Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Магнитофонные записи сменяли одна другую, но в танцевальной трясучке ничего не менялось, будто играла одна и та же пластинка.
В клубе строителей, а по летам на открытой площадке, на берегу Ангары тоже устраивались танцы. И молодежь, следуя моде, тоже дергалась и вибрировала под музыку. Но там, пожалуй, больше-то отдавалась дань моде: не было того усердия, той истовости, с какой все это творилось здесь. Те ребята и девчонки развлекались после работы, эти – старательно работали.
Дементию подумалось: а что если Маше тоже хочется потрястись? Сам он такие танцы не танцует – как-то неудобно, стыдно здоровенному парню биться в лихорадке. Но если Маша горит желанием, надо дать ей понять, что он ничего не будет иметь против, если она найдет себе партнера.
– Тебе нравится? – спросил он, ощутив в голосе волнение; так-то не хотелось, чтобы Маше нравилось!
– Не очень, – ответила Маша. – Оно, бывает, и хочется подвигаться, покружиться, а только вот так, словно в припадке колотиться… Знаешь, некоторые девчонки волосы под седину красят. Но ведь седина – это или старость, или горе. Зачем же раньше времени-то, в семнадцать лет, их на себя накликать?! Еще будем седыми… Вот и здесь: здоровые молодцы изображают этаких стоячих эпилептиков. Как-то недостойно, мне кажется…
У Дементия отлегло от сердца: и здесь Маша оказалась на высоте!
Между тем музыкально-танцевальная вакханалия продолжала идти к своему апогею. Словно бы в начале вечера кто-то завел пружину, и вот она сейчас раскручивалась, все убыстряя и убыстряя и без того бешеный темп веселья!
Опять Альфа выскочил в середину конвульсирующих пар и затопал-запричитал, работая руками, как кривошипами:
Привет, бедняк, ты тощ и наг.
Привет, богач, ты толст, как мяч.
Но оба мы танцуем рок —
Свернем себя в бараний рог!
Всегда держащийся на подхвате Омега продолжил своего друга:
Свернем себя в бараний рог,
Нам нет других путей-дорог!
Нам нет других путей-дорог,
Танцуйте рок, танцуйте рок!..
Дементий отыскал глазами Боба с Вадимом. Они – Боб со своей девушкой, Вадим с Викой – тоже толклись в танцевальном кругу. Но танцевали вяло, инертно, точно отбывали обязательный, хотя и не очень интересный, номер: все танцуют и нам надо – нехорошо выделяться…
И вообще, если внимательно приглядеться, собрались здесь не какие-то подонки, просто показывают себя хуже, чем есть. Потому что такой тон задан: чем хуже, тем лучше. Вот и идет что-то вроде нелепого соревнования: один сделал какой-то несообразный жест или спел глупость, а другой старается его переплюнуть и выдать нечто уж и вовсе несусветное. Развязных ухарей, вроде Альфы с Омегой, совсем немного, но задают тон именно они, а хорошие ребята, Борис с Вадимом в том числе, кто более, кто менее охотно под них подлаживаются. Получается, что в такой компании оставаться нормальным, естественным человеку неловко, почти стыдно. Надо обязательно скручивать себя в бараний рог!..
Окончился очередной приступ музыкально-танцевальной лихорадки, и к Дементию с Машей подбежала, обмахиваясь на ходу платочком, раскрасневшаяся, распаренная Муза.
– Машуня! Дема! Что же вы не танцуете? Так здорово!
Муза присела на соседнее с Машей свободное место и – будто только за этим и шла – вперила возбужденно блестевшие глаза в Дементия. Почувствовав нависающую над ним опасность, Дементий заерзал на своем стуле, забеспокоился: не дай бог пригласит танцевать!
– Здорово, Музычка, у тебя получается, – заметив замешательство Дементия, взяла разговор в свои руки Маша. – Недаром ты идешь нарасхват у кавалеров. Где уж нам за тобой угнаться!
– Да, я все время в ходу, – самодовольно, почти горделиво поддакнула Муза и отерла лицо платком. – Упарилась.
Дементий посчитал момент вполне подходящим:
– Вы тут поговорите, а я на минутку отойду, послушаю, о чем люди искусства диспутируют.
Глаза у Музы мгновенно – будто кто выключателем щелкнул – потухли, и все лицо потускнело, выражая откровенное разочарование.
– Нехорошо, парень, получается, – всего скорее для вида, укорила Дементия Маша. – Ладно бы меня одну – сразу двоих на произвол судьбы бросаешь.
– Так уж и на произвол! – в тон Маше ответил Дементий. – Да вам без меня – по глазам вижу – интересней…
Окружавшие Художника гости, по всей видимости, находились уже в том состоянии подпития, когда каждый каждому друг и все кругом – очень хорошие люди: на подсевшего Дементия никто не обратил внимания.
Разговор шел, похоже, об очень высоких материях.
– Искусство должно быть освобождено от рабского копирования реального мира, – возвещал Художник. – Оно само несет в себе целый мир.
Бледнолицый длинноволосый юноша восхищенно выдохнул: «Экстра!», а его чернявый с бакенбардами под Пушкина сосед потянулся за бумажной салфеткой, чтобы тут же записать гениальное откровение.
– Копиистов – долой! – уже знакомым Дементию пьяным голосом резюмировал кудлатый детина. – Автогеном их! Автогеном!
– Ну хорошо, – не утерпел, с ходу ввязался в разговор Дементий (хотя и понимал, что делать это было не надо). – Реальный мир – автогеном. А что же останется, что брать за исходную, отправную точку художнику?
Все обернулись, и по взглядам можно было понять, что его только сейчас заметили.
– Как что? – между тем громко, как с кафедры, ответствовал Художник. – Остается внутренний мир творца, его неисчерпаемая бесконечность!
Дементий окончательно понял, что зря встрял в этот бессмысленный спор-разговор. Ну не будет же он объяснять новоявленному теоретику искусства вместе с внимающими ему слушателями, что внутренний мир художника суть отражение – пусть и не зеркальное, пусть опосредованное – мира реального…
Нет, ничего и никому он тут не докажет, и самое лучшее – сидеть и помалкивать.
И все же когда минуту спустя зашла речь о новейших, наисовременнейших средствах и способах выражения внутреннего мира творца с помощью цвета и света, Дементий опять не выдержал и сказал, что цвет и свет не имеют национальной окраски, а настоящее искусство всегда национально.
– Есть же, в конце концов, такие понятия, как русское искусство или французское, итальянское!
– Было! – невозмутимо изрек Художник. – Было и быльем поросло… Человек вышел в космос, и оттуда, из звездного далека, ему кажутся наивными, если не смешными, как границы между странами, так и национальные рамки, национальные сусеки, по которым мы привыкли раскладывать искусство.
– Автогеном по сусекам! – заплетающимся языком подхватил кудлатый.
Дементий был обескуражен: он говорит об одном, а ему отвечают что-то другое и делают вид, что это другое и есть то самое, о чем он говорит.
– Предлагаю тост, – поднял стопку парень с баками. – За цвет и свет!
– Но если я русский… – все больше заводясь, продолжал переть на рожон Дементий. Он хотел сказать: если я русский художник, надо ли мне отрекаться от национальных традиций? Но на «художнике» споткнулся: язык отказался выговорить столь обязывающее слово. Правда, имелось-то в виду иносказание: какой-то русский художник вообще, но ведь могли понять, что Дементий говорит про себя лично, а он пока еще никакой не художник.
Поборник цвета и света, явно недовольный тем, что был скомкан его гениальный тост, по-своему воспользовался запинкой Дементия.
– Ты – русский, а я, допустим, – нерусский. Ну и что?
– Ничего, – простодушно ответил Дементий, не сразу сообразив, почему разговор сместился куда-то в сторону.
– А ничего – так сиди и не высовывайся, – под сочувственные возгласы окружающих процедил парень. – А то, может, еще об истории России по картинам Сурикова начнешь нам рассказывать или о любви к Родине речь толкнешь…
У Дементия дух перехватило от негодования: вон в какую сторону разговор пошел! Он ожидал, что маэстро одернет или как-то поправит своего не в меру разошедшегося ассистента, но тот меланхолично жевал яблоко, всем видом показывая, что стоит выше того, о чем идет разговор.
– А что, и это – быльем поросло? – срывающимся голосом выкрикнул, чтобы перекрыть виски-блюз, Дементий. – Тоже – автогеном?!
Курчавый юноша, выступавший теперь как бы уже от лица всей компании, не успел ответить, его опередили.
– Слышу, разговор о любви идет. Достойная тема! – из-за плеча юноши вынырнула дурашливо ухмыляющаяся физиономия Омеги. – Любовь – главная движущая сила истории! И почему бы нам, други, не выпить за энту самую силу?!
Омега по-хозяйски уверенно потянулся за бутылкой коньяка, что стояла рядом с портретом именинника, и начал наливать в стопки и рюмки, которые ему по очереди подставляли. Дойдя по кругу до Дементия, спросил:
– А где твоя посудина?
– В середине стола, – кивнул куда-то за спину Дементий. Пить ему совсем не хотелось.
– Возьми любую, велика беда.
– Надо ли упускать возможность выпить за любовь к Родине?! – с ехидцей вставил бакенбардник.
– Э нет, – поднял свободную руку Омега. – Любовь к Родине – это слишком высоко, отвлеченно, это – для официальных приемов. Выпьем за любовь в самом первом и самом истинном смысле – за любовь к женщине!
Как бы подавая пример остальным, он опрокинул стопку первым, затем ухватил чью-то вилку и стал тыкать ею в расписную хохломскую салатницу.
Дементий зачем-то следил бессмысленным взглядом за рукой Омеги, за тем, как вилка накалывала одновременно кружок зеленого огурца и красную дольку помидора, а в груди снова закипали злость и возмущение. Какой-то дальней стороной сознания он понимал, что над ним попросту, может быть, даже и без злого умысла насмехаются, его провоцируют, и самое правильное, чтобы не доставлять удовольствия бакенбарднику или тому же Омеге, не поддаться на провокацию, удержать себя от опрометчивого шага. Но одно дело понимать, другое – удержаться…
– Интересно, с каких же это пор любовь к Родине стала отвлеченным понятием?
Омега посмотрел влево, затем вправо, как бы испрашивая разрешение ответить на заданный вопрос от имени всей компании, и все с тем же наивно-дурашливым выражением лица сказал:
– Видишь ли, любовь к женщине или, скажем, к девушке – это нечто конкретное: ты девушку можешь обнять, поцеловать и… – тут он двусмысленно ухмыльнулся, – и даже больше того. А теперь попробуй применить эти действия к твоим высоким понятиям – к Родине, народу. Видишь, не получается, – Омега картинно развел руками. – Не получается!
– Неужто вся любовь в том, чтобы обнимать да целовать? – Дементий не узнал свой голос: от волнения он стал каким-то чужим, хриплым.
– Ладно, не только в этом. Но тогда скажи мне, как, каким образом я могу ощущать, созерцать, осязать и так далее народ – двести пятьдесят или там сколько миллионов?
Сговорились они, что ли?! Поборник цвета и света, а теперь вот Омега глумились над самым святым для Дементия, но делали это так иезуитски ловко, что он, по природе своей тугодум, не сразу находился с достойным ответом. И это окончательно выводило его из равновесия.
– Ну, что молчишь? – уже перешел в наступление Омега. – Скажи.
– А… а разве нельзя понять, почувствовать и… полюбить свой народ за его, скажем, историю или… – подбирая нужные слова, Дементий опять наткнулся глазами на горевшую золотом хохломскую салатницу, – полюбить за его прекрасное искусство?
– Но ведь и народное искусство – нечто музейно-умозрительное, – Омега этак участливо улыбался, словно бы сочувствуя тому затруднительному положению, в которое попал Дементий.
Эта сочувственно-наглая улыбка оказалась последней каплей. Дементия понесло, как с крутой горы.
– Почему же умозрительное?! – голос от переполнявшей его ярости очистился, окреп. – Очень даже конкретное. Можно видеть, трогать или, как сам говоришь, осязать.
– Где и как? Каким образом?
– Да вот же…
«Этого делать нельзя! Ты же в гостях в чужом доме. Остановись! Не смей! Нельзя!»
Дементий хорошо слышал этот предостерегающий внутренний голос, но остановить себя уже не мог. Он самому себе кричал «Не смей!» – а руки, помимо его воли и разума, тянулись к роскошно расписанной фантастическими травами чаше с остатками салата.
– Да вот же! – Он взял изделие народного искусства в обе руки и деловито, аккуратно опрокинул его на голову Омеге. – Вот таким образом!
Наступила немая сцена. Рука с яблоком у Художника застыла на полдороге ко рту; бакенбардник тоже замер, тараща глаза с синеватыми белками; в состоянии шока пребывала и вся остальная компания. Разве что кудлатый восторженно-удивленно выдохнул:
– Автопоилка!
Пользуясь минутным замешательством компании, Дементий четко, раздельно сказал:
– Желающие получить сатисфакцию, соблаговолите выйти на улицу. Я подожду.
И, стараясь ставить ноги как можно тверже, пошел вдоль стола к двери.
Маша с Музой сидели на прежнем месте.
На ходу, не останавливаясь, сказал вполголоса: «Маша, извини»… (Не надо, не надо бы, дураку, уходить от них, как бы все хорошо было!)
Музыка продолжала гнуть танцующих в бараний рог, но по мере приближения Дементия пары одна за другой замирали. А вот остановилась и последняя.
Стоявшие в дверях молча, осуждающе расступились перед ним.
Сбежав по лестнице и выйдя из парадного, он какое-то время ждал. Прошелся по тротуару туда-сюда. Еще пождал. Никто к нему не вышел.
ГЛАВА XVII
КАК ИЗ МУХИ СЛОНА ДЕЛАЮТ
1
Со стесненным чувством какой-то непонятной робости шел Николай Сергеевич к отцу Вадимовой невесты. Заранее прикидывал, что и как ему скажет, приуготовлял ответы на его возможные вопросы.
Однажды, лет десять назад, на семинаре журналистов ему приходилось слышать Викентия Викентьевича. Он читал лекцию о том, как пользоваться источниками при подготовке материалов по отечественной истории.
Журналисты – народ стреляный, кое о чем наслышанный, кое в чем понимающий, их на словесной мякине не проведешь. И, однако, все были поражены глубоким знанием предмета, живостью рассказа о событиях давно минувших дней. А еще у Николая Сергеевича осталось ощущение трогательной, по-детски открытой увлеченности профессора-историка своей наукой. Тогда эта увлеченность показалась – и не только ему одному – даже несколько чрезмерной, имея в виду почтенный возраст лектора. Сейчас же думалось: не благодаря ли той чрезмерной любви к своему предмету десятилетней давности лекция помнится так, словно слышана вчера или позавчера?! И не слишком ли высоко вознеслись мы в своей рационалистической гордыне, с иронией поглядывая на тех, кто беззаветно служит любимому делу, как на чудаков, этаких современных донкихотов?!
Вот и дом, который ему нужен. А вот и арка, ведущая во двор, где останется найти слева второй подъезд.
Итак, еще раз соберемся с мыслями, успокоимся. В конце концов не на экзамен к профессору идем.
Не на экзамен, это верно. Но уж лучше бы на экзамен!
Шел Николай Сергеевич в этот дом не только по свадебным делам…
Дверь открыла Вика.
– Проходите, – пригласила она, – папа вас ждет, – и указала на дверь в конце коридорчика.
Пока Николай Сергеевич вешал плащ и шляпу, в проеме той двери появился сухонький беленький старичок. Викентий Викентьевич и тогда, десять лет назад, не выглядел молодым богатырем. И все же перемена в его облике была резкой: он словно бы усох, еще больше побелел и теперь словно бы весь серебрился.
– Прошу ко мне в кабинет. Садитесь, где вам понравится, обглядывайтесь, а я тем временем проинструктирую Вику, как нужно заварить чай для гостя, который пришел в наш дом первый раз.
«Везет мне на чаепития!» – вспомнилась Антонина Ивановна и ее чай с вишневым вареньем.
Оставшись один, Николай Сергеевич оценил деликатность хозяина. Конечно, лучше, если он немного оглядится, чтобы потом уже во время разговора не глазеть по сторонам, не отвлекаться.
И в застекленных шкафах, и на обширном письменном столе сверкали тиснеными корешками старинные, редкие по нынешним временам издания – энциклопедии, словари, справочники. Вот стоят в ряд тома «Истории государства Российского» Карамзина, на соседней полке – «История России» Соловьева. А вот уж и совсем редкость – знаменитые «Примечания на русскую историю Леклерка», принадлежащие перу отечественного историка генерал-майора Болтина.
– Приходилось читать? – услышал за спиной Николай Сергеевич. Увлекшись разглядыванием титульного листа «Примечаний», изданных еще в XVIII веке, он не заметил, как в кабинете появился Викентий Викентьевич.
– Нет, только слышал.
– Занятное сочинение!.. Прошу, присаживайтесь.
Они расположились в огромных мягких креслах по ту и другую сторону низкого журнального столика, стоявшего впритык к письменному столу.
– Уму непостижимо, сколько всяких небылиц, нелепостей и просто глупостей наговорено о России чужеземцами! – Викентий Викентьевич легко взметнул и тут же опустил сухонькую руку – будто восклицательный знак поставил. – Ведь, казалось бы, не какая-то Полинезия – все та же Европа. Поезжай, смотри, вникай, пытайся узнать своего соседа. Где там!.. Ни об одной европейской стране, наверное, не написано столько всякой несуразицы, как о России. Хотите несколько образчиков?
– Интересно! – отозвался Николай Сергеевич.
Профессор взял объемистый том в руки, полистал.
– Сначала о стране… «В России, как в Исландии и Гренландии, к суровостям зимы присоединяется еще неприятность коротких дней… Почва российская или водянистая и болотная, или песчаная и сухая». Болтин по этому поводу восклицает: трудно вообразить, а еще труднее других уверить, что в таком обширном государстве, какова есть Россия, почва повсюду была токмо двух видов, то есть или болотная, или песчаная. И что в Архангельске и Астрахани или Киеве одинакая стужа бывает и одинакой долготы дни… Но, оказывается, стужа не помеха для такой российской ягоды, как клюква: она, по Леклерку, прекрасно созревает под снегом.
– Вот так клюква! – не удержался Николай Сергеевич.
– Теперь послушайте, что пишет сей ученый муж о русском народе. «Миряне могут жениться до трех раз, а четвертый брак признается за многоженство. Вследствие сея мысли не едят оне петухов, понеже, по мнению их, сии животные суть многоженцы…» Это – о еде. Теперь о питье. «Народ русский не пьет никогда воды. Пития его обыкновенные суть крепкое пиво, называемое квас, мед простой и кисловатый напиток нарочито приятной вкусом, имянуемой кислые шти…»
Викентий Викентьевич опять полистал книгу.
– А вот еще: «Для возбуждения аппетита едят немного хлеба с солью, ломтик редьки и запивают потом водкою…» То есть не выпивают, а потом закусывают, а наоборот. Дальше в лес – больше дров: «Русские имеют около 104 праздников в году, и народ проводит их в пьянстве. На другой день праздника почти обыкновенно бывают пьяни. Называется то по-ихнему опохмелиться. И так выходит около 208 дней в году, употребляемых на пьянство».
– Не поленился подсчитать! – подивился Николай Сергеевич.
– Вместо того чтобы взять да задуматься: как это, при общем безделье, Россия не только себя, но еще и Европу кормила, вывозя туда ежегодно до пятнадцати миллионов пудов хлеба… Живем мы, по сказанию Леклерка, с горечью пишет наш историк, как дикари, пляшем, как сенегальские негры, здороваемся, как зейландцы, род ведем от гуннов, а язык в великом числе заняли у татар… Свое знание русского языка – это уже не Болтин, а я говорю – Леклерк показывает на каждом шагу. «Слово красавица происходит от слова, означающего красный цвет. Для выражения хорошей женщины говорят прекрасная баба, то есть выкрашенная красною краскою…» Наверное, хватит!
Викентий Викентьевич захлопнул книгу и положил на стол.
– И это пишет человек, проживший в России ни много ни мало десять лет. Какой же клюквы можно ожидать от наезжих путешественников!
Николай Сергеевич молчал, не зная, как продолжить разговор.
– Ну ладно, это – восемнадцатый век; для Европы мы еще не более и не менее как варвары… Помните, что сказал Фридрих II, когда узнал, что Вольтер начал писать «Историю Петра»? «С чего это вы вздумали писать историю волков и медведей сибирских! Я не буду читать истории этих варваров, мне бы хотелось даже вовсе не знать, что они живут на нашем полушарии…». Вот я и говорю: ладно, это – восемнадцатый век. Но проходит добрых полстолетия после написания своего опуса Леклерком – и в Россию приезжает его соотечественник маркиз Адольф де Кюстин…
Николай Сергеевич признался, что если о Леклерке что-то слышал, то этого писателя не знает вовсе.
– Тогда тем более вам небезынтересно узнать, какие впечатления вынес сей путешественник из своего вояжа по России.
Викентий Викентьевич подошел к шкафу, достал с полки небольшую книжицу и, возвращаясь к столу, на ходу раскрыл ее.
– Начнем… да вот хотя бы с этого… «Русские солдаты, – с чисто французским изяществом изъясняется маркиз, – менее блестящи, чем наши». И, должно быть, для полной ясности добавляет: «Русские не дадут миру героев…» Где уж там!.. Дальше. «Русские воинственны, но лишь для завоевательных войн; они сражаются из повиновения или из жадности…» И это говорится после недавнего наполеоновского нашествия на Россию! Оказывается, в 1812 году не французы, а наши, менее блестящие, солдаты вели завоевательную войну на подмосковных полях вроде Бородинского. Да при этом еще и не были достаточно деликатными (в другом месте маркиз говорит, что «русские мало деликатны»): надо бы отдать Наполеону Россию, а они, смотри-ка, не отдали, пожадничали…
– Может, явная несуразица с завоевательными войнами – плохой перевод? – усомнился Николай Сергеевич.
– Словно бы для того, чтобы рассеять ваши сомнения, маркиз сей мотив повторяет: «Этой нации недостает нравственного начала; она находится еще в периоде завоевательных войн, между тем как Франция и другие Западные государства ведут войны исключительно для пропаганды».
– Так и сказано? – опять не поверил Николай Сергеевич.
– Вы подивитесь другому: какие непонятные эти русские, если не знали, что Наполеон вел против них войну исключительно в пропагандистских целях!.. Между прочим, сам корсиканец был схожего с маркизом мнения о русском народе. Вспомним-ка, что он сказал на Поклонной горе, не дождавшись депутации с ключами от Москвы. Он сказал, что русские, видимо, «не знают, как надо сдаваться». А потом, отступая с жалкими остатками своей великой армии и дойдя до Варшавы, выразился еще определеннее: «Это дикий суеверный народ, из которого ничего нельзя сделать…» Можно понять императора французов: конечно же, обидно, что русские не научились как следует сдаваться и что из них нельзя сделать своих послушных рабов. Но маркиз-то, которого принимали в Петербурге на высшем, как бы мы нынче сказали, уровне: сам царь приглашал его на обеды в Зимний – маркиз-то зачем возводит на нас явную напраслину?!
Викентий Викентьевич перевернул еще несколько страничек.
– Маркиза поразила быстрота, с какой был построен Зимний дворец. Но он уверяет, что много работников погибло при постройке оттого, что, переходя из натопленных до тридцати градусов комнат на тридцатиградусный мороз, они простужались от шестидесятиградусной разницы температур. Чтобы предохранить себя от этого, они надевали на голову род каких-то ледяных колпаков.
– Что за колпаки? – спросил Николай Сергеевич.
– Я бы и сам хотел это знать, – невесело усмехаясь, ответил Викентий Викентьевич. – Маркиз полностью отказывает нам не то что в талантах, а даже в каких-либо способностях, кроме способности подражать другим. Обозревая архитектурные памятники Петербурга, он прямо говорит, что «усилия русских напрасны». А чтобы мы на сей счет и наперед не заблуждались, пророчески добавляет: «Старания их будут напрасны и в будущем».
Викентий Викентьевич еще полистал книжицу.
– Он пишет, что «сам воздух страны враждебен искусству… Беспробудная лень, тревожная бездеятельность – вот неизбежный результат сложившихся условий русской жизни. И при таких условиях нечего ждать, чтобы создалась серьезная литература».
– И когда это писано?
– Писано это в 1839 году. То есть уже после Пушкина! Россия уже дождалась своего гения, а ей все еще твердят: нет у вас литературы и ждать нечего!.. «Я не ставлю в вину русским того, каковы они есть, – милостиво великодушничает де Кюстин, – но я порицаю в них притязание казаться тем же, что мы…» По-другому, по-русски говоря, неча со своим азиатским рылом лезть в европейский калашный ряд: ишь, чего захотели! «Они беспрестанно заняты обезьянничанием с других наций… И я говорю себе: вот люди, пропавшие для дикого состояния и потерянные для цивилизации…»
– Ого! – только и нашелся воскликнуть Николай Сергеевич. – Это посерьезней какой-то клюквы.
– Ну и то сказать, – уже другим голосом продолжал Викентий Викентьевич. – Мы еще и сами немало способствовали произрастанию той ягоды, что чудесным образом созревает под снегом…
– Я вас не совсем понимаю, – сказал Николай Сергеевич.
– Ну, например, кто не слышал про потемкинские деревни? И вы небось знаете.
– Да, конечно, – подтвердил Николай Сергеевич.
– Как же, как же!.. А никаких потемкинских деревень не было. Не было! Это выдумка врагов России. И выражение это пустил в международный оборот саксонский посланник в Петербурге Гельбиг, чтобы дискредитировать успешно укрепляющего южные границы России Потемкина. Вот и появились эти пресловутые поселения. На самом же деле города, заложенные Потемкиным, здравствуют и по сей день. Тот же Севастополь, например… И разве не поразительно, что вражеская выдумка была потом нами же подхвачена и так-то понравилась, так часто к месту и не к месту употреблялась, что стала уже нарицательной…
Николай Сергеевич признался, что слышит это в первый раз.
– А возьмите, – словно бы вдохновляясь вниманием гостя, продолжал Викентий Викентьевич, – как мы любим подчеркивать темноту, невежество, поголовную неграмотность старой России! А недавно в горьковском и астраханском архивах нашли документы, из которых узнали, что дед Ленина по отцовской линии был крепостным одного нижегородского помещика. Казалось бы, что может быть темнее крепостного крестьянина! Однако и Николай Васильевич, и его братья были грамотными, найдены документы, собственноручно ими подписанные. В Новгороде при раскопках нашли сотни берестяных грамот, из коих видно, что еще в XII веке грамотных на Руси было много. «Поклон от Якова куму и другу Максиму… Да пришли мне чтения доброго», – написано в одной такой грамотке. Вот тебе и темнота-невежество!..
Николаю Сергеевичу приходилось бывать в Новгороде, и он своими глазами видел те берестяные послания.
– Как раз перед вашим приходом читал я диссертацию очередного соискателя, – тут профессор встал с кресла, обошел край письменного стола, и взял с него пачку машинописных листов. – Вот она. Интересная работа! Видно, что автор неглуп, любознателен…
Виктория принесла чай.
Викентий Викентьевич с некоторым сожалением положил диссертацию на прежнее место, затем очистил журнальный столик от газет и стал помогать дочери расставлять чашки, блюдца, вазочки. А когда та в заключение утвердила посреди стола большой заварник с восседавшей на нем русской красавицей, этак заговорщицки спросил:
– Через сколько?
– Ровно через пять минут и двадцать секунд, – улыбаясь ответила Вика.
– Это наш семейный код, имеющий отношение к заварке чая, – объяснил Викентий Викентьевич и взглянул на висевшие над книжным шкафом часы. – Время засечено.
– Я, па, сбегаю на часок к Маше, она звонила, – уже с порога кабинета спросила Вика. – Можно?
– Что ж, ступай. Мы как раз с Николаем Сергеевичем побеседуем… Только нынче прохладно, не плащ, а пальтишко надень и…
– Па-па! – не дав ему договорить, с детским возмущением протянула Вика.
– Да, да, – замахал руками Викентий Викентьевич, – я забыл, что ты уже не маленькая, все знаешь и все понимаешь… А пальтишко все же надень.
– Сам почему-то в плащике щеголяешь, – донеслось укорительное уже из прихожей.
– Так я же закаленный… Ну, не отвлекай нас от священнодействия, – Викентий Викентьевич взглянул на часы, взялся за бабу, что восседала на чайнике, но тут же сам себя остановил: – Стой! Чай-то чаем, а не предварить ли его чем-нибудь таким-этаким? Недавно коллега был на Кипре, привез бутылочку «Нектара», который, как известно, вкушали боги Олимпа. Я пока не пробовал, но он очень хвалил. Может, отведаем?
– Что ж, принимая во внимание прохладную погоду… – ответил Николай Сергеевич, а про себя усмехнулся: «Замечания на русскую историю» не читал, а тут, смотри-ка, оказался «образованней» хозяина: кипрский «Нектар» пробовать приходилось. Напиток и впрямь замечательный.
– Что-то еще принести? – спросила Виктория из прихожей. Она, должно быть, слышала их разговор.
– Я сам, – откликнулся Викентий Викентьевич из кабинета. – Ты собирайся, собирайся.
– Уже собралась. А ты… – Виктория перешла на шепот, и Николай Сергеевич не услышал, что она еще сказала отцу.
– Ну да, а то я маленький и не знаю, – с точно такой же интонацией, с какой минуту назад было произнесено «па-па!», ответил Викентий Викентьевич.
Что-то трогательное было в этих милых препирательствах, в этой взаимной заботе друг о друге. И Николай Сергеевич подумал, что в их доме, в их семье задан другой тон и, наверное, нелегко будет девчонке перестраиваться на этот незнакомый, а может быть, и чуждый для нее тон.
Гулко хлопнула входная дверь за Викой. А вскоре появился и Викентий Викентьевич с оригинальной формы бутылкой. Яркая наклейка изображала какую-то сцену из жизни древних греков.
– Уж извините, я немедленно же налью чаю, – Викентий Викентьевич решительно пересадил бабу на стол, разлил по чашкам ароматный, золотистого цвета чай. – Он и так уже немного перестоял… Впрочем, теперь это уже не имеет значения: наши с Викой труды все равно пошли насмарку.
– Почему же? – не понял Николай Сергеевич.
– После такого великолепного – коллега прав! – напитка вкус чая различить уже затруднительно.
– Напротив! – возразил Николай Сергеевич. – В сопоставлении, а может в сочетании, вкус-то резче обозначается… Чудесный чай!
– Это вы искренно? – Викентий Викентьевич спрашивал, а живые, совсем не стариковские глаза его светились детской радостью.
– Сроду не пивал такого чая! – все больше входя в роль знатока и ценителя чая (хотя никогда таковым себя не считал), поддал жару Николай Сергеевич. – Здесь явно не один сорт, здесь – букет!
– Точно: букет! – ликовал Викентий Викентьевич.
Всего-то ничего сделал Николай Сергеевич – доброе слово сказал, а смотри-ка, сколько радости человеку доставил! Его Нина Васильевна тоже умеет готовить чай, и он, бывало, хвалил ее, но в ответ обычно слышал не столь обрадованное, сколь самодовольно-хвастливое: «Да уж, такого чая больше ты нигде не попьешь!..»
То ли «Нектар» дал себя знать, то ли сказывалась вся непринужденно-естественная атмосфера разговора, а может, то и другое вместе, только чувствовал себя Николай Сергеевич необычайно покойно и уютно. Он сидел, вольно раскинув руки на широченные подлокотники кресла, и ему хотелось находиться в этой заставленной книжными шкафами комнате долго-долго. На столе дымился душистый чай, а напротив сидел умнейший, если и не все, то очень много знающий человек… Кажется, Экзюпери говорил о роскоши человеческого общения. И если предоставляется такая возможность – почему бы не пороскошествовать?!
