Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА XI
«А ЧТО, СОБСТВЕННО, ПРОИЗОШЛО?..»
1
На другой день Вадим не встал к завтраку.
– Пусть отоспится, – как бы упреждая возможный вопрос, сказала Нина Васильевна. – Не из санатория пришел… Пусть.
Что верно, то верно: не из санатория.
Так и не повидав сына, Николай Сергеевич ушел на работу.
Вечером Вадима он тоже не увидел. Жена сказала, что около пяти позвонил Боб Навроцкий и они уехали по какому-то делу к Бобу на дачу. Вернутся, наверное, поздно: пока туда да пока обратно.
Конечно, надо скорее к Бобу! Что отец приехал – это не так важно, это успеется… Когда со свадьбой вдруг приспичило – тогда надо срочно отбивать телеграмму на край света. А теперь о свадьбе речи нет и, значит, успеется.
На следующий день все повторилось: утром Вадим спал, а вечером его опять не было. Кто-то из друзей предложил оказавшийся лишним билет на футбол в Лужники на матч с бразильцами, и как тут было не воспользоваться такой счастливой возможностью!.. С отцом успеется, отец может и подождать.
Николай Сергеевич понял, что Вадим попросту избегает его, старается оттянуть неминуемый разговор.
– Ты уж на него не сердись, – примирительно говорила жена за ужином. – Оно и действительно редкий случай. Шутка сказать: самого Пеле увидеть! В кои-то веки! Да и пусть немножко развлечется, отойдет от всей этой передряги.
– Но ведь вот мы с тобой смотрим этого самого Пеле по телевизору, – Николай Сергеевич кивнул на мерцающий в углу столовой телевизор, – и ничего. Наверное, он бы тоже мог.
– Ну что ты – несравнимые вещи! – авторитетным тоном знатока возразила Нина Васильевна. – Небо и земля!
Ох уж эти футбольные болельщики-знатоки!
Николай Сергеевич сам любил спорт, когда-то много ли мало ли занимался им, а на лыжах неплохо бегает и по сей день. Но он терпеть не мог всевозможные бесконечные рассуждения и споры по поводу спорта. Глубокомысленные комментарии или столь же философски-глубокие, почти научные прогнозы – кто с кем будет играть и кто у кого когда выиграет, и даже почему выиграет – повергали его в тоску и уныние: сколько нервной, умственной и всякой другой энергии тратится бесплодно, тратится совершенно впустую! Ведь ничего не прибавляет человеку, ни на грош не обогащает его это боление, эти горячие споры-разговоры вокруг футбола или хоккея!.. Смотреть смотри, ну перекинься словечком с соседом, а что философствовать-то, спорить-то до белого каления, зачем!.. Среди какой-то части молодежи, и, надо сказать, не такой уж и малой части, становится модным самоутверждаться в жизни грубостью, хамством и даже насилием. Не становится ли футбольно-хоккейное боление своеобразной формой самоутверждения среди взрослых?! Ведь как там ни говори, а человек, умеющий с важным видом знатока порассуждать о спорте, имеет в глазах окружающих куда больший вес, чем тот, который просто ходит на лыжах, по утрам занимается гимнастикой, а по вечерам вместо смотрения рядового матча между командами класса «Г» нет-нет да и пробежится по ближнему пустырю…
Особенно ужасным, почти противоестественным, казалось Николаю Сергеевичу начинающее входить в моду боление среди женщин. Когда он слышал – здесь ли вот в столовой или по телефону – пересуды жены с одной своей знакомой о вчерашнем матче, ему хотелось волком завыть: ну неужто не о чем больше говорить!
Поужинав, Николай Сергеевич пересел в кресло и тоже некоторое время смотрел матч с бразильцами. Но то ли громкие восторги жены и ее подсказки футболистам, кому и как бить по воротам, то ли постоянное возвращение в мыслях к Вадиму, а может, то и другое вместе мешало сосредоточиться; он вроде бы внимательно смотрел на взлетающий и падающий мяч, на бегающих сломя голову футболистов, а уловить общий ход игры, понять смысл той или другой комбинации не мог.
Больше-то всего, наверное, отвлекал Вадим, этот его трусливый умысел избежать встречи или по возможности дольше оттянуть ее. Да, трусливый, и по-другому не назовешь. Сын-то, ко всему прочему, оказывается, еще и трус!.. Ну, оступиться каждый может, ладно. Но будь мужчиной, наберись храбрости сказать об этом! А прятать голову под крыло…
Увидев тогда сына прикорнувшим на диване, Николай Сергеевич подумал: ну, слава богу, узел с Вадимом начинает развязываться. Теперь он понимал, что если тот милицейский узел и начинает развязываться, то в его отношениях с Вадимом, в самом Вадиме идет все как бы наоборот. Не затягивается ли тот узелок еще туже?! После этой игры в прятки вряд ли надо ждать от сына прямого, открытого признания… Впрочем, что гадать, завтра все выяснится. Завтра – воскресенье, и, хочет того Вадим или нет, они поговорят.
– Ну, бей же, бей! – горестно простонала жена в своем кресле. – Ну разве так можно?! Ведь верняк был, натуральный верняк!.. О господи, аж сердце схватило…
Она протянула руку к журнальному столику, взяла с него заблаговременно приготовленный пузырек с валидолом, сунула таблетку под язык.
Судьба футбольного матча, похоже, ее волнует куда больше судьбы сына! Она-то уверена, что если сын дома – значит, все в порядке, значит, и волноваться за него нет причин…
Почти весь нынешний день Николай Сергеевич провел в милиции. В первый-то раз корреспондентским удостоверением он всего лишь прикрылся. Нынче он был там уже как корреспондент. Он будет писать! Николай Сергеевич пока еще не решил, какой материал возьмет он для своего очерка и в какой форме тот материал изложит. Может, об этой компании, об этом случае – как-никак, а ведь и его сын здесь замешан – он писать и не будет. Случаев и других много, хоть отбавляй. Он напишет большую статью о воспитании молодежи вообще. И отдельные случаи понадобятся лишь для иллюстрации. Главное не в них, главное, чтобы в статье были мысли о современной молодежи и о том, почему «случаев» год от года становится не меньше, а больше…
Еще с первой встречи проникшийся к нему доверием лейтенант познакомил его с некоторыми следственными материалами. Знает теперь Николай Сергеевич и как было в тот злополучный вечер со «снятием шапки». Так что ему от Вадима хочется услышать не подробности нападения на неизвестного для них заводского парнишку, а совсем-совсем другое…
– А-а, мазепа! – опять простонала жена. – Уж не мог поточней…
«Мазепу» современные болельщики, кажется, употребляют в значении устаревшего «мазилы»… А я даже и не заметил, что наш форвард промахнулся. Нет уж, видно, нынче я не в достаточно спортивной форме для настоящего боления спортом… Пойду-ка лягу, почитаю. А результат игры по ее окончании домашний знаток футбола все равно мне доложит, даже еще и со своими авторитетными комментариями…
2
Наутро Вадим поднялся даже раньше Николая Сергеевича. Должно быть, он и сам понял, что, сколь ни оттягивай неприятный разговор, все равно его не избежать.
– Доброе утро, папа! – выходя из ванной и продолжая причесываться, ровно и обыденно поздоровался он.
– Доброе утро!
И все… Ну, словно Курилы это те же Люберцы и словно они последний раз виделись не далее как вчера…
Но Николай Сергеевич не стал торопить сына. Пока хватит и того, что они наконец-то увиделись.
Во внешнем облике Вадима он не нашел каких-либо заметных изменений: все так же чисто выбрит и так же заботливо-аккуратно уложены пышные волосы. Ну, и конечно, обязательно свежая рубашка – так ведется еще с пятого класса школы. Не просто чистая – чистая может быть и вчерашняя, – а именно свежая, нынешняя.
Тихо, мирно позавтракали. Мать с сыном оживленно обменивались впечатлениями о вчерашнем «волнительном» матче, щеголяя друг перед другом своей футбольной образованностью, тонким знанием предмета. И разговор шел в таком умильном, таком прекраснодушном тоне, что будто и не Вадим вовсе, а кто-то другой недавно вернулся из «казенного дома», кто-то другой «снимал шапку» в темном переулке. А если даже это и было с Вадимом, то было так давно, что ни он, ни мать толком уже и не помнили, что именно было-то… Но вот Николай Сергеевич как-то встретился взглядом с Вадимом, и тот тут же отвел глаза, словно наткнулся на что-то острое. Значит, все же помнил…
После завтрака Николай Сергеевич спустился вниз, на первый этаж, за газетами. Не торопясь просмотрел их, взялся за принесенный вместе с газетами толстый журнал. Нет, он не будет звать Вадима, пусть тот сам придет к нему в кабинет. Так будет лучше. Сам приход уже будет началом разговора.
И Вадим пришел. Пришел будто за каким-то томом энциклопедии. Взял, унес к себе в комнату, а через полчаса принес обратно. Поставил на полку, а уходить не уходит.
– Может, поговорим, – откладывая журнал, предложил Николай Сергеевич.
Вадим – не понять: то ли облегченно, то ли обреченно – кивнул:
– Поговорим.
И вот куда-то исчез, испарился недавний футбольный авторитет, а вместе с ним и модно одетый, уверенный в себе юноша – перед Николаем Сергеевичем стоял съежившийся, растерянный, если не сказать жалкий, мальчишка. Вадим и годами вроде бы стал меньше, и ростом ниже, рубашка и то теперь сидела на нем уже не так элегантно. И такая жалость к сыну охватила Николая Сергеевича, что на какую-то секунду он даже пожалел, что настоял на разговоре. Нелегкий, надо понимать, для Вадима этот разговор! И чтобы начать его, помягче, без нажима, сказал:
– Садись, чего стоять.
И опять не стал пока ничего спрашивать у Вадима. Сам первый заговорил:
– Ну вот, побывал я на Курилах, на Ангаре. Со многими людьми повстречался, много интересного повидал. Теперь бы еще и интересно написать об увиденном!.. А ты?
– Что я? – Вадим то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял.
– Рассказывай, как ты тут жил?
– Ничего интересного, – принимая предложенный тон, начал Вадим. – Никого не повстречал, ни в какие не то что дальние, а и близкие края не ездил…
Та секундная жалость уже прошла, и, чтобы положить конец бессмысленной игре в прятки, он хоть вроде бы и тем же тоном, но как бы на другом регистре сказал:
– Вот те раз! То на Курильские острова отбиваешь телеграмму, приглашаешь на свадьбу, то – ничего интересного, и вот уже третий день не находишь времени, чтобы – теперь уж лично – повторить приглашение.
– Извини, папа, это я тогда действительно сглупил… Под впечатлением минуты… Ты прав, ничего срочного не было.
Вадим так низко нагнул голову, что свесившиеся волосы закрыли лицо. И опять сердце Николая Сергеевича сжала непрошеная отцовская жалость… Нет, нельзя расслабляться, нельзя давать волю чувствам – это самое простое, самое легкое. «Извини», но о главном-то по-прежнему молчок.
– Ну, а говоришь, никуда не ездил, а вон как далеко заехал на такси – даже расплатиться денег не хватило…
Николай Сергеевич видел, как голова сына клонится еще ниже, но уж начал – надо сказать до конца.
– Говоришь, никаких встреч не было, а вспомни-ка, поздним вечером с дружками в темном переулке паренька в рабочей спецовке встретили.
Вадим молчал, подавленный, уничтоженный. В кабинете, среди шкафов и книжных полок, словно бы копилась, сгущалась напряженная тишина.
– Ну что молчишь-то? Рассказывай.
– О чем рассказывать, если ты и так все знаешь?! Произошло все очень смешно и очень глупо…
Вадим поднял голову и в первый раз за утро открыто, не прячась, посмотрел на отца. Он словно бы хотел сказать этим открытым взглядом: вот я тут весь перед тобой, что хочешь, то со мной и делай. Да, виноват, я и сам понимаю, но так ли уж велика моя вина, если я прямо гляжу тебе в глаза?!
Николая Сергеевича неожиданно охватило желание сесть рядом с сыном, обнять его за узкие мальчишеские плечи и ни о чем больше не говорить, а просто помолчать. Не так вот, как они сейчас, порознь, молчат, а вместе, заодно. Помолчать и подумать, как же быть дальше…
До дивана, на котором сидел Вадим, было совсем не далеко, какой-нибудь шаг, но что-то – Николай Сергеевич и сам не знал что – помешало ему сделать этот шаг. Может, ему захотелось сначала убедиться, что он правильно понял сына, хотелось услышать от него самого, что сказалось-прочиталось в его взгляде.
– Да, я знаю. И меня не подробности того вечера интересуют – я не следователь. Я твой отец. И хочу услышать от тебя…
– Да что услышать-то, папа?! – тонким, сорвавшимся голосом воскликнул Вадим. Воскликнул, как вскрикнул. – Что я должен сказать?
Николай Сергеевич сидел ошеломленный. Выходит, что же, «я виноват, я и сам понимаю» – ему просто померещилось? Или, может, не надо было в этом первом разговоре обязательно добиваться от сына покаянных слов, а надо было вот именно просто сесть с ним рядом, обнять и вместе помолчать?!
3
Дверь кабинета открылась. На пороге стояла встревоженная Нина Васильевна. Должно быть, она услышала в кухне громкий вскрик сына.
И еще не успев вслушаться в разговор, еще только переступив порог, Нина Васильевна – это сразу почувствовал Николай Сергеевич – заняла сторону Вадима. Ей, конечно же, вполне достаточно было увидеть сына в возбужденном и подавленном состоянии – а Вадим выглядел по-прежнему жалким, угнетенным, – чтобы материнское сочувствие к нему отодвинуло все другие эмоции.
– Ну что ты на него?! Ни в чем же он не виноват.
– Виноват или не виноват – это я хотел бы услышать, извини, не от тебя, а от него. – Как ни сдерживал себя Николай Сергеевич, ответ получился довольно резким.
Нина Васильевна села на диван рядом с Вадимом – как раз на то именно место, на которое какую-нибудь минуту назад собирался сесть Николай Сергеевич. Села в позе человека, готового не только к защите, но и к наступлению.
– Был бы виноват – не выпустили!
Что и говорить: довод убедительный.
– Тот, с ножом-то который, сидит ведь… У нас милиция справедливая: зря не посадят и зря не выпустят… И не только его – других-то выпустили. Значит, по ошибке забрали, по недоразумению, а когда все выяснили – сразу же и выпустили.
– Если бы по ошибке! Если бы по недоразумению!
Объяснять жене, что подробности того вечера ему известны куда лучше, чем ей, Николаю Сергеевичу не хотелось. Он знал, что это совершенно бесполезно: все равно он ее не переспорит и ни в чем не переубедит. У нее своя, материнская, логика.
– Парень и так там страху натерпелся, напереживался – чего же его теперь-то еще дергать?! – уже от обороны к наступлению перешла Нина Васильевна. – Что ты от него хочешь-то? – с вызовом спросила она и положила свою полную руку на плечи Вадима.
– Неужто непонятно, что я хочу?! – горько, с безнадежностью в голосе проговорил Николай Сергеевич. – Ведь то, что в тот вечер произошло…
– А что, собственно, произошло? – Это уже Вадим подал голос…
Постой, постой, а что же это с парнем за новая метаморфоза? Только что сидел на диване одинокий, жалкий юнец, а вот уже и нет, как не бывало того юнца – сидит этакий независимый, уверенный молодой человек и привычным жестом поправляет свою пышную, ухоженную шевелюру. Чудеса, да и только!
– Что произошло-то? – вслед за матерью, тоже как бы переходя в наступление, повторил Вадим. – Малознакомый мне парень подрался на моих глазах с другим парнем. Вся и вина-то моя, что я оказался при этой драке.
– Драка, и больше ничего? – спросил Николай Сергеевич, хотя и был заранее уверен, что теперь уж ему не сбить сына с того уверенно-неколебимого тона, какой он занял с приходом матери. – Может, и ножа никакого не было?
– Парня, говорят, не нынче-завтра выписывают из больницы, так что и тут не надо уж очень-то преувеличивать…
Ишь, как ловко отвечает-то – ну, молодец!
– Конечно, не надо преувеличивать! – как эхо отозвалась Нина Васильевна.
Тоже верно: зачем «преувеличивать»… Одно дело – Вадим оказался в компании с убийцей, другое – в компании веселых ребят, из который кто-то неосторожно пошутил с ножом. Чем меньше вина шутника, тем для остальных лучше: они-то, получается, и вовсе ни в чем не виноваты… Все правильно.
Николай Сергеевич сидел онемевший, убитый. Поговорили!
Нина Васильевна, должно быть, по-своему истолковала его состояние: а-а, замолчал? То-то! Крыть-то нечем – вот и молчишь… И, посчитав разговор на том оконченным, уже буднично, по-домашнему сказала Вадиму:
– Ты бы, Вадик, сходил в магазин, на второе что-нибудь купил.
– Хорошо, мама, – с готовностью ответил Вадим, будто ходить за продуктами для него самое привычное дело, будто делает он это не два раза в году – на Восьмое марта и на день рождения матери, – а постоянно, каждодневно.
Они вместе поднялись с дивана, вместе пошли к двери.
– Если есть цыплята, возьми цыплят, а то так говядины получше, – наставляла Нина Васильевна сына по дороге.
Дверь захлопнулась. В кабинете сразу стало тихо и словно бы пустынно. Время от времени доносились приглушенные голоса жены и сына, но казалось, что переговариваются они не на кухне, а где-то далеко-далеко. А здесь – над этими шкафами, над диваном – нависла тяжелая гнетущая тишина.
Поговорили!.. Кто бы мог подумать, что разговор примет такой неожиданный оборот и кончится так нелепо, ничем.
Они что – делают вид, что не понимают, о чем я говорю, или в самом деле не понимают?!
Ну, чадолюбивая мама – не в счет. Для нее самое главное что? Сын был в опасности, а теперь опять дома, под ее материнским крылышком. Как там было и что было, она не знает и не очень-то хочет знать. Ей достаточно услышать от сына, что он ни в чем не виноват. Доказательства? Они ей не нужны. Она же мать, и уж кто-кто, а она-то знает, что ее мальчик не позволит ничего дурного – он не так воспитан и просто не способен на это… Все, тут разговор короткий…
А ты-то сам, Вадим? Ты-то ведь знаешь все обстоятельства дела и должен понимать, что произошло в том темном переулке. Зачем же ты прячешь голову в песок?..
Кто-то подошел к двери, нажал ручку с той стороны. Раздался легкий металлический щелчок, и дверь приоткрылась…
– Это ты, сын, вернулся? Правильно сделал. Уж за одно то, что ты посчитал разговор неоконченным, что ты вернулся, я готов тебе многое простить. Значит, ты не маменькин сынок, а настоящий мужчина. Давай же наконец и поговорим как мужчина с мужчиной!
– Давай.
– Начнем по порядку. Начнем с такси… Вы вылезаете из машины и не только не платите за проезд, а еще и глумитесь над пожилым человеком. И ладно бы это был кто-то один; так сказать, один на один. Тут, знаешь, все же какая-то доля риска, опасности: а что, если шофер окажется человеком не робкого десятка, вылезет вместе с пассажиром, который не хочет платить, и потребует, как говаривали в старину, сатисфакции, а проще – даст по морде? Все же не очень приятно, что там ни говори… А тут – полная, гарантированная безопасность, никакого риска: если вдруг кому и вздумается полезть на четверых – уж как-нибудь четверо-то с одним справятся…
– Но я не глумился над шофером. Я даже и слова не сказал. Вылез, и все.
– Хорошо… Ты идешь глухим переулком, видишь, остановилось такси, из машины вылезают трое парней и, вместо платы, нагло ухмыляются водителю в лицо. Ты бы поглядел на этих парней и… и не стал бы ввязываться. Похвалить тебя за это я бы не похвалил, но понять как-то бы понял… Но ведь трое куражащихся над водителем парней приехали вместе с тобой, они – твои друзья.
– Какие там друзья – просто знакомые.
– Однако же ты вместе с этими знакомыми поехал прокатиться… Почему ты промолчал, когда они упражнялись в подлости?.. Если нечего отвечать – не отвечай. Ведь я не следователь, и ты не на допросе. А спрашиваю для того, чтобы ты понял, что одно твое при сем присутствие не так уж безобидно, как тебе кажется…
– Да, я теперь начинаю понимать.
– Вы идете дальше, встречаете парнишку-школьника и начинаете «меняться с ним шапкой»… Я могу отдать должное некоему разнообразию форм, но ведь суть и этого «обмена» та же самая… Непонятно? Да, конечно, там машина и пожилой человек, а здесь фуражка и мальчишка-школьник. Но ты вдумайся и увидишь, что конечная-то цель ваших поступков, их, что ли, главный смысл и стимул состоял в одном и том же: покуражиться над человеком, насладиться унижением его человеческого достоинства… Вспомни-ка получше, и ты увидишь, что у шофера и парнишки – совсем, казалось бы, разные люди! – лица были чем-то похожие: они у них молча кричали от унижения… Кстати уж: ты никогда по-серьезному не задумывался над тем, что такое человеческое достоинство?
– Признаться, нет.
– Отвлеченно-умозрительная вроде бы штука. Два семьдесят или та же фуражка – это нечто реальное, это можно глазом поглядеть, рукой пощупать. А достоинство – как оно выглядит и с чем его едят? Никак и ничем не осязаемая, призрачная вещь! Однако же сколько история знает примеров, когда человек, не желая унизиться, шел на смерть, на казнь. Сама жизнь, оказывается, стоит дешевле этого самого человеческого достоинства. Ты небось читал, что Чернышевский после Петропавловки и так называемой гражданской казни на Мытнинской площади в Петербурге выдержал еще одно такое же испытание, уже будучи в ссылке на Вилюе. Когда ему было предложено написать прошение на высочайшее имя о помиловании и обещано освобождение – он отказался…
– Но тут-то всего-навсего парнишка!
– А парнишка – что, не человек?.. А уж если ты о том, что, мол, он еще маленький, несмышленый – так тем более подло и низко четырем лоботрясам измываться над меньшим своим братом. Естественно, человечно вставать на защиту малого, слабого. У вас же все наизнанку, все навыворот. А нашелся человек, который встал, – вы, вместо того чтобы устыдиться низости своего поступка, вчетвером кинулись на него.
– И вовсе не вчетвером.
– Это ничего не меняет. Ведь никто из вас четверых не встал на его сторону… Прикинь-ка опять на себя. Ты идешь переулком, и какой-то хулиган напал на тебя. Ты, конечно же, дашь ему сдачи. Но вот ты повстречал не одного, а четверых, и хотя в драку с тобой полез только один, а остальные стоят в сторонке – каково у тебя будет самочувствие в этой драке? Ведь ты не знаешь, в сторонке они стоят или в резерве… Так вот вы кинулись на него. И не просто кинулись, но даже замахнулись на саму его жизнь…
– А зачем он встрял не в свое дело? Шел бы своей дорогой, и никто бы его не тронул.
– Какое дело? О каком деле ты говоришь? Разве у вас со школьником было какое-то «свое» дело, спорный, запутанный, нерешенный вопрос? Ничего подобного, никакого дела с этим мальчишкой у вас не было. Вы просто над ним потешались, наслаждались его испугом, растерянностью, а парень увидел это и стал на защиту… вот мы и опять о том же – на защиту человеческого достоинства.
– Но с кулаками, с кулаками-то он зачем полез?
– А ему ничего другого не оставалось. На его мирное «отпустите парнишку» вы как ответили? То-то!.. Видишь ли, ты все стараешься свести к драке, и у тебя даже так получается, что этот парень на вас первым с кулаками полез – смотри-ка, какой задира, какой бандюга! А ты думай о другом. Думай, что было первопричиной, и что вы отстаивали в этой драке? Право четырех сильных парней издеваться над школьником?.. И мы еще ничего не говорили про нож…
– Нож – случайность. Он мог быть, мог и не быть. Как раз у моих знакомых – это уж точно – ножей не водится. Ты же знаешь: тот парень не из нашей компании.
– Это мало что меняет. Парень-то со стороны, а смотри, как он хорошо вписался в вашу компанию!.. Хоть кто-нибудь из вас его одернул во время этой увеселительной прогулки? Ничего похожего!
– Мы ничего не знали про нож. Он мог быть и не быть…
– Хорошо. Нож – случайность. Хочешь – совсем его исключим из разговора. И что же остается без него? А остается – шоферу не заплатили два семьдесят – велики ли деньги! – да с мальчуганом шутку выкинули, пусть бы даже и кепку сняли, она тоже небось не дороже двух рублей семи десяти копеек стоит… Остается два случая мелкого хулиганства, как это у нас принято писать в милицейских протоколах, так, что ли?
– И так, и не так.
– Вот теперь-то, я вижу, ты действительно начинаешь что-то понимать… Не так. Не так! Какое это мелкое хулиганство, когда и в том, и в другом случае совершено страшное преступление – злонамеренно, с заранее обдуманным умыслом было унижено человеческое достоинство! То самое, которое порядочные люди ценят ничуть не дешевле самой жизни…
Потянуло сквозняком, приоткрытая дверь кабинета пошла, пошла дальше, распахнулась настежь, и тут же громко хлопнула входная. Должно быть, это Вадим вернулся из магазина.
Да, Вадима не было в кабинете. Просто Николаю Сергеевичу очень хотелось, чтобы он, уведенный матерью, вернулся. И как радостно дрогнуло его сердце, когда дверь тихонько приоткрылась. Но нет, в нее никто не вошел. И Николаю Сергеевичу ничего не оставалось, как поговорить с Вадимом хотя бы мысленно. Все равно ни о чем другом думать сейчас он был не в состоянии.
И вот теперь, «выговорившись», чувствовал он себя уже не так тяжело и подавленно. Теперь он хоть знал, что сказать сыну, когда они вернутся к неоконченному разговору. А Николай Сергеевич хотел надеяться, что рано или поздно они вернутся. Не могут не вернуться. Потому что должны же они наконец понять друг друга. Чужие люди и то понимают. Так неужто сын не поймет своего отца?!
