Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
Лейтенант опять сделал паузу и прищурил глаза, словно бы хотел сначала сам увидеть ту картину.
– Идут улицей или бульваром трое-четверо молодых, модно одетых юношей. Идут, перекидываются какими-то ничего не значащими фразами, глазеют по сторонам. Время позднее, народу мало; скучно. Но стоп! – кажется, кто-то идет по дорожке. И начинается этакая невинная потеха. «Эй, шляпа, не найдется ли сигаретки?» – «Не курю». – «Как же это так, а еще мужчина… Да ты поищи, может, найдешь?» – «Что искать, чего нет». – «А ты все-таки поищи, пошарь… Может, очки темноваты? Джонни, протри ему очки, пусть по карманам поглядит… А голову-то пониже, пониже, тебе же, чудаку, не на меня, а в карманы глядеть надо. Я говорю, пониже. Или у тебя выя не гнется? Боб, помоги ему…»
Лейтенант рассказывал так живо, меняя интонацию и слегка жестикулируя, что Николай Сергеевич, что называется, в лицах видел всю эту сцену.
– Или другой случай – проще и короче: «Дядя, дал бы нам огоньку… Да попроворнее, понимаешь, курить захотелось, спасу нет, а спички на рояле забыли…» – «В чем дело, ребята?» – «Ах, ты еще и вопросы задаешь?! Тут человек, можно сказать, погибает во цвете лет, курнуть хочет, а ты, нахал, ему какие-то дурацкие вопросы… Джим, ответь ему…» Ну, и так далее… Вы скажете: откуда я знаю о подобных разговорах? А вот из этих папок.
Лейтенант возложил ладонь на стопу следственных дел, горько усмехнулся и продолжал:
– Такие разговоры кончаются по-разному. Если «шляпа» или «дядя» струхнут и станут униженно упрашивать юных собеседников, чтобы они отпустили их душу на покаяние, что ж, юнцы, насладившись унижением, могут и снизойти, могут отпустить подобру-поздорову. Но не дай бог, если у кого-то выя окажется негибкой и он не захочет ронять свою честь и достоинство перед молодыми подонками – тут уж сами подонки считают, что тем самым затрагивается их честь и достоинство. Ну, а если так, то идут в ход и кулаки, и пинки, и ножи. И нередко заканчиваются такие «разговоры», как принято писать в газетах, трагически.
Николай Сергеевич слушал следователя, а мысли его то и дело уводили с бульвара, о котором тот рассказывал, в другое место – в глухой темный переулок, где Вадим с дружками «менялись шапками». Ведь разными были только слова: «Дай закурить!», «Поменяемся шапками!» – а суть была одна и та же.
– А теперь вернемся к началу, – между тем продолжал лейтенант. – Я говорил о грабителях, о тех, кто ищет легкой жизни и во имя этого идет на все. Там хоть есть, по крайней мере, мотив преступления. А во имя чего идут на преступление юные бездельники? Хотят заполучить зажигалку или лучшую шапку? Ни то ни другое. Они, бывает, у своей жертвы даже бумажник оставляют нетронутым. Что же остается? Какой состав преступления? Остается лишь одно желание поизгаляться над случайно встреченным человеком, унизить его и вдосталь насладиться унижением. Но если человек решается на сопротивление и в результате стычки оказывается убитым – можно ли то подленькое желание признать достаточно серьезным мотивом преступления? Вот такие именно преступления мы и называем немотивированными. Спросишь у преступника: из-за чего сыр-бор разгорелся, что тебя толкнуло на убийство, и слышишь в ответ невнятный детский лепет. «Ты хотел убить?» – «Нет, и в мыслях не было». – «Что же тебя толкнуло?» – «Сам не знаю…»
Следователь опять хлопнул ладонью по папкам, встал было с кресла и тут же снова сел. Видно было, что разговор растревожил, взбудоражил его.
Они еще раз закурили.
– Любое убийство ужасно. Но одно дело, когда бандит, грабитель убивает человека, чтобы завладеть его деньгами или машиной. Мы ловим бандита и как чуждого нашему обществу элемента ставим к стенке или на долгие годы изолируем. Тут все ясно. Но если ужасно убийство с умыслом, куда страшней убийство бесцельное и беспричинное, просто так, от нечего делать. Там убийца убежденный, а бывает, что и закоренелый враг нашего общества. А здесь? Вчерашний школьник или нынешний пэтэушник, студент с пушком на верхней губе. Что с ними прикажете делать… Разматывать катушку? Но в местах заключения он будет или окончательно сломлен, как человек, рецидивистами, преступниками, так сказать, по убеждению, или же «довоспитается», дорастет до настоящего преступника…
2
Николаю Сергеевичу показалось, что следователь – хочет он того или нет – объективно берет под защиту юнцов, в том числе и убийц-несмышленышей.
– А скажите, как часты случаи, когда… ну, когда развлекающимся вот таким манером молодым людям дают сдачи?
– К сожалению, такое бывает не часто. И что характерно: если кто-то не вступает с ними в мелкую перепалку, а сразу же твердо и решительно дает отпор, смельчаки, как правило, отступают, а то и вовсе ретируются. Легко понять – они же трусы по самой исходной ситуации: не один на один, а трое-четверо на одного… Эх, поболе бы этой твердости и решительности!
Лейтенант шумно вздохнул. Теперь он говорил ровным усталым голосом, и словно резче обозначились морщины на лбу и переносье, а глаза запали еще глубже.
– А не бывает, что за твердость и решительность перед вами приходится ответ держать? – спросил Николай Сергеевич, имея в виду письмо рабочего.
– Не понял, – насторожился лейтенант, выглянув из-под густых бровей.
– Теперь я скажу: представьте такую картину. На кого-то наткнулись молодые хамы, начали над ним, как вы сказали, изгаляться, а он, не будь плох, развернулся и дал одному из них в ухо. Хорошо так, крепенько дал. Но потом оказывается, что хорошо, да не очень: немножко перестарался и вьюноше то нежное ухо повредил. Как вы, милиция, к этому отнесетесь?
– Ну, если человек превысил необходимый предел обороны… – неуверенно протянул лейтенант.
– Вот-вот, я как раз насчет этого предела, – воодушевляясь, продолжал Николай Сергеевич. – А ну, у другого человека палка в руках оказалась и он той палкой ребра молодым людям посчитал? Или кто-то так двинул кулаком хулигана, что тот, падая, затылком о спинку скамейки, что на бульварах стоят, угодил и черепная коробка его дала трещину?
– Ну, уж это слишком, наверное, – возразил лейтенант, но возразил опять же как-то неуверенно, будто по служебной обязанности, а не потому, что сам так думал.
– Суд, с которого начался наш разговор, мерил преступление на сантиметры: если бы хулиган промахнулся и лишь задел ножом, скажем, мякоть плеча – ему бы, поди-ка, не больше пятнадцати суток дали, а поскольку он их уже отсидел, пока шло следствие, – ступай, добрый молодец, на все четыре стороны, продолжай в том же духе… А в необходимой обороне этот самый предел чем у вас меряется – тоже сантиметрами или килограммами?
Следователь кинул на Николая Сергеевича прямой быстрый взгляд и тут же отвел глаза. На лице его читалась плохо скрытая растерянность. Может, его смутила нарочито резкая форма вопроса? Вряд ли. Тут было что-то другое. Всего скорее – сам вопрос.
– Принимаются, так сказать, во внимание многие факторы: степень нависавшей опасности… соразмерность защитных мер, или проще – ответного удара… Ну и… ну и последствия – в данном случае поврежденное ухо или черепная коробка.
Следователь словно бы выдавливал из себя все эти «факторы» и был похож на великовозрастного ученика, не очень твердо заучившего неинтересный урок.
– А как измерить степень грозящей опасности – может, я только не знаю, а уже есть такие измерительные приборы? – продолжал наступать Николай Сергеевич. – Как определить соразмерность ответного удара и как заранее узнать, куда – на достаточно ли мягкое место – упадет от этого удара хулиган?
– Уж не имеете ли вы в виду, Николай Сергеевич, какой-то конкретный случай? – тихо так, робко высказал догадку лейтенант. – Уж очень целеустремленно, во всеоружии доводов, на меня напираете.
Николай Сергеевич подтвердил: да, был похожий случай. И начал рассказывать о письме в редакцию.
Лейтенант внимательно, с профессиональным интересом слушал, а когда Николай Сергеевич закончил свой рассказ, долго молчал. Встал с кресла, в раздумье прошелся взад-вперед вдоль стены. То ли с мыслями собирался, то ли подобные истории вспоминал.
– Если откровенно, и опять же не для печати, не как корреспонденту, а как… ну, хотя бы бывшему сослуживцу, скажу: вот он где у нас, этот предел обороны! – и ткнул указательным пальцем в горло.
Вон почему он мямлил насчет «многих факторов» – так отвечать заставляло его служебное положение!
– Предел и храброго человека толкает к трусости: хочешь дать сдачи хулигану – смотри не передай пятачок лишнего! Да еще и не торопись со сдачей, сначала сам «получи», а то потом скажут: как же так, молодой человек тебе всего-навсего какие-то слова сказал, но еще ничего не сделал, а ты на него с кулаками – нехорошо! То есть подожди, когда он тебя в грязь втопчет, тогда только поднимайся и, соблюдая установленный законом предел, начинай обороняться.
Перед Николаем Сергеевичем опять был тот живой, возбужденный собеседник, каким он видел его полчаса назад. Лейтенант повышал голос, жестикулировал, глаза его горели сердитым огнем.
– Нас еще с детства, со школы, учат различать причину и следствие. Тут же нападающий и обороняющийся как бы уравниваются: ударили тебя кулаком или пинком – не вздумай обороняться палкой, вдруг превысишь тот самый предел… Получается, что закон как бы берет под защиту нападающего, а не того, кто обороняется. – Лейтенант невесело, криво усмехнулся. – Кажется, я уже много лишнего наговорил.
– Но это же – не для печати, – улыбаясь отозвался Николай Сергеевич.
Они поговорили еще немного о том о сем. Лейтенант посетовал, что количество правонарушений среди молодежи год от году растет, что преступность «молодеет», спускаясь с совершеннолетнего возраста все ниже, и доходит уже до четырнадцати– и тринадцатилетнего рубежа.
– Одним ужесточением наказания вряд ли эту проблему можно решить. Но и «гуманное» правосудие – это уж точно! – льет воду не на нашу мельницу. Потому что на поверку оно оказывается гуманным к преступнику, а не к его жертве. Преступность, как я понимаю, – следствие, и нам бы уже давно пора начать отыскивать причины…
Разговор, как бы описав круг, вернулся к своему истоку. И Николай Сергеевич счел момент подходящим, чтобы узнать главное, ради чего он сюда шел.
– Последний вопрос, Василий Николаевич, – я и так много времени у вас отнял, – кто может, имеет, так сказать, юридическое право опротестовать решение суда?
– Смотря какое решение. По какому конкретно делу.
– Ну, хотя бы то решение, с которого начался наш разговор.
Лейтенант опять прямо, в упор посмотрел на Николая Сергеевича, и по глазам его было видно, что он не ожидал такого вопроса.
– Обжаловать может и ответчик – в данном случае поножовщик с компанией, – и истец, то есть потерпевший. Однако вряд ли будет жаловаться на строгость суда ответчик. А вот потерпевший – тот может и обжаловать.
Николай Сергеевич представил, как придет к Антонине Ивановне с Колей, как будет уговаривать их подать на обжалование, а новый суд… оставит в силе прежнее решение, и ему стало не по себе.
– А не может сделать это кто-то со стороны? – Николай Сергеевич весь напрягся, по спине пробежал знобкий холодок. – Например… ну, например, я.
Ответно подобрался, напружинился и лейтенант.
– Я вас не понимаю, – сказал он резко изменившимся официальным голосом. – Ведь ваш сын и так не получил никакого наказания – чего тут опротестовывать? Или вам хотелось бы добиться еще большего смягчения приговора тому, что с ножом?
Вон как понял его лейтенант!
– Наоборот.
– Тогда, извините, тем более непонятно!
Интересное дело! Только что сидел по ту сторону стола близкий по духу и мыслям человек, побратим по войне, и беседа шла дружески откровенная. А вот уже и нет этого человека, за столом восседает отчужденно строгий лейтенант милиции, каким Николай Сергеевич видел его в свой первый приход сюда. А ведь всего-то – недоразумение: что-то не так понято… Тяжелая у них работенка!
Николай Сергеевич не стал ничего объяснять: и так должен понять.
Лейтенант в мысленном напряжении согнал складки лба к бровям, подпер щеку ладонью.
– Ага… Так, так… – тихонько, про себя, бормотал он. – Кажется, начинаю понимать. Однако… – это уже было сказано громко, сказано для Николая Сергеевича. – Однако в данной ситуации вряд ли ваш протест будет принят во внимание.
– А если я напишу об этом и напечатаю в газете?
– Другое дело. И это будет куда весомее и авторитетнее: к выступлениям в печати прислушиваются внимательно. Но…
Тут лейтенант сделал нарочито длинную паузу, как бы в свою очередь давая возможность Николаю Сергеевичу подумать и понять, что обозначает это «но». Понять было нетрудно, но Николай Сергеевич сделал вид, что не понимает. Пусть лейтенант скажет сам.
– Но ведь пересмотр дела в сторону увеличения наказания может затронуть и вашего сына. Как знать, свидетелем или… или соучастником его при новом разбирательстве будут квалифицировать. Вы об этом подумали?
– Да, я об этом подумал, – по возможности спокойно ответил Николай Сергеевич.
– О! – только и нашелся сказать лейтенант.
Он опять стал «своим» человеком, сослуживцем по флоту, с которым по случаю нынешней, памятной для обоих, годовщины не грешно бы посидеть за чашкой чая в каком-нибудь тихом месте и всласть повспоминать службу, свою молодость…
«А что, может, и в самом деле пригласить его на такое товарищеское сидение?» – спросил себя Николай Сергеевич. Но подумал-подумал и не решился. Если бы не здесь, а в каком другом месте работал лейтенант! Вон о деле рассказывал, и то с оговорками: не для печати…
Тут Николай Сергеевич чуть не подпрыгнул на стуле от запоздало осенившей его мысли: а почему бы и нет?
Он так и сказал лейтенанту:
– Когда о пределе обороны речь шла, вы все приговаривали: не для печати. Сразу-то я не сообразил, а вот сейчас подумал: а почему же, как раз для печати!.. Нет, нет, – он упреждающе выставил ладонь перед собеседником, – ваше имя называться не будет и никакие неприятности по службе вам не грозят… Я назову проблему. А поскольку так же, как мы с вами, думают очень и очень многие, их голос через газету тоже будет услышан.
– Что ж, пожалуй, – после некоторого раздумья согласился лейтенант. – И со своей стороны, чем могу, готов помочь. Что же до каких-то неприятностей – об этом не думайте, думайте о пользе дела…
Должно быть, посчитав разговор оконченным, он посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер.
– Петр Иваныч? Как идет дежурство?.. Вот и я думаю, что пора перекусить. Заходи.
Николай Сергеевич понял, что ему тоже пора откланяться, и встал.
– Если не торопитесь, посидите с нами за компанию, – удержал его лейтенант.
Он сдвинул телефон на самый край стола, к папкам, освободившееся место застлал газетой и положил на нее извлеченные из ящика бумажные свертки.
Дверь без стука открылась, вошел улыбчивый соломенноволосый сотрудник, примерно тех же лет, что и хозяин кабинета, с такими же лейтенантскими погонами. В одной руке у него был целлофановый мешочек с бутербродами, в другой – завернутая в обрывок газеты бутылка шипучки.
– Знакомьтесь: мой боевой товарищ, бывший сослуживец по Тихоокеанскому флоту… Тоже фронтовик и нынешний мой сослуживец.
Они сели вокруг стола, хозяин развернул свертки с сыром и колбасой, налил в стаканы шипучей влаги.
– У нас с ним, Николай Сергеевич, сегодня – такой уж выпал график – дежурство. Так что мы, как говорится, при исполнении и ничего более крепкого нам не положено. Да и в крепости ли дело! А день нынче не простой, и пусть каждый из нас скажет свое слово. – Он встал, и Николай Сергеевич с Петром Ивановичем тоже встали.
– В этот день о к о н ч а т е л ь н о окончилась война, – сказал хозяин кабинета.
– Чтобы ее никогда больше не было! – сказал его бывший сослуживец.
– А если будет, чтобы дети наши оказались достойными своих отцов! – сказал его нынешний сослуживец.
Они вместе отпили по глотку и долго молчали, каждый думая о своем. А всего-то скорее об одном и том же: вспоминали прошлое и пытались заглянуть в будущее. И каждый из них, и все вместе хотели надеяться, что дети будут достойны своих отцов. Иначе их победа да и сама жизнь теряли смысл…
Пусть дети будут достойны своих отцов!
ГЛАВА XVI
«ВОТ ТАКИМ ОБРАЗОМ…»
1
Между тем день рождения Боба Навроцкого приближался. Подготовка к торжеству шла полным ходом. И если бы кто слышал телефонные разговоры в течение этого подготовительного периода, он бы наверняка подумал, что грядет нечто фестивально-грандиозное.
Обсуждался в деталях общий сценарий вечера: чем его начинать и как продолжать, что пить и чем закусывать, даже какая музыка будет играть. Вырабатывался список гостей: в числе приглашенных, кроме друзей именинника, хотелось видеть также кого-то из модных в этом сезоне служителей муз. Если на обычных посиделках можно было довольствоваться тем же Эмкой, то в столь знаменательный день хотелось иметь за столом какого-то, может, и менее гениального, но более известного поэта. На недавней выставке вокруг одного молодого художника в газетах ажиотаж подняли – вот бы и его привести. Ну и, конечно, из артистов тоже кого-то надо. Хорошо бы заполучить кого-нибудь из Театра на Таганке, пусть и не знаменитость, важно, что из этого театра, поскольку он сейчас в моде. Правда, никто не знал, чем и как мог проявить себя артист на вечере – не будет же он Ромео играть за столом! – но все равно иметь его очень хотелось… Совещался Боб по телефону со своими близкими друзьями и о том, кто с кем будет сидеть, для приглашенных одиночек заблаговременно подыскивалась подходящая пара. Много было и других, столь же важных забот и хлопот.
Ничего этого Дементий, понятное дело, не знал и знать не мог. Разве что по значительному тону Маши, каким она приглашала его на «тезоименитство» Боба, можно было догадаться, что речь идет не о заурядной вечеринке, а о чем-то более фундаментальном, из ряда вон выходящем. При одной лишь мысли, что ему придется быть в совершенно незнакомой, да еще и не какой-нибудь, а столичной компании, у Дементия пробегал холодок меж лопаток, и, пригласи его кто-то другой, вряд ли бы он согласился. Но его пригласила Маша, и это все меняло. Быть с Машей на званом вечере – это же, наверное, не то или не совсем то, что сидеть с ней за одной партой на лекциях. Да и на Машиных знакомых поглядеть, пообщаться с ними тоже интересно. Не в одном институте надо ума-разума набираться…
Они уговорились встретиться у выхода из метро. Дементий, еще не привыкший считать время не только на часы, но и на минуты, пришел с запасом, и вот теперь, прохаживаясь взад-вперед перед вестибюлем, глазел на беспрерывный, текущий с эскалатора сквозь двери людской поток, прислушивался к обрывкам разговоров. Увлекательное занятие – по одной-двум услышанным фразам, а бывает, что и обрывкам фраз, догадываться о сути разговора!
Больше-то говорят, конечно, женщины. Мужики народ серьезный, на себе сосредоточенный. Их и поодиночке куда чаще, чем женщин, можно видеть. Прекрасная половина рода человеческого любит ходить парами, чтоб было с кем поговорить.
Вон вышли две молодые, нарядно одетые женщины, похоже, подруги – уж очень дружно и привычно, шаг в шаг, идут.
– А-а, не говори! – одна другой. – Все мужчины одинаковы, разве, что зарплата разная…
Ну, тут и разгадывать нечего: мысль, может, и не очень глубокая, но вполне законченная.
Еще две гражданки – постарше, поупитанней, с большими хозяйственными сумками в руках.
– Так он же тебя любит! – убеждающе восклицает одна.
– Если бы меня, – саркастически усмехается в ответ другая. – Мою жилплощадь!
Похоже, вариация той же темы.
А вот два интеллигента неспешно шагают – оба в кожанках и наимоднейших галстуках, с изящными, под крокодилову кожу, портфелями. Ну, и, разумеется, разговор у них высокоинтеллектуальный.
– Все дело в том, что для нее это чисто умозрительное, если не сказать абстрактное, понятие, выходящее за пределы той сферы эмоционального восприятия, в которой…
Тут, похоже, и не пытайся разгадывать, о чем речь. Надо с ними на ту сторону улицы перейти, чтобы только фразу до конца дослушать. Да и дослушаешь – еще не значит поймешь… Как далеко мы ушли, однако, в искусстве словоговорения! Язык нам дан вроде бы для выражения мыслей, чувств, понятий. А этот интеллигент сказал, поди-ка, два десятка слов и… ничего не сказал. Разве не искусство?! Но переведи эти «сферы эмоционального восприятия» на обиходный человеческий язык – и как знать, может, окажется, что говорят интеллектуалы о том же, о чем говорили женщины с сумками: кто-то из них не ладит с женой, поскольку любит не столько ее, сколько квартиру, и для жены его любовь, естественно, чисто умозрительное, если не сказать абстрактное, понятие…
– А ты ему что?
Это уже новая женская пара. Дементий и разглядеть ее не успел. Услышал только ответ на заданный вопрос:
– А я ему: нет уж, милый друг, я лучше одна буду. По крайней мере не бита, не мята, не клята…
Как просто и как хорошо сказано!
– Не подскажете, который час?
Дементий не сразу понял, что сухопарый, из последних сил молодящийся старичок в джинсах и вельветовой куртке обращается к нему. Старичок тоже поджидающе прохаживался на некоем удалении, а вот теперь подошел поближе.
– Подсказывать не буду, а просто скажу: шестой.
– Простите, сколько?
– Что сколько? – сделал вид, что не понял вопроса, Дементий.
– Сколько шестого? – нервно переспросил молодой старичок.
– Ах, значит, вас интересует не который час, а сколько времени? – нарочито медленно, растягивая слова, продолжал потешаться Дементий. – Так бы сразу и сказали… И времени сейчас двадцать девять минут и двадцать… нет, уже, считай, тридцать секунд шестого.
– Благодарю! – с плохо скрытым негодованием, сквозь зубы процедил старик.
– Ничего не стоит, – стараясь изобразить на лице невинную улыбку, ответил Дементий.
Ему всегда казалось насмешкой над здравым смыслом эта иносказательная манера справляться о времени: хочет человек узнать одно, а спрашивает другое. Он понимал, конечно, что своими ответами перевоспитать человечество ему вряд ли удастся, но если представлялась, как вот сейчас, возможность, то он не отказывал себе в этом маленьком удовольствии.
– Молодой человек, не подскажете ли…
Дементий резко обернулся: перед ним стояла улыбающаяся Маша.
– Подскажу, – он еще раз посмотрел на часы. – Ты пришла минута в минуту. Молодец!
Такой нарядной видеть Машу Дементию еще не приходилось. Белое у ворота и постепенно переходящее на груди в голубое платье плотно, без единой морщинки, облегало ее ладную фигуру. Волосы тоже были уложены более тщательно и, что ли, более художественно, чем обычно: на висках этакими пружинистыми колечками покачивались веселые, по-детски наивные кудельки. На одной руке – сумочка и легкий, в тон платью, голубой плащ, запястье другой обнимал массивный, из крупных плоских кусков, янтарный браслет. А еще и улыбка у Маши была сейчас какая-то другая – беззаботная, легкая, праздничная.
– Ну, что мы стоим-то? – Маша, конечно, заметила, что Дементий любуется ею, но она бы не была Машей, если бы показала, что ей это приятно. Где там! Она даже улыбку пригасила. – Пошли!
Дементий взял ее ладонь в свою, и они, подбирая ногу, подлаживаясь друг к другу, зашагали в Бобовый переулок.
– Вообще-то сбор в шесть, – говорила по дороге Маша. – Но я нарочно пораньше хочу тебя привести. Мы-то – если и не все, то почти все – друг друга знаем. И представь: пришел незнакомый человек, все на него вытаращились, а он никого не знает, не знает что сказать и куда сесть. Каково этому человеку?!
– Плохо будет этому человеку, – поддакнул Дементий.
– Так вот лучше будет, если он появится в гостях одним из первых, сядет себе где-нибудь в уголке и будет поглядывать на приходящих…
Дементий благодарно сжал Машину ладонь:
– Спасибо!
Если на то пошло, он поначалу отнекивался, не хотел идти на вечер именно по этой причине. Одно дело, когда компания – с бору по сосенке: кто-то кого-то знает, а кто-то кого-то видит первый раз. Здесь же, в свойской, давно сколоченной компании, он будет у всех на виду, как белая ворона. И как тут не подивиться догадливости Маши; ведь не иначе ей надо было самой пережить, перечувствовать за меня, чтобы так все предусмотреть…
– Про ребят говорить не буду, ты сам с ними разберешься, – между тем продолжала Маша. – А вот чтобы у тебя на девушек глаза не разбегались, о них я кое-что заранее скажу…
Дементию стоило большого труда сдержаться и не крикнуть на весь переулок: на кого еще глаза у меня могут разбежаться – лучше тебя там никого не будет и не может быть!
– Будут там, кроме всех прочих, две очень интересные девочки. Придут они вместе. Одна – Муза, мы еще зовем ее Музыкой, или Долгоиграющей пластинкой. Другая – Вика, просто Вика, без всякого другого прозвания… Так вот, тебе ставится задача: еще до того, как они себя назовут, когда с тобой знакомиться будут, ты должен узнать, кто из них кто… Дальше…
– Может, хватит и этого? – взмолился Дементий.
– Слушай дальше, – все тем же менторским тоном продолжала Маша. – Одна из них будет смотреть на тебя… ну, как бы это сказать… заинтересованно, потому что ты ей нравишься.
– Она что, меня знает?
– В том-то и дело, что нет, но очень тобой интересуется… Так вот, ты по глазам, по взгляду этих девчонок должен угадать, которая именно тобой пристрастно интересуется… Ну вот, мы и пришли!
2
Четырехэтажный старинный, с облупившимися кариатидами, дом. Широченные лестницы с ажурными чугунными перилами. Высоченная – не в три ли метра – дверь на втором этаже.
Открыла ее небольшого росточка, седенькая, аккуратненькая, уже не молодая, но и не сказать что старая, женщина в ослепительно белом кружевном переднике.
– Здравствуйте, тетя Лина! – проходя вперед, сказала Маша. – Поздравляем!
– Здравствуй, здравствуй, Машенька. А поздравлять-то вот его надо, – этак деликатно повела рукой тетя Лина в сторону показавшегося из комнаты высокого парня в очках.
– Знакомьтесь, – деловито приступила к исполнению своих обязанностей Маша. – Тетя Лина, Борис… А это – Дёма, мой однокурсник.
Так звала Дементия разве что мать, ребята – больше Демкой, и слышать сейчас свое ласково усеченное имя из уст Маши было вдвойне приятно. По этой причине он, наверное, глупо улыбался, когда поочередно пожимал руки тети Лины и Бориса. В другом месте он бы не очень задумывался над такими пустяками – так или этак улыбнулся, велика важность! – но здесь, в таком доме, да еще и в присутствии Маши, Дементию хотелось выглядеть по возможности не хуже, чем он был на самом деле.
Тетя Лина ушла на кухню, где что-то громко шипело и трещало. А Маша, открыв свою шитую бисером сумочку, достала из нее небольшой сверток и протянула Борису:
– Это, Бобик, от нас к твоему дню.
И опять благодарно екнуло сердце у Дементия: сам-то он, дубина стоеросовая, даже и в голову не брал, что нужен какой-то подарок, и каким бы некультурным ослом (будто есть ослы культурные!) он сейчас выглядел, не догадайся Маша сказать вот это: «От нас!» Ну, Маша! Ну, молодец! Троекратно молодец!
Между тем Борис развернул хрустящий сверток, и в руке у него оказалась горящая золотом расписная братина.
– Хохлома?! – обрадованно выдохнул Борис – Братина?! Здорово!
– Подарок со значением, – в ответ улыбнулась Маша. – Знаешь, есть такое понятие: свой брат. Так вот, скоро закончишь институт, напишешь диссертацию – не зазнавайся, оставайся для нас своим братом!
– Умница ты, Маша, – растрогался Борис – Можно я тебя поцелую?
– Ты – именинник, тебе нынче все можно.
Слегка притянув за плечи, Борис чмокнул Машу в щеку. Дементий делал вид, что тоже любуется подарком, а про себя думал: что чмокнул, это ладно – такой день, а вот обнимать-то, наверное, не так уж и обязательно. Он прикинул, когда у него самого будет день рождения, и огорчился: получалось, что не скоро.
Из передней они перешли в комнату Бориса. По дороге Дементий успел заметить большую двустворчатую дверь слева и еще две двери с правой стороны, дальше по коридорчику. «Выходит, на троих четыре комнаты, – зачем-то подсчитал он. – А мы в общежитии вот в такой, как у Бобика, даже еще, пожалуй, поменьше, живем вчетвером…»
Комната Бориса обставлена так, что в ней удобно и заниматься, и отдыхать. Полированный стол в переднем углу, над ним и сбоку – книжные полки. А еще вон и шкаф, тоже набитый книгами и альбомами – учись, грызи гранит науки. Устал, притомился – у другой стены комнаты стоит низенький журнальный столик с двумя удобными креслами по бокам, рядом, в уголке, – магнитофон, проигрыватель и еще какая-то музыкальная техника.
В креслах у журнального столика Дементий с Машей и устроились. Но едва они успели перекинуться с хозяином комнаты первыми ничего не значащими фразами, раздался звонок.
Борис вышел и вскоре же вернулся с Вадимом.
– Я думал, приду первым, а оказывается, меня уже опередили, – сказал Вадим, пожимая руку Маше и Дементию.
Дементий как-то забегал к Николаю Сергеевичу и виделся с Вадимом. Но было это вскоре после суда, Вадим выглядел подавленным, замкнутым, и разговора у них не получилось. Он и сегодня держался неуверенно и как-то нервозно: взял со столика журнал и тут же положил его, вытащил с полки книгу и, едва успев раскрыть ее, захлопнул и поставил на место. Вадим был младше Дементия на три года, а сейчас казалось, что на все десять – таким наивно-безобидным и беззащитным виделся он, что хотелось его погладить по пышно уложенным волосам и сказать: не переживай, успокойся, все будет хорошо.
Боб с Вадимом были чем-то похожи друг на друга: оба ухоженные, отутюженные, воспитанные. Но Боб в отличие от своего друга держался просто, естественно. Если бы ему еще чуть лоску поубавить да бабочку, что вместо галстука нацепил, взять за крылышки и выкинуть, совсем бы парень был хоть куда.
Прозвенел длинный звонок, а следом за ним короткий.
– Держись, это они, – шепнула Маша Дементию и встала с кресла. – Вы сидите, – это уже ко всем, – я встречу.
Она вышла, в прихожей раздались восклицания, громкий шепот, сдавленный писк, взвизг, смех и еще что-то, не имеющее названия. И вот на пороге комнаты, подталкиваемые сзади Машей, появились две красавицы.
Дементий мобилизовался, напрягся: для него начинался экзамен на внимательность и сообразительность.
Ну, что они уж больно красивы – это только с первого, самого первого взгляда показалось. И той и этой до Маши далеко-далече. Одна – светлокосая, спокойная и вроде бы где-то когда-то уже виденная – не Вика ли? Другая – тоже светленькая, блондинистая, но – живчик: хоть и не успела еще сказать ни слова, однако видно было, что сдерживать себя ей невмоготу, – не иначе Муза-Музыка.
