Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА XXVII
ЧТО ОН ХОТЕЛ СКАЗАТЬ?
1
Следующий после дежурства день считался полурабочим, и Николай Сергеевич, как следует выспавшись и позавтракав, пришел в редакцию лишь во второй половине дня.
Позвонил знакомый лейтенант милиции. Он сказал, что его статьей заинтересовались соответствующие правовые инстанции. И поскольку о том же пишут со всех концов страны, видимо, в действующее законодательство будут внесены необходимые изменения. Так что опубликованную подборку читательских писем нелишне послать по тому же адресу: она, надо думать, ускорит дело.
Николай Сергеевич так и поступил: не откладывая сдал пакет с газетой в редакционную экспедицию.
Где-то в третьем часу он позвонил Вадиму: может, уже пришел из института, надо договориться о встрече. Что ему хочет сказать сын, Николая Сергеевича интересовало не меньше, а пожалуй, даже больше, чем отзывы на газетную подборку.
Снятая с аппарата трубка какое-то время молчала, а потом, раньше голоса, он услышал всхлипывания Вики.
– Что случилось? – Николай Сергеевич и сам не узнал свой встревоженный голос.
– Я вам… неско-о-олько раз… звонила… – с перерывами отвечала Вика.
«Да, жена ушла утром по каким-то делам и, чтобы зря не беспокоили, выключила телефон».
– Что? Что случилось-то?
Он еще не знал, что именно случилось, а предчувствие беды уже охватило его всего.
– Вадим вчера… не вернулся.
– Всего-то? Зачем же раньше времени горевать? Может, он…
Николай Сергеевич осекся: ему-то хорошо известно, что Вадим не какой-то забулдыга, ночующий по чужим домам, и если он не вернулся, значит, действительно что-то с ним стряслось.
– Двое ребят взялись подвезти его от Боба домой, – удерживая рыдания, говорила Вика, – и вот ни ребят, ни машины нигде нет…
Откуда-то взявшаяся горячая волна захлестнула все тело, затуманила сознание. И все, что потом было с ним, словно бы происходило в этом горячем тумане. Временами он даже переставал понимать: с ним это происходит или с кем-то другим…
Вот он набирает номер лейтенанта милиции, с которым только что разговаривал, и просит его помочь в розысках сына.
А вот они вместе едут в какое-то учреждение, где лейтенант наводит нужные справки. Ему указывают место вероятного столкновения автомобиля марки «Жигули» с хлебным фургоном, в результате которого «Жигули» оказались в Яузе. И произошло это примерно между девятью и десятью часами вечера.
Теперь, уже в сопровождении еще одной милицейской машины, они едут на место происшествия – на набережную Яузы напротив Андроникова монастыря.
Дальше начинаются какие-то странные провалы. Он видит себя то на одном берегу реки, то на другом, у самых стен монастыря. Ну, на этом берегу – ладно, а зачем он там-то, на том высоком берегу, оказался – непонятно. Далеко видно с того места? Но он, кроме как на реку, никуда не глядел…
Туман стал еще плотней и еще горячей, когда из воды показалась зацепленная тросом машина марки «Жигули».
«А что если все это – ошибка? Что если Вадим к этому автотранспортному происшествию никакого отношения не имеет? Мало ли куда эти двое ребят могли его увезти! А что «Жигули» в воду упали, так мало ли «Жигулей» по Москве бегает…»
Напрасно он пытался ухватиться за спасительную соломинку надежды. Увы, никакой ошибки не было.
И когда он в этом удостоверился, его как громом поразила простая и страшная мысль: повидайся он вчера с Вадимом – был бы сын жив и невредим. Ни к какому Бобу он бы не поехал, никому подвозить его нужды бы не было. Сидели бы они в каком-нибудь тихом месте и разговаривали по душам… Дежурство по номеру? Да, во время дежурства никуда отлучаться нельзя, в редакции тоже много не поговоришь. Но ведь можно бы кого-то попросить, с кем-то поменяться. Можно было бы… Все можно было бы, если бы знать, если бы… Бы! Бы!! Бы!!!
2
Какой ужасно длинной была для Вики эта ночь!
Чтобы ожидание не было таким мучительным, она придумывала самые разные причины, по которым Вадим не смог вернуться в условленное время.
Ребята по дороге уговорили его ехать вместе с ними – ведь уговорить Вадима ничего не стоит. И заехали они на какую-то глухую окраину Москвы. Правда, Вадим – парень аккуратный, он бы обязательно позвонил. Однако сунулся позвонить, а телефона ни на улице, ни в доме нет. И вот небось переживает, что не может дать знать о себе…
Нет, не на окраину, а в дачное место поехали ребята. И где-то свернули с асфальта в сторону да и завязли-загрязли. А ночь, тьма – откуда помощь ждать? Вот и сидят, кукуют, ждут случайной машины или трактора, чтобы их выдернули…
Ладно, не завязли. Но сколько-то отъехали от шоссе, а машина – «чих!», «чих!» – заглохла. В чем дело? А бензин кончился. Куда пойдешь, где возьмешь? Может быть, до самого утра и придется сидеть, ждать у моря погоды…
Ах, если бы хоть одна из придуманных Викой дорожных картин оказалась похожей на правду!
Наступило утро. И каждый прибавлявшийся час нового дня, каждая его минута неумолимо убавляли и без того жалкие остатки надежды увидеть Вадима живым и здоровым. Конечно же с ним что-то случилось. Но что? Неизвестность томила и пугала: ведь это «что-то» могло быть и обыкновенным стечением обстоятельств, и настоящей бедой. В то же время в неизвестности все еще тлел, пусть и слабый, огонек надежды.
И вот неизвестность кончилась, огонек погас. И Вика почувствовала такую ужасающую пустоту вокруг себя, будто мир если и не погиб вместе с Вадимом, то отодвинулся далеко-далеко. Однажды в детстве, во время какой-то игры, ее подружка подкралась сзади и – то ли хотела закрыть ей глаза, то ли просто напугать – хлопнула ладонями по вискам. В ушах раздался звон, и некоторое время ничего, кроме этого звона, она не слышала. Вот и сейчас известие о гибели Вадима оглушило ее и наполнило чувством сиротского одиночества. Мир словно бы разом онемел и опустел.
Сколько она пробыла в этом тягостном оцепенении – кто скажет! Счет времени потерял свой обычный смысл. За часами следят, когда надо куда-то успеть или что-то к сроку сделать. Ей некуда было торопиться, ее не ждали никакие дела.
Наверное, уже в сто первый раз вспоминался вчерашний вечер. И когда она, прокручивая его кадр за кадром, доходила до того места, где Вадим раздумывал, идти или не идти к Бобу, ей становилось дурно: ведь это она, она его выпроводила!..
Должно быть, по какому-то вчера не оконченному делу забежал Коля.
– Извини, что без звонка, оказался в вашем районе, – торопливо объяснил он, прикрывая за собой дверь. – А мне надо… Что-то случилось?
– Случилось, Коля… Беда случилась…
И когда Вика уже не в мыслях, а вслух сказала, что за беда случилась, ноги у нее подкосились и она неловко, как-то боком рухнула в стоявшее рядом кресло.
Коля подбежал, остановился совсем близко и, не зная, что делать, какое-то время стоял в растерянности. Потом так же, как и она вчера, положил руку на ее голову, и робко, едва касаясь, провел ладонью по мокрой щеке. От этого ласково-жалостливого прикосновения Вике стало еще тяжелее, и она, не в силах сдержаться, заплакала навзрыд.
– Успокойся, успокойся… Слезами горю не поможешь… Тебе надо себя беречь… А если от меня какая помощь понадобится…
– Спасибо, Коля. А помощь… Николай Сергеевич звонил, везет Вадима к себе домой. Может, тебе туда поехать…
– Тогда поехали вместе.
– Отец вот-вот должен прийти, надо дождаться… Он еще не знает… Да и страшно мне туда ехать…
Вика обхватила руку Коли и припала к ней заплаканным лицом.
– Страшно мне, Коля… И надо ехать, и боюсь… Ну а ты – иди. И скажи Николаю Сергеевичу… Нет, ничего не говори…
Коля еще раз, успокаивая, погладил ее по голове, тяжело вздохнул и, не сказав больше ни слова, ушел.
Вика медленно поднялась с кресла, одернула взъехавшую на живот юбку. И только теперь до нее дошел смысл сказанного Колей: «Тебе надо себя беречь…»
Милый Коля!
До нынешнего дня она думала о будущем ребенке как-то отвлеченно. Спросил бы кто ее, кого больше хочет, мальчика или девочку, она бы затруднилась с ответом. Сейчас она хотела, чтобы у нее был мальчик. И чтоб он был похож на Вадима…
3
Прошла неделя, как похоронили Вадима. Боль и горечь утраты немного притупились, и Николай Сергеевич все реже задавался вопросом: а что было бы, если бы они в тот вечер увиделись с Вадимом? Какой смысл изнурять себя раздумьями над тем, что могло быть, но чего не было и теперь уже никогда не будет?! Ведь жизнь – не киносценарий, где могут быть различные варианты, и не роман, который сперва пишется вчерне, а уж потом переписывается набело, и нередки случаи, когда убитого героя в беловом варианте авторы воскрешают, или наоборот. Человеческая жизнь не имеет вариантов, она всегда пишется набело, без помарок и без подчисток. И если человек совершил какой-то неблаговидный поступок, он не может взять да и заменить его благородным. А всегда ли мы знаем последствия своих дел и поступков? Оставаясь на дежурство по номеру, мог ли он не то что знать, а хотя бы предполагать, что вполне обыденная эта ночная вахта будет иметь такие трагические последствия?! И тем более не мог предполагать это секретарь редакции, составлявший график дежурств…
Чем дальше отодвигались горестные дни, тем чаще Николай Сергеевич задумывался над тем, что же хотел и не успел ему сказать Вадим.
Восстанавливая в памяти их телефонный разговор, который оказался последним, он вспоминал не только каждое сказанное Вадимом слово, но и интонацию, с какой оно было сказано, вспоминал заминки, паузы, даже пытался представить себе выражение лица сына во время этих напряженных пауз, его мысли и чувства.
Видно было, что Вадиму далось нелегко само решение «увидеться… в смысле поговорить». Значит, разговор уже определенно касался бы не пустяков, а чего-то серьезного. Может быть, сын понял или, по крайней мере, начал понимать, что отец у него не Змей Горыныч, помышляющий, как его извести, что отец ему хочет не худа, а добра… А может, и о самом себе, о своем – вольном или невольном – участии в «обмене шапками» он стал думать по-другому и у них бы состоялся тот самый разговор, который Николай Сергеевич когда-то вел сам с собой…
Так что же, что же хотел сказать ему Вадим?!
Самого Вадима уже нет, и какое значение может иметь разгадка их несостоявшегося разговора?! Ведь она Вадима все равно не оживит. Вадиму уже ничего не нужно. Мертвому не нужны ни состоявшиеся, ни тем более несостоявшиеся разговоры.
Это нужно живым. Николаю Сергеевичу думалось: знай он, что хотел сказать Вадим, ему было бы легче. Да, поправить уже ничего нельзя. Но если Вадим что-то понял и переменил отношение к нему – с таким сознанием жить было бы легче. А так – неизвестность незримым, но тяжким грузом лежала на сердце.
В конце рабочего дня позвонила Вика и пригласила Николая Сергеевича прийти в ним.
Викентий Викентьевич чувствовал себя неважно, и они сидели в комнате Вики. Все тут оставалось как и при Вадиме. Даже учебники и тетради лежали на прежнем месте; над ними на стенке висел привезенный Николаем Сергеевичем с Чукотки и сразу, что называется, с первого же взгляда полюбившийся сыну веселый человечек Пеликен из моржовой кости. Все, как было и неделю, и месяц назад. Будто Вадим ушел ненадолго и скоро вернется…
Пробыл Николай Сергеевич в этом всегда добром для него доме недолго, какой-нибудь час. Но сколь важным оказался этот час! Сколь драгоценны для него были рассказы Вики о последнем вечере, о том, что Вадим говорил тогда об отце. Горький ком подкатил у Николая Сергеевича к горлу, когда он увидел среди тетрадей Вадима свою недавнюю статью о пределе обороны и услышал от Вики, что сыну она понравилась. Это подтверждала и запись в его дневнике, которую показала Вика:
«Умная статья!.. Когда я поближе познакомился с Колей, мне задним числом и то страшно стало, что тогда в переулке могли зарезать такого чудесного парня…»
А еще Николай Сергеевич прочитал в Вадимовом дневнике и такую запись:
«Мама меня любит больше. Мне уютно и беззаботно под ее крылом. Но ее любовь какая-то расслабляющая, она не стремится сделать меня лучше и, как в песне, только наоборот, никуда не зовет, не ведет и жить не помогает… Пролентяйничал я, что-то не сделал или сделал не так – все прощается. И если я еще не законченный эгоист – этому можно только удивляться. А может, «виной» тому отец… Он меня всегда гладил против шерстки, мне это не нравилось, да и кому может понравиться! Он предъявлял ко мне какие-то, пусть и небольшие, требования. Меня это тоже не приводило в восторг… И вот только теперь я начинаю понимать, что мама любит меня слепо, бездумно, следуя своему материнскому инстинкту, как любит любая мать своего детеныша… Отец же думал о том, чтобы из меня вырос человек. А это уж второй вопрос – все ли правильно и умно он делал, чтобы добиться этого. Да и не всегда у него находилось время со мной возиться, мама же всегда была при мне… И – не странно ли? – понял я всё это вот только теперь, когда стал жить не при папе и маме, а на расстоянии от них…»
Вика словно бы почувствовала состояние Николая Сергеевича, пригласив его к себе. Ее рассказы о Вадиме, вот эти дневниковые записи сняли с сердца тот тяжелый гнет, который давил на него все последнее время. Ничего вроде бы не изменилось, и в то же время многое изменилось…
Чтобы немного освоиться со своим новым состоянием, он решил идти домой пешком. И не так уж далеко, и торопиться некуда: то, что он узнал от Вики, Нине Васильевне пересказывать все равно не будешь…
Поначалу мысли его шли как-то вразброс, но постепенно стали выстраиваться в определенную линию: сын – отец. На одном конце был сын, на другом – отец. Как и почему они оказались на разных концах одной родственной линии, и кто должен был преодолеть разделявшую их полосу отчуждения?
Отчуждение началось еще давно, едва ли не с самого детства. Любящая мама прилагала к этому все свои силы и свое старание.
Как-то копал он на дачном участке грядки. Дал маленькую лопату и Вадиму. Помощь от восьмилетнего парнишки невелика, но пусть хоть немного приучается к труду. Вадим взялся за дело с удовольствием. Тогда он под каким-то придуманным предлогом ушел в дом: покопай пока один, я вернусь – доделаем, один-то, наверное, не осилишь… Когда он вернулся, грядка, конечно же, была докопана и Вадим утирал честный трудовой пот с сияющей гордостью и довольством физиономии. Однако Нина Васильевна дала этому в общем-то заурядному уроку труда в воспитания характера свое истолкование: поимел бы совесть – ребенок вкалывает, а сам прохлаждаешься…
Подобную материнскую жалость к бедному ребенку она будет выказывать по всякому пустяковому поводу и потом, выказывать – что особенно скверно – при самом Вадиме. Сын утверждался или возвышался в ее глазах не когда ему удавалось сделать что-то доброе, не только для себя, но и для других полезное, а когда она, к примеру, покупала ему джинсы: ну вот, теперь не хуже других… Магнитофон купили: не надо будет бегать к друзьям, просить, кланяться, теперь ты ни от кого не зависящий…
Такое истолкование посильного труда или столь же своеобразное понимание независимости внушались мальчишке не год и не два. И в самом деле, остается только удивляться, как из него не вырос отъявленный бездельник и эгоист.
Легко представить, как на этом фоне безбрежной материнской любви воспринимались мальчишкой какие-то ограничения или требования, которые исходили от отца. Что надо ему, этому строгому человеку, то живущему в доме, то по неделе или больше где-то пропадающему? Зачем он вмешивается в его ровно текущую жизнь, ругается с любящей его мамой? Они вот с мамой всегда находят общий язык, почему же он не найдет?
Не здесь ли и не тогда ли еще пролегла полоса отчуждения?! И с годами она не сужалась, а стараниями Нины Васильевны даже расширялась…
Ну ладно, пусть так. У тебя есть веские оправдания. Мама при сыне денно и нощно, а у отца работа такая, что не дает возможности быть с сыном более-менее постоянно. Командировки командировками, но и когда он находится в Москве, времени у него всегда в обрез. То дежурство по номеру, то срочный материал на злобу дня, то еще что. Пообедать в урочный час и то, бывает, времени не находится. Постоянно надо держать себя как бы в состоянии мобилизационной готовности.
Все так. Сюда можно и добавить, что отец на хорошем счету в редакции, о нем отзываются как о способном, умеющем «ухватывать» острые жизненные проблемы журналисте, недаром на его очерки и статьи приходят сотни читательских откликов.
Все так. Но если на одной чаше весов хороший журналист, а на другой плохой отец – какая чаша должна перетягивать? Да, конечно, идеальное сочетание – хороший журналист и хороший отец. Но оно, наверное, возможно при другом идеальном сочетании: в воспитании сына мать и отец дудят в одну дуду. Если же дудки разные и слышна чаще лишь одна из них – под эту дудку сын и научится шагать.
Отец ездил в командировки по стране с большой охотой, за проблемные статьи брался с таким энтузиазмом, что на время забывал все на свете. Но, может, стоило в какие-то командировки не уезжать, какую-то статью не написать, «пропустить» или отдать тему товарищу? Может быть, стоило? Цена все же довольно высокая: твой сын! Тогда бы он твою дудочку слышал почаще, и шаг у парня выработался бы более твердый. Тогда бы и полоса отчуждения сокращалась, а то и вовсе исчезла.
Ты этого не сделал. Ты сдал свои позиции без боя, смирился с безраздельной властью над сыном его любящей мамы. Да еще и ждал в последнее время, когда сын пойдет через полосу отчуждения тебе навстречу, вместо того чтобы пробиваться к нему самому. Вот и получилось, что ты «пропустил» сына. Хороший, пишущий о серьезных вещах, в том числе и о воспитании молодежи, журналист для собственного сына оказался плохим отцом… Что может быть горше этого?!
Восточная мудрость гласит: нет лучше памятника отцу на земле, чем его сын. Но пусть не родится такой сын, который по дороге любви своей к родной земле не сделает шага дальше отца…
Тебе остается теперь всю жизнь казниться, что твой сын не смог, не успел сделать своего шага любви к родной земле. Он лишь сделал, как сейчас узналось, шаг навстречу к тебе, и это пребудет и вечным укором тебе, и твоим единственным утешением…
4
Нина Васильевна осунулась, постарела. Николай Сергеевич часто заставал ее с покрасневшими, заплаканными глазами. И куда девался ее цепкий, всевидящий взгляд. Человек вроде бы на тебя смотрит, а тебя не видит, ничего вокруг не замечает.
Она продолжала исполнять свои домашние обязанности с обычной аккуратностью. Но в этом уже не было прежнего воодушевления, все делалось скорее по привычке, по давно заведенному порядку. Да и все же какое-то отвлечение от тягостных переживаний, от растравляющих душу картин прощания с сыном, которые еще были свежи и стояли в глазах, не уходили из памяти.
Раньше некоторые стычки с женой из-за Вадима, когда Нина Васильевна особенно упрямо отстаивала свою, нередко абсурдную, точку зрения, вызывали у Николая Сергеевича раздражение и даже неприязнь, близкую к враждебности. Теперь ему было просто жаль эту убитую горем, потерявшую смысл своей жизни женщину. Да и вообще, можно ли строго судить человека, которому бог не дал ни большого ума, ни каких других талантов, а наделил лишь одним любящим сердцем?!
Она, надо думать, и в книгах читала, и так слышала, к каким печальным последствиям часто приводит слепая материнская любовь. Сколько никчемных бездельников и законченных эгоистов она взлелеяла! Сколько убежденных потребителей вырастила, которые умеют от всех и вся брать, но не умеют, потому что не приучены, что-то кому-то давать, с кем-то делиться… Она определенно об этом и читала, и слышала. Однако была уверена, что к ней самой это не имеет отношения. Это – про кого-то, а не про нее…
Любящее сердце, наверное, так устроено, что ему надо постоянно изливать на кого-то свою любовь. Не стало Вадима, и Нина Васильевна теперь вдвойне заботливо опекает Дементия. Правда, парень рано утром уходит и поздно возвращается, проводя дни на занятиях, а вечера в библиотеках. Но как бы поздно он ни приходил, его всегда ждет готовый ужин. Если Нина Васильевна еще на ногах, то кормит сама. Если же не дождалась и легла спать, оставляет записку, в которой подробно объясняет, что и где взять.
Просиживать вдвоем с Ниной Васильевной целые вечера было для Николая Сергеевича нелегким делом. Но и оставлять жену в ее нынешнем состоянии одну в пустой квартире он тоже не мог. Если у него в жизни была и осталась работа, то у Нины Васильевны после гибели Вадима ничего и никого на всем белом свете не осталось. Разве что Вика, Вадимова жена, ждущая е г о ребенка. Вику она по-прежнему время от времени навещает.
Николаю Сергеевичу тоже бы надо как-то проведать ее отца. Две недели назад, когда он виделся с Викой, Викентий Викентьевич был нездоров. Теперь, по словам жены, он «уже бегает». Но напрашиваться в гости как-то неловко. Может, какой случай подвернется.
Ну, вот и опять сработала телепатия. Отец Вики тоже словно бы услышал Николая Сергеевича и вскоре же позвонил. Он сказал, что Коля закончил работу и Николаю Сергеевичу как генеральному подрядчику, наверное, небезынтересно ее посмотреть. К тому же есть к подрядчику один деликатный вопрос. Пусть приходит запросто в любое удобное время.
Николай Сергеевич не стал откладывать, посчитав удобным тот же вечер, в который Викентий Викентьевич позвонил.
И вот он опять сидит в знакомом, но теперь как бы подновленном Колей кабинете, пьет заваренный «по науке» Викой душистый чай и вместе с хозяином обсуждает достоинства исполненной мастером работы.
Нет, он не оставил горе дома. Оно незримо присутствует и здесь – в напряженной тишине квартиры, в печальных глазах Вики, даже вот и в тоне их разговора, хотя говорят они не о Вадиме.
Николай Сергеевич сказал, что, по его мнению, мастер в общем и целом справился с поставленной перед ним задачей. Однако решающее слово остается за генеральным заказчиком.
– Я буду пощедрее вас в оценках, – ответил Викентий Викентьевич. – Во-первых, уточню: задача была не из легких. А во-вторых, скажу, что мастер справился с ней не в общем и целом, а блестяще… Чего я боялся, так это однажды войти в свой кабинет и не узнать его. А он… я даже не знаю, как тут и выразиться… он словно бы отреставрировал мое убежище. Словно бы все это тут так всегда и было, а он только кое-что подновил да кое-какие вещи слегка переставил.
– Вы имеете в виду хохлому и дымку? Очень хорошо они теперь смотрятся!
– А каким золотым человеком оказался этот Коля! Сколько в нем душевности! Вадим в него просто влюбился…
Викентий Викентьевич замолчал, будто шел-шел по дороге и запнулся.
«Вот оно, неизбывное горе и нашего, и этого дома, и от него никуда не денешься…»
Чтобы перевести разговор, Николай Сергеевич сказал, что таких ребят, как Коля, в рабочей среде приходится встречать довольно часто, и душа радуется, когда видишь, какая прекрасная молодежь растет.
– А вот с этим я и согласен и не согласен! – Викентий Викентьевич сделал ударение на последнем слове и даже ребром ладони о стол пристукнул. – Вы удивлены?.. Молодежь, Николай Сергеевич, – разная… Вы небось читали вчерашнюю городскую газету?
Николай Сергеевич сказал, что этой газеты не видел.
– Тогда извольте, я кратко перескажу одну ее публикацию. Дело было в троллейбусе. Двое юнцов сидели друг другу в затылок, и тот, что сидел впереди, так молодецки развернулся назад, разговаривая с приятелем, что прижал к окну рядом сидящего пожилого человека. Тот сделал замечание. И что, молодой человек извинился? Он сказал: «Папаша, заткнись!» А когда тот не выполнил этого строгого приказания, раздосадованные приятели на первой же остановке выволокли его из троллейбуса и на глазах честной публики начали бить. Сначала кулаками, а когда человек упал – уже и ногами… Пожилой человек, как было установлено потом в институте Склифософского, оказался заслуженным рабочим, награжденным за свой многолетний труд… сейчас уж точно не помню – то ли двумя, то ли тремя орденами… Надо ли добавлять, что юноши ничего полезного для вырастившего их общества пока еще не сделали и, значит, жили трудом своих родителей, других людей, в конечном счете – трудом этого затоптанного насмерть рабочего…
Николай Сергеевич подосадовал на свою расплывчатую хвалу молодежи. Разве он и сам не знает, что молодежь – разная? Разве не похожие случаи рассказывал знакомый лейтенант милиции? Да и в редакцию его газеты постоянно идут спорящие друг с другом письма. «Молодежь у нас чудесная», – пишут одни. «Наша молодость была не такой, – утверждают другие. – Нынешняя молодежь внушает серьезную тревогу».
Викентий Викентьевич прошелся туда-сюда по кабинету и неожиданно обратился лично к Николаю Сергеевичу:
– Вспомните себя молодым и согласитесь, что нынешняя молодежь и знает больше, и на мир смотрит шире. Ту же отечественную историю она знает уже не в вульгаризаторском изложении Покровского, а из других, более истинных источников… Ну и конечно, большинство нынешних молодых составляют те юноши и девушки, руками которых, собственно, все в стране и строится, и пашется, а если одним словом – делается. И однако же, мне куда ближе те письма и статьи, где слышна тревога за современную молодежь, чем восторженные, шапкозакидательные вопли о том, какая она чудесная.
– А нет ли тут некоего противоречия? – спросил Николай Сергеевич. Он внимательно следил за мыслью собеседника.
– Если уж вы заговорили о противоречии, то оно действительно есть, но в другом… Люди, высказывающие тревогу за молодежь, говорят об определенном и не таком уж малочисленном слое молодежи, приводят конкретные факты. Они спрашивают: что, молодежь наша пьет только газированную воду и лимонад? Пьянство ширится и, что особенно тревожно, год от года молодеет: если раньше пить начинали с десятого класса, теперь – с восьмого и даже с седьмого. Может, кривая преступности среди молодежи стремительно падает? Нет, она идет вверх. Молодежь в повседневном быту с почетом и уважением относится к старшим? Случай в троллейбусе отвечает на этот вопрос достаточно красноречиво… Так говорят одни.
Викентий Викентьевич отпил несколько глотков чая и продолжал:
– А что делают их оппоненты? Они берут панораму, скажем, Братской или Усть-Илимской ГЭС и закрывают ею и случаи, подобные троллейбусному, и вообще всю нежелательную прослойку нынешней молодежи: вы посмотрите, как замечательно ребята работают!.. В логике это называется подстановкой одного понятия другим. Подстановка умышленная или невольная – дела не меняет. В любом случае этот прием в споре честным признать нельзя. Если речь идет о непутевом Ереме, допустимо ли закрывать его образцово-показательным Фомой и говорить при этом, что оба они – чудесные ребята?
Николай Сергеевич и не хотел, да улыбнулся остроумному речевому обороту.
– Это первое, но еще не самое главное, – между тем продолжал Викентий Викентьевич. – К главному мы только подошли.
Он опять легким шагом прошелся взад-вперед вдоль книжных стеллажей и остановился около Николая Сергеевича.
– Вот вы много ездите по стране, много видите. И, по вашим наблюдениям, кто с кого берет пример в одежде, в прическе, в песнях и танцах – непутевый Ерема с образцового Фомы или наоборот?
– Да как бы сказать… – застигнутый врасплох, неуверенно промямлил Николай Сергеевич.
– Хотим мы этого или не хотим, но приходится признать, что тон всему и в одежде, и в музыке, в песнях и танцах задает, увы, не та прекрасная молодежь, которая строит гидростанции, стоит у заводских станков и пашет землю. Задает тон, командует парадом мод городская молодежь из той самой прослойки, которую точнее бы назвать верхним слоем, поскольку тут всегда много всякой пены и радужных пузырей…
В кабинет вошла Вика и спросила, не надо ли чего. Николай Сергеевич поблагодарил за чай и сказал, что уже напился.
– Тогда беседуйте, а я – уж извините – пойду позанимаюсь. Много пропустила, а скоро экзамены, надо нагонять… Что понадобится, папа, стукни в стенку… И пожалуйста, не садись у окна, там дует. После чая сразу прохватит.
– Хорошо, хорошо, – согласно отозвался Викентий Викентьевич и, чтобы показать свою послушность, сел в кресло у журнального столика напротив Николая Сергеевича.
Вика ушла, но они какое-то время не возвращались к прерванному разговору. Их общее горе приходом Вики словно бы напомнило о себе: «Много пропустила…»
А еще Николай Сергеевич подумал, что у них – горе, а жизнь не замедлила своей поступи. Жизнь требует, чтобы Вика продолжала сидеть над учебниками, готовиться к экзаменам. Погиб близкий человек – какие еще там экзамены?! Все так, но… Но к экзаменам надо готовиться.
Может быть, и ему попрощаться с Викентием Викентьевичем: не последний раз видятся, успеют договорить. Но и уходить вот так, посреди разговора, тоже было как-то неловко. И он первым нарушил затянувшееся молчание.
– Это вы хорошо сказали насчет пены и радужных пузырей. Но не слишком ли строго судите вы нынешнюю молодежь?
– Вы хотите сказать, не узурпировал ли я, без достаточных к тому оснований, право быть прокурором? Нет, дорогой Николай Сергеевич, я люблю молодежь. Иначе бы давно ушел с преподавательской работы. Я люблю молодежь и всегда готов выступить в роли ее ярого защитника.
– Это интересно!
– Если интересно – извольте. – Викентий Викентьевич поудобнее уселся в кресле, кинул сухонькие руки на подлокотники. – С чего лучше начать? Начнем, пожалуй, с того, что зададимся вопросом: кто и что формирует мировоззрение молодежи, ее взгляды и вкусы?
– Школа, комсомол, художественная литература, – начал перечислять Николай Сергеевич, – театр, музыка, кино, телевидение…
– Правильно, но я бы сократил этот список до родственного триединства: кино, эстрада, телевизор. Почему? Да потому, что показанный по телевидению спектакль театру надо играть примерно двести лет, чтобы его увидело столько же зрителей. Тиражи хороших книг, сравнительно с тем же телевидением, столь же ничтожны… Смотрят кино, слушают эстрадные песни и сами их поют миллионы, десятки миллионов. И не просто смотрят и слушают: киношные герои и эстрадные кумиры берутся за образцы для подражания и обожания. Прибавим сюда, что в постоянном прокате зарубежных развлекательных фильмов в два, если не в три раза больше, чем отечественных. Ну и в эстрадной песне, как известно, тон задаем тоже не мы. Длину юбок и высоту каблуков и то нам диктует Запад.
– Что да, то да.
– Слепое подражание всему заграничному доходит до печальных нелепостей… Девчонка-студентка находится в непримиримом конфликте с матерью, работающей в театре уборщицей, из-за того, что та не может купить дочке фирменные штаны за двести рублей. А в Киеве двое молодых ребят убили инженера только потому, что не нашли другого способа завладеть теми же заграничными джинсами. Единичный случай? Но если даже и так – какой для нас позорный! Ведь эти юноши в школе небось заучивали: завидуйте, я – гражданин Советского Союза!..
