Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА IV
КУДА СПЕШИТ ЧЕЛОВЕК?..
1
И вот он опять на плотине гидростанции. Опять его объемлет со всех сторон разноголосый гул стройки. Опять с одной стороны перед ним – река, разлившаяся морем, с другой – та же река, прорвавшаяся через тело плотины и с яростным кипением низвергающаяся в нижний бьеф: там постоянно висит плотное облако водяной пыли.
На самой плотине теперь относительно тихо и малолюдно. Работы переместились в ее бетонное чрево: там заканчивается сборка последних турбин, идет установка оборудования в здании гидростанции.
Трудно сосчитать, сколько раз за день поднялся и спустился Николай Сергеевич по железным трапам, до блеска отполированным тысячами сапог. Многое хотелось увидеть, на многое хотелось поглядеть и вблизи, где хорошо виден и человек и то, что он делает, и издали, когда каждый человек и его дело как бы соотнесены с общей картиной.
День пролетел незаметно.
А вечером, гуляя по городу, он опять оказался на Пурсее.
Среди надписей, которыми была испещрена каменная макушка Пурсея, даже в полусумраке выделялась одна: «Мы тебя покорим, Ангара!» Такое же сейчас пишется на откосах Дивных гор: «Покорись, Енисей!» Наверное, зря это мы так-то. Одно дело, когда в тридцатые годы пели: «Мы покоряем пространство и время»; другое, когда, входя во вкус, начали говорить о покорении природы. И пространство, и время – философские абстракции, природа же – нечто живое. А главное – не враждебное человеку, зачем ее покорять? Покоряют врага, недруга… «Работай на нас, Енисей!» – куда бы лучше…
В стороне, на каменном выступе, сидела парочка. Николай Сергеевич, наверно, не обратил бы внимания на них – не такая уж это невидаль здесь, на Пурсее, если бы не услышал приглушенные всхлипывания.
– …не отпускала… против ее воли я, – сквозь рыдания донеслось до Николая Сергеевича.
Парень низким глухим голосом сказал что-то утешающее…
– Тебе легко так говорить, а она мне – мать…
Парень опять сказал что-то (он сидел спиной к Николаю Сергеевичу).
– Да понимаешь ли ты: одна она у меня на всем свете! И я у нее одна… Врачи врачами, а что, если я ее больше не увижу… – девушка заплакала еще громче.
Слушать было неловко, и Николай Сергеевич зашагал по тропинке вниз к поселку.
Какая-то драма у этой девушки, а если парень ее любит – значит, и у него…
Каждый день укладывается в тело плотины сколько-то кубометров бетона, и что ни день, в жизни каждого строителя происходят большие или малые события, радости чередуются с горестями. И не на этих ли радостях и горестях, кроме всего прочего, и замешивается здешний бетон?! Этого никто не знает, никто не видит. Видят только одно – растущую плотину…
Когда Николай Сергеевич вернулся в гостиницу, дежурная вместе с ключом протянула ему телеграмму.
«Ну, запушили меня телеграммами…» Но что-то – он и сам не знал что – заставило его насторожиться. Ему всегда не нравились люди, которые, получив письмо, тут же дрожащими от волнения руками разрывали конверт: ну зачем выказывать такое детское нетерпение! Но сейчас он и сам не выдержал и, не отходя от барьера, за которым сидела дежурная, раскрыл телеграмму.
«Срочно возвращайся Вадим арестован».
Должно быть, какое-то недоразумение: не такая уж это редкость, что перевирают и слова, и имена с фамилиями… И только прочитав напечатанное на бланке еще раз от начала и до конца, Николай Сергеевич понял, что все тут правильно, никаких ошибок нет. И только тогда ему стало страшно. Он почувствовал, что куда-то проваливается – будто он летел и самолет начал резко терять высоту. Противно заныло под ложечкой и стало подташнивать.
– Вам плохо? – голос дежурной донесся откуда то издалека. – Может, вызвать врача?
– Спасибо. – И свой голос каким-то другим сделался, не узнать. – Когда уходит самолет?
Надо превозмочь себя… Еще минута – и все пройдет. Надо просто взять себя в руки…
2
И от Братска до Иркутска, и вот сейчас в ТУ, взявшем курс на Москву, Николаю Сергеевичу досталось место у окна. Можно ни с кем не разговаривать, а просто или глядеть в иллюминатор, или, закрыв глаза, полулежать в кресле.
Правда, за стеклом иллюминатора – ничего интересного: самолет летит как бы над бесконечной заснеженной равниной, то гладкой, то сугробистой. Временами плотный, ослепительно белый настил облаков начинает редеть, а потом и совсем прерывается, и в окне, далеко внизу, тянется столь же бесконечная, бескрайняя тайга с голубыми жилками рек и редкими селениями.
Что же с Вадимом?..
Кончился просвет, опять на крылья самолета поползли белесые космы. Они все гуще, гуще, самолет прибавляет высоты, пробивает облачный фронт и опять летит над сияющей неземной белизной. Местами всклубленные и замеревшие облака образовали фантастические города, местами они похожи на гигантских зверей и птиц. Вон вздыбленный, ослепительно белый конь несется, а вот словно бы огромный аист парит…
Что же, что же с Вадимом?..
А вон слева в стороне показалась небольшая черная птица. Откуда бы ей взяться здесь, в заоблачной выси? Это – железная, сделанная человеком птица: встречным курсом летит такой же самолет. Летит вроде бы не так уж быстро… Если ты стоишь в поезде у раскрытого окна и мимо пронесется встречный, тебя обдаст тугой струей, оглушит рвущая воздух стремительность, и на какое-то время почувствуешь себя уже и не в поезде будто, а в ракете. А ведь самолеты сейчас идут мимо друг друга со скоростью в десять, если не в пятнадцать раз большей, чем поезда…
Куда торопятся, куда спешат люди? Наверное, думают, что навстречу своему счастью. Человек всегда, во все времена гнался за счастьем, всегда стремился ухватить за хвост эту призрачную жар-птицу. Когда-то он отправлялся за ней пешком или на коне, ныне летит на звуковых скоростях. Летит, как птица. Да нет, какая там птица – быстрее любой птицы. И уже кое-кто начинает думать, что теперь дотянуться до золотого пера – пара пустяков. Однако хоть скорости и баснословно возросли – так ли уж пропорционально им прибавилось в мире счастья?! Кто сказал, что летящий в самолете человек в тысячу раз счастливей идущего пешком по земле?!
Каких бы умных и великолепных конвейеров мы ни настроили, никогда не будет придуман конвейер, с которого бы сходило человеческое счастье. Мы как-то забываем, что счастье – вещь кустарная, самодельная… Загипнотизированные успехами, которые одерживает в наш век наука и техника, мы так много и так восторженно говорим и пишем об этом, что в нашем воспаленном сознании любая новинка становится как бы синонимом человеческой радости. А так ли это?.. Допустим, что синтетическая одежка выглядит элегантней домотканой. Но надо ли так громко радоваться, когда новый гигант синтетики вступает в строй, если он при этом насмерть убивает прекрасную реку или ядовитым облаком нависает над Ясной Поляной и в ее рощах начинают гибнуть деревья? И кто возьмется сказать, что нейлоновая рубашка дает больше радости, чем живая река в зеленых берегах?!
Куда торопится, куда спешит человек?
Как-то прочитал у одного очень хорошего поэта:
Ведь это почти неподвижности мука —
Мчаться куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно, что есть уже где-то
Некто, летящий со скоростью света.
Аж вон как! И критики, зачарованные виртуозной формой стиха, наперебой цитируют эти строчки в своих статьях. Критики прямо-таки визжат от восторга. А ведь чуть-чуть подумать – тот же гипноз.
Да, конечно, это разные вещи: проехать по Сибири до Сахалина в телеге, как это сделал Чехов, или пролететь в самолете. Но Чехов увидел Россию, а что видит летящий? Он увидит аэропорт, из которого улетит, да аэропорт, куда прилетит. Ну, еще по дороге – вот эти белые курчавые облака… Телега по сравнению с самолетом ведь то же, что скорость звука по сравнению со скоростью света. Однако Чехова мучило другое. Совсем другое!.. Сегодня Чехов определенно бы полетел на Сахалин самолетом. Но с той же определенностью можно утверждать, что опять-таки занимали и мучили бы его не скорости, а что-то другое.
Стихи, понятное дело, не столько земные, сколь космические: на Земле со световой скоростью, собственно, и делать нечего, она нужна в межпланетье. Но наша мука разве в том, что мы еще не достигли Марса или Венеры? Будто на Земле уже воцарился рай и в человецех благоволение… Надо ли, можно ли забывать, что ракеты, поднявшие человека в космос, были сделаны сначала для других целей! Не в этом ли наша главная «мука»?!
Куда же торопится, куда спешит человек?
Наверное, спешит жить, торопится изведать жизнь и на взгляд, и на вкус, и на ощупь – ведь это страшно интересная штука, жизнь. Нынешние скорости помогают ему в этом, и вряд ли резонно хвататься за тормоза. Но в то же время все блага, которые дает человеку современная цивилизация, и высокие скорости в том числе, мерить, наверное, надо бы не только скоростями как таковыми, но и все той же мерой человеческого счастья… Правда, в этом случае перед ЦСУ встала бы нелегкая задача: как, в каком эквиваленте переводить, скажем, метры синтетических тканей или скорость нашего ТУ в хорошее настроение, в смех или радость…
Николай Сергеевич попытался представить свою племянницу, как раз работавшую в ЦСУ, за электронной машиной, которая переводит метры в улыбки, и сам улыбнулся. Но в то же самое мгновение улыбка сошла с его лица.
Что с Вадимом? Что с Вадимом?
Он и придумал этот длинный разговор с самим собой, чтобы хоть как-то отвлечься от тревожного, гвоздем сидевшего в его голове вопроса: что с сыном?
Самолет несет его над облаками чуть ли не со скоростью звука. Но он несет его навстречу несчастью.
За что арестован? Почему арестован? Оплошность? Недоразумение? А может… об этом и подумать страшно… но все же, может, никакой ошибки, а за дело? Но за какое дело?.. И если за дело – значит, он плохо знает своего сына.
А и в самом деле, если разобраться, знает ли он Вадима? Да, он хорошо знает его характер (эх, если бы был у него характер!), его способности и склонности, его вкусы и привычки. Это так. Но знает ли он, чем живет Вадим, о чем думает и как думает? До поры до времени он и это знал: человек не только в пять, но и в десять лет еще не умеет скрывать своих мыслей, все, о чем подумалось, он тут же тебе и выскажет. А все ли говорит ему Вадим сейчас? Нет. Чем старше становился сын, тем все больше как бы отдалялся и замыкался в себе. Иной раз и надо бы – видно, что надо – поговорить, но какие-нибудь важные и срочные дела обязательно подвернутся. А потом, глядишь, в очередную командировку уехал на неделю, а то и на две. Один раз оставил парня наедине со своими мыслями, другой. А в третий раз он уже и сам не захочет с тобой чем-нибудь сокровенным поделиться…
Какая-то компания у них по весне подобралась. Что за компания? Спрашивать-то его спрашивал, и не раз, а толком так и не узнал. По рассказам Вадима, хорошие, веселые парни, такие же, как и он, студенты. А как-то предложил ему пригласить их к себе домой – начал отнекиваться: неудобно, беспокойство маме, и ребята будут чувствовать себя скованно…
И что это за фокус с женитьбой? Что так вдруг загорелось? Вика хорошая девушка, и отца ее немного знаю. Но что за спешка?..
Выходит, и в самом деле не знаю я сына. Что-то когда-то упустил, а теперь уж не наверстаешь…
Больше всего мучила Николая Сергеевича неизвестность. За пустяки нынче не арестовывают. Так за что же, за что же? Что случилось, что произошло?
И хоть летит он навстречу беде, несчастью, а хорошо, что самолет несет его с такой скоростью…
Куда спешит, куда торопится человек?
Каждый в отдельности – точно и определенно знает, куда он спешит. А знают ли это все?.. Куда спешит, куда торопится человечество?!
ГЛАВА V
МОСКВА
1
Москва!
В школе заучивали: «…как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Но «отзывалось»-то это священное слово больше все же в голове, в уме. А вот теперь, спустившись по трапу из самолета, Дементий почувствовал, что его первый шаг по московской земле отозвался в самом сердце…
Машины идут – как река течет. А по берегам этой железной реки – людское столпотворение. Наверное, и во всем Братске столько народу нет, сколько здесь на одной только улице туда-сюда коловращается.
Большая площадь показалась. И по всему ее асфальтовому простору тоже мчатся одни машины. Людские толпы из метро, от автобусных остановок, как вешние потоки, утекают куда-то под землю, под площадь и потом выплескиваются на другой ее стороне.
А вот и Каменный мост. Если человек никогда и не был в Москве – все равно сразу его узнает: видел в кино. И Кремль с него – весь как на картинке: Большой Кремлевский дворец, златоглавые соборы, Иван Великий с вознесенной под облака тоже золотой шапкой…
Александровский сад. Площадь Революции. Приехали.
Дементий сдал чемодан в камеру хранения под «Гранд-отелем» – и скорей-скорей на Красную площадь.
Все так, как и представлялось: справа зубчатая стена с Никольской и Спасской башнями, у стены Мавзолей, а чуть левее, с того, дальнего края площади, на тебя тихонько надвигается многокупольная разноцветная громада Василия Блаженного.
Постепенно выступая из-за выпуклости площади, храм словно бы вырастал на глазах, вырастал все выше и выше. Было такое ощущение, будто шел Дементий не по этой вот ровной, отполированной миллионами ног черной брусчатке, а подымался по ступеням. А может, это потому так казалось, что чем ближе он подходил к этому каменному чуду, тем все сильнее у него теснило в груди? Он и сам не замечал, что начинает почему-то затаивать дыхание. Даже собственным глазам не верилось, не верилось, что из камня – из мертвого камня! – можно сотворить такое. Уж не из волшебной ли сказки все это пришло? Пришло, да так и осталось здесь людям на погляденье, миру на удивленье… Так бы стоял и глядел хоть целый день и на этот веселый храм, и на суровый Кремль, и на все, что вокруг…
Зазвонили часы на Спасской. Сколько раз слышал их звон по радио, но все-таки – это другое. Ведь сейчас он не только знакомый звон слышит, а и саму Спасскую башню видит. И Спасскую, и храм Покрова, и Ивана Великого…
Постояв у памятника Минину и Пожарскому и обойдя кругом Лобное место, Дементий медленно, нехотя сошел с площади.
Улица Разина. Это по ней везли в железной клетке Стеньку на Лобное место… Каждый камень здесь дышит историей!
С площади Ногина до улицы Кирова, где дядя Коля живет, рукой подать. Но Дементий решил сперва съездить в институт. Так будет лучше. А то получится, что приехал он прямо и непосредственно к ним в гости. Спросят, как и что про тот же институт, а он не знает.
В автобусе было относительно свободно. Дементию даже удалось занять место у окна. И, конечно, интересно было бы поглядеть по сторонам – как-никак все же по Москве ехал. Но он нарочно не стал этого делать, а вынул записную книжку и начал сверять по ней, правильно ли едет и на какой остановке ему выходить.
Москву посмотреть он еще успеет. А сейчас не хотелось, чтобы что-то еще накладывалось на только что виденное. Пусть нынче в глазах будет одна Красная площадь… Однажды в выходной день они с друзьями сплыли вниз по Ангаре на моторке в глухое, поразившее его дикой красотой место. Так когда под вечер возвращались домой – он глаза держал прижмуренными. «Ты что жмуришься-то, – заметил кто-то из друзей. – Небось уху уплетал – глаза, как фонари, горели». – «А я всегда уху перевариваю с закрытыми глазами – лучше усваивается», – отшутился тогда Дементий. А когда вернулись в общежитие, сразу же достал картон и сел за него. Ребята потом удивлялись, когда на картине то место узнали…
Вот и институт.
Как тут все торжественно и тревожно! Просторный вестибюль шмелиным гудом гудит, и в гудении этом тоже возбуждение и тревога слышатся. А может, это ему только так показалось?
Нет, не показалось. Едва успел войти – уже и сам затревожился: в списках допущенных к экзаменам своей фамилии Дементий почему-то не нашел.
– Ты прикладник? – спросил его просто, если не сказать бедно, одетый парнишка.
Дементий не сразу сообразил, о чем это он.
– Ну да, факультет декоративного и прикладного искусства, – нарочно полностью, чтобы уж не было никаких недоразумений, назвал Дементий.
– Дак тут и искать нечего. Те списки, говорят, в деканате. Пошли, я туда же.
В деканате сказали, что беспокоится он понапрасну: не было бы в списках – не получил бы и вызова. А в списках он сразу себя не нашел – так это потому, что на прикладное идут в немалом числе те, кто не проходит или не надеется пройти на факультет живописи. А ты-то, мол, чего – тебя без разговоров и на живопись возьмем… Еще и пошутить изволили: «Ты же и бородой-то на живописца смахиваешь – погляди-ка, какая она у тебя живописная…»
Да, кстати уж, что делать с этой, будь она неладна, бородой? Порядком толкается тут по коридорам таких бородачей, и все какие-то пижонистые, словно носят свою бороду напоказ: поглядите-ка, мол, какие мы модные!.. Может, сбрить? Но ведь зарок же дал: пока не сдам экзамены… А вот постричься – это надо.
2
Дементий вышел из института и вскоре на той же стороне улицы увидел на стекле одного окна голубого «перманентного» юношу, на стекле другого – томную златокудрую девушку, а над ними – как бы поясняющая оба произведения искусства надпись: «Мужской и женский залы». Что ж, именно эти «залы» ему и были нужны.
Очередь, по дневному времени, была небольшая. В общей ожидальне Дементий сел на свободный стул рядом с листавшей журнал светлокосой девушкой. Отсюда как раз были видны оба зала: заскучается – можно глядеть заместо кино.
Он повнимательней пригляделся к своей соседке. Красивая, милая девушка. Только что ей здесь делать? Разве что с подружкой за компанию пришла? Однако журнальчик листает не просто так, а приглядывается к каким-то замысловатым прическам… Слава богу, уходят всякие «вшивые домики» и «я одна у мамы дурочка». Прически пошли разные и красивые. А только и косы – косы-то тоже, наверное, неплохо… Нет, конечно, вовсе не обязательно, чтобы все их носили. Кому что нравится. Да не всем они и идут. А этой-то как раз идут, да еще как идут-то!..
– Следующая!
Вот тебе и с подружкой! Сама пошла. А может, маникюр?.. Нет, садится в кресло, и мастер – такая же молодая девчонка – уже примеряется к ее косам, а та показывает, по каких пор их резать. «Дура! Что ты делаешь!..»
Эх, Дементий, Дементий! Сам-то ты что делаешь?! Ну что тебя приподняло, сидел бы себе и сидел, явно же не в свое дело лезешь. В этот зал вообще мужчинам заходить нельзя – вот с каким возмущением глядят на тебя эти великомученицы в железных шлемах со всякими бирюльками в волосах. («Если хочешь быть красивой – надо пострадать». Страдают…) Зря, конечно, зря поперся, но уж если идешь, так торопись – вот она уже и ножницы занесла.
– Одну минуточку, девушка!
Парикмахерша посмотрела на Дементия с таким возмущением и таким презрением, что он окончательно понял всю нелепость своего положения. Ну да не в парикмахерше дело, не с ней и разговор.
– Зачем вы это? Зачем такую… красоту?
Девчонка почему-то не рассердилась. Странно! Просто глядит – и замешательство в глазах.
– Да вам-то какое дело, молодой человек? – у мастера и в голосе звучит возмущение. – Вам нравится ваша борода – ну и носите ее себе на здоровье. А девушке коса не нравится.
– Товарищ, похоже, только из деревни: руса коса до пояса… – Это подал голос черномазый хлыщ, незадолго перед тем заявившийся с такой же по-цыгански черной, размалеванной девой. – Он еще не знает, что косы – это несовременно.
– При чем тут современно или несовременно, пижон! Кому-то… да вон хотя бы твоей писаной крале коса совсем и ни к чему. А этой… вы меня извините, конечно, но вам же она очень идет.
– А может, девушке самой лучше знать, что ей идет и что не идет?..
Дискуссия начинала затягиваться, и в ней, похоже, готовились принять участие, кроме этого пижона, и все сидящие в два ряда великомученицы – для них-то ведь тоже небось все это было как бесплатное кино… Эх, Дементий, Дементий! И чего тебя дернуло? Глупо и ненужно. А теперь вот стой как дурак и озирайся по сторонам… Да это ты или не ты, такой нелепый, из зеркала глядишь? Уходи, и чем скорей, тем лучше.
– Не зря говорят: внешность обманчива. На вид вы мне показались умнее…
Хоть и тихонько Дементий сказал это девчонке, а все равно, наверное, напрасно: зачем человека обижать? Тем более что вид у нее и так огорченный…
А теперь – вон отсюда.
– Проваливай, проваливай!
– А то приперся – не видели его.
– Молодой, а безобразничает.
– Сам-то небось по моде – вон бородища-то какая!..
Смотри-ка, как они все взъерошились!.. Ну да и поделом: не суй нос, где тебя не спрашивают. Вперед наука… Девчонку только жалко. Хорошая девчонка…
Выйдя на улицу, Дементий облегченно вздохнул и, словно бы прощаясь с этим храмом красоты, еще раз оглянулся на голубого юношу и желтую девицу.
Видно, стрижку придется отложить. Да и, разобраться, не на дипломатический прием он идет: кто заметит, стриженый или нестриженый. А может, даже и так еще получится, что его загривок, как и только что бороду, примут за последний крик моды – вон сколько их, косматиков, по московским улицам шастает!.. Переживем! Только нехороший какой-то осадок – словно полыни хватил – остался: лучше бы совсем не заходить в эту цирюльню… Правда, тогда бы девчонку не встретил. А девчонка славная…
Дементий опять сел в автобус и доехал до площади Дзержинского.
Какой-то француз не то в шутку, не то всерьез сказал, что нет ничего горше сознания только что сделанной глупости. Пока Дементий ехал да пока шел по площади пешком, дурацкая сцена в парикмахерской если совсем и не забылась, то отодвинулась, и горечь того самого сознания немного рассосалась.
Дом тринадцать. Все правильно. Остается сделать восхождение на пятый этаж.
Взойдя на последнюю площадку, Дементий сделал глубокий вдох, затем такой же длинный выдох, а уж затем только нажал на кнопку звонка.
Дверь открыла одетая по-домашнему полная женщина средних лет.
– Можно Нину Васильевну?
Это наверняка она и есть, но все равно надо спросить.
– Да это уж не ты ли, Дема? Здравствуй. Проходи… А с Николаем-то Сергеичем разминулись, что ли?
Добрая, видать, женщина. Только почему глаза-то у нее заплаканные? И в голосе слезы. Уж не случилось ли что?
– Проходи, проходи. Вот сюда вешай… Проходи в комнату, я сейчас чай поставлю… А может, не чай, может, тебя обедом накормить? Ну конечно же, ведь ты с дороги…
Хорошая женщина. А вот о чем говорить с ней – не знаю. Вообще-то мало ли о чем бы можно, но ведь явно что-то неладно у них.
– А Вадима что, нет дома?
От вопроса Дементия Нина Васильевна отшатнулась, как от удара. И словно бы разом дар речи потеряла: и хочет что-то сказать, и не может.
– Несчастье у нас, Дема. Вадика арестовали.
Теперь как бы ответный удар получил сам Дементий. И тоже не сразу нашелся, что на услышанное сказать.
– Арестовали?! Да как это случилось?
Тоже вопрос!.. Разве так уж важно, как это случилось! Это может быть важно для милиции, а не для матери…
