Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГОРДИТЬСЯ СЛАВОЮ СВОИХ ПРЕДКОВ НЕ ТОЛЬКО МОЖНО, НО И ДОЛЖНО, НЕ УВАЖАТЬ ОНОЙ ЕСТЬ ПОСТЫДНОЕ МАЛОДУШИЕ.
Александр ПУШКИН
ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО ОГЛЯДЫВАЯСЬ, МЫ СМОТРИМ НА ПРОШЕДШЕЕ ВСЯКИЙ РАЗ ИНАЧЕ; ВСЯКИЙ РАЗ РАЗГЛЯДЫВАЕМ В НЕМ НОВУЮ СТОРОНУ, ВСЯКИЙ РАЗ ПРИБАВЛЯЕМ К РАЗУМЕНИЮ ЕГО ВЕСЬ ОПЫТ ПРОЙДЕННОГО ПУТИ.
Александр ГЕРЦЕН
ГЛАВА XII
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
1
Вот он наконец тот день, который Дементий ждал столько лет!
Прорезая гул множества голосов, ударил звонок, возвещающий начало занятий… Правильнее бы сказать, наверное, прозвенел – все же не вечевой колокол. Но для Дементия этот звонок был именно ударом колокола: он как бы подводил черту, он обозначал новый рубеж в его жизни. Все, что по ту сторону черты – ожидание нынешнего дня, подготовка к нему. Теперь его земное существование исполнялось уже другим, более высоким смыслом: сегодня он вступил в Храм Науки и Искусства. Сегодня в этом Храме – первая, торжественная литургия.
Правда, никакой торжественности он не заметил, не ощутил. Просто кончилась толчея в вестибюле, опустели коридоры, студенты разошлись по своим аудиториям. Ну да и не обязательно, наверное, духовому оркестру играть – главное, чтобы в тебе самом звучала музыка…
Когда Дементий вошел в аудиторию своего курса, все самые удобные позиции оказались уже занятыми более предприимчивыми и предусмотрительными однокашниками. Оставались одни лишь, нелюбимые еще со школы, передние ряды. Несколько огорченный, он пошел было в третий у стенки ряд, приглядывая незанятое место, но вдруг передумал и как бы кому-то назло решительно сел на первый.
Вытащив из папки толстую тетрадь, а из кармана пиджака – шариковую ручку, Дементий покойно положил поверх тетради свои увесистые кулаки: он готов; можно начинать Учение.
– Здесь не занято?
Дементий повернул голову, поднял глаза. Рядом стояла (и откуда только взялась?) высокая, строго одетая девушка. (Не иначе – из задних рядов: тоже небось искала там местечко.)
– Как видите.
Можно бы, да пожалуй, и надо бы ответить повежливей, полюбезней: как-никак девчонка не виновата, что тебе места на Камчатке не досталось, она, поди, и сама бы не прочь там обосноваться… Но пока он соображал, как да и чем смягчить и тон и смысл своего ответа, в аудиторию вошел профессор.
– Садитесь, садитесь…
Однако к тому времени, как было получено это великодушное разрешение, девушка – не стоять же! – успела сесть сама. «Дубина!» – сам себе сказал Дементий, а увидев, что девчонка села не рядом, а на некотором удалении, с непонятно откуда взявшимся злорадством еще и добавил: «Ну и прекрасно!..»
Профессор взошел на кафедру и начал выкладывать из портфеля бумаги и разноцветные брошюры.
Профессор… Если бы профессор! На кафедре стоял человек, которому куда больше подходило ничего не говорящее слово «преподаватель»: молодой, чернявый, подтянутый. Разве что глубокие залысины на висках говорили, что молодому человеку все же давно за тридцать. Однако даже и намека не было ни на обязательную (как считал Дементий) для профессора седину, ни, тем более, на какую-то солидность.
Нет, не так, совсем не так представлял он в своем воображении начало Учения.
…В большой зал – ну, пусть в аудиторию, но лучше бы в зал – входят сразу трое: убеленный сединами известный Художник и столь же известный и почитаемый Ученый, а с, ними – прекрасная молодая женщина – то ли их ассистентка в образе музы живописи и ваяния, то ли сама муза (это Дементий окончательно не решил). Художник посвящает их в Искусство, а Профессор говорит, что Наука озарит светом Истины столбовую дорогу их Таланта и не даст ему сбиться на боковые тропинки. Муза обещает свою благосклонность всем, кто отныне будет служить ей верой и правдой… И все торжественно, и лица у всех торжественные. Посвящаемые не слушают, а благоговейно внимают. И, разумеется, не сидят, а стоят: ведь они в этот час, как и воины перед полковым знаменем, присягают на честное и бескорыстное служение Искусству…
Где Художник? Где Муза? Профессор и тот не Профессор, а обыкновенный преподаватель…
Между тем преподаватель сказал, что он прочтет вводную лекцию о состоянии современного искусства.
Что ж, и то хорошо. Хорошо, что учение начинается не с каких-то околичностей, а с существенного, если не сказать главного.
Дементий с готовностью раскрыл тетрадь, взял в руки карандаш.
Лектор начал с общей характеристики буржуазного искусства. Он сказал, что искусство на Западе неудержимо разлагается, деградирует и давно зашло в тупик, из которого нет и не может быть выхода…
Ну, что из тупика нет выхода – это понятно: на то он и тупик. А вот почему то ли пятьдесят, то ли добрую сотню лет буржуазное искусство деградирует и все еще никак не может рассыпаться в прах, это не мешало бы и как-то объяснить. Когда нечто подобное в газетах пишется – ладно, а с профессорской-то кафедры, поди-ка, можно бы и глядеть пошире, и копать поглубже…
С записями у Дементия ничего не получалось. Заносить в тетрадку слово за словом он не успевал, да и хотелось выслушать фразу до конца, чтобы уловить смысл и знать, стоит ли записывать. После же того как смысл прояснялся, ему хотелось или задать вопрос, или оспорить сказанное, и, значит, опять было не до записи. Получалось так, что он не только слушал лектора, но и как бы постоянно разговаривал, полемизировал с ним.
Вот теперь ты говоришь что-то дельное. Мне, темному, и то ясно, что буржуазное искусство – разное, зачем же вселенскую-то смазь делать?! Про живопись ничего не скажу – мало что видел, а приходилось, к примеру, Фолкнера и Моравиа читать – какая же это деградация, какой тупик?! Как говорится, дай бог каждому… Согласен, знать Маркса и Ленина и руководствоваться их взглядами на искусство – большое дело. Но и тут не все так просто и прямолинейно, мил человек. Что толку, что посредственный художник стоит на правильных идейных позициях? Кому нужна его «правильная», но бесталанная книга или картина? А те же Фолкнер и Моравиа, насколько известно, отнюдь не являются приверженцами коммунистической идеологии…
Перейдя к отечественному искусству, лектор с большим жаром говорил о тех благоприятных условиях, какие создает наш строй для развития искусства, для полного проявления талантов. Все правильно. Но опять у него получалось так, что одним созданием этих условий не только обеспечивается, но и как бы автоматически предопределяется расцвет талантов. А ведь тоже, наверное, не такую бы геометрически прямую линию надо тянуть из точки A в точку B. Условия-то – кто спорит – распрекрасные, и в Союзе художников, говорят, не то десять, не то пятнадцать тысяч членов, а Пластовых и Кориных по пальцам одной руки можно пересчитать. С другой стороны, благоприятных условий для проявления своих талантов ни тому же Репину, ни Сурикову, ни Саврасову с Шишкиным вроде бы никто не создавал, а – ничего, проявились. И Достоевский с Некрасовым бедствовали, уж вон как бедствовали, а смотри-ка, и из них тоже что-то вышло…
Прозвенел звонок.
Преподаватель той же деловитой походкой, какой вошел в аудиторию, не мешкая ни минуты, покинул ее. Следом за ним в дверь устремились и студенты. Сразу стало шумно, оживленно, разговорчиво.
Дементий закрыл тетрадь и только сейчас с немалым удивлением увидел слева от себя девушку-соседку. Аж вон как внимательно слушал – забыл про все на свете! Вот только много ли интересного узнал-услышал…
– Меня зовут Машей, – перехватив его взгляд, просто, ровным голосом сказала соседка. Таким ровным, что в нем нельзя было уловить ни интереса, ни безразличия.
– Дементий.
Слава богу, хватило ума руку не протягивать, а то бы самое дурацкое танцплощадочное знакомство получилось!
Маша поднялась со своего места и, влившись в общий поток, пошла к двери. И надо думать, ничего такого позорного или унизительного бы не было, если бы Дементий вышел вместе с ней. Куда там! Он заставил себя зачем-то выждать, с деловитым видом перекладывая с одного места на другое тетрадку, и уж потом только не торопясь – подчеркнуто не торопясь! – двинулся к выходу из аудитории. Хотя спроси он сам себя, для кого и для чего нужно было подчеркивание, – вряд ли бы нашелся вразумительный ответ. Разве для того лишь, чтобы потешить глупое мальчишеское самолюбие: вот, мол, я какой независимый, за тобой вприпрыжку не побежал…
В коридоре многие из однокурсников стояли или прохаживались группами по двое, по трое и разговаривали, как-давние знакомые.
И когда только успели! Дементий и удивлялся, и втайне завидовал способности людей быстро знакомиться. Для него это всегда было трудноодолимой преградой. Вот и сейчас – почему бы не подойти к той же Маше, вон у окна стоит, и тоже одна, подойти и этакий легкий светский треп завести: из какого города и с какими работами поступали? Нравится ли вам Пикассо? А какой больше – голубой или розовый?.. Да мало ли о чем можно турусы на колесах завести!.. Нет, не заведет. Не дано. Не отпущено богом такого таланта. То есть даже не то что он двух слов связать не может – поднатужился и как-нибудь связал бы. Но ему будет все время казаться, что он навязывается в знакомые, и Маша тоже будет считать так, а не иначе, и уже одно это сознание еще загодя вселяет боязнь опростоволоситься и сковывает язык.
Вернулся он в аудиторию сразу же после звонка, одним из первых. И все по той же причине: сядешь далеко от соседки – гордым зазнайкой сочтет, сядешь близко – с какой, мол, такой стати? Так что пусть сама, где ей хочется, там и садится…
Только, парень, не слишком ли много ты о таких пустяках думаешь? – сам себя одернул Дементий. Вроде бы в институт пришел, а не на танцплощадку. Думай, как лучше учиться, а не знакомства заводить. На первом уроке забыл про эту самую Машу – вот таким манером и дальше продолжай…
Однако как ни увещевал, ни уговаривал себя Дементий, сосредоточиться, вслушаться в то, что говорил лектор, теперь ему не удавалось. Вот-вот вроде бы потянулась ниточка мысли, пошла, пошла, с другой перехлестнулась, дальше бы идти – нет, почему-то оборвалась, и полезло в голову что-то совсем стороннее, никакого отношения ни к буржуазному, ни к советскому искусству не имеющее. Может, оттого так получалось, что он, истратив в первый час весь наличный запас своего внимания, получил уж слишком скудную, говоря современным языком, информацию, и вот теперь организм включил свои защитные устройства. Есть, говорят, такие устройства. Перебор информации – где-то там что-то отключается и человек уже не способен ничего воспринимать, кроме разве анекдотов. Пришел, к примеру, слушать стихи модного поэта, разинул рот, развесил уши, настроился, а поэт читает какую-то модерновую невнятицу. Читает пять минут, читает пятнадцать, а все еще никакого просвета нет; чик! – и все отключилось, человек только видит, как поэт размахивает руками и разевает рот, а что из того раззявленного рта вылетает, уже не слышит. Не слышит, потому что знает, убедился: ничего интересного не вылетело и не вылетит…
Лектор одну за другой брал лежащие на кафедре брошюры и приводил из них пространные цитаты. Надо думать, цитаты должны были подтверждать неукоснительную правильность сказанного. Дементию же казалось, что дважды два – четыре можно доказать и без обильных ссылок на высокие авторитеты. Надо ли вообще такие вещи доказывать – вот в чем вопрос…
Он исподволь, незаметно начал приглядываться к соседке. Недурна. Может быть, даже красива. А что сразу такой не показалась – глаз приучается к яркому, кричащему, и только такое, бьющее на эффект, в первую очередь и замечается: малиновые или вишневые губы, цыганские, дугой, брови, желтые, сиреневые или лиловые волосы… А у этой, кажется, вообще никаких следов косметики не видно. Волосы зачесаны просто, без ухищрений, и с химией – это видно, – слава богу, пока еще знакомства не водит. И одета строго: поверх глухой, стального цвета кофточки – черная жакетка. Ни брошки, ни висюльки какой, никаких украшений. Разве что вон на безымянном пальце грубоватый на вид, почти необработанный кусок янтаря мягко так, солнечно теплится… И имя по нынешним кибернетическим временам редкое. Не какая-нибудь Виолетта или Викторина, а Маша. Хорошо звучит: Маша…
– Вы что там шепчете?
Уж не Маша ли спрашивает? Ну да, кому же еще. Значит, услышала? Какой позор… Какой ужас!
Самое Машу-то вряд ли кто-нибудь, кроме Дементия, услышал – спросила она шепотом, да еще при этом и ладонью загородилась, – но в Маше ли дело! Если бы ее и услышали – беда невелика. А вот, не дай-то бог, она сама что-то там такое, похожее на свое имя, слышала…
Звонок прозвенел – словно бы спасательный круг утопающему Дементию кто кинул.
– Понимаете… чтобы лучше запомнить, я… некоторые формулировки про себя повторяю, – выжал он из своих артезианских глубин, чувствуя, как от напряжения всех, что называется, моральных и физических сил рубашка начинает приставать к лопаткам.
– И помогает?
Маша лукаво улыбалась, и эта улыбка окончательно повергла Дементия в полное смятение: слышала, конечно же слышала…
– А мне кажется, самое верное – записывать, – идя на выручку разом онемевшему Дементию, продолжала Маша. – Нынче ты повторил про себя и запомнил, а пройдет месяц – забыл. А по записям и к экзаменам легче готовиться.
У Дементия немного отлегло: чего паникуешь, может, она всего-то навсего по-деловому, просто так тебя спросила – очень-то ей нужно всякие твои глупости подслушивать! – а ты уже возомнил…
– А если неинтересное, пустое или что спорное слышишь – тоже записывать?
– Хотя бы коротко, но – тоже записывать.
– Зачем же пустое-то или спорное?
– Да хотя бы затем, чтобы, когда будешь перечитывать записи, пустое назвать пустым, а спорное – оспорить.
– Кому назвать? – не понимал Дементий. – Кого оспорить?
– Себе назвать. А вдруг это пустое тебе уже не покажется пустым? Или на какую-нибудь интересную мысль наведет. А уж оспаривать возьмешься – тем более: тебе же доказательства потребуются. Значит, опять какое-то движение мысли… Бывает, что вообще зацепишься глазом за одно-единственное слово, за какой-то крючок в тетради и целую картину этим крючком из памяти вытянешь. А когда не за что зацепиться – как вспомнить? Разве что феноменальную или того чище гениальную память иметь.
– Да нет, до этого-то у меня далековато, чаще в одно ухо влетает, а в другое вылетает, – чистосердечно признался Дементий и тяжело вздохнул.
Ему все больше нравилась девушка. Даже не то что нравилась – она становилась все более интересной ему. Дементий уже забыл, красива она или не очень; его захватил живой ход мысли и какая-то необыкновенная легкость разговора (даже с Зойкой – свой человек! – и то так легко не было). Только откуда, откуда ей все эти крючки и зацепки известны? Ведь первый курс, первый день занятий!
– Нет, для меня уже не первый, – серьезно ответила на его вопрос Маша. – Я уже старая, третий год на студенческой скамье.
– Каким же образом?
– Как-нибудь потом объясню, а сейчас… слышите: звонок… Проболтали, дураки, всю перемену, теперь еще час без движения.
Дементию все нравилось в Маше, даже то, что она и его и себя обозвала дураками. В компании с такой интересной девушкой даже дураком побыть приятно.
– А что у нас сейчас?
– Вроде бы должен быть иностранный…
2
В аудиторию вошли сразу две дамы средних лет. Одна из вошедших была полноватой и улыбчатой, другая сухопарой и подчеркнуто строгой, но выглядели они чем-то неуловимо похожими друг на друга, будто выражали два состояния одного и того же человека. Одинаковость профессий, что ли, наложила на их лица такой отпечаток.
Ну, вот ты мечтал увидеть музу – сразу две…
Это были преподавательницы французского и английского языка. Они немного посовещались между собой, затем улыбчивая француженка сказала, что ее будущие ученики остаются в этой аудитории, а желающие заниматься английским пусть встанут и с ее коллегой пойдут в соседнюю.
В школе Дементий учил немецкий, так что сейчас ему было глубоко безразлично, какой язык выбрать, поскольку о немецком речи не было. Он загадал: пойдет Маша с англичанкой – и он пойдет, останется в своей (да, теперь уже, считай, «своей») аудитории – еще лучше: ходить никуда не надо. Да и как получится на новом месте, неизвестно – то ли вместе удастся сесть, то ли порознь…
Маша как сидела, так и осталась сидеть. Вот и прекрасно: языковая судьба Дементия решена – он будет знатоком французского.
Начала француженка с похвалы «своему» языку. Затем, чтобы студенты услышали его прекрасное звучание и сразу же, с первого урока, возлюбили, читала стихи французских поэтов.
Звучание было и воистину красивым, мягким, нежным, будто шло непрерывное объяснение в любви. Но без знания смысла слов даже оно, в конечном счете, утомляло. Звучит музыка – это одно; поется песня – уже хочется знать, о чем она; а когда звучит слово – тем более хочешь постигнуть смысл сказанного…
Постигнет ли когда-нибудь Дементий смысл этой чужой красивой речи?.. В школе, помнится, больших способностей в изучении языка он не обнаружил. Свой-то, родной, и то сдавал с грехом пополам…
– Вы только представьте, какое это наслаждение – читать в подлиннике Вийона, Флобера, Мопассана! – так закончила преподавательница свое похвальное слово французскому. – А вы будете читать!
И когда на перемене Дементий с Машей прохаживались по коридору, Маша спросила его:
– В школе учил и теперь решил дорваться до Мопассана в подлиннике?
– Ни то ни другое, – ответил Дементий и невесело усмехнулся. – Никогда мне не читать французов в подлиннике!
– Что за мрачные предсказания?! – Похоже, Маше хотелось считать такой ответ не более как шуткой. – Что за малодушие?
– Не малодушие, а трезвый взгляд на вещи… Каких-то особых способностей к языку у меня нет – раз…
– Будешь чуть больше других заниматься – и вся премудрость!
– Этого-то делать я как раз и не буду, – гнул свое Дементий.
– Не понимаю, – Маша даже приостановилась и в недоумении развела руками.
– А очень просто. Вряд ли на всем курсе найдется человек темнее меня. Мне столько надо узнать такого, что у вас, к примеру, уже давно в зубах навязло. Улавливаете?
– Не совсем. Какое все это имеет отношение к языку?
– Самое прямое. Господь бог на его изучение специального времени, увы, не прибавил. Надо укладываться в те же двадцать четыре часа. И мне всегда будет жалко тратить из них даже один час на язык.
«Может, зря я так-то разоткровенничался, – запоздало спохватился Дементий. – Зачем недоумком-то себя перед девчонкой выставлять – уж не думаешь ли, что так скорее ей понравишься?!»
Однако же спросить себя Дементий спросил, а никакой тревоги почему-то не ощутил. Он словно бы пребывал в твердой уверенности, что умная Маша поймет его правильно.
– Так как же? – спросила умная Маша.
– Что как? – не понял Дементий.
– Совсем не учить язык?
– Не учить нельзя могут из института выгнать. Буду учить, буду сдавать на троечки. Но ложиться костьми, чтобы читать в подлиннике Камю, – увольте. Я еще всего Достоевского в подлиннике не знаю, я еще его «Дневник писателя» не читал.
– Какая-то странная нигилистическая теория! – все еще недоумевала Маша. – Мне и возразить вроде нечего, и согласиться я никак не могу.
Такая Маша – недоумевающая, немного растерянная – нравилась Дементию, пожалуй, даже больше, чем ровная и строгая, какой он увидел ее в первый раз.
– И не надо соглашаться. И никакую теоретическую базу для оправдания своего невежества подводить я вовсе и не собираюсь. Просто язык надо учить в школе. Лучше – с первого класса. Мне не пришлось, а теперь потерянного не наверстать. Вот и все. А кто же говорит, что знать еще один язык – пустая забава. Если хотите, я всегда завидовал и буду завидовать людям, знающим кроме родного еще какой-нибудь язык. Великое это дело!
Дементий сам на себя подивился, как это у него складно да здорово все получается. Он дивился той свободной непринужденности, с какой держался с малознакомой девушкой. Никогда такого не было! И он понимал, конечно, что дело здесь не в нем самом, а в Маше – это ее простота и естественность сделали и его свободным и естественным. Новое для Дементия радостное чувство благодарности к девушке наполнило его сердце.
Они и следующую перемену провели в разговорах. И Дементий не переставал дивиться, что ему интересно слушать Машу даже и тогда, когда речь заходила о каких-нибудь пустяках.
Бывает, слушаешь человека и про себя отмечаешь: вот это он говорит свое, а это – то ли где вычитал, то ли от кого узнал и теперь повторяет чужие слова. У Маши было все свое, не заемное… Кем-то давно уже замечено: человек – это стиль. И Дементию подумалось, что от какой-нибудь синтетической девы с чужими наклеенными ресницами и перекрашенными под седину, значит, тоже чужими волосами, наверное, в разговоре скорее услышишь заемное, взятое напрокат, чем от такой вот Маши, у которой и во внешнем облике все свое. Да, могут быть и исключения, но ведь они, как известно, лишь подтверждают правило…
3
На последнем уроке, или – уж если не по-школьному – последней лекции, в аудитории появился сухонький седенький старичок профессор, которого Дементий хорошо помнил еще по вступительному экзамену. Воспоминания были, правда, не из самых приятных, поскольку на один вопрос Дементий ответил плохо, но старичок тогда показался ему добрым, сердечным.
Получалось так, что нынче они с ним как бы менялись местами: нынче профессор будет держать экзамен. Что интересного и важного он им скажет и как скажет?! Зачетной книжки у профессора хотя и нет и оценку в ней выставить они не вольны, но, в свою очередь, и профессор не волен запретить им, каждому про себя, выставить ту оценку…
– Мы будем изучать отечественную историю. И для начала… для начала попробуем вдуматься в смысл сказанного… Оте-че-ственная – значит, история наших отцов и праотцов. А если так, то разве что самым никудышным, чванливым детям неинтересно знать, как жили их отцы и деды. Таким детям, которые, ничтоже сумняшеся, считают, что и вся мировая история начинается с их появления на свет…
Профессор стоял не на кафедре, а рядом, положив одну руку на ее край, другой слегка жестикулируя («Оте-че-ственная!» – указательный палец вверх). Никаких конспектов, никаких брошюр. Он глядел прямо перед собой, и нельзя было понять, то ли на студентов в задних рядах смотрит, то ли поверх их голов, в ту дальнюю даль веков вглядывается, о которой говорит.
– Наша прародина – Киевская Русь, – продолжал он уже другим, более ровным голосом. – Тыща лет отделяет нас от тех времен. Тыща лет, сколько всяких событий! Как их запомнить, в каком порядке заучивать? Можно, конечно, заучить: в таком-то году произошло то, в таком-то – это…
– Непросто! – тяжело вздохнул кто-то за спиной Дементия.
– Да и это ли самое главное? Если кто-то из вас не сможет точно сказать, в каком году был первый поход Святослава на Дунай, а в каком второй, – это еще полбеды. Куда важнее постигнуть суть того времени и понять, что оно – и в нынешнем, нашем с вами, времени. Сумеете ли вы найти общий язык с князем Святославом или будете говорить, не понимая друг друга – как-никак тыща лет меж вами! – вот главное…
Дементий на минуту представил киевского князя с дружиной в ратном походе. Где-то на берегу реки – может, то Днестр, а может, Буг – захватила воинов ночь… Мерцает отраженными в ней звездами река, спит, раскинувшись по ее берегу, дружина. Не спит, бодрствует у потухающего костра один Святослав. Вот он поднял глаза на усыпанное звездами небо, посмотрел на крепко спящих ратников и что-то сказал… Дементий напрягся: ему хочется знать, что сказал князь. Но он услышал голос, какие-то слова, а смысл их до него не дошел, смысла он не понял. Какая досада: может, князь сказал что-то очень, очень важное!..
Дементий тряхнул головой, отгоняя видение, придвинул тетрадь.
– …Когда вы будете читать учебники по истории, – меж тем говорил профессор, – у вас может создаться впечатление, что история, начиная первым русским летописателем монахом Киево-Печерской лавры Нестором и кончая, скажем, Покровским, пишется пером и чернилами. Это – заблуждение! История пишется на бумаге пото́м. Пото́м! А сначала она пишется кровью…
Лицо профессора посуровело, рука медленно прошлась по кромке кафедры вперед-назад.
– Было время, когда в некоторых книгах можно было прочесть, что нашествие Наполеона на Россию было в известной мере прогрессивным явлением, поскольку, мол, Наполеон на штыках своих солдат нес в феодальную Россию идеи буржуазного, а значит, и более передового общества. А война 1877—78 годов за освобождение Болгарии от пятисотлетнего турецкого рабства толковалась как захватническая: Россия, мол, рвалась на Дарданеллы… Так вот я и говорю: на бумаге можно всяко написать. Но и та и другая страница русской истории прежде была написана опять же не на бумаге, а на полях сражений, была написана под Бородином и на Шипке, и написана кровью русских солдат. Не слишком ли большую плату заплатила Россия под Бородином за прогрессивные идеи, которые нес ей Наполеон?! И много ли выгоды получила, освободив славянского брата от ненавистного чужеземного ярма?!
Голос у профессора был негромкий, скорее даже слабый, но такая внутренняя сила слышалась в каждой фразе, в каждом слове! И эта внутренняя убежденность сухонького, на вид немощного старика действовала на Дементия, пожалуй, даже сильнее слов. Она и словам-то сообщала словно бы какой-то особый, дополнительный смысл. А еще и то было новым, неожиданным для Дементия, что профессор не просто «выкладывал» перед ними свои знания, но и как бы постоянно будил их мысль, приглашал к живому разговору. И не так уж важно было, что, ставя вопросы, он сам же на них и отвечал… Все же каждому студенту как бы давалась возможность задуматься над вопросом, с тем чтобы потом свой мысленный ответ сопоставить с ответом профессора. И совпадал ответ – хорошо, не совпадал – тоже хорошо: значит, я заблуждался, а теперь мое знание будет истинным.
– Если вы хотите всерьез знать отечественную историю, вы должны постигнуть… или, скажем помягче, попытаться постигнуть ее дух. В противном случае история покажется вам нелепым нагромождением малопонятных, а нередко и взаимоисключающих фактов…
Профессор отошел от кафедры, медленно прошагал вдоль первого ряда, потом резко обернулся и спросил:
– Вы хотите понять нынешнее? Вам хочется заглянуть в завтрашний день?.. – сделал небольшую паузу. – Но ведь нынешнее – из вчерашнего, так же, как и будущее из нынешнего, и чтобы понять то или это время, надо знать всю цепь времен… Цепь ковалась многими веками и многими поколениями, она неразрывна и нам не подвластна. Мы не вольны в ней ничего изменить или исправить… Да, одно кольцо отковалось прочным и круглым, другое, хоть и ковалось труднее и дольше, а вышло корявым, и если бы его выкинуть и соединить хорошее «напрямую» с таким же удавшимся, цепь была бы на вид, наверное, более правильной и красивой. Но – цепь есть цепь: из нее нельзя ничего выкинуть, точно так же, как невозможно ничего и вставить. Все рассыплется, рухнет, и история превратится, как я уже сказал, в малопонятное нагромождение фактов…
Звонок прозвенел как-то уж очень скоро. Дементий так безотрывно-внимательно слушал историка, что только сейчас почувствовал, как занемели в коленках ноги и устала от напряжения правая рука с зажатым в пальцах карандашом. Мотнул рукой, расслабляя пальцы; увидел Машу. Выходит, про нее он опять забыл? На первом-то часе – это ладно, это понятно: села какая-то девица, ну и пусть себе сидит… Но теперь-то, теперь-то как это получилось?
Дементий посмотрел на Машу, на исписанные страницы тетради и никак не мог решить для себя: огорчаться ему надо или радоваться? Оно вроде бы и огорчительно, но, с другой стороны, если так заслушался, что забыл про все на свете, наверное, и хорошо. Значит, он еще не совсем потерянный студент!
От этой мысли стало весело. И как бы в утверждение ее он сказал Маше, что на перемену не пойдет: что-то успел законспектировать, а что-то нет, и пока все свежо в памяти, пока ничем это не переложилось, сейчас запишет.
Маша ушла, а Дементий, не теряя времени, взялся за тетрадь. Он быстро пробежал глазами по записям, и те места, где какая-то важная мысль была выражена одной или двумя маловразумительными фразами, сейчас расшифровывал, уточнял, дополнял. А под конец записал и кое-какие свои соображения, которые приходили в голову еще на уроке.
Не первый ли раз в своей жизни Дементий задумался над словами «отечественная история»! И когда заставивший его задуматься старичок профессор входил после перемены в аудиторию, он сказал самому себе: ты мечтал увидеть Ученого – да вот же он!..
Профессор опять стал у кафедры, опять положил сухонькую руку на ее край.
– Одному абитуриенту… – тут он обвел быстрым взглядом слушателей, – на экзамене достался вопрос из времен Киевской Руси. Ответил он средне – не совсем плохо, но и не глубоко копал. Главное же – скучно так, таким пустым, тусклым голосом о Владимире Мономахе говорил, ну словно тот княжил не на его родной Руси, а на далеких Азорских островах. Между тем на второй вопрос – об Отечественной войне – ответил с блеском. Ну, это ладно, бывает, что человек одно знает лучше, другое похуже. Так нет, молодой человек подвел под свои ответы некую теоретическую базу: война, мол, меня прямо и непосредственно касается – на ней у скольких из нас отцы головы сложили. А каким боком меня могут касаться походы Владимира на половцев?..
Дементий сидел с низко опущенной головой. Он, конечно, оценил деликатность историка, умолчавшего, что горе-теоретик сидит в трех шагах от него. Профессор даже не стал уточнять, что абитуриент стал студентом… И все же Дементию казалось, что многие сейчас этак сочувственно-снисходительно поглядывают в его сторону (ведь кто-то из них слышал его ответы!).
– Надо ли ставить парню в вину такой упрощенный, такой примитивный взгляд на историю? – продолжал историк, словно бы почувствовав и поняв состояние Дементия. – Думаю, что нет. Разве он виноват, что его никто не научил смотреть на историю как на науку, объясняющую жизнь народа, а значит, и собственную жизнь каждого из нас?! И чтобы понять ее смысл, надо судьбу своего народа пережить как собственную…
Тут профессор сделал паузу и зачем-то поглядел в окно. Что он там увидел? Или глядел-то он в окно, а видел не заоконное, а что-то совсем другое?
– Ведь даже и в те, далекие от нас, века люди не просто ели-пили, пахали и воевали, а еще и думали, мучились сомнениями и мечтали о лучшей жизни – мечтали, получается, о жизни, какой мы с вами теперь живем. Давайте попробуем их понять… Кто-то из них, наших предков, бывает нам симпатичен и заслуживает нашу любовь, а кто-то вызывает другие чувства, но что делать, ведь ни свою родню, ни тем более родителей мы не выбираем. И какие бы они ни были, мы должны относиться к ним с уважением. Помните, наш великий Пушкин уважение к прошлому считал чертой, отличающей образованность от дикости. И он же говорил, что ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков…
