Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
Викентий Викентьевич не успел додумать мысль до конца, как в прихожей прозвенел звонок. Должно быть, пришел тот самый человек…
3
Есть известная милицейская характеристика: без особых примет. Именно такой человек без особых примет к Викентию Викентьевичу и пришел. Одет по моде: плащ с ложными погончиками, пиджак с широкими лацканами. Ну, а если модно – считай, стандартно. Черты лица можно назвать правильными: и нос прямой, и губы ровной полоской, и твердый подбородок словно циркулем очерчен. Сквозь стекла очков глядят бесстрастно-внимательные глаза. От висков устремляются к макушке неширокие пролысины.
Молодой человек снял плащ, повесил на вешалку, провел расческой по волосам, придерживая их другой рукой. И каждое движение было четким, экономным, будто рассчитанным на кибернетической машине.
Они прошли в кабинет. Викентий Викентьевич усадил гостя в кресло обочь стола, сам устроился на своем обычном месте. Едва сев, гость сразу же занял позу: я весь – внимание. Такая похвальная в общем-то деловитость показалась Викентию Викентьевичу все же чрезмерной.
За время, что молодой человек вошел в квартиру, он ни разу не позволил себе улыбнуться или нахмуриться, удивиться или порадоваться. Его лицо сохраняло ровно-бесстрастное выражение, и Викентий Викентьевич даже почувствовал непонятную робость перед этим живым роботом. Не сразу сообразишь, как и с чего начинать с ним разговор.
К диссертации обычно прилагается список использованной литературы. И Викентий Викентьевич спросил: сам аспирант искал источники или кто-то ему рекомендовал. Тот кратко, не вдаваясь в подробности, ответил, что частично сам, частично по рекомендации научного руководителя.
– Не слишком ли много в диссертации цитат из первоисточников, особенно иностранных? Ведь цитата – это чужая подпорка собственной мысли. Но если мысль сама по себе достаточно интересна и серьезна, если она хорошо обосновывается – зачем ей какие-то еще подпорки?
На этот вопрос Викентия Викентьевича молодой человек ответил более пространно. Он сказал, что поскольку ему, к примеру, в главе о славянофилах требовалось доказать отсталость России, то как же тут было не процитировать записки иностранных путешественников, побывавших в нашей стране?
– Требовалось доказать, говорите? – переспросил Викентий Викентьевич. – Интересно знать, кто это от вас требовал? Научный руководитель?
Аспирант смешался, и только теперь Викентий Викентьевич увидел перед собой не бесстрастного супермена, а живого, выбитого из привычной колеи, а потому несколько раздосадованного человека.
– Я, наверное, неточно выразился, – не очень уверенно стал оправдываться соискатель. – Я просто хотел сказать, что в записках иностранцев о России много объективных и убедительных доказательств…
– Все же – доказательств?
– Я опять не так сформулировал свою мысль, – аспирант разволновался, на лице проступили розовые пятна. – Лучше сказать не доказательств, а свидетельств.
– Хрен редьки не слаще! И непонятно, почему вы обходите молчанием отечественные источники, а записки иностранцев, многие из которых были обыкновенными шпионами, считаете объективными и убедительными? Какая там объективность, если они смотрели на нас как на дикарей, поскольку сами имели университетские образования, а у нас, как вы сами пишете, никаких университетов и в помине не было.
– А что, разве это не так?
– Так-то так, но вопрос – почему? По какой причине?
– Так ясно же: по причине отсталости России.
– У нас получается что-то вроде сказочки про белого бычка…
Пришлось напомнить молодому человеку о том, что Киевская Русь не считалась отсталой среди других европейских государств и что лишь в злосчастное, по выражению Герцена, время, длившееся около двух столетий, она дала обогнать себя Европе.
– А теперь вернемся к свидетельствам, как вы их называете, путешественников… Чего только не писали о нас чужеземцы, какой только напраслины на нас не возводили! Но что с них взять, особенно с тех, что были недоброжелательно, а то и просто враждебно настроены против России и ее народа. Но вы-то, вы-то не чужеземец, для вас Россия – родина, родная мать, и куда бы естественней было, если бы вы стали на ее защиту, а не выискивали доказательства или свидетельства, которые ее всячески унижают… С аспиранта окончательно сошла маска невозмутимого всезнающего супермена, он уже не торопился возразить Викентию Викентьевичу заученной расхожей формулой или цитатой из учебника, он уже слушал и внимал, внимал без позы «я – весь внимание» и, кажется, что-то понимал, а если и не понимал, то старался понять.
– Заслуга славянофилов как раз в том и состоит, – продолжал Викентий Викентьевич, – что они едва ли не первыми восстали против рабского преклонения перед чужеземным и заговорили об уважении к своему собственному, национальному… Вы же, что называется, прямо с порога обрушиваете на них свой обличительный пафос, упрекаете во всевозможных грехах и под конец чуть ли не в лагерь реакционеров их записываете.
– Но разве их взгляды не примыкают к идеологии защитников так называемой официальной народности, на знамени которых было начертано: самодержавие, православие, народность?
«Было начертано… – поморщился Викентий Викентьевич. – Будто по книге читает…»
– Как вам хочется, однако, обязательно их дегтем вымазать… Славянофильское течение, как известно, было неоднородным, и у вас нет никаких оснований ставить на одну доску – хотя это кое-кем и по сей день зачем-то делается – главных апостолов славянофильства – Хомякова, Ивана Киреевского, братьев Аксаковых, к примеру, с Погодиным и Шевыревым, которые действительно «примыкали» к защитникам официального «триединства». Нужны доказательства? Пожалуйста!
Викентий Викентьевич встал с кресла, взял с полки нужные книги.
– С чего начнем? – он раскрыл небольшой томик в полукоже. – Да вот хотя бы… «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалились от народа и стали ему чужими…» Как это на ваш просвещенный слух звучит – реакционно или, наоборот, революционно? Хвала это самодержавию или хула? Между тем слова эти сказаны не в узком кругу друзей, не на собрании подпольного кружка. Слова – из «Записки» Константина Аксакова, поданной самому царю…
Аспирант сидел, весь сжавшись, стараясь занимать в просторном кресле как можно меньше места. Он был похож на человека, которого только что ударили наотмашь и – чего хорошего – могут ударить еще. У Викентия Викентьевича даже что-то близкое к жалости шевельнулось в груди.
– Пойдем дальше… В вопросах религии, церкви, веры Хомяков был главной фигурой среди славянофилов. Но так ли уж по душе ему было официальное православие? Послушаем самого Алексея Степановича: «Было бы лучше, если бы у нас было поменьше официальной политической религии». Сам факт, что свои богословские трактаты Хомяков мог печатать только за границей, уже говорит за себя. А его статьи против цензуры! «Вся словесность наводнена выражениями низкой лести и лицемерия в отношении политическом и религиозном; честное слово молчит…» Наверное, достаточно.
– Вы сказали, нельзя… ставить на одну доску… – вот только когда подал свой голос аспирант, да и то выговаривал слова с трудом, будто выдавливал их из гортани. – А ведь апостолы печатали многие свои статьи именно у Погодина, в его «Москвитянине».
– Эка важность! Будто у них такой уж большой выбор был: не понесу в тот журнал, отдам в этот… Опять вы и не там копаете и не то выискиваете. Вы бы обратили свое внимание на другое. На то, что при первой же возможности славянофилы спешат отмежеваться от Погодина и Шевырева, пытаются завести свой собственный журнал. Однако стоило Ивану Киреевскому начать издание такого журнала, как на третьем же номере он был закрыт. Иван Аксаков по подозрению в «либеральном образе мыслей» был арестован. А вышедший три года спустя под его редакцией «Московский сборник» вызвал настоящий переполох в цензурном комитете, и министр внутренних дел граф Перовский предписал ему «прекратить авторские труды». Когда же будет подготовлен второй том «Московского сборника», цензура запретит его, а все главные участники – те же братья Аксаковы, Киреевские, Хомяков – будут отданы под надзор полиции. Статьи Константина Аксакова в начавшей издаваться газете «Молва» вызовут крайнее недовольство цензоров и самого царя. А когда его брат Иван попытается начать издание своей газеты – она будет закрыта на втором же номере… Не удивительно ли – мы их называем «примыкающими» к лагерю защитников самодержавия, а самодержавие считает скрытыми бунтовщиками, всячески притесняет, преследует, отдает под надзор полиции, даже арестовывает и сажает в Петропавловскую крепость…
«Но слишком ли ты разошелся, – сам себя остановил Викентий Викентьевич. – На вопросы отвечай, а ученость свою покалывать не надо. Парень руки поднял, а ты его продолжаешь дубасить. По старому присловью, лежачих не бьют…»
– Но мы больше всего критикуем славянофилов за то, что они указывали России ошибочный путь развития.
«Надо бы спросить: кто это «мы»? – но не будем цепляться за мелочи, чтобы не уводить разговор в сторону. Будем говорить по существу».
4
– Славянофилы ошибались, их вера в особый путь России была утопичной. Хорошо. Но мало ли утопистов было и в философии, и в исторической науке, однако мы их не ругаем, не поносим, а просто называем утопистами. Почему же мы так пристрастно строги к ошибочным представлениям славянофилов и так сочувственно добры к не менее, если не более, сомнительным постулатам западников? Вспомним-ка их программу: России надо пройти путь, пройденный Европой, если она хочет в культурном отношении стать вровень с другими европейскими государствами. Все тут вроде правильно…
– Почему же «вроде»? – не утерпел спросить аспирант.
– А потому что надо помнить, когда это говорилось! Это говорилось как раз в годы духовного холопства перед Западом, в пору, когда отрицание всего русского, начиная обычаями, одеждой и кончая существенными основами жизни, доходило у правящего дворянского сословия до крайних пределов. О раболепном пресмыкании перед чужеземным хорошо сказал один историк… Не буду пересказывать своими словами, хочу сохранить стиль… Минутку.
Викентий Викентьевич пододвинул поближе ящичек с картотекой, отыскал нужную запись.
– Вот, послушайте: «Всю жизнь помышляя о европейском обычае, о просвещенном обществе, они старались стать своими между чужими и только становились чужими между своими. В Европе видели в них переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих они казались родившимися в России французами…»
Карточка положена на свое место.
– А теперь скажите: так ли уж бесспорна идея западников, предлагавших идти по пути, которым шла, скажем, Франция – идти кому? – а вот таким уже и без того офранцузившимся русским?
– Но они же, надо думать, имели в виду не слепое подражание Европе и не таких бездумных подражателей.
Шок у аспиранта, кажется, прошел. Выражение лица было по-прежнему напряженное, но теперь он не только слушал Викентия Викентьевича, а даже вот и поддерживал разговор.
– Это верно, не слепое подражание. Но идущий вослед, вольно или невольно, копирует идущего впереди, вольно или невольно подражает ему. Вот против этого и выступили славянофилы. Они считали, что у России – своя дорога и русский народ может и должен играть самостоятельную роль в общем историческом процессе. От пересадки на русскую почву иноземной культуры мы можем потерять свое лицо, и надо будить национальное самосознание, развивать самобытное, на самородном, как они говорили, корне процветающее искусство… Скажите, что тут плохого, за что их надо ставить к позорному столбу?
– Но ведь от национального самосознания недалеко и до сознания своей национальной исключительности…
«Ого-го! Парень-то, оказывается, не считает себя лежачим, вон в какие теоретические выси воспарил».
– Ставя Россию над Европой, обосабливая, отрывая ее от культуры европейских народов…
– Ложь и клевета, молодой человек! – не дав договорить своему собеседнику, хлопнул ладонью по столу Викентий Викентьевич. Правда, тут же ругнув себя за неприличную для его возраста горячность, он постарался, насколько возможно, смягчить свою резкость. – Это не в ваш адрес, как вы понимаете. Такое утверждение давно уже гуляет по многим статьям и монографиям и считается как бы уже вполне доказанным. На поверку же это не более и не менее как поклеп, всё то же вымазывание дегтем… Опять не буду пересказывать, а процитирую первоисточник.
Викентий Викентьевич взял знакомый томик в полукоже, легко нашел хорошо известное ему место. Аспирант опять на глазах поскромнел, опять ужался в кресле.
– Много сделал наш старый сосед Запад на поприще науки и искусства, изумительные, титанические работы уже совершены им. Россия признает это, как и всегда признавала. И сохрани нас боже от умаления заслуг другого! Это – худое чувство; в нем выражается внутреннее сознание собственной несостоятельности. Россия чужда этому чувству и свободно отдает всю справедливость Западу…
Викентий Викентьевич сделал небольшую паузу, спросил:
– Уж не это ли называется ставить себя над кем-то? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Но отдавая справедливость Западу, она не отказывается от собственного взгляда… Что скажут западным народам их покорные подражатели? Западные народы не имеют никакой нужды в собственном бледном списке. Им нужен народ, который скажет им свое слово, для них новое… Россия уже полтораста лет исполняла относительно Запада роль переписчика и рабского переводчика на свой язык. Думаем, что у России есть что сказать человечеству в свой черед, что у нее есть свое слово.
Аспирант подавленно молчал. Похоже, был побит последний из имевшихся у него козырей.
– Нам с вами остается только добавить, что дальнейший ход истории блистательно подтвердил это пророчество: Россия в свой черед сказала свое слово, и сказала новое для Запада слово!
Считая вопрос исчерпанным, Викентий Викентьевич захлопнул книгу, отодвинул на дальний угол стола картотеку. Положив своего оппонента, что называется, на обе лопатки, никакого чувства торжества, даже просто удовлетворения, он, однако, не испытывал. Седовласый профессор побил вчерашнего студента – чего торжествовать-то! Если бы наоборот – другое дело. Да и вообще, надо ли петушиться над вчерашним студентом, обнаружившим неверное, искривленное знание русской истории? Кривое зеркало на отечественную историю наводится еще со времен приснопамятной школы Покровского. Это он вымазал дегтем наше прошлое. И все «козыри», которые соискатель только что выкладывал в разговоре, не что иное, как отголоски его вульгаризаторской школы. Взгляды Покровского в тридцатые годы были осуждены, но, видно, к тому времени уже успели пустить достаточно глубокие корни в сознании некоторых историков, если дожили и до наших дней. Ведь все, что говорил парень, не им придумано. Все это внушено ему еще в школе, потом в институте. Самостоятельно же мыслить его никто не научил, поскольку это у нас почему-то не поощряется. Поощряется бездумное заучивание, а не собственное осмысление. Викина подруга, отличница, получила тройку только за то, что ее истолкование образа Анны Карениной расходилось с тем, которое было дано учительницей…
Викентий Викентьевич искоса, бегло взглянул на аспиранта. От самоуверенного, неизвестно кого и чего из себя разыгрывающего индивидуума не осталось почти ничего. Перед ним сидел обыкновенный, явно удрученный и оттого живой и естественный парень. И парень этот вызывал тоже живое естественное чувство жалости и соучастия.
– Что же теперь делать? – он развел руки жестом полной растерянности, – Писать диссертацию заново?
– На этот вопрос ответить вам ничего не могу, – как можно более ровным и мягким голосом сказал Викентий Викентьевич. – Если мои замечания показались вам заслуживающими внимания, я готов прочитать новый вариант диссертации…
– Но где взять время?! – горестно воскликнул соискатель. – Сроки подпирают.
– Если же я вас ни в чем не убедил, – все тем же ровным голосом закончил Викентий Викентьевич, – будем считать, что я вашу работу не читал, кафедра найдет другого оппонента, тот оценит диссертацию на пять с плюсом, и вы прекрасно уложитесь в сроки, которые подпирают…
В кабинете повисла неловкая, тягостная тишина. Викентию Викентьевичу нечего было добавить к сказанному, соискатель же мучился над решением, которое надлежало вот сейчас, хочешь не хочешь, принять. От сильного внутреннего волнения лицо его опять взялось пятнами, а руки как бы сами по себе, помимо сознания их хозяина, перекладывались с колен на широкие подлокотники кресла и снова оказывались на коленях.
– Если вы… если вы от меня… – глухо, прерывисто начал выдавливать из себя аспирант, – ну, словом, не отказываетесь, я… – Тут он, как перед последним препятствием, остановился: брать его или обойти? И, должно быть, окончательно решившись, широко, свободно, почти с облегчением выдохнул: – Я попытаюсь эту главу написать заново.
– Что ж, такое решение, как говаривали в старину, делает вам честь. Желаю успеха. И если вы решили твердо, то на прощание посоветую не очень-то увлекаться противопоставлением западников и славянофилов. Исходите из того, что как те, так и другие были русские люди, горячо желавшие своей Родине и своему народу светлого будущего. Они – как бы это сказать? – прекрасно дополняли друг друга. И когда вы, скажем, пишете о народничестве, не бойтесь подчеркнуть, что зачинателем этого уникального чисто русского явления был – да, да! – западник Герцен.
Видно было, что решение переписать заново уже готовую диссертацию далось парню нелегко. Теперь он сидел в кресле с видом уставшего после тяжелой работы человека: корпус откинут на спинку кресла, руки покойно лежат на широких подлокотниках. В сердце Викентия Викентьевича опять ворохнулась сочувственная жалость к парню. И он, желая как-то приободрить его, сказал:
– Обязательно отыщите герценовский «Колокол», где был помещен некролог на смерть Хомякова и Константина Аксакова – они оба, как известно, скончались в одну осень шестидесятого года. Герцен называет их благородными и неутомимыми деятелями и искренне жалеет, что не стало противников, которые им, западникам, были ближе многих своих. Он признает, что славянофилы заставили призадуматься всех серьезных людей, что с них начался перелом русской мысли. Да, мы были противниками, говорит Герцен, но очень странными. И ими и нами владело одно страстное чувство – чувство безграничной любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума…
Тут Викентий Викентьевич сделал паузу, как бы давая возможность собеседнику осмыслить сказанное, а потом, уже другим тоном, продолжал:
– Вот под этим углом зрения и постарайтесь посмотреть на собранный вами материал… И еще. Хорошо брать напрокат баян или велосипед. Не берите напрокат чужие мысли и формулы. Пытайтесь доходить до всего собственным умом… Едва ли не целый раздел своей работы вы посвятили «доказательствам». Надо ли было усердствовать, ежели подобными доказательствами и так хоть пруд пруди? Прилагательное «отсталая» стало таким обязательным в приложении к дореволюционной России, что без него уже само существительное отдельно как бы не мыслится. А вы хоть раз взяли на себя труд задуматься: а что надо разуметь под этим понятием?
– Ну, наверное, состояние экономики… развитие науки и техники, – осторожно, словно побаиваясь сказать что-то невпопад, ответил соискатель.
– Совершенно верно! – поощрительно подхватил Викентий Викентьевич. – Но совпадает ли с перечисленными вами категориями другое понятие – понятие величия нации?
– М-м… Вряд ли.
– И опять я с вами соглашусь: не совпадает. А теперь зададимся таким вопросом: какая сейчас страна считается самой богатой, то есть самой развитой в экономическом отношении, самой передовой в области науки и техники?
– Наверное, Штаты.
– Правильно, Америка! – еще раз похвалил аспиранта Викентий Викентьевич. – Но, скажите, чем обогатила человечество эта передовая, стоящая во главе научно-технического прогресса страна? Какими великими произведениями искусства, какими высокими идеями? Между тем отсталая, как мы никогда не забываем ее именовать, Россия в лице Толстого и Достоевского явила миру великие откровения человеческого духа, обогатила мир великими ленинскими идеями преобразования его… Вот я и говорю: надо ли все сводить к развитию науки и техники? Тем более теперь, когда бурное развитие науки поставило человечество на грань самоуничтожения.
«Я, кажется, опять отвлекся от главной темы. Да, наверное, уже и пора заканчивать наше затянувшееся собеседование…»
– Я помянул Достоевского. Словно бы прозревая сквозь столетия – а он и воистину был пророк, – великий русский писатель говорил: сидим на драпе, будем сидеть на бархате, но неужто в этом и заключается смысл жизни, неужто для этого только и живем?.. А незадолго до смерти, кажется, всего за несколько дней, он записал в дневнике: самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевывание… Самоуважение! Вот и под этим углом зрения посмотрите на свою работу.
– Постараюсь, – аспирант встал. – Спасибо.
Час назад пришел один человек, теперь уходил другой. Походка гостя и та словно бы утратила механическую нарочитость, стала буднично обыкновенной. И одевался он сейчас, начисто забыв про кибернетику. А может быть, это только казалось Викентию Викентьевичу, хотелось так думать, а уходил от него все тот же пижон в модном плаще с погончиками, русский человек без России в сердце?
Викентий Викентьевич не был столь наивным, чтобы считать, что разговор с парнем чудесным образом перестроил его, сделал другим человеком. Где там! Для этого требуется длительная работа души. А пока что довольно было и того, что за время разговора под маской интеллектуального робота, в которой заявился парень, удалось разглядеть живого человека. Такого, каким он на самом деле и был.
Как много в нас фальшивого, наносного, показного, как охотно мы напяливаем на себя общестандартное, именуемое модой, обличив, под которым особенно удобно скрывать свое внутреннее «я». Откуда это в нас? Уж не от сознания ли малоценности этого «я», от подспудного сознания нашей духовной ничтожности? Как тут не вспомнить мудрого грека Бианта, жившего двадцать пять веков назад. Спасаясь от персов, жители покидали родной город, нагруженные своим имуществом, лишь один Биант шел налегке. Когда его спросили, почему он ничего не взял с собой, мудрец ответил: «Все свое ношу с собой». Истинным богатством он считал духовный багаж. Мы же едва не все силы устремляем на то, чтобы выглядеть не хуже других, быть, как все, иметь то, что имеют другие. И на что-то более важное, чем ковбойские штаны, уже не остается ни сил, ни времени. Да и зачем тратить силы и время не на обогащение своего бытия полезными, к тому же еще и престижными предметами удобной жизни, а на какое-то абстрактное обогащение души – ведь этого богатства все равно никто не видит… Наклейка на штанах, погончики на плаще – издалека видны; что у тебя под плащом – мало кого интересует… Само понятие духовности сужено, часто низводится до обыкновенной начитанности, до наличия в интерьере книжного шкафа или до умения поддерживать «интеллектуальный» разговор о вчера виденном по телевизору футбольном матче между «Нефтчи» и «Пахтакором». И это почему-то мало кого беспокоит. Мы продолжаем проявлять заботу лишь о наших житейских благах, будто материальное автоматически переходит, преобразуется в нравственное и, значит, беспокоиться не о чем…
Проводив гостя, Викентий Викентьевич сразу же вернулся в кабинет и прилег на диван. Разговор был нелегким не только для аспиранта, но и для него самого. Пожалуй, поистратился весь запас силенок, который удалось за вчера и сегодня накопить. Все же говорили не о погоде. Он и сейчас все еще мысленно продолжал этот разговор, находя в защиту своих посылок новые и новые аргументы.
Он-то продолжает разговор. Продолжит ли его сам с собой молодой соискатель? Не напрасно ли, не зря ли он тратил порох?
Хотелось надеяться, что не зря.
