Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА XXIX
«А ВО ПОЛЕ РАСТЕТ ОДОЛЕНЬ-ТРАВА…»
1
Правильно говорится, что первый блин всегда комом… Свой первый институтский экзамен Дементий сдал едва-едва на «тройку». И вовсе не потому, что плохо знал материал. Некоторые его сокурсники, зная предмет похуже, ухитрились получить «четверки» и даже «пятерки». «Не удивляйся и не возмущайся, – просветила его на этот счет опытная Маша. – Мало хорошо знать материал, нужно еще у м е т ь сдавать экзамены».
В это умение входило очень многое. Скажем, на экзамен к одному преподавателю лучше ходить в числе последних, когда тот, притомившись, бывает уже не так придирчив и дотошен. К другому, наоборот, предпочтительнее идти первым – он повышает оценку «за храбрость». Один за шпаргалки выгоняет из аудитории, другой на «шпоры» смотрит сквозь пальцы.
Надо было знать вкусы и пристрастия экзаменаторов, их характеры. Один терпеть не может, когда студент в своем ответе отвлекается в сторону от темы, обозначенной в билете; другой, напротив, скучая, слушает ответ по билету и оживляется, когда отвечающий ударяется в околичности, рассказывает байки из личной жизни писателя или художника. Говорили, что некий студент, начав свой ответ о творчестве Кончаловского анализом «застольного» портрета Алексея Толстого, заменил этот анализ живописанием хлебосольного характера писателя, его гастрономических склонностей и получил отличную оценку.
Профессор-историк любит размышляющего студента, любит обстоятельность в ответах, он никогда никого не торопит, сбился студент, забыл точную дату – подскажет, а если и задаст дополнительный вопрос, то не с целью «срезать», а лишь для полноты картины, для того, чтобы мысль отвечающего получила логическое завершение. Профессор-словесник – другое дело. Тот обожает играть со студентом в кошки-мышки. Только-только студент начал отвечать на вопрос – профессор его прерывает и подкидывает новый. Стал отвечать на него, а экзаменатор опять, как только убедился, что студент отвечает со знанием предмета, не дослушивая, подкидывает следующий… У профессора быстрый, хваткий ум, его речь всегда образна и лаконична, слушаешь – не наслушаешься. Жаль только, что и на экзаменах он любит подобных себе. Попал к нему тугодум – пиши пропало. Что толку, что он будет знать материал во всем объеме, профессору неинтересно выслушивать то, что он сам не хуже студента знает, ему интересно поиграть со студентом в мячик, в этакий словесный настольный теннис: он кинул мячик-вопрос – тут же сумей отбить его, иначе мячик упадет на пол – и один – ноль…
Этот профессор и поставил Дементию «удовлетворительно». Да и то с большой натяжкой. Потому что медленно соображавший, не умеющий отбивать вопросы-мячики студент удовлетворить его в прямом смысле этого слова, конечно же, не мог.
Еще одну «тройку» Дементий получил у преподавателя, точку зрения которого на западное искусство он мысленно оспаривал еще на самом первом занятии, в свой первый день учения. Должно быть, за то, что на экзамене эти мысли он осмелился высказать вслух, ему и была выведена такая оценка.
Остальные экзамены он сдал на «хорошо», а профессор-историк раздобрился даже на отличную оценку.
Что ж, начало учению положено, и вроде бы радоваться надо. Однако чувства радости он почему-то не испытывал. Маша по-своему поняла его состояние и как-то сказала: «Ты первую «тройку» сложи с последней «пятеркой», раздели пополам, и у тебя получится, что все экзамены ты сдал на «хорошо», – какого еще рожна тебе надо?!» («Тройку» за несогласие с точкой зрения преподавателя она в расчет не брала.)
Но разве в «тройках» и «пятерках» все дело?!
«Видишь ли, очень трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет, – ответил он Маше. – Но у меня такое впечатление, что некоторые ребята ухитряются-таки отыскивать эту самую кошку в темной комнате. Знаний маловато, если и есть, то самые поверхностные, а глядишь, подаются эти верхушки так ловко, с таким стопроцентным КПД, что экзаменатору меньше «четверки» и ставить неудобно. И вообще получить максимальную оценку при минимальных знаниях предмета считается за доблесть, о таких студентах ходят по институту восторженные легенды, вокруг головы такого умельца сияет ореол героя. А добросовестно занимающегося студента называют не иначе как безнадежным зубрилой. Но для чего мы учимся? Для того, чтобы в конце семестра сдать (а еще мы говорим – свалить, столкнуть) экзамен или чтобы знать предмет? Как это можно однажды свалить ту же историю, если каждому ее надо знать, и знать хорошо?!»
«Ты говоришь правильные вещи, – сказала на это Маша, – но… но тогда входи в соответствующие инстанции с проектом реформы обучения…»
Иронию Маши он оставил без внимания, а сам для себя сделал некоторые выводы. Главный упор он будет делать все же не на умении сталкивать экзамены, а на то, чтобы как следует, без прорех и белых пятен, знать учебный материал. Тогда и Викентию Викентьевичу он «отработает» выданную авансом «пятерку», а с Александром Александровичем можно будет сколько угодно играть в словесный пинг-понг. Пусть ответы и не будут мгновенно быстрыми, все равно сбить его с панталыку профессору тогда уже вряд ли удастся. Да и на других экзаменах не будет нужды отыскивать черную кошку в темной комнате…
На каникулы Дементий уехал на Рязанщину, к матери. И никогда еще сельская безмятежная тишина не казалась ему столь благостной после суетной и шумной Москвы, как в этот его приезд на родину.
Первые два дня он отсыпался, возмещая хронические недосыпы во время сессии. А на третье утро вышел из дома и замер на месте, объятый бескрайним, слепящим глаза белым простором. На фоне, бледно-розового неба прямыми столбами поднимались из труб густые клубящиеся дымы. На ближней к дому рябине сидела стайка снегирей. И чудилось – это заревой отсвет лежит на их пушистых грудках…
Дементий бегом вернулся в дом, выхватил из чемодана этюдник, накинул поверх куртки пальто и скорей-скорей на волю. Немногое ему удалось сделать. И потому, наверное, что еще не успел подготовить себя к работе внутренне, и потому, что до этого на зимних этюдах по-настоящему бывать не приходилось. Много драгоценных минут ушло на приготовление к работе; а когда положил первый мазок, руки уже успели застыть и плохо слушались. Все же что-то удалось схватить, наметить, обозначить. Ну и, как всегда, что-то осталось в глазах, в памяти.
Вернувшись в дом, он первым делом сунулся в печурку: когда-то там хранились шерстяные, связанные матерью перчатки. Они оказались на месте. Валенки, старый, но еще добротный овчинный полушубок и заячья шапка довершили костюм, который на улице Горького в Москве, может быть, выглядел бы и недостаточно элегантным, но для работы на зимнем пленэре был куда как хорош.
«Какого маху ты дал, – запоздало ругал себя Дементий, – что на Братской по зимам не вылезал с этюдником на волю: и долго не выдержишь, мол, на сорокаградусном морозе, и уж очень однообразно бело кругом… Ты словно забыл, что снег-то вовсе и не белый: на заре он розовый, в полдень голубой, а под солнцем и подавно горит всеми цветами радуги…»
Теперь он каждый день часами бродил с этюдником по берегам заснеженной речки, писал сельскую околицу со стогами сена, побывал и на опушке недальней березовой рощицы. Работал как одержимый, испытывая чувство ровной тихой радости. Будто все эти дни пела у него в груди давно умолкшая, а теперь снова зазвучавшая светлая струна. И ему очень хотелось, чтобы это состояние тихой радости, удивление перед неисчерпаемой красотой природы проступило, «зазвучало» и в его этюдах.
Но когда он по возвращении в Москву показал свои работы Маше… Эх, лучше бы не показывал или показал немного погодя!
Маша внимательно просмотрела все этюды, некоторые ставила на подрамник перед собой по два, а то и по три раза. И хотя делала это в полном молчании, по выражению ее лица, по раздумчивому покачиванию головой, по самому затянувшемуся молчанию Дементий уже понял, что для Маши в этюдах его тогдашнее состояние не проступило и не зазвучало.
– Я вижу твое упоение натурой, – нарушила наконец свое молчание Маша. – Вижу подступы к теме. Но… но я пока ни в одном наброске не вижу того зерна, из которого бы могла вырасти тема. Ни в одном этюде не видно зачатка, зародыша картины… Разве что вот в этом раннем утре с розовым снегом и красногрудыми снегирями…
«Вот те раз! Выходит, то, что ты наспех набросал в то первое рабочее утро, получилось лучше всего, что сделал потом?.. А может, Маша судит слишком субъективно? Но ведь, как видишь, почувствовала, что ты работал с увлечением… Нет, Маша зря не скажет. Да для нее, наверное бы, и проще, и приятнее похвалить тебя, этак вдохновляюще похлопать по плечу: молодец, дуй до горы!.. И если она этого не делает, так тебе надо не обижаться, не лезть в бутылку, а еще и сказать «спасибо» за ее строгую, пусть и горькую, прямоту. Горькое, говорят, лечит, а сладкое калечит…»
Он на другой день после этого разговора извлек на свет божий работы, сделанные на Ангаре. Среди них были и варианты картин, с которыми поступал в институт. Их хвалили и там, на областной выставке, и здесь, при поступлении. Молодежная газета писала, что картины «проникнуты пафосом созидания, являются художественным документом эпохи», и еще какие-то пышные слова. Однако если отбросить пышнословие, то хвалили его прежде всего и больше всего, конечно же, «за тему». Тогда ему казалось, что это справедливо. Тем более что приехал он на Ангару не на этюды, а уже не один год работает здесь, и его картины почти документально достоверны… Теперь он думает иначе. Теперь ему кажется, что хвалить за тему – это, наверное, то же самое, что хвалить ваятеля за мрамор, который он выбрал для своей скульптуры. Нечто похожее происходит и в литературе: многие расхваленные критиками повести и романы на рабочую тему, как кем-то точно сказано, несъедобны.
Документальная достоверность… Так ли уж хороша она? И такая ли она близкая родня достоверности художественной?
Вспомнилось, как при поступлении один из членов приемной комиссии, маститый художник, отвел его в сторонку и сказал: «Я проголосовал за прием вас в институт, но хотел бы предостеречь от одного распространенного заблуждения. Кое-кем реализм понимается упрощенно, как более-менее точное следование натуре. И при этом забывается, что явление, перенесенное целиком из жизни в произведение искусства, теряет истинность действительности и не становится художественной правдой… Это не мои слова, это сказал большой русский писатель еще более ста лет назад. Полагаю, что они не устарели и по сей день…»
Дементий запомнил эти слова, хотя тогда они и показались не имеющими прямого отношения к нему лично. Просто маститый художник предостерег его на будущее. Теперь же он понимал, что нет, не просто так маэстро предостерегал его от этой самой документальной достоверности. Что может быть достовернее фотографии? Значит, картина должна быть не документально, а художественно достоверной, художественно правдивой…
Он попытался переписать, заново переосмыслить некоторые вещи из ангарского цикла. Однако, несмотря на все его старания, ничего из этого не получилось. Утрачивая прелесть натуры, картины мало что приобретали взамен. И тогда Дементий понял, что так, как писал до поступления в институт, он уже не может и не хочет, что это для него уже пройденный этап. А как писать по-другому – пока еще не знает и не умеет. Видно, придется подождать…
Он закинул этюдник подальше с глаз, на антресоли, картины и наброски сложил в диванный поддон. Будем набираться ума, будем, не отвлекаясь, грызть гранит науки!
Дементий выработал для себя железный распорядок и неуклонно следовал ему. В обычные дни – институт, библиотека. В выходные – выставки, музеи, в первую очередь – Третьяковка. Кино? Не чаще чем один-два раза в месяц. Театр и того реже – разве что когда Маша достанет билеты на что-то стоящее… Он словно бы вознамерился за предстоящие полгода наверстать упущенное за последние пять или сколько там лет.
Домой он приходил поздно. И Нина Васильевна, привыкшая всю жизнь о ком-то заботиться, кого-то опекать, частенько выговаривала ему: можно ли с утра до темной ночи впроголодь, на сухомятке?! Он уверял, что обедает или в институтском буфете, или в закусочных, на что Нина Васильевна горестно качала головой: в буфетах обедают только те, кто хочет непременно нажить язву желудка… Николай Сергеевич тоже был заботлив и внимателен к нему, Дементий даже испытывал некоторую неловкость от этого постоянного внимания к себе. Он понимал, что занял в этом доме опустевшее место сына. Но можно ли родителям заменить родного сына?!
После гибели Вадима он почувствовал себя словно бы старше, на многое в жизни стал глядеть другими, как бы более взрослыми глазами. Погиб хороший парень, погиб ни за что ни про что. И только ли слепая случайность была тому причиной?.. Жаль, они не успели познакомиться поближе, не успели подружиться. Время от времени натыкаясь на какие-то оставшиеся после Вадима мелочи – детский рисунок, книгу с его пометками или торопливую запись какой то мысли на полях тетради, Дементий тепло и подолгу думал о Вадиме, пытался представить образ его жизни, его вкусы и увлечения. И в такие минуты ему казалось, что их взгляды на многое были бы очень близкими, что они обязательно стали бы хорошими друзьями. А это так много – иметь друга! Вот уже сколько он живет в Москве, а друга у него пока еще нет. Разве что Маша, но это – другое дело…
То ли потому, что они лучше узнали друг друга, то ли Дементий, как и обещал, немного поумнел, но с Машей после резких перепадов первоначального знакомства установились более ровные отношения. Скорее-то всего дело было в Маше – она умела возникавшие между ними сучки и задоринки сразу же сострагивать, сглаживать. И получалось это у нее как-то легко и просто.
На выставках и в музеях он бывал вместе с Машей, а в библиотеку предпочитал ходить один. Близкое присутствие Маши отвлекало, мешало сосредоточиться. Разве бы он успел за какой-то месяц прочитать все двенадцать томов «Истории» Карамзина, если бы Маша была рядом?! Тогда бы ему постоянно хотелось делиться обуревавшими его при чтении мыслями и чувствами, проверять, в чем они совпадают у них с Машей, а в чем расходятся… Давалось ему это добровольное самоограничение нелегко, но он считал, что игра стоит свеч.
Во исполнение даденного самому себе после зимней сессии зарока он аккуратно, без пропусков посещал лекции, вел записи, штудировал рекомендуемую литературу. Те, кто умел при наличии минимума сдавать на максимум, подсмеивались над его усидчивостью, иронизировали: экзамены, трудяга, сдают головой, а не тем местом, на котором ты так усердно сидишь… Один, как-то остановив его на перемене, доверительно, почти по-дружески сказал-спросил: «А так ли уж надо, милачок, грызть гранит науки, если за ту же стипендию можно толочь воду в ступе?» Раньше Дементий вряд ли нашелся бы с ответом, теперь же зная истинную цену таким умникам, спокойно парировал: «Каждому свое, – и, намекая на собственную профессию гидростроителя, пояснил: – Я больше привык иметь дело с гранитом, а ты, как я понимаю, с толчением воды. – И еще раз повторил, как последний гвоздь забил: – Каждому свое…»
Конечно, насмешки задевали его самолюбие, но он, ожидая своего часа, терпел: «Ничего, ничего, друзья мои ситные! Хорошо смеется тот, кто смеется последним».
И вот час весенних экзаменов пробил.
К Сан Санычу, как сокращенно студенты звали профессора-словесника, Дементий нарочно пошел одним из первых: хотелось и самому себя проверить.
Вначале все повторилось: не дослушав ответа по билету, профессор начал подкидывать новые вопросы. Однако, не имея возможности изменить излюбленную профессором методику ведения экзамена, Дементий постарался замедлить его темп. Принимая новый мячик-вопрос, он тут же отбивать его не торопился, выгадывая необходимое время на обдумывание ответа. Мячик на пол не упал, он принят, а что не тут же, не мгновенно отбит – за это оценка не снижается, в конечном-то счете ответный удар нанесен, один – ноль в нашу пользу…
Ему, наверное, можно бы поставить и «пятерку». Но Сан Саныч, видимо, не захотел перепрыгивать через ступеньку и поставил жирное «хор.». А когда возвращал зачетку Дементию, спросил:
– Вы, конечно, знаете лингвистический корень вашей фамилии?
Дементий ответил, что об этом он как-то не задумывался.
– Напрасно, такими вещами каждому не грешно интересоваться, ведь речь идет в конечном счете о наших корнях… Славянское слово «вага» обозначает тяжесть, вес. Отсюда и «важный» – имеющий вес, и «важничать» – придавать себе вес больше того, что имеешь…
«Уж не тем ли кто-то из моих пращуров и прославился, что важничал?» – подумал Дементий. Проницательный Сан Саныч прочитал его мысли:
– Нет, происхождение фамилии имеет другую основу. На торговых площадях стояли специальные строения для весов – важни, или важницы. Так что, всего скорее, кто-то из ваших прадедов был важником, то есть, по-нынешнему, весовщиком… Но и это еще не все. Из того же корня, представьте, выводится и слово «отвага»: отважиться – значит рискнуть, поставить на карту свой вес, свое человеческое достоинство… Вот вы, к примеру, отважились прийти ко мне на экзамен одним из первых. Правда, по-другому вам и нельзя: сама фамилия обязывает быть отважным…
Говорил все это профессор вроде бы на полном серьезе, а умные глаза за стеклами очков светились этакой иронической улыбочкой.
После Сан Саныча «отваживаться» на другие экзамены было легче.
Поздравляя его с окончанием первого учебного года, Маша сказала:
– Успешно сдавших сессию студентов профком обычно премирует туристическими путевками…
– В конце этой же недели я сам по себе, по собственной путевке отправляюсь в путешествие, – ответил Дементий и уже другим, официально-торжественным голосом добавил: – И вас, Мария свет-Андревна, нижайше прошу соблаговолить составить мне компанию.
– Что за путешествие? – оставив без внимания его напыщенный тон, деловито спросила Маша. – Куда?
– Пока могу сказать одно: не в Крым и не на Кавказ… Маршрут уже выработан, и, если хотите, сейчас же начнем его обсуждение.
Маша какое-то время повозмущалась, что он держал такой – подумаешь, государственный! – секрет в тайне, но потом все же сменила гнев на милость, и они, выйдя в институтский садик, принялись за детальное обсуждение маршрута предстоящего путешествия.
2
Когда Дементий с Машей в дорожном одеянии, с огромными рюкзаками за спиной ввалились в квартиру к Вике, та испуганно попятилась и почему-то очень тихо, сдавленным голосом спросила:
– Куда?
– Ну вот, закудыкала, пути не будет, – сбрасывая рюкзак на пол, нарочито сурово отозвалась Маша. – На кудыкину гору!.. Разве так надо спрашивать?
– А как?
– Далеко ли собрались, добрые люди? Присядьте на дорожку, мы вас чайком угостим, а еще маленького Вадимчика вам покажем – вот как надо!
Все дружно засмеялись, а потом друг за другом устремились в Викину комнату.
В стоявшей у дивана коляске, важно надув губы и время от времени причмокивая ими, спал двухмесячный человек.
Естественно, главной темой разговора, который у них начался, был этот безмятежно спавший человек.
Первое дело – надо было выяснить, на кого он похож. Мнения разделились: Дементий считал, что на отца, Маша – на мать. Вика держалась средней линии: что-то у ребенка есть от отца, а что-то от матери. После горячих словопрений сошлись на том, что всего ближе к истине Викина точка зрения.
Затем перешли к разбору достоинств двухмесячного человека. Умный, спокойный, зря не орет, разве что когда захочет есть. Не жадный – сосет грудь, не захлебываясь. Сообразительный – уже различает, кто к нему подошел, мама или дедушка. Гулькает – это, считай, уже почти разговаривает.
– Чуть не забыла – улыбается! – Вика произнесла это таким торжествующим тоном, будто речь шла о какой-то исключительной, из ряда вон выходящей способности человека. – Вы только представьте: уже улыбается!
Людей без недостатков не бывает. У этого человека они тоже были, но самые незначительные. Например, не любит, когда его пеленают, сучит ножками, выдергивает из пеленок руки, в результате чего не такая уж и сложная на первый взгляд операция для недостаточно опытной Вики иногда вырастает в проблему. Спасибо, помогает и практически, и мудрым советом Нина Васильевна…
– Какие симпатичные деревяшечки! – сказала Маша, кивая на маленькую полочку рядом с коляской, где стояли в ряд, будто гнались друг за другом, медведь, волк, лисичка и зайчик. – Раньше я их вроде не видела.
– Это – Коля, его работа, – тем же теплым, ласковым голосом, каким только что говорила о сыне, ответила Вика. – Пусть, говорит, человек с самого начала видит этих зверушек, когда будешь читать ему сказки, лучше понимать будет…
– Видать, хороший, добрый человек этот Коля – смотри-ка, у него зверушки словно бы улыбаются.
– Да, Коля очень добрый, – поддакнула Вика и взглянула на часы.
– Что, мы уже засиделись? – по-своему поняла ее Маша.
– Да нет, я гляжу – ему время обедать…
И тут произошло чудо, наглядно подтвердившее, что человек вполне заслуживает ту похвальную характеристику, которая ему только что была выдана.
Словно бы услышав слова Вики насчет обеда, он завозился в своем ложе, захныкал, а потом подал голосок.
– Это же надо! – восторженно воскликнула Маша. – В таком возрасте и так точно работают биологические часы. Ну, парень, ну, умник!..
Предстояла важнейшая в дневном распорядке процедура кормления, и гостям самое лучшее было – удалиться.
– Дорога наша дальняя, – сказала Маша, – и нам бы хотелось сказать «до свидания» и Викентию Викентьевичу. Можно?
Вика ответила, что отец нынче в прекрасном настроении и будет рад, если они к нему зайдут.
Викентия Викентьевича они застали за чтением какой-то старой, изрядно потрепанной книжки. Должно быть, книжка была очень увлекательной, потому что, ответив на стук в дверь «да, да», он какое-то время все еще не мог оторваться от своего занятия.
– Что-то интересное читаете? – дипломатично полюбопытствовала Маша. – Может быть, помешали?
– Никоим образом, – наконец-то откладывая книгу в сторону, отозвался Викентий Викентьевич и широко, гостеприимно повел рукой: – Проходите, располагайтесь.
Дементий с Машей уселись в кресла за журнальным столиком.
– А читаю нечто воистину интересное – народное чернокнижие, заговоры, гадания… Конечно, все эти отголоски еще языческих времен нам, людям атомного века, кажутся детски наивными, недостойными нашего просвещенного внимания. Но какая поэзия в тех же заговорах, какой образный язык, какая живопись словом! А еще и какое великое разнообразие: на любой случай в жизни, на любой вкус… Ну да что я вам все рассказываю, а ничего не показываю. Вам небось интереснее услышать не мой комментарий, а сам текст…
– Хорошо бы послушать, – за себя и за Машу попросил Дементий.
– Одну минуту, – Викентий Викентьевич взял отложенную книгу, полистал. – Заговор от зубной скорби… Заговор от запоя… Попробуем найти что-то для вас более интересное… Ага, кажется, нашел… Итак, допустим, ты, добрый молодец, – тут он поглядел на Дементия, – любишь красну девицу, – кивок в сторону Маши, – а она тебя (немного пофантазируем, представим такое) не любит. Как заставить ее полюбить? А вот послушай заговор молодца на любовь красной девицы.
Викентий Викентьевич сделал небольшую паузу и несколько измененным голосом начал читать:
– «На море на Окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска. Войди, тоска, в красну девицу Марию и сделай так, чтобы она тосковала по мне всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, пила не запила, спала не заспала, а все бы тосковала, чтобы я ей был лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью семью цепями, бросаю ключи на Окиян-море, под бел горюч-камень Алатырь. Кто мудренее меня сыщется, кто перетаскает из моря весь песок, тот отгонит тоску…»
Дементий с Машей молчали. Оно конечно, Вик Вик, как зовут его студенты, шутит, а все же… Они даже почему-то теперь избегали смотреть друг на друга.
– Ну, после такого крепкого, замкнутого на семьдесят семь замков слова, – как ни в чем не бывало продолжал Викентий Викентьевич, – не полюбить тебя красная девица, понятное дело, уже не может. Будем считать, что полюбила. А ты – представь, как и сейчас – собрался в путь-дорогу. Как бы чего в той дороге с любимым не случилось, какой бы беды не приключилось, надо его заговорить… Итак, еще один заговор – заговор красной девицы о сбережении в дороге полюбовного молодца.
Викентий Викентьевич опять сделал небольшую паузу.
– «Ложилась спать я, раба божия Мария, в темную вечернюю зорю, поздным-поздно; вставала я в красную утреннюю зорю, раным-рано; умывалась ключевой водою из-за горного студенца; утиралась белым платом родительским. Пошла я из дверей в двери, из ворот в вороты и вышла в чисто поле. В чистом поле охорошилась, на все четыре стороны поклонилась, на горюч-камень Алатырь становилась, крепким словом заговорилась, частыми звездами обтыкалась, темным облаком покрылась… Заговариваю я, раба божия Мария, своего полюбовного молодца Дементия о сбережении в дороге; крепко-накрепко, на век, на всю жизнь…»
Дементий украдкой взглянул на Машу. Перед ним сидела красна девица в самом прямом смысле слова: жарким румянцем горело все лицо Маши, уши и то были пунцовыми. Такой смущенной Дементию видеть ее еще не приходилось.
«Хитер этот Вик Вик! Читает вроде бы какую-то старую затрепанную книжку, а получается – будто взаимное объяснение в любви…»
Викентий Викентьевич, должно быть, и сам почувствовал, что чтением по-своему отредактированных заговоров привел в некое замешательство гостей, и перевел разговор:
– Вы обратили внимание: какая вера в силу слова! Крепко-накрепко, навек, на всю жизнь!.. Здесь явно слышен отзвук еще тех далеких библейских времен, «когда солнце останавливали словом, словом разрушали города…». У нас такой веры в слово, увы, уже нет.
– Другие времена, – сказал Дементий, вспомнив свой давний разговор с Машей о современных песнях.
– Да, времена изменились, – согласился Викентий Викентьевич. – А наверное, еще и потому отношение к слову стало другим, что само слово упало в цене. Ведь одно дело «частыми звездами обтыкалась, темным облаком покрылась», другое – «добилась высоких показателей по откорму подсосных поросят и вышла на новые рубежи…»
Маша заулыбалась, смущение у нее уже прошло, и она стала прежней Машей, какой Дементий видел ее каждый день. Она ему нравилась и такой, но «красной девицей» – почему-то больше…
Викентий Викентьевич поинтересовался их планами на лето, спросил, далеко ли сейчас путь держат. А после ответа Дементия подошел к книжному шкафу, достал из него папку с географическими картами и одну из них положил перед ними на журнальный столик.
– Это очень подробная карта как раз тех мест, которыми вы будете проходить… В молодости я тоже предпринимал подобное путешествие – оно отмечено здесь синим карандашом… Вы тоже вычерчивайте по карте свой путь, ведите хотя бы короткие записи, а по возвращении милости прошу явиться ко мне и показать как то, так и другое.
– Спасибо! – в один голос поблагодарили они Викентия Викентьевича и встали. – Постараемся.
Когда они уже разбирали свои рюкзаки, в прихожую вышла Вика.
– Мы пообедали, – доложила она, – и нас опять потянуло на сон.
– Неужто опять заснул? – не поверила Маша.
– Но ведь он еще очень маленький, – со знанием дела объяснила Вика. – А что много спит – это хорошо: он и во время сна растет…
Стали прощаться.
– Я слышала – вы правильно сделали, что дверь не закрыли, – как ты, папа, вроде бы заговоры читал. А что же самый-то главный для них, на путь-дороженьку, забыл?
– А ведь и верно, – спохватился Викентий Викентьевич.
– Возвращаться не надо – плохая примета, – подняла кверху палец Вика.
– А я его и так хорошо помню, – сказал Викентий Викентьевич. – Итак, землепроходцы, внимайте и сказанное мною про себя повторяйте… Иду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальные места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяной росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь частыми звездами. Иду я по чистому полю, а во поле растет Одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя породил, не я тебя поливал; породила тебя мать сыра земля… Одолень-трава! Одолей ты злых людей… Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, Одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке…
3
До родных мест Дементия доехали поездом.
Дальше они пойдут пешком, дорога предстоит неблизкая, и решено было перед ней три дня отдыхать, набираться сил.
О том, что едет не один, Дементий матери не писал. И появление Маши в доме вызвало немалую смуту. И мать, и соседи терялись в догадках, кого он привез из Москвы – жену, невесту или просто знакомую? И наверное бы, ему, дураку, сразу надо было самому все объяснить – и дело с концом, так нет, дождался ненужного разговора.
– Никак, невесту, сынок, нашел? – улучив минуту, когда Маша вышла из дома, спросила мать.
– Так уж обязательно невесту! – ответил он резко. И надо же – как раз на ту пору мимо окон парочка прошла. – Вон парень с девчонкой идут – непременно жених с невестой, что ли?
– Да что ты так-то сердито? – обиделась мать. – Я же только спросила.
И в самом дело – чего он разорался, чем мать перед ним провинилась?
– Просто однокурсница, вместе учимся, – сказал он уже мягче. – Ну, а на лето нас… как бы это сказать… направляют как бы на практику…
– И что, вот так… по двое?
– Ну, это как придется, – залезал все дальше в завиральные дебри Дементий. – Бывает, что и по трое, даже по четыре, но… но больше-то по двое…
– Вот теперь понятно, – сказала мать, и в голосе ее, хоть и не очень явственно, слышалась лукавая усмешка.
«Называется, объяснил!..»
За эти три дня они с Машей исходили вдоль и поперек окрестные поля и рощи, купались в лесных озерах, собирали грибы. А еще играли в придуманную Дементием игру.
– Ты помнишь этюд с речкой? – спрашивал он Машу. – А вот теперь угадай, с какой точки он писался?
Непросто было по зимнему этюду найти ту точку летом!
– А заснеженную околицу со стогами сена?
Еще трудней узнать ту околицу, если ни снега, ни стогов на ней нет.
А вот точку, с которой писалось розовое утро с красногрудыми снегирями, Маша нашла сразу, без подсказки.
