Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
– Пожалте еще чабарочку?
– Спасибо, с удовольствием.
2
– Ну а теперь, если я вас еще не очень утомил, можно и вернуться к нашему разговору.
– Нет, все это мне очень интересно.
Николай Сергеевич ответил так не просто из вежливости: ему и в самом деле было интересно следить за ходом мысли ученого. Правда, пока еще не совсем понятно, куда он ведет, к чему клонит, но потом-то, наверное, прояснится.
– Автор диссертации, – продолжал Викентий Викентьевич, – задался благой целью исследовать умонастроения русского общества в середине прошлого века. Он анализирует журнальные публикации тех лет, литературную полемику, жаркие баталии славянофилов и западников. И все бы хорошо. Но все свое красноречие, весь пафос тратит не на то, чтобы показать глубину мысли и твердость убеждений тех или других литераторов и ученых – а среди них есть и великие имена! – а на то, чтобы скрупулезно перечислить все их истинные и мнимые ошибки и заблуждения. То есть, по-другому говоря, показывает себя, показывает «глубину» своих мыслей. Потому что человек, указывающий другому на его заблуждения, хочет он того или нет, ставит себя хоть немного, но повыше заблуждающегося… Особенно же достается славянофилам. И такие они, и сякие, хода истории не понимали, Россию хотели обособить от Запада и вернуть куда-то в допетровские времена…
– А разве не так? – не выдержал Николай Сергеевич. Он начинал понимать, куда гнет историк. Но не перегибает ли он?
– Что – не так? – переспросил Викентий Викентьевич и оживился, точно был рад, что и гость решился принять участие в разговоре.
– Разве они не провозглашали как благо изоляцию России от Запада?
– Где, кем и когда это было сказано? – опять вопросом на вопрос ответил Викентий Викентьевич и, как бы заранее зная, что его собеседник не сможет указать источники, после короткой паузы продолжал: – Это наши формулировки… Вы читали Ивана Киреевского или братьев Аксаковых? Вряд ли. За их сочинениями надо идти в Ленинскую библиотеку. Мы их пересказываем на свой лад. А Константин Аксаков, к примеру, прямо заявлял, что вопрос и спор – он имел в виду спор с западниками – может быть лишь о том, чей путь истинен, но не может быть и речи о желании возвратиться назад. О какой-то изоляции и помину не было.
– Тогда о чем же?
– Они говорили лишь о том, что России вовсе не обязательно молиться на Запад и в своем развитии точно за ним следовать. Они утверждали, что у России может и должен быть свой путь исторического развития, что у нее своя судьба. Они были против духовного рабства перед западным миром. Тот же Константин Сергеевич Аксаков писал, что презрение к России и к русскому народу стало как бы принадлежностью образованного русского человека, целью которого было подражание Западной Европе. О таких подражателях говорили, что они даже заикаются по-французски. Родной русский язык был унижен, на нем разговаривали только с дворней, с подлым, как они выражались, народом. Так вот, славянофилы как раз и возвысили голос против отрицания всего русского, национального, самобытного. Они возвысили голос в защиту простого народа, едва ли не первыми увидев в нем главную силу государства. Как и декабристы, славянофилы были за отмену крепостного права. Простой народ, говорили и многократно повторяли они, есть основание всего общественного здания страны… Да, они не звали Русь к топору, к революции. Но надо ли их за это предавать анафеме? Они взывали к национальному самосознанию народа – разве этого так уж мало?!
Николаю Сергеевичу не хотелось соглашаться с тем, что говорил ученый историк, но он и не знал, что ему возразить. Если Викентий Викентьевич читал первоисточники, то он знал их вот именно лишь в пересказе.
– Славянофилы в общественном устройстве ориентировались на общину, – решил выложить Николай Сергеевич последний козырь. – Это тоже хорошо?
– Но скажите, а чем лучше общественный идеал западников? – мягко, по-доброму улыбаясь, ответил Викентий Викентьевич. – Славянофилы – воздадим должное их проницательности! – уже тогда разглядели в западной буржуазной цивилизации распускающееся пышным цветом омещанивание, обездушивание человека, превращение общества в скопище индивидов, каждому из которых лишь до себя. И, представьте, западник Герцен в этом пункте стал на сторону славянофилов…
Обычно в подобных спорах-разговорах к оппоненту, которому удалось опровергнуть тебя, испытываешь не самые добрые чувства. А тут – странное дело! – было наоборот: Николай Сергеевич проникался все большим уважением к собеседнику. Особенно располагала к этому человеку его мягкая и одновременно убеждающая манера вести разговор. Викентий Викентьевич вроде бы вовсе и не заботился о том, чтобы обязательно в чем-то убедить или тем паче переубедить противника. Он просто выкладывал свои аргументы, которые потом оказывались неопровержимыми.
– А вообще, дорогой Николай Сергеевич, вы никогда не задумывались, что слова «славянофил», а также «русофил» у нас имеют бранный, почти ругательный оттенок? Но что такое «фил»? Фил – по-гречески любовь. И что же получается: любовь славянина к славянству, любовь русского человека к своей родине России – бранные слова! У вас воображение, может, побогаче, а я вот, сколько ни пытался, не мог представить, чтобы в какой-то другой европейской, да и не только европейской, любой стране любовь к Отчизне стала вдруг нехорошим, ругательным словом… Может быть, славянофилы и русофилы в своем любовном ослеплении переступали грань и скатывались в шовинизм? Может, они славянство и Россию ставили выше других стран и народов, считали себя избранной расой? Ничего похожего!.. Опять сошлюсь на Аксакова. Словно бы упреждая подобные подозрения, одну из своих статей в газете «Молва» в 1857 году он закончил – дай бог памяти! – так: пусть свободно и ярко цветут все народности в человеческом мире! Да здравствует каждая народность!.. – Викентий Викентьевич опять улыбнулся, но на этот раз как-то усмешливо-иронически: – Не очень-то удивляйтесь моим цитатам по памяти. Ранние славянофилы были темой моего реферата еще в студенческие годы. А усвоенное в юности, как известно, помнится лучше того, что узнаем в зрелые годы. Небось приходилось слышать восточную мудрость: учение в молодости – резьба на камне, учение в старости – запись на песке…
Зазвонил телефон.
Викентий Викентьевич дотянулся до аппарата, снял трубку.
– Да, сидим, разговариваем… Ладно, можешь не торопиться. А у Маши узнай, что на бюро решили… Уже узнала?.. Плохо дело…
3
Невольно слушая телефонный разговор, Николай Сергеевич смутно догадывался о его причастности к делу, по которому он, кроме всего прочего, хотел поговорить с Викентием Викентьевичем, но пока еще не выбрал момента.
А тот положил трубку и какое-то время сидел в раздумье.
– Ладно, об этом потом. А сейчас мне бы хотелось закончить мысль… Я сказал, что мы, русские, никогда на похвалялись перед Европой. Даже и тогда, когда Наполеон поставил ее на колени, а мы разбили самого Наполеона… Что уж говорить про наши времена!.. Вспомните-ка, что писалось, да пишется еще и по сей день, в иных книгах о дореволюционной России? Прежде всего и больше всего о ее отсталости, косности, этакой замшелости. Говоря о прошлом России и народа русского, мы перво-наперво стараемся отыскать в этом прошлом самое темное, самое бедное, самое безотрадное. Тогда уж очень удобно и выгодно делать всякие сопоставления. Были курные избы и лучина, а теперь – по-белому и электричество. Русь была деревянной – теперь стекло и бетон. Одевались наши предки в армяки и азямы – мы щеголяем в нейлоне и прочей синтетике. Что еще? Как что, а лапти? Лапти особенно в большом ходу, они что-то вроде своеобразного символа или синонима русской отсталости…
– Вы сказали: стараемся отыскать, – опять решился подать свой голос Николай Сергеевич. – Но зачем же отыскивать, когда Россия и в действительности была и бедной и темной?
– Но ее бедность и темнота разве нечто присущее только России? – в прежней мягкой, как бы извинительной интонации ответил Викентий Викентьевич. – Когда Россия жила при свече и лучине – разве ее соседей озаряло электричество? В России было мало грамотных, а намного ли больше их было во Франции или Италии? Так, спрашивается, зачем же подчеркивать, выпячивать общее для всех? Неужто только затем, чтобы показать, как далеко мы ушли от наших беспросветно темных предков?!
Викентий Викентьевич достал с большого стола один из убранных туда журналов и положил его перед Николаем Сергеевичем.
На обложке журнала излучал белое сияние и сказочно отражался в воде знаменитый храм Покрова на Нерли.
– Вас задело словечко «отыскивать», – продолжал Викентий Викентьевич. – А ведь свидетельства темноты и невежества россиян, как бы там ни было, а все же «отысканы»: в летописях, исторических хрониках, в тех же сказаниях иностранцев. Однако есть другие свидетельства, которые не надо отыскивать, – они перед нашими глазами. В Киеве и Новгороде стоят грандиозные храмы XI века, тот памятник мировой архитектуры, что перед вами, относится к XII веку…
Он оживился, голос его стал сильнее и звонче.
– Во Владимире стоит Успенский собор, а в Москве – Кремль и Василий Блаженный. Где-то, на одном из островов Онежского озера, стоит деревянный чудо-храм о двадцати двух, как говорили в старину, верхах. А еще есть фрески Дионисия и Андрея Рублева, его гениальная Троица… Я еще едва дошел до XVIII века, ни словом не обмолвился о XIX, когда отсталая, темная, забитая и так далее Россия явила миру Пушкина и Чайковского, Репина и Сурикова, Толстого и Достоевского…
– Ну, уж о чем о чем, а об этом-то, особенно в последнее время, и говорится, и пишется очень много, – убежденно возразил Николай Сергеевич.
– Охотно с вами соглашусь, – вроде бы не стал спорить Викентий Викентьевич, – много, особенно в последнее время. Но где? В специальных искусствоведческих изданиях, в статьях по архитектуре и живописи. И получается, что мы как будто расчленяем историю своего народа на историю материальную и духовную. Удобнее говорить о темноте и отсталости – отдельно, а о гениальных созданиях человеческого духа – отдельно. Начни говорить вместе – что получится? Лучина – и тут же гениальное «Слово о полку Игореве», курная изба и – Василий Блаженный. А уж если вообще разговор начинать не с лаптей, а, скажем, с киевской Софии или рублевской Троицы, а продолжить Кижами, Палехом и Хохломой, тогда скорее запомнятся Кижи, чем лапти. А лапти, если и останутся в памяти, так ведь в те времена и в других странах щеголяли не в сафьяне. И что у нас лапти, а где-то кожаные постолы – не в темноте и отсталости дело, а в том, что скотовод обувался в кожу, а пахарь, отвоевавший поле у леса, – в обувку из лесного матерьяла. Всего-навсего.
– Или я вас плохо понимаю, или… – Николаю Сергеевичу и в самом деле не все было понятно. – Вы хотите сказать, что вовсе не было никакой темноты и отсталости?
– О нет! – Викентий Викентьевич поднял вверх ладонь. – Была и темнота, и лапти, и армяки с азямами. Я лишь хочу сказать, что, кроме тьмы, был, наверное, еще и свет, который через века и нам светит. В сплошной беспросветной темноте великие произведения искусства создать невозможно.
Викентий Викентьевич замолчал, словно бы поставил точку. Затем грустно так, тихо то ли улыбнулся, то ли усмехнулся:
– Вы небось слушаете и думаете: к чему весь этот разговор? – Опять немного помолчал. – А вот к чему. С некоторых пор беспокоит меня нынешняя молодежь…
Николай Сергеевич пока не видел прямой связи между только что сказанным и молодежью, но не стал торопиться с вопросами.
– Соискатель касается и умонастроений студенческой молодежи тех лет, – Викентий Викентьевич кивнул на рукопись диссертации. – Верный своей методе, он, конечно, спешит сказать, что те студенты многого не понимали и во многом заблуждались. Но, описывая их вечеринки, все же отдает должное той светлой, чистой атмосфере, в которой они проходили, горячему стремлению молодых людей послужить своему народу… А что из себя представляют нынешние студенческие вечеринки? Обыкновенные застолья с обильной выпивкой. Ну, еще с музыкой. И чья музыка гремит на этих пирушках, какие песни поются, какие танцы танцуются? Наши? Нет, чужие! А почему?
– Вопрос не простой, – признался Николай Сергеевич. Про себя же подумал: а и в самом деле – почему? Считай, что профессор устраивает тебе экзамен, на который по дороге сюда ты соглашался. Отвечай!..
– Видно, не все хорошо с воспитанием молодежи, если у нее нет любви к своему национальному, нет гордости за свое исконное… Сами же называем всю эту, с позволения сказать, культуру не иначе как буржуазной эрзац-культурой и, однако, спокойно взираем, как наши ребята и девчонки большой ложкой хлебают ее изо дня в день…
– И что, вы полагаете, следовало бы противопоставить этому? – Принимать экзамены, пожалуй, все же легче, чем сдавать.
– Повторю за вами: вопрос не простой. И не только о музыке речь. С некоторых пор (до войны этого не было) мы и одеваемся не во что хотим, а в то, что диктует нам Запад… Понятное дело, мы не говорим «Запад», а употребляем более обтекаемое слово «мода», но суть-то остается той же. И даже чисто русские сапожки и то наши женщины не осмеливались носить, пока их на то не благословил Париж… Вопрос очень и очень не простой. В живописи космополитической авангардистской мазне противостоит национальное. Наверное, и в других видах искусств – в песне, танце, в эстрадной музыке – надо тоже искать что-то свое. Гордость за свое национальное…
– Но ведь, – на этот раз не выдержал Николай Сергеевич, – от национальной гордости недалеко и до…
– Договаривайте, договаривайте, – поторопил Викентий Викентьевич, – до шовинизма? Так вы хотели сказать?
– Примерно, – уклонился Николай Сергеевич от определенного ответа.
– Вот-вот, пугаем себя этим жупелом, а в результате русские разучились петь свои русские песни. Мне приходилось слышать, как прекрасно поют свои народные песни украинцы, эстонцы, грузины, молдаване, чуваши. Русские песни можно слышать только со сцены… Даже в том, что русский сказал про себя, что он – русский, и то нам уже мерещится великодержавный шовинизм. Вы, поди, слышали, что произошло на дне рождения у Боба Навроцкого?
Как не слышать! Николай Сергеевич сам об этом хотел поговорить с Викентием Викентьевичем, да не знал, как начать.
– Да, неприятная история. Только я что-то не пойму, зачем из мухи слона сделали, и, говорят, парня чуть ли не из института исключать собираются.
– Не собираются – считай, исключили. – Викентий Викентьевич разом потускнел, и голос у него стал сухим, жестким. – Маша, к которой дочь пошла, однокурсница парня. Так вон, она говорит, что нынче заседало факультетское бюро и большинством в один голос высказалось за исключение.
– За исключение?! – как эхо, повторил Николай Сергеевич.
Новость его ошеломила. Хоть он и сказал: чуть не исключать собираются – всерьез об исключении и думать не думал. Обыкновенного выговора Дементию за его не такой уж криминальный проступок было более чем достаточно.
– За какие-то пустяки…
– Позвольте, позвольте, – на сей раз без всякой учтивости перебил его Викентий Викентьевич, – какие же это пустяки?
– Ну, повздорили молодые люди, да к тому же в подпитии, ну, произошла у них какая-то стычка, пусть даже небольшая драка, – эка беда!
– Не было никакой драки! – с непонятной горячностью воскликнул Викентий Викентьевич. – Разговор у них был, а в конце разговора парень своему собеседнику или там оппоненту деревянное блюдо из-под салата на голову надел, – тут он невольно, как бы против желания, улыбнулся, должно быть представив соответствующую картину. – Строго говоря, блюдо с салатом нельзя считать серьезным аргументом в споре. И вообще подобная форма защиты своей точки зрения чести парню не делает…
– А если никакой драки не было, а был только диспут да это салатное надевание – тем более.
– Да вы что, Николай Сергеевич, не в курсе дела, что ли? Разве за это, за такие – вы правильно сказали – пустяки парня исключают?
– А за что же? – в полном недоумении развел руками Николай Сергеевич.
– За шо-ви-низм! – четко, раздельно произнес Викентий Викентьевич и опять потух, помрачнел.
– Час от часу не легче!
Николай Сергеевич окончательно был сбит с толку. Выходит, он и в самом деле не в курсе дела, выходит, Вадим ему не все рассказал про тот вечер. Вчера звонил сам Дементий («Чуть не исключают» – это его слова). Только много ли узнаешь из телефонного разговора?
Должно быть, заметив его смятенное состояние, Викентий Викентьевич, не ожидая вопросов, начал объяснять:
– Разговор шел о современной живописи, и парень сказал что-то такое о следовании национальным традициям, но высказал свою мысль не очень умело, какую-то фразу начал словами «Я русский…», а закончить не успел, его дружно осмеяли, парень завелся и… и пустил в ход хохломскую салатницу… Одним из его оппонентов оказался студент нашего же института, этакий шустряк с бакенбардами. Он и донес по начальству. Студент – не дурак: скажи он, что кто-то кому-то в застолье в качестве головного убора водрузил на макушку салатницу – посмеялись бы над пострадавшим и делу конец. А пришить парню национализм-шовинизм – это уже не шутки, тут не до смеха. И, как теперь видно, не промахнулся, на такую наживку клюнули сразу.
– Но ведь кроме того, что он сказал «я – русский», ничего другого не было, где основания для такого обвинения?
– Как видите, дорогой Николай Сергеевич, и одной этой, даже неоконченной, фразы оказалось достаточно, чтобы за нее зацепиться… Ну, формулировка, понятное дело, другая; какой дурак будет писать: за то, что назвал себя русским… Формулировка иносказательная: за публичные высказывания, проникнутые духом национализма и великодержавного шовинизма… Что же до оснований – так ли уж трудно их присочинить!
– То есть? – не понял Николай Сергеевич.
– Когда парень сказал: «Я русский…», бакенбардник его тут же перебил: «Ну и что?» – «А ничего», – ответил парень. «А ничего – так и помалкивай…». Нет, он сказал как-то по-другому: кажется, не высовывайся, но смысл, насколько я понимаю, один и тот же…
– И, насколько я понимаю, тут и зацепиться-то не за что!
– Верно. И студент, должно быть, не хуже нас с вами это понимал. Потому-то в его пересказе очень важное «А ничего» оказалось пропущенным, а свое «помалкивай», или как там, он приписал оппоненту. И что получилось? А получилось, по его версии, что вместо безобидного «А ничего» парень будто бы высокомерно – «великодержавно» – отрезал: «А ты вообще заткнись!» Когда же, мол, я и после этого не «заткнулся», а сидевший рядом друг стал за меня заступаться, рассвирепевший парень за отсутствием других аргументов нахлобучил на того салатницу… Ну как, теперь есть за что зацепиться?
– Но это же поклеп, провокация! – запоздало возмутился Николай Сергеевич.
– Безусловно, – подтвердил Викентий Викентьевич, – но как докажешь, если с этой стороны – один, а с той – целая компания, и вся она охотно, в один голос, подтверждает сию версию? Как видите, при такой ситуации из мухи сделать слона очень даже просто… И я хорошо понимаю тех, кто занимался разбором этого дела, понимаю, в какое тяжелое положение поставил их студент своим заявлением, подкрепленным дружными свидетельскими показаниями. Попробуй отмахнись, не дай ему хода – чего доброго, самого обвинят в попустительстве…
– Ловко сработано, ничего не скажешь!
– Ко всему прочему один из членов бюро – закадычный дружок этого студента, и легко представить, с каким энтузиазмом он ратовал за самое строгое наказание.
– А ведь я, признаться, хотел вас попросить заступиться за парня, – вот только когда сказал Николай Сергеевич то, с чем шел сюда.
– Вы что, его знаете? – быстро спросил и внимательно, заинтересованно поглядел на него Викентий Викентьевич.
– Это сын моего товарища по флоту… Погиб на Курилах, – глухо ответил Николай Сергеевич.
– Извините… А парень – хороший. Я его еще с приемного экзамена запомнил. Скромный, серьезный и весь какой-то открытый. К тому же, говорят, и по-настоящему талантливый…
Викентий Викентьевич говорил мягким, даже, пожалуй, ласковым голосом, каким говорят родители о своих детях, если хотят их похвалить, и слышать эти добрые слова Николаю Сергеевичу было вдвойне приятно.
– А заступиться… Все, что я мог, я уже сделал. Я сказал в деканате, что если его исключат из института, уволюсь и я. Потому что под сказанным этим студентом на вечере я готов подписаться обеими руками. Именно это – гордость за свою Родину, любовь к ней я и стараюсь, как могу, внушить своим ученикам.
Наступило тяжелое молчание. Как-то вдруг стало не о чем говорить. Николай Сергеевич тупо глядел перед собой, глаза блуждали по книжным корешкам, по возвышающимся на шкафах дымковским петухам и коникам, а спроси его, что видит и о чем думает, – он бы затруднился с ответом. Надо бы сказать, наверное (хотя бы из вежливости), что такое заявление Викентия Викентьевича уж слишком… как бы это выразиться… категорично. Ведь не студент за товарища вступился, а уважаемый профессор, и есть ли резон ставить под угрозу – а вдруг и в самом деле уволят! – свою преподавательскую карьеру. Но сказать так – покривить душой. Потому что такое решение профессора еще больше возвышало его в глазах Николая Сергеевича. Вот она, та самая принципиальность, о которой так много говорим и которой так часто поступаемся…
– Что-то к вечеру стало свежо, – поежился Викентий Викентьевич и посмотрел на открытую форточку. – Не возражаете, если я прикрою?
Он закрыл форточку, затем на минутку вышел из кабинета и вернулся в шерстяной, грубой вязки, кофте с этаким веселым, похожим на зеленый листок нагрудным карманчиком. Перехватив внимательный взгляд Николая Сергеевича, объяснил:
– Виктории работа. Она у меня мастерица.
И тут только Николай Сергеевич спохватился: пора уходить, а он о главной цели визита еще и речи не заводил. Разговор все время шел такой, что влезть в него со свадебными делами было как-то неловко. Даже вот и теперь: как начать? С чего начинать? Нет, что там ни говори, не мужское это дело…
– Виктория, наверное, говорила… – да, пожалуй, самое правильное с Вики начать. – Говорила, что я к вам пожалую с… с… – ну что ты свистишь, говори хоть, что на язык подвернется! – ну как бы это сказать… с поручением… – нашел-таки словечко! – с поручением от Вадима и Нины Васильевны, чтобы договориться…
– Это насчет свадьбы, что ли? – видя, как он мучается, пришел на помощь Викентий Викентьевич, и получилось это у него как-то очень легко и просто.
– Да, да, да, – обрадованно заподдакивал Николай Сергеевич и почувствовал такое облегчение, будто на крутую гору наконец-то влез.
– А чего тут договариваться?! Вадим с Викой, надо думать, давно обо всем договорились.
– Ну, надо же обсудить, что, когда… где… – Николай Сергеевич опять начал мямлить, спотыкаться на каждом слове, – кого пригласить… и так далее.
– Э, нет, увольте, – мило, вроде бы с улыбкой, но достаточно твердо проговорил Викентий Викентьевич. – Ничего я в этих делах не понимаю и заранее целиком и полностью согласен на все ваши условия.
– А и нет никаких условий. – Наконец-то и Николай Сергеевич почувствовал себя легко и просто и снова обрел утраченный дар речи.
– Тем более! Судя по рассказам Вики, Нина Васильевна – дама хозяйственная, рассудительная – пусть она и берет бразды правления в свои руки. Я бы хотел знать только одно: когда? Поскольку на днях должен буду лететь в Афины на симпозиум историков… Все, и больше об этом не будем. Давайте лучше поговорим о наших молодых – это интереснее.
Ну вот, сколько готовил себя Николай Сергеевич к этому разговору, а он и занял всего лишь какую-то минуту, и высокие договаривающиеся стороны легко пришли к обоюдному соглашению.
– Не знаю, как вам Вика, а мне Вадим… – тут Викентий Викентьевич чуть запнулся, – в общем, нравится. Неглупый, воспитанный мальчик… Прискорбно, конечно, что он попал в ту нелепую историю, но будем надеяться, что она для него послужила уроком на будущее…
«Хотелось бы надеяться!» – сказал себе и Николай Сергеевич.
– Ну, да я сейчас о другом. И нам с вами они могут нравиться, и тем более друг другу, они могут быть сами по себе прекрасными людьми. И все равно – еще вопрос: счастливо ли сложится их совместная жизнь? Есть в житейском обиходе такое понятие: подходить друг другу. Мы вот с Викиной мамой – царство ей небесное, как говорят верующие люди, – подходили.
«А мы?» – спросил себя Николай Сергеевич и затруднился с утвердительным ответом.
– Подходят ли друг к другу, на ваш взгляд, наши молодые?
Вот уж над чем он не задумывался!
Николай Сергеевич так и ответил.
– Напрасно… А впрочем, нет, вы правы. Что толку оттого, что мы, родители, над этим думать будем! Ну, подумали, посчитали, что жених с невестой друг другу не подходят. И что? А ничего. Они-то уверены, что подходят, да еще как подходят, и разве послушают ничего, по их твердому мнению, не понимающих в этом предков?
Викентий Викентьевич грустно так, сожалеюще улыбнулся, а потом уже другим голосом продолжал:
– Как-то не спалось, и Вика с Вадимом на ум пришли. И вот что подумалось… Какой колоссальный опыт накопило человечество в делах любви и супружеской жизни! Мало того, этот, по большей части печальный, опыт до мельчайших подробностей описан в тысячах книг. Казалось бы, пользуйтесь, новые поколения, не повторяйте ошибок ваших предшественников! Увы, никто еще не смог этим опытом воспользоваться, никому еще он не пошел впрок. Каждый все начинает сызнова, будто до него никто ни на ком не женился. Во всяком случае, юные возлюбленные пребывают в уверенности, что так, как они любят друг друга, до них еще никто никогда не любил…
А ведь действительно: все всё знают, а счастье в любви – залетная птица.
– Да что человечество! Родные отец и мать имеют достаточный личный опыт, и уж куда бы естественней и проще передать его своим детям. И пытаются передавать. Но никчемным, неподходящим оказывается этот опыт. В чем другом, может, и учатся на чужих ошибках, в этом – поучительны бывают только свои ошибки…
– Уж очень мрачная картина получается! – усмехнулся Николай Сергеевич.
– Ничуть, картина самая что ни на есть реальная… Представим, что наши дети, Вика и Вадим, выказали нам почтение и попросили у нас совета. И как вы думаете, что бы это могло дать? Что бы мы с вами могли присоветовать? Ну, ну, отвечайте.
Николай Сергеевич сказал, что советовать в таких тонких делах и в самом деле непросто: родители меряют на свой аршин, а у детей он может быть – часто так и бывает – другим.
– И в случае неудачи дети родителей же и укорят: вот, скажут, насоветовали… Так что мой вопрос – подходят, не подходят – считайте чисто теоретическим… Ну, я, кажется, вас заговорил. Знаете, профессиональная привычка. Ведь если для вас работа – писать, для меня – говорить, – Викентий Викентьевич тихонько рассмеялся.
Николай Сергеевич посчитал момент подходящим, чтобы откланяться. Он поднялся, поблагодарил за прекрасный чай, за интересный разговор.
– Ну что вы, что вы, – конфузливо замахал руками Викентий Викентьевич. – Не за что… Рад был с вами познакомиться.
Он проводил Николая Сергеевича до двери, коротко пожал руку.
– Счастливого вам пути! – сказал Николай Сергеевич, имея в виду скорую поездку в Грецию.
А уже спускаясь по лестнице, подумал: мне бы следовало сказать: «Рад был познакомиться». Это действительно радость: узнать такого интересного человека.
Возвращался домой Николай Сергеевич с чувством исполненного долга. Вот будет довольна жена успешным исходом переговоров, и особенно тем, что все руководство свадебным торжеством передается в ее руки! Лишь бы она не злоупотребила данной ей властью. И чтобы этого не случилось, может, есть смысл сказать, что и Викентий Викентьевич, мол, тоже ратует за минимальный размах торжества. Николай Сергеевич был уверен, что оно бы так и было, если бы речь зашла об этом…
Вспомнилось, как отец Вики сказал, что Вадим ему нравится: «В общем, нравится». А вот самому Николаю Сергеевичу в последнее время сын и в общем и в частностях нравится все меньше и меньше. И была у него тайная мысль сказать о своем решении добиваться пересмотра дела Викентию Викентьевичу, посоветоваться с ним, узнать, как он к этому отнесется. Но и разговор шел о другом, и храбрости у Николая Сергеевича не хватило. Как нибудь в другой раз…
Недавно, на обратной дороге из милиции, и так и так обдумывая свое решение о пересмотре дела, он понимал, что новое разбирательство может коснуться не одного Вадима. Разве оно не заденет жену, а значит, и все их семейные отношения?! Но ведь точно так же, думал он теперь, пересмотр дела может задеть и Вику, и ее отца… Круг нежелательно расширялся. И правильность принятого решения снова и снова ставилась под сомнение.
