это обычно бывает при доделке картины или уточнении каких-то деталей. А вот Маша, должно быть, заметила какое-то серьезное упущение в своем этюде, потому что склонилась к мольберту и писала уже не отрываясь.
Дементию не терпелось и свой набросок показать, и Машин посмотреть, и он, как бы по деловой необходимости, отпятился от мольберта и тихонько, крадучись подошел к Маше сзади. Она, возможно, и слышала его шаги, но не обратила внимания: по протоптанным через поляну тропинкам туда-сюда ходили паломники, наиболее любопытные из них старались пройти поближе и взглянуть, что и как получается у молодых художников.
Ракурс, угол зрения у них с Машей был почти одинаковым: ну что такое каких-то десять шагов! Композиционное же решение разнилось, и значительно. Желая подчеркнуть красоту и величие храма (при его в общем-то игрушечной миниатюрности), Дементий взял его крупно, приближенно, почти совсем не оставив места на картине для окружающей природы. Маша как бы отодвинула от себя храм и показала, что стоит он не в городе, не на мертвой, залитой асфальтом земле, а на зеленой поляне, в окружении лесных, тронутых осенним огнем великанов. И что было удивительно: памятник архитектуры на ее рисунке выглядел не менее величавым. А помимо того в нем ощущалась еще и сказочность, и какая-то уютность, человечность.
Вот так Маша! Ай да Маша!
Живописная манера ее тоже была своеобразной. Если Дементий стремился к реально точному воспроизведению натуры и прописывал, прорабатывал даже мелкие, второстепенные детали, Маша воспринимала натуру сквозь этакий романтический флер. Ее куда больше заботило создание в своей картине определенного настроения, потому, наверное, она и была так беззаботна в проработке частностей. Колорит, гармония красок иногда могут сказать больше, чем линия, пусть даже самая совершенная. Так считают некоторые художники. Должно быть, Маша разделяла эту точку зрения.
Увлекшись разглядыванием через плечо Маши ее этюда, Дементий чуть подался вперед и совсем рядом, перед глазами, увидел просвеченное солнцем розовое ухо, выбившийся из-под шапочки золотистый завиток над ним, вдохнул тонкий, едва уловимый запах, исходивший от волос, от полуоткрытой шеи, и ему так-то захотелось поцеловать розовое Машино ухо…
– Не мешай, – словно бы угадав его желание, ровным, деловым голосом сказала Маша и даже не обернулась, точно затылком чувствовала, кто пришел и стоит за ее спиной. – Я тоже скоро закончу. Потерпи.
Дементий оторопело выпрямился и, еще раз взглянув на Машин набросок, отошел к своему мольберту.
Если бы это «потерпи» относилось не только к делу, но и к тому, что хотел, но не успел исполнить Дементий! О, он был бы готов терпеть сколько угодно, лишь бы э т о когда-нибудь все-таки исполнилось…
Вглядываясь заново в свой рисунок и как бы уже по второму кругу сравнивая его с Машиным, Дементий находил в нем все меньше достоинств и все больше недостатков. «Жалкий копиист! Писарь! Фотограф-моменталист! – костерил он себя, подбирая самые резкие, самые обидные слова. – Срисовал-списал более-менее похоже и доволен, рад донельзя, будто все и дело-то в этой самой похожести… У Маши какая-то милая непонятность, недоговоренность, какая-то тайна. У тебя сказано все, поставлены, что называется, все точки над i…» Нравившаяся поначалу добросовестная проработка деталей теперь раздражала: кому и зачем нужна эта ремесленная проработка, что она дает?
Тут его мысль хватила далеко в сторону, и из той сторонней дали он увидел себя… одного. Без Маши. Маши в его жизни нет, он с ней незнаком. Кто-то посоветовал ему побывать здесь, он приехал, написал этюд, остался очень доволен и… У Дементия знобкий холодок пробежал меж лопаток: ведь это очень плохо, если бы он остался доволен! Ведь это все равно что самому же себе закрыть дорогу! И тогда кто бы ему открыл ту дорогу, кто бы сказал то, что с к а з а л а Маша, еще и не видя его шедевра, сказала одним своим этюдом?!
– Вот это я понимаю! – раздалось совсем рядом, и Дементий даже вздрогнул от неожиданности. – Не храм, а Илья Муромец. Сила, мощь, красота!
Маша утвердила свой рисунок рядом с написанным Дементием, отпятилась на два шага и стала внимательно разглядывать ту и другую работу.
Ее похвала – чего уж там! – обрадовала Дементия. Но ведь Маша – воспитанная девица и могла сказать такие, в общем-то ни к чему не обязывающие, слова просто из вежливости.
– А тебе не кажется, что слишком… как бы это сказать… реалистично-фотографично? – осторожно спросил он.
– Может быть, и кажется, но, наверно, уж лучше ползучий, как его обзывают, реализм, чем, как вот у меня, парение над грешной землей, не разбери-поймешь.
Что это: самоуничижение, которое паче гордости, или искреннее признание?
– Ну зачем уж так-то: не поймешь?! – расщедрился Дементий на ответное доброе слово. – Просто я так вижу, что пишу, а ты – по-другому. И уж если на то пошло, ты же прекрасно понимаешь, что у меня получается важно-деловито, а у тебя – эмоционально, у тебя – праздник солнечного света.
– Ну, ну, кукушка хвалит петуха… – улыбаясь, остановила его Маша. – Вот и плохо, что праздник света. Надо, чтобы был праздник не только чувства, но и мысли. Где она, эта мысль? Ее нет. А у тебя есть… И не спорь. Я уже не маленькая, я уже в таком возрасте, когда человек должен знать свои недостатки.
«Золотые слова: человек должен знать свои недостатки», – отметил про себя Дементий.
Они еще какое-то время продолжали перекрестный разбор своих этюдов и под конец, пожалуй, уже больше ругали друг друга, чем хвалили.
А когда складывали этюдники, Маша сказала:
– В музеях, в той же Третьяковке, иной раз слышишь. «Смотри-ка, собака-то, как живая!» И это вроде – высшая похвала картине. А ведь еще Гёте как-то заметил, что если художник задастся целью написать мопса и напишет его очень точно, то будет два мопса, а в искусстве ничего не прибавится…
– Неплохо сказано! – теперь и Гёте похвалил Дементий.
– Ну, я думаю, Гёте и без нашей с тобой похвалы обойдется, – усмехнулась Маша и продолжала: – Неплохо-то неплохо, однако нет ли тут перебора, крайности? Другая крайность – когда художник пишет собаку, а у него получается то ли кошка, то ли крокодил, то ли вообще не разбери-поймешь что. Если же ему указывают на это, он еще и подводит теорехтическую, – Маша нажала на словечко, – базу: я так вижу! Но если кому-то собака увиделась крокодилом, а кому-то и сам человек цветовым пятном – как тогда люди могут понимать друг друга? Искусство-то – об этом мы каждый день слышим – должно объединять, а не разъединять людей.
– Не знаю, кто, кого и как, а я лично тебя очень хорошо понимаю, – не первый ли раз за нынешний день нашелся с остроумным, как ему показалось, ответом Дементий.
– Ну вот и поговори с тобой: я – о деле, а ты шаркаешь ножкой! – Маша говорила это вроде бы сердито, но видно было, что слова Дементия ей понравились. – А если и в самом деле понимаешь, то угадай – что мне хочется… ну, ну, так что же?.. Правильно: очень мне хочется все же написать избушку на курьей ножке. Улыбнуться, в детстве своем сказочном побывать.
– Добро! – согласился Дементий. А после некоторого раздумья добавил: – А чтобы не путаться у тебя под ногами, я тем временем пойду попишу терем-теремок. Кто раньше кончит, тот к другому придет.
На том и порешили.
Еще одна поляна. Даже и не поляна, а скорее небольшая прогалина меж деревьев. Стояла береза, ее спилили, вот и образовалось просветное пространство.
Широкий березовый пень – стол; на нем огненно-красные помидоры, зелено-полосатые огурцы, яйца, бутерброды, серебряной башенкой термос возвышается.
Дементий с Машей в позе древних греков возлежат по сторонам стола и медленно, сосредоточенно жуют бутерброды. При разборе этюдов наговорились, выговорились и теперь молчат.
Мыслями-то они еще там, в своих зарисовках. И так будет, может, еще час, а может, и весь нынешний день. И виды усадьбы, и картонки с этюдами все еще незримо стоят перед глазами; на память приходит то одно, то другое из сказанного меж собой; заново оценивается: а так ли и то ли было сказано…
– Ты что огурцы с помидорами не ешь? – строго, почти сердито спрашивает Маша. – Не хватало еще потчевать тебя.
Дементий берет огурец, с хрустом откусывает его и сразу становится заметной, ощутимой прозрачная лесная тишина. Вот по-осеннему печально свистнула невидимая птица, а вот донесся высокий женский голос из недалекой отсюда – всего через овраг – усадьбы. И опять – безмолвие, беззвучие…
Маша угощает Дементия и время от времени не то чтобы совсем явно, открыто, но и не таясь взглядывает на него. Откусит вафлю, отхлебнет из пластмассовой чашки кофе и – посмотрит. Переведет глаза на траву, на горящий червонным золотом кленок и – опять на Дементия. Это его и смущало и несколько озадачивало. К тому же глядела на него Маша какими-то другими, не всегдашними глазами. Словно бы после того, как она увидела его в работе, у нее особый интерес к нему появился, словно бы через этюды, через линии и краски она что-то такое в нем открыла, чего раньше не замечала.
Вот и опять подняла на него глаза, а встретившись с глазами Дементия, тут же опустила свои в пень, делая вид, что нежданно-негаданно увидела там что-то необычайно интересное…
Чудеса, да и только!.. Бывает, люди говорят, говорят и никак не могут понять друг друга. Они же сидят, молчат и прекрасно понимают один другого. Ну, понимать – это, пожалуй, еще вопрос. Но что они без слов – да еще и вон на каком почтительном расстоянии – чувствуют близость друг к другу, какой не было за весь нынешний день, – разве не чудо?!
Понимать друг друга… Чего, казалось бы, проще! Но два человека смотрят на одно и то же – на картину в музее, на такой вот клен в лесу, не важно, – слушают одну музыку, читают одну книгу, а увидели картину – по-разному, в музыке услышали каждый свое, книгу поняли тоже неодинаково. Один увидел и запомнил глаза изображенного на картине человека, другой – кружевной манжет на его рукаве. Один вычитал в книге глубокую философскую мысль, другому запомнилось красочно описанное застолье и последовавшая за ним драка… Да что один и другой! Тот же самый человек в разном состоянии духа, при разном настрое может слушать одну и ту же музыку и воспринимать ее по-разному…
Нет, очень и очень непростое дело – понимать друг друга!
Даже у близких люден не всегда это получается.
С родной матерью у Дементия и то сколько всяких размолвок выходило. Любит она его, что называется, без памяти. Но то ли как раз по причине этой слепой материнской любви, то ли еще почему, но не всегда понимает. Как она не хотела отпускать его в Сибирь: ну будто он на фронт, в самое пекло войны ехал! Сколько ни уговаривал ее Дементий, сколько ни увещевал, она оставалась глухой ко всяким уговорам. Он старался войти в ее положение: единственный сын, чей отец погиб на войне, единственный свет в окошке. Но и она, наверное, тоже должна была как-то пытаться понять, что не просто мальчишечья блажь ему в голову пришла… Вот отец – отец бы непременно понял. Знал его Дементий только по фотографиям да по рассказам матери, но в нем почему-то жила неколебимая вера в полное между ним и отцом, будь он жив, взаимное понимание…
– О чем задумался, детина? – Маша отвалилась от пня и, сцепив в замок руки на затылке, вытянулась рядом.
Ее вопрос застал Дементия врасплох, и он ответил первое, что пришло на ум:
– Да вот, думаю, день нынче хороший. Прямо-таки золотой!
– Золотой день золотой осени.
– Именно!
Дементий знал: как бы дальнейшая жизнь и его отношения с Машей ни сложились, что бы потом ни случилось, он всегда, во все времена будет благодарен ей за нынешний день, за ту красоту и радость, которыми этот солнечный день оказался наполненным до самых краев, даже еще и с переплеском. Теперь страшно и подумать, что этого дня могло не быть, не прояви Маша столько такта и терпения – ну что стоило ей вчера «не услышать» ни к кому не обращенное «хочу съездить…»! – и никакой поездки бы не было. А сегодня утром! Вместо того чтобы за вчерашнюю Машину доброту всю дорогу в электричке стоять перед ней на коленях, он еще и хорохорился, демонстрировал чувство собственного достоинства, которому, поди, цена-то пятачок – тот самый, что ему вчера подали. И опять у Маши хватило мудрого терпения.
Очень и очень непростое дело: понимать друг друга. Но и как велика радость, когда тебя понимают!
Маша и вчера и сегодня утром п о н я л а его. И за это он ей – что бы потом ни было – всю жизнь будет благодарен.
Солнце начало клониться к закату. Его лучи теперь лежали горизонтально – точно золотые нити тянулись по лесу от дерева к дереву. И глядя на них, думалось: вот-вот ударит невидимый смычок по этим нитям-струнам и зазвучит в вечернем лесу волшебная музыка…
Они собрали остатки трапезы, увязали этюдники и двинулись в обратный путь.
По-прежнему говорили мало. В словах почему-то не было большой нужды. Захотелось что-то сказать или спросить – это можно сделать и глазами. Надо только, чтобы их увидели другие глаза. Этого вполне достаточно, когда люди понимают друг друга…
Уже на подходе к станции Дементий сказал:
– Я пока еще не бывал ни в Коломенском, ни в Звенигороде, ни в Архангельском… И все равно – готов авансом согласиться с тобой: нигде нет лучше осени, чем в Абрамцеве!.. Спасибо, Маша.
Маша было вскинулась что-то ответить, но, должно быть, передумала и только посмотрела на Дементия долгим, всепонимающим взглядом.
