Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА XVIII
ТОЧКА ОТСЧЕТА
1
Не любил Викентий Викентьевич дорожных сборов, жалел время, которое приходилось тратить, в сущности, на пустое дело: рубашки, пижаму, бритву, зубную щетку, еще семнадцать вещей, лежащих по своим местам, надо сложить в чемодан, чтобы потом, по возвращении, все опять разложить по тем же семнадцати или скольким там местам…
– Не забудь, папа, теплую кофту, – говорит Вика, перебирая его вещи в гардеробе.
– А надо ли? Ведь на юг еду, там, должно, в сентябре теплее, чему у нас в июле.
– Как знать! – настаивает Вика. – А вдруг ненастье завернет?
Вот, вот! Мало не забыть то или это, приходится еще ломать голову над тем, что брать, а что не брать. Дочь правильно говорит: погоду мы пока еще не заказываем. Но взять кофту – она же полчемодана займет…
Наконец вещи уложены. Остается позавтракать – и можно отправляться в аэропорт.
Виктория оживленна, деятельна. Она шумно возится на кухне, варит кофе, готовит бутерброды. А потом заботливо угощает Викентия Викентьевича, стараясь упредить каждое его желание. Но столько грусти сквозит в этом оживлении, в этой заботе, что у него начинает влажнеть, туманиться взгляд.
Им редко приходилось расставаться с дочерью даже на короткое время, а если приходилось, то в эти минуты Виктория казалась ему маленькой и совсем беззащитной. Да, конечно, она оставалась не одна, а на попечении тети Поли, и Викентий Викентьевич знал, что эта добрая женщина присмотрит за дочерью в его отсутствие, накормит и напоит ее. Но он знал также, что Виктории будет не хватать его и она будет считать дни, когда он вернется.
Зазвонил телефон. Диспетчер автопарка сообщил, что заказанное такси выезжает, номер машины такой-то.
– У нас в запасе еще целых десять минут. Посидим на дорожку.
Они уселись в кабинете в кресла. Помолчали.
– Не хочется мне отпускать тебя, папа, – первой нарушила молчание Вика.
– Стыдись, Виктуар! – преувеличенно бодро укорил ее Викентий Викентьевич. – Не куда-нибудь – в Элладу же. Раньше верующие к святым местам ходили. Не самое ли святое место для историка, куда я лечу?!
– Вот самолета я и побаиваюсь. Говорят, сердечники плохо его переносят… И кроме той аптечки с лекарствами, которую я тебе в чемодан положила – чемодан-то сдавать будешь, – в карман плаща – помни это, папа! – я тебе сунула еще флакончик с валидолом.
– Спасибо, заботница, – растроганно поблагодарил Викентий Викентьевич. – И не волнуйся, не переживай, все будет хорошо.
Они вышли в прихожую. Викентий Викентьевич надел плащ, нащупал в кармане пузырек.
– А чтобы ты окончательно поверила, что все будет хорошо, я старинный заговор на путь-дороженьку скажу…
И уже другим, торжественно-таинственным, голосом Викентий Викентьевич произнес:
– Иду я из дверей в двери, из ворот в ворота, и выйду в чисто поле. А во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные. Иду я с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, в святую Элладу… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути, во всей дороженьке… – и с последними словами переложил флакончик из бокового во внутренний нагрудный карман плаща, поближе к ретивому сердцу.
Вика сквозь слезы улыбнулась, обняла отца и, положив голову ему на грудь, постояла так, словно прислушивалась, как стучит его сердце. Потом взяла чемодан, и они сошли вниз, во двор.
Там уже ждала машина.
Ни проводов, ни встреч на вокзалах или тем более в аэропортах Викентий Викентьевич не любил. Он считал, что и прощаться и встречаться после разлуки лучше дома. Этот неукоснительный порядок не был нарушен и сегодня. Он еще раз коротко обнял Вику и сел в машину.
Все складывалось пока на удивление хорошо. И приехал Викентий Викентьевич в аэропорт вовремя, и регистрация началась без задержки, и посадку ждать не пришлось. Так что о припасенном Викой валидоле и вспомнить причины не было.
А вот самолет уже и взял разбег, оттолкнулся от взлетной полосы и взмыл над подмосковными полями и лесами.
Все! Теперь уже не надо думать о том, все ли взял в дорогу, не надо бояться куда-то не успеть; что забыто – забыто, а успеть, считай, везде успел, если сидишь себе в мягком кресле и стремительно возносишься под облака.
Теперь ты свободен и можешь думать о чем угодно. Хотя бы вот об этих же облаках: самолет пробил их толщу и они уже где-то внизу и рядом пышными, ослепительно белыми громадами причудливо клубятся. Если немного приглядеться, тут и медведей, и собак, и прочую живность, размашисто-небрежно вылепленную, увидишь, сказочные замки в фантастических нагромождениях различишь. А вот кончились воздушные замки, под крыльями самолета – пространное, кое-где передутое снежное поле. Похожесть столь велика, что глаз невольно выискивает санную или какую дорогу на этом бескрайнем поле.
А еще можно думать о городах, над которыми придется пролетать, – тоже интересно. Ну вот, скажем, первый большой город на пути – Киев.
Еще легендарный апостол Андрей, будто бы путешествовавший по земле славян и удивившийся их обычаю самозабвенно стегать себя березовыми прутьями в жарко натопленных узилищах – «никем не мучимые, сами себя мучат», – будто бы сам святой Андрей указал место будущему «городу великому». А почти через тысячу лет, когда Киев и в самом деле уже стал великим городом, князь Олег скажет: да будет он матерью городам русским! И хотя был на Руси еще один не менее славный город, горделиво именовавший себя «господином», все же Русь того времени имела прозвание не Новгородской, а Киевской.
Киев был хорошо известен во всей Европе, он был больше и славнее многих тогдашних столиц, того же Парижа, например. Правда, Святослав, буйная голова, говорил своей матери Ольге, что не любо ему сидеть в Киеве, хочет жить в Переяславце на Дунае. Но говорил он так вовсе не потому, что родной город ему не нравился; завоевав всю Болгарию и угрожая столице Византии Царьграду, Святослав хотел перенести и свою столицу с Днепра на Дунай…
Византия была тогда одним из самых просвещенных и могущественных государств. Но, видно, не такой уж слабосильной была в те времена и Русь, если тот же Олег приколачивал свой щит к вратам Царьграда в знак победоносного похода на греков, и перед Святославом византийские императоры трепетали, неоднократно откупаясь огромными данями. Сколько мирных договоров между Византией и Русью было заключено! Но столько, если не больше, было между ними и войн… И все же с течением времени связи наши упрочались и расширялись. Не откуда-то, а из Византии пришла на Русь письменность, а с ней и вся «книжная премудрость» Древней Греции и Рима, других европейских народов. Оттуда же пришла к нам и первоначальная живопись вместе с архитектурой. И через какой еще город все это века и века «шло», как не через Киев!
Облачная пелена начала редеть, редеть, самолет разорвал ее в одном месте, в другом, появились синие окна, в которые проглядывала где-то далеко, на десятикилометровой глубине, осенняя земля. А вот окна стали почти сплошными, теперь лишь отдельные белые копны невесомо плавали в разных местах ставшего очень просторным неба. Теперь земля внизу просматривалась на огромном пространстве. В один охват можно было видеть леса и поля, села и города, дороги между ними и сверкающие на солнце реки. Правда, виделось все это не очень четко, сквозь сизую дымку, но грандиозность, обширность картины впечатляла.
И Викентию Викентьевичу подумалось, что наш взгляд в прошлое чем-то схож вот с этим обозрением земли с заоблачной высоты. Кипенно-белый обрывок облака, над которым проходил самолет, виделся резко, четко, во всей своей вещной красоте. И вон та горная гряда, что тянется в стороне, тоже видна хорошо. А чем ниже, чем ближе к равнине опускается взгляд, тем более расплывчатым все становится.
Киевский монах Нестор, когда писал свою «Повесть временных лет» – эту первую историю нашей Родины, – имел перед собой каких-нибудь двести лет. Если не считать краткого сообщения о легендарных основателях Киева – братьев Кыя, Щека, Хорива и их сестры Лыбедь, свое летописание Нестор начинает так называемым призванием Варягов на Русь. Память о многих исторических событиях еще была жива в народе, в его изустных преданиях, рассказы о других событиях летописец мог слышать и от их непосредственных участников, от очевидцев. Потому его «Повесть» так насыщена достоверными деталями, выразительными характеристиками исторических фигур, красочными и емкими диалогами. Он не просто сообщает, что Святослав, выступая в поход против степняков, загодя предупреждал их об этом или что князь ободрял свою дружину в тяжелый час битвы, летописцу известно, какие именно слова говорил при этом Святослав. И недаром же его знаменитое «Иду на вы» и не менее известное «Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, ибо мертвые срама не имут» прорвало глухую толщу веков и дошло до нас, дойдет, надо думать, и до наших потомков.
Нестор оглядывался всего на каких-то двести лет. Нам приходится оглядываться на тысячу с лишним. Он описал деяния нескольких князей. Перед нынешним летописателем – деяния сотен исторических фигур. И если киевский монах мог «позволить» себе не знать, что в те годы происходило, скажем, во Франции или какой другой европейской стране, нынешнему историку такое незнание непозволительно. И где уж тут пристально вглядеться в то или другое историческое лицо, запомнить, где, что и когда, при каких обстоятельствах он сказал да как поступил! Ладно бы знать, в каком веке он жил да с кем воевал (поскольку история каждого народа более чем наполовину есть история его войн с соседями).
И чем дальше идет время, тем обширнее становится историческая картина, и детали, ее составляющие – люди и события – теряют свою зримую определенность, становятся расплывчатыми, затуманиваются дымкой времени, будто смотришь на них вот с такой самолетной высоты…
Ну да историк, специалист, еще куда ни шло, может «вглядеться» в ту или другую историческую картину и представить ее в живой конкретности; в конце концов он должен уметь это делать – это его хлеб. Вопрос, как поделиться этим хлебом знания со своим современником – деловым, вечно куда-то спешащим, живущим не по дням, а по часам и даже по минутам?! До того ли ему, бедняге, чтобы знать, что было в Киеве или Новгороде тысячу лет назад, когда его ум и сердце постоянно занимают сиюминутные заботы и хлопоты. Да и зачем, скажите на милость, знать о делах тысячелетней давности, если они, по его понятию, не имеют к нему лично ни прямого, ни даже косвенного отношения и никак не соприкасаются с его повседневными делами?! Он проснулся утром по будильнику, наскоро позавтракал и – ноги в руки – на работу; отработал положенные часы – скорей домой к телевизору, смотреть футбол, хоккей или очередную серию фильма про шпиона, которого ловят, ловят и никак не поймают… Где тут, в какую щель дневного распорядка, можно просунуться прошлым векам? Разве что после телевизора, перед сном. Но и ложась в постель, человек опять же скорее подумает не о новгородском вече, а о завтрашнем профсоюзном собрании – ему на нем выступать…
Раньше жизнь шла медленней, человек имел возможность оглянуться назад, вспомнить былое и поразмышлять об этом былом. Недаром же еще тогда и было сказано, что люди вопрошают и допрашивают прошлое, чтобы оно объяснило им настоящее и намекнуло о будущем. Ныне же мы очень охотно и многословно говорим о будущем и очень редко и неохотно вопрошаем – где уж там допрашивать! – прошлое.
Каждодневные, сиюминутные дела и заботы… Подпадая под их неумолимую власть, не станет ли в недалеком будущем и сам человек сознавать себя однодневным, сиюминутным? И что от него, как человека, тогда останется? Разум, сознание своего назначения и понимание смысла жизни – вот что отличает его от остального животного мира. Но как может он осознать свое назначение, не имея памяти? Разум – это прежде всего память. В сравнении с веками и тысячелетиями жизнь человека коротка. И лишь сознание себя звеном в общей цепи, в истории своего народа делает его не однодневным, делает его вечным. Однако для такого понимания себя надо знать всю цепь, знать историю своего народа.
Наверное, нет и не может быть ничего отвратительнее сиюминутного человека, человека, который считает, что с его приходом в мир все и началось, а уйдет он – все кончится. И не самое ли страшное, что делает современное буржуазное общество – это воспитывает, можно сказать, пестует сиюминутных молодых своих членов. Молодых потребителей, мало чем отличающихся от животных, видящих едва ли не главный смысл жизни в удовлетворении своих желаний и низменных страстей. Причем удовлетворении опять-таки сиюминутном, немедленном. Захотелось обняться или поцеловаться – чего ждать, целуйся и обнимайся прямо на улице, переходишь ее на перекрестке, а терпения не хватает – можно и посреди улицы, перед несущимся мимо транспортом.
Викентий Викентьевич поймал себя на том, что незаметно-незаметно начал «прокручивать» в мыслях кое-что из своего выступления на симпозиуме. Этого делать, наверное, не следует. Выступление написано, и нет резона его репетировать. Не лучше ли подумать о той стране, куда они скоро прилетят. Она стоит того. Не зря ее называют колыбелью всей европейской цивилизации…
2
К Греции у Викентия Викентьевича, как и к Киевской Руси, всегда было особое, пристрастное отношение. Ему казалось, что, не будь у нашего народа того языческого, а потом полуязыческого начала, которое составляло понятие «Киевская Русь», он был бы лишен чего-то очень важного, корневого, основополагающего. Точно так же культура всей Европы уходит своими корнями в Древнюю Грецию. И в понимании Викентия Викентьевича, еще со студенческих лет, и Русь, и Греция хранят в себе великую тайну. Тайну, не разгаданную и по сей день.
В последнее время археологами сделано множество различных открытий. Раскопаны новые памятники древних культур, открыты доселе неизвестные цивилизации. Тур Хейердал разгадал тайны острова Пасхи.
В Киеве тоже ведутся раскопки, и найдено много построек и предметов домашнего обихода тысячелетней давности. В Северной Греции, под Салониками, совсем недавно откопали развалины царского дворца, с полами, богато украшенными мозаикой, и ученые оказались еще перед одной тайной древности…
Нет, не такого рода тайны занимали воображение Викентия Викентьевича, когда он думал о Киевской Руси и Древней Греции.
Еще на третьем курсе университета, собирая материалы для реферата о культуре Киевской Руси, он был поражен высоким уровнем той культуры. Просвещенные соседи Руси – византийцы – называли ее обитателей или обобщенно варварами, или более конкретно – тавроскифами. Но – не странно ли? – у этих варваров, у киевских князей, были богатые библиотеки, и кроме своего родного языка знали они и латынь, и тот же греческий, а их дочерей выпрашивали в жены короли могущественнейших европейских держав, Анна Ярославна, как известно, была королевой Франции… Как тут не вспомнить один исторический курьез.
Французские короли издревле, с XII века по конец XVIII, короновались в Реймском соборе. Свою коронационную присягу они произносили, возлагая руку на какую-то очень толстую, очень древнюю святую книгу, написанную на непонятном языке. Что же за инкунабула то была? Оказалось, что старинная, на пергаменте, книга эта – Евангелие на славянском языке. Откуда и как она туда попала? Ответ на этот вопрос, выражаясь высоким слогом, скрыт в туманной дали веков. И мнения ученых мужей разделяются. Одни считают, что книга была приобретена кардиналом Карлом Лотарингским в Константинополе и затем подарена Реймскому кафедральному собору. Другие с уверенностью полагают, что Евангелие было привезено с собой супругой неграмотного короля Франции Генриха I – дочерью образованнейшего человека своего времени, знавшего пять языков, киевского князя Ярослава.
Если держаться первой версии, то остается неясным, как книга попала в Константинополь: все же город этот был столицей греческого, а не славянского государства. Так что всего-то скорее ближе к истине киевское «происхождение» Евангелия.
А если так, то почему бы не задуматься над подобными «курьезами» поглядывающим на нас свысока просвещенным соседям? Почему бы не задаться им и таким вопросом: откуда у этих варваров взялось удивительное и по сей день удивляющее самых строгих знатоков высокой поэзии – гениальное «Слово о полку Игореве»?
А ведь, наверное, надо и то класть в расчет, что, пытаясь представить ту или иную эпоху, мы, как правило, за отправную точку берем памятники, от нее оставшиеся, и редко задумываемся над тем, что до нас дошла то ли пятая, то ли десятая, а может, всего лишь сотая часть их. Многие памятники культуры остались не потому, что их хранили и сохранили, а потому, что по каким-то причинам их не удалось уничтожить, и они уцелели, как уцелела та же киевская София…
Разве кто-нибудь специально берег и сберег-таки нам «Слово о полку»? Ничего похожего. Каким-то чудом сохранившийся единственный список «Слова» был найден совершенно случайно. Да и его уже давным-давно нет, сгорел в очередном военном пожаре…
Список оказался единственным. Но есть ли у нас хоть какие-то основания считать «Слово» единственным гениальным памятником литературы, созданным в Киевской Руси?! Пусть кто-нибудь попытается представить Казбек или Эльбрус в степи. Невозможно! Такие колоссы должны обязательно опираться на мощную горную гряду. На пустом голом месте «Слово» возникнуть не могло. И разве не великая тайна – что было рядом, какой горный хребет культуры с вершинами, уходящими в заоблачные выси, простирался, ветвясь по удельным княжествам Киевской Руси!
У Древней Греции нет таких белых пятен, хотя она и старше Киевской Руси чуть ли не на два тысячелетия. Гомер оставил нечто вроде энциклопедии жизни своих соотечественников, и нам во всех подробностях известно, и что они ели-пили, и как воевали, и чему поклонялись. Кроме «Илиады» и «Одиссеи» осталось и еще много столь же великих памятников культуры древних греков. И вот само создание этой великой культуры не таким уж и великим по численности народом – не великая ли тайна?!
Любой школьник на это бойко ответит: ну какая еще там тайна! Был же рабовладельческий строй, на каждого грека приходилось то ли десять, то ли двадцать рабов. Рабы работали, а самим-то грекам что делать? Вот они и занимались науками, литературой, развлекались театральными зрелищами, спортивными состязаниями… Примерно так мы пишем в наших учебниках. А наверное, стоило бы задуматься над тем, что ведь были и другие древние цивилизации – Египет, Вавилон, да мало ли! – и строились те же пирамиды не фараонами, а рабами, однако эти цивилизации сегодня представляют лишь исторический, чисто научный интерес. Ну, скажем, ученые задаются вопросом: как, каким образом затаскивались на такую высоту такие тяжелые, многотонные гранитные глыбы – ведь подъемных кранов в Древнем Египте не было… А многое ли перешло от тех времен потомкам древних египтян или, тем паче, другим народам? Много ли понастроено тех же пирамид в Европе или какой другой части света?
Искусство древних греков мы зовем классическим, то есть образцовым. И оно оказалось образцом не только для последующих поколений самих греков, но и всех или почти всех стран Европы, оно легло краеугольными камнями в фундамент всей европейской культуры, оставшись кое в чем, например в скульптуре, образцом, непревзойденным и по сей день. Если многие древние цивилизации давно представляют лишь музейную, пусть и очень высокую, ценность, наследие древних греков остается живым и до наших дней. Мы его видим не в музеях – в повседневной жизни.
Пройдись любым городом – обязательно увидишь украшающие здания колонны. Они пришли из Древней Греции. И что интересно: как дали греки три образца колонн, так все они и дошли до нас, ни одна в этой дальней дороге не затерялась. И ни одной новой колонны человечество не прибавило.
Ты пришел в театр: он изобретен древними греками, как и все жанры драматургии – драма, трагедия, комедия.
Ты открыл книгу: все жанры литературы – проза, поэзия, басня, ода, эпиграмма и т. д. – дали нам греки.
Они словно бы зрили сквозь тысячелетия. И разве не чудо – дать образцы, которые бы оказались «подходящими» и для многих будущих поколений, и для многих народов?! Какими же универсальными, какими гениальными должны быть эти образцы! Какая мощь человеческого духа в них заложена, если они пробили толщу времени то ли в двадцать, то ли в тридцать веков!
Школьник или студент с завидной легкостью объясняют это чудо. Я, историк, с объяснением затрудняюсь…
Викентий Викентьевич опять поглядел в иллюминатор. Под крылом самолета тянулись прерывистые цепи странно плоских сверху гор. Стюардесса сказала, что самолет летит уже над Грецией. Ого! Может быть, вон та гора Парнас, а та – Олимп? Ведь обе они, насколько известно, находятся близко друг от друга и обе – в Северной Греции…
Это, конечно, хорошо, что можно позавтракать в Москве, а обедать в Афинах. Но и уж очень резок, крут переход из одного состояния в другое. Умом легко объяснить себе: расстояние от одной столицы до другой такое-то, самолет летит с такой-то скоростью, и, значит, через столько-то часов будешь на месте. Но человек по всяк день не привык перемещаться на такие большие расстояния. А тут еще и перелет в другую страну. Да в такую страну, что вместе с перемещением в пространстве происходит и перемещение во времени. Прилетаешь в Грецию конца двадцатого века, но ведь это одновременно и земля той великой цивилизации, которую именуют Древней Грецией. И ты еще не готов, не успел, за малым временем, подготовить себя к такому перемещению, не успел полностью переключить свои мысли и чувства и настроить их на нужную волну.
Вот уже зажглось световое табло «пристегнуть ремни!». А вот и объявляется, что самолет совершает посадку в Афинском аэропорту…
3
Местом проведения симпозиума были определены Салоники, а местом сбора делегатов – Афины. В этом был свой резон. Кому не обидно, приехав в Грецию, побывать лишь в каком-то одном городе? Тем более что на сей раз приехали сюда не бизнесмены и не спортсмены (этим, наверное, достаточно было одной Олимпии), а историки. Историкам интересны самые разные места священной земли Эллады. Потому и решено было показать делегатам хотя бы такие знаменитые древности, как Микены, Спарта, Коринф, Дельфы, затем провезти их автобусом из Афин в Салоники, чтобы они имели возможность увидеть по дороге еще и Фермопилы и, хоть издали, известные на весь мир Парнас и Олимп.
В детстве нам приходится слышать сказки, действие которых происходит чаще всего в некотором царстве – тридесятом государстве, в волшебных садах с чудесными плодами или в Окияне на острове Буяне. И каково же было бы наше состояние, если бы нам потом показали наяву и тридесятое царство, и тот остров Буян?!
Нечто подобное ожившей сказке слышал и видел сейчас Викентий Викентьевич.
С первых же часов пребывания в Греции у него постоянно на слуху были имена сказочных героев и названия сказочных мест: Эгей, Афина, Геракл, Ахилл, Агамемнон, Саламин, Аттика, Пелопоннес… И звучали они для Викентия Викентьевича сладчайшей музыкой.
Теперь он жил как бы в двух временных состояниях: в нынешнем и том давнем, которое отделено от нас тысячелетиями.
Вот он идет современными Афинами, идет мимо зданий, какие можно видеть в любом европейском городе, мимо него несутся машины и автобусы – тоже обычные для любого города.
Но вот он дошел до подножия Акрополийского холма и начинает подниматься на него по широким ступеням Пропилеи. Он поднимается к вершине Акрополя, увенчанной Парфеноном, а вместе с тем и как бы возносится на вершину истории и искусства древних греков. И с высоты двадцати пяти веков ему хорошо и далеко видно!
…Когда уже ехали из Афин в Салоники, у Фермопильского ущелья была остановка. На берегу моря, куда выходит знаменитое ущелье, воздвигнута мраморная статуя, а на постаменте выбиты слова:
Путник, пойди и скажи нашим гражданам в Спарте,
Что мы полегли здесь, свой долг выполняя.
Но кроме этого памятника да асфальтированной, идущей берегом дороги ничто больше не мешало Викентию Викентьевичу из XX века нового летосчисления видеть V век старого. Видеть, как в этом ущелье горстка неустрашимых спартанцев во главе со своим царем Леонидом сдерживает натиск в десятки раз превосходящих числом персов. Звенят щиты, слышен треск ломающихся копий, сражение длится и час, и три часа, а враг не может одолеть отважных героев, хотя их всего-то несколько сотен… И недаром на все последующие века не только для новых поколений греков, но и для многих других народов Европы Фермопилы станут символом стойкости, вдохновляющим примером мужества.
Так можно ли после этого говорить, что Древняя Греция опочила, отошла в область преданий, что она была и еще давным-давно быльем поросла?!
– Можно ли говорить, что античность – это нечто музейное?
Так именно и начал свое выступление на симпозиуме Викентий Викентьевич, и при этом внимательно посмотрел на сидевшего на другом конце большого овального стола молодцеватого старика-историка, приехавшего сюда из Нового Света. (Незадолго перед тем американский ученый на все лады расхваливал постановку музейного дела в Греции и закончил свою речь словами благодарности гостеприимным хозяевам за то, что чувствует себя в их прекрасной стране, как в грандиозном музее под открытым небом.)
– Разве не классическое искусство противостоит тому мутному потоку современной эрзац-культуры, который ныне заливает, захлестывает многие страны и континенты? И разве уже одним этим противостоянием античность не участвует в нашей жизни? Мы говорим «эрзац», или «псевдокультура». Значит, есть истинная. Истинная же – это классическая или продолжающая традиции классики. А классическая – значит восходящая к греческим образцам. Именно такая культура – эталон, точка отсчета. Есть так называемое эталонное время. Не будь его, как и по чему мы бы стали сверять свои часы. Нашу современную культуру мы сверяем по самому надежному, испытанному в веках эталону – по античности…
Его внимательно слушали, ему дружно хлопали. Викентий Викентьевич не обольщался: как знать, может, и то и другое делалось из простой вежливости. Но когда в перерыве к нему подошел один из участников симпозиума и сердечно пожал руку, да другой, да третий, такие знаки солидарности были приятны и отрадны: значит, не один он так думает!
Особенно громко выражали свое одобрение сказанному Викентием Викентьевичем знакомый еще по московским встречам болгарский историк и немецкий ученый из Веймара. Когда же немец узнал, что его русский коллега, ко всему прочему, еще и понимает по-немецки, то совсем растрогался и даже пригласил его к себе в гости.
– Чур, сначала ко мне, – улыбаясь, сказал болгарин.
С ним у Викентия Викентьевича была давняя уговоренность, так что заезд в Болгарию хотя бы на несколько дней входил в его планы.
Он так и ответил коллегам:
– Вам спасибо на приглашении, а у тебя в Велико-Тырнове, друже Любомир, побываю обязательно…
На другой день в местной газете была помещена фотография: долговязый светловолосый немец и – как контраст к нему – темнокудрый приземистый здоровяк-болгарин одновременно пожимают руки сухонькому старичку, в котором Викентий Викентьевич не сразу узнал себя.
Участникам симпозиума, как и значилось в программе, показали недавно раскопанный в окрестностях Салоник царский дворец.
При первом же взгляде на одиноко стоящие колонны (от стен дворца ничего не сохранилось), на выложенные мозаикой полы Викентию Викентьевичу вспомнились развалины нашего Херсонеса. Разве что мозаики здесь были в лучшей сохранности.
Всеобщее внимание привлекла картина «Дионис на пантере». С трудом верилось, что она создана более двадцати веков назад – так совершенна была и ее композиция, и каждая отдельная линия, так свежо выглядел ее цветовой, образованный сотнями, если не тысячами, мозаичных мазков колорит. Глядя на картину, Викентий Викентьевич думал о том мастере, том эллине, который своим «Дионисом» как бы вел сейчас безмолвный разговор с ним, родившимся двадцать или сколько там веков спустя. Литература обычно читается в переводе, здесь никакого перевода не требовалось. И вовсе не потому, что смысл картины был до примитива прост. Ведь и вполне доступное нашему пониманию слово порой несет в себе сокровенную тайну.
Чудесная мозаика тоже хранила какую-то древнюю тайну. Что хотел сказать художник своей картиной? Может, хотел показать гармонию единения человека с матерью-природой? И тогда она не упрек ли, не урок ли нам, свирепо и беспощадно «покоряющим» свою родную и перед лицом могучей техники беззащитную мать?
А может, художник своим «Дионисом» хотел еще раз воспеть красоту человека, твердо веруя, что человек – мера всех вещей, как и мера всей земной красоты? Что ж, такое напоминание современному искусству Европы, заменившему человека цветовым пятном или лишенной смысла линией, тоже, наверное, не будет отвлеченным или «музейным», не имеющим точек соприкосновения с нашим временем…
Солунские братья Кирилл и Мефодий в середине IX века, по случаю принятия южными славянами христианства, создали славянскую азбуку и сделали первые переводы греческих книг. Собственно, с этих просвещенных монахов берет начало и наша письменность, хотя пришла она на Русь позднее. И Викентию Викентьевичу хотелось найти в нынешней Солуни – Салониках – какие-то следы, какую-то память о знаменитых братьях. Увы, ни следов, ни памяти. То есть вообще-то местным историкам, разумеется, были известны имена создателей славянской азбуки. Но большого интереса, похоже, и раньше к ним не проявлялось, а в наше время и подавно: знамениты они для нас, а не для соотечественников. Слишком много Древняя Греция дала соседним народам, чтобы нынешние ее жители помнили все ее благодеяния. Пусть это знают и помнят те народы, которые на протяжении веков и веков питались живительными соками ее культуры!
При общении с греческими коллегами Викентию Викентьевичу нет-нет да приходило на ум: каково-то им! Какой тяжелый груз великих предков лежит на их плечах!
Да, каждому приехавшему в Элладу хорошо известно, что нынешние греки к тем, древним, имеют весьма и весьма отдаленное отношение. Они даже говорят уже на другом языке. В театре Ирода Аттика, что вырублен в склоне Афинского Акрополя, идут комедии Аристофана. Идут, как они шли двадцать пять веков назад, и на том же языке, на каком были тогда написаны. Нынешнему греку язык этот не понятен, ему, как и любому иностранцу, требуется перевод. И неудивительно: нашему «Слову» всего-то каких-нибудь восемьсот лет, и то мы читаем его в переводе…
