Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА XX
«ИДУ НА ВЫ…»
1
В первый же день по приезде в Велико-Тырново Любомир сказал Викентию Викентьевичу:
– Я видел, с каким интересом вы разглядывали в Салониках «Диониса на пантере». А ведь у нас тоже есть кое-что в этом роде. И, может быть, даже поинтересней, позначительней… Вы что-нибудь слышали о Казанлыкской гробнице? Нет? Завтра же едем в Казанлык. Тем более что это совсем близко…
И вот они неспешно шагают тихими улицами города, по имени которого называется знаменитая Долина роз. Роз много и в самом городе – в скверах, палисадниках, клумбах посреди площадей. На деревьях догорает последняя листва, а розы как ни в чем не бывало цветут совсем по-весеннему.
Любомир рассказывает, как в сорок четвертом году – еще шла война – на северной окраине города рыли бомбоубежище и наткнулись на продолговатую каменную плиту. Рядом с ней обозначился вход в узкий коридор. Должно быть, когда-то плита закрывала этот вход, а потом то ли упала, то ли была отвалена. В дальнем конце коридора лежала еще одна плита, видимо тоже закрывавшая вход в следующее помещение. Им оказалась круглая купольная усыпальница фракийского вождя.
– Вообще-то подобных усыпальниц раскопано в Южной Европе довольно много, у вас в Причерноморье и то несколько. Но чтобы в такой сохранности – не было и нет нигде. И когда осветили то купольное помещение, то, говоря по-вашему, по-русски, ахнули, потому что увидели на его стенах… – тут Любомир сам себя остановил, сделал значительную паузу и уж потом только договорил: – То, что увидели – не буду рассказывать. Мы уже пришли, и вы сейчас сами, своими глазами все увидите…
Они остановились у подножия пологого, поросшего мелколесьем холма. Лес начинался на некотором удалении, а прямо перед ними был тот самый вход, о котором только что говорил Любомир. Справа от входа – поставленная на ребро толстая каменная плита.
Викентий Викентьевич шагнул в коридор и замер, ошеломленный. Перед ним на стене стоял воин в шлеме, со щитом в левой руке и мечом в правой. Щит он держал у груди, а меч был вскинут вверх, но не для удара, а как бы для приветствия. Мирные намерения подтверждал и широкий стремительный шаг вперед навстречу другому, точно так же шагнувшему к нему и вскинувшему меч, воину. Всего скорее это были не рядовые ратники, а вожди, военачальники, и сошлись они, может быть, для мирных переговоров. За спиной того и другого смутно проглядывали пешие и конные воины. Фрески местами потускнели, утратили четкость рисунка, яркость цвета, а местами были и вовсе испорчены смывшими краску потеками. Это и понятно: расписаны стены коридора были, надо думать, не сто и даже не двести лет назад…
Они прошли коридор до конца и вступили в купольное помещение. Викентий Викентьевич окинул его взглядом и тому, что увидели его глаза, не поверил. Не мираж ли? Не померещилась ли ему эта красота?
Помещение было довольно скромных размеров: если раскинуть руки, то немного не достанешь до стен усыпальницы, высота ее тоже была не более трех-четырех метров. Но в размерах ли дело?!
Примерно в метре от земляного пола стены были опоясаны этаким бордюром из чередующихся изображений розеток и головы быка. Бордюр этот «держал» собой многофигурную многоцветную роспись. В центре ее восседал на троне за низким столом с едой и питьем знатный муж – вождь, князь, предводитель войска. Что это не простой смертный, видно было по его вольной осанке, по тому, как он по-царски сидит на своем низком троне без спинки. Слева от вождя, в кресле с круглыми, утончающимися книзу ножками, сидела прекрасная молодая женщина, подперев печально склоненную голову рукой, поставленной на подлокотник кресла.
Как можно понять, художник изобразил погребальную тризну.
Справа от знатного фракийца идут по кругу стены – служанка с подносом, уставленным яствами, за ней – виночерпий с сосудом и кубком, за виночерпием – две флейтистки, ублажающие музыкой последние часы пребывания в этом мире своего господина.
Точно так же, слева от его супруги, изображены две служанки: первая – с ларцом и шкатулкой, вторая держит на слегка вытянутых руках что-то вроде покрывала.
И замыкают композицию с той и другой стороны пара и четверка коней.
Кони были, пожалуй, самым поразительным творением художника. Не какие-то условные, приближенно напоминающие натуры изображения. Кони были самые что ни на есть живые, взаправдашние. Два коня стояли под седлами; около них – воины в шлемах, должно быть стремянные, они словно бы ждут: вот закончится тризна и князь повелит подвести ему любимого коня…
Особенно же выразительно была написана впряженная в легкую колесницу квадрига. Изобразить четверку коней само по себе уже не просто. Как их поставить? В профиль? Но крайний конь неизбежно закроет собой остальных. Писать коней спереди, со лба? Но тогда только головы, только конские лбы и будут видны… Художник «поставил» коней столь искусно, что они все, не заслоняя друг друга, отчетливо видны. Так что уже в самом композиционном решении картины сказалось высочайшее мастерство.
Но и это было еще не самым главным, не самым удивительным. Каждый конь словно бы имел «свое лицо» и свой характер – вот что удивляло и восхищало! Один, вскинув голову, настороженно к чему-то прислушивался. Более спокойный сосед усмешливо косил глазом в его сторону, как бы говоря: чего насторожился-то?! У третьего коня в гордой посадке головы, в глазах сквозит сознание своей силы, может быть, даже некое высокомерие. Четвертый – горячий, лихой, забубенная голова, нетерпеливо бьет копытом, видно, что не нравится ему стоять на месте, хочется нестись по воле, обгоняя ветер. Парень-возничий сдерживает его горячность и не просто стоит рядом, нет, сделал широкий, как бы упреждающий шаг перед конем…
Викентий Викентьевич переводил глаза в одну сторону – на служанок, в другую – на флейтисток и виночерпия… Но как-то само собой получалось, что взгляд его опять возвращался к четверке коней. Она словно бы магнитом каким притягивала…
На прощанье он еще раз подошел к центральной фреске. И опять такой неизбывной печалью повеяло на него от фигуры молодой женщины, что, казалось, печаль эта передалась ему. Теперь ему открылось и еще нечто важное, на что он не обратил внимания при первом взгляде. Супруги сидели отдельно друг от друга, но и не совсем отдельно. Князь протянул в сторону жены левую руку, а та на нее положила свою правую. Нет, это не было прощальным или еще каким рукопожатием. Просто на коричнево-темной мужской руке, чуть перевившись в запястье, лежала нежно-белая женская рука. Руки их пока еще соединяют. Но стоит мужской руке всего лишь опуститься, тут же, потеряв опору, опустится и женская, и они – разъединены, они уже в разных мирах… Только гениальный художник, думалось Викентию Викентьевичу, мог столь лаконично, наглядно и поэтично выразить столь глубокую мысль.
– И какой же это век? – спросил он Любомира.
– Специалисты-искусствоведы сходятся на том, что четвертый, – тут хитрый Любомир сделал свою любимую значительную паузу и добавил: – До нашей эры!
«Четвертый век – расцвет Древней Греции, греческого искусства, – прикинул Викентий Викентьевич, привыкший те далекие времена мерить греческим аршином. – И как знать, может быть, грек, знающий обычаи фракийцев, или фракийский художник, хорошо знакомый с греческим искусством, и расписал эту гробницу…»
На обратном пути в Тырново у них с Любомиром разговор шел о самом разном. Но время от времени посреди разговора перед глазами Викентия Викентьевича вдруг вставала как живая четверка коней, и он умолкал, вновь переживая радость прикосновения к высокому искусству, думая о неизвестном, жившем двадцать четыре века назад мастере, имя которого так никогда, видимо, и не будет нам известно…
А еще он думал, как стройно и просто выглядит поступательное развитие искусства в учебниках. Через Возрождение, классицизм, романтизм, академизм, символизм и всякие другие «измы» – вперед и выше! – к реализму. Реализм – что-то вроде вершины. Но вот они только что видели самое настоящее реалистическое искусство, и попробуй разбери, где тут вершина, а где корни…
2
Весь следующий день был отдан Велико-Тырнову.
С утра они поехали в университет, где Викентий Викентьевич прочитал лекцию о Киевской Руси. После университета был этнографический музей. Осматривая его богатейшие, любовно подобранные коллекции, Викентий Викентьевич пожалел, что в Москве подобного музея нет.
– А теперь я вам покажу главную историческую достопримечательность нашего города, – по выходе из музея торжественно провозгласил Любомир, – Ца́ревец!
Кому не приходилось видеть реку, текущую равниной где-нибудь в серединной России: не течется ей прямо, прихотливо кружит, петляет и, бывает, такую петлю завернет, что к самой же себе вплотную подходит, образуя этакий островок не островок, но что-то на него похожее.
А теперь попытайтесь представить такой остров не среди долины ровныя, а на горном плато. Представьте глубокое каменное ложе реки, какое она выбила за миллионы и миллионы лет: высота берегов местами достигает едва ли не сотни метров, и впечатление такое, что они разъединены между собой пропастью, на дне которой светится вода.
Таким совершенно недоступным каменным островом около двух километров длиной и чуть более километра шириной и был Царевец.
На Царевце уже давно идут археологические раскопки. Раскрыты фундаменты царского дворца, соседнего с ним дома патриарха, кое-где обозначились улицы.
Любомир давал пространные пояснения. Но Викентию Викентьевичу хотелось не только знать то, о чем он говорил, но и подробно, в деталях, видеть. Не просто: «Это царский дворец» – и пошли дальше. Надо походить залами дворца, ощутить их простор, представить былое великолепие, вообразить, что происходило или могло происходить здесь пятьсот – шестьсот лет назад. Иногда он дотрагивался до мраморных колонн, до сложенных из камня стен, словно через это прикосновение ему легче было проникнуть и мыслью и чувством в те далекие времена: как знать, может, по этой именно колонне так же проводил ладонью последний владетель этого дворца Иван Шишман…
Вершину каменного острова занимали дворцы. Ярусом ниже жила знать. Еще ниже, у воды, селились купцы, ремесленники, простолюдины.
– Как можно понять, – говорил Любомир, – Царевец был своего рода кремлем средневекового столичного города Тырнова. И отличался от подобных сооружений разве что своей полной недоступностью. Важный по тем временам фактор!
Еще какой важный-то! Сколько городов было заложено русскими князьями с учетом именно этого фактора – на высоком месте у слияния рек. И Ярославль, и Нижний Новгород, да и сама Москва – с двух сторон водная преграда, с третьей – высокая стена.
– Царевец ни разу не был взят врагом, – продолжал Любомир. – Не могли его взять и турки в 1459 году.
– И все же он пал, – деликатно напомнил Викентий Викентьевич.
– Но вы же прекрасно знаете, дорогой Викентий Викентьевич, – в голосе Любомира слышалась обида и возмущение, – что нашелся – продажная душа! – предатель. Он открыл туркам ворота крепости…
Предательство… Оно и через пятьсот лет возмущает, будто совершено вчера. Вон как закипел в общем-то спокойный Любомир.
Московский коллега-историк, побывавший во Франции, рассказывал Викентию Викентьевичу о средневековой крепости под Каркассоном. Она тоже выдержала много осад и ни разу не была взята врагом. Но нашелся предатель, и…
Это сколько же веков, а может, и тысячелетий рядом с доблестью и отвагой ходит по земле предательство!.. Какую-то неделю назад они видели Фермопилы. Несмотря на огромное численное превосходство, персы не могли сломить героическое сопротивление греков. Но нашелся предатель и провел персов в тыл воинам спартанского царя Леонида…
После Царевца они еще и по старому городу, живописно раскинувшемуся на крутых каменистых берегах реки Янтры, походили и так умаялись, что под конец Викентий Викентьевич ног под собой не чуял. Но Велико-Тырново, наверное, стоило того. Еще с давних – не студенческих ли – времен хранились в памяти строки «Задонщины» о славе Руси Великой, одолевшей Мамая на Куликовом поле: «Прогремела слава к Железным вратам, и к Риму, и к Кафе по морю, и к Тырнову, и оттоле к Царьграду на похвалу». Видно, знаменита была столица Болгарии, если упомянута рядом с Римом и Царьградом! И не только знаменита, но еще и хорошо известна русским людям…
Теперь оставалась Силистра, куда Викентию Викентьевичу хотелось поехать одному. Любомир поначалу и слушать об этом не хотел, но, видя настойчивость гостя, все же отступился. Правда, лишь после того, как по телефону договорился со своим давним товарищем из Силистры, что тот и встретит Викентия Викентьевича, и покажет ему что надо. Любомир огорчался, что товарищ его не историк, а всего-навсего, как он сказал, учитель русского языка, на что Викентий Викентьевич ему ответил, что не всем же быть историками. К тому же в придунайском городе Силистре его интересовала не столько болгарская, сколько русская история, которую он вроде бы сам должен знать.
3
Силистра – чистый, компактный, современной планировки город, и знакомство с ним не заняло много времени.
Знакомец Любомира повез Викентия Викентьевича на господствующую над городом возвышенность с хорошо сохранившейся турецкой крепостью. Но и столетней давности крепость тоже мало интересовала Викентия Викентьевича, и он не выказывал это лишь из вежливости, чтобы не обидеть своего гида. Куда интереснее было смотреть с высоты на окрестные холмы и долины, на поля с вьющимися по ним дорогами и особенно на сверкающий у изножья города туманно-голубой Дунай. Недалеко отсюда, через какую-то сотню верст, Дунай становится морем, и потому он здесь и широк, и могуч, как, наверное, нигде.
После первого поверхностного огляда развернувшейся перед ним картины Викентий Викентьевич перешел к более пристальному ее изучению. Его интересовало, где могли располагаться войска византийского императора Иоанна Цимисхия, осадившие Доростол (как когда-то звалась Силистра). Откуда и в каком направлении они предпринимали свои атаки против затворившихся в крепости русичей? Да и сам древний Доростол, надо думать, вовсе не обязательно занимал ту же самую территорию, что и нынешняя Силистра. Тогда там, где он был, должны же сохраниться хотя бы остатки крепостных стен города. Постой-постой, а что за каменные фундаменты или что-то на них похожее виднеются на берегу Дуная, у самого уреза воды? Уж не то ли самое, что он ищет?
– Да, там идут раскопки, – подтвердил его поводырь. – Рядом с остатками крепостной стены… Впрочем, мы туда как раз сейчас и едем. На месте все и разглядим как следует.
Викентий Викентьевич еще раз провел медленным запоминающим взглядом по городу и его предместьям, посмотрел на Дунай – сначала откуда, а потом куда он течет – и вслед за своим гидом стал спускаться к стоявшей у въезда в крепость машине.
Они съехали вниз, в центр города, около гостиницы оставили машину и пешком, через раскинувшийся вдоль реки парк, направились к месту раскопок.
В парке работали молодые ребята, похоже, школьники старших классов. Они срезали с деревьев посохшие сучья и сносили их на речной берег, поближе к воде, чтобы потом сжечь.
По одной из дорожек они тоже вышли к Дунаю. Берег тут круто обрывался, и в этом-то обрыве и шли раскопки.
У самой воды была раскрыта сложенная из огромных, скрепленных раствором камней крепостная стена. Она поражала своей циклопической мощью: по ней свободно могла проехать повозка, запряженная парой добрых коней. Надо полагать, такая стена надежно защищала город с реки.
За крепостной стеной, на некотором удалении и перпендикулярно к ней, тянулись уходящие в еще не раскопанный берег стены поуже, но тоже не менее чем в два метра толщиной. Внушительной прочности были и внутренние перегородки между наружными стенами.
Знакомец Любомира сказал, что он, к сожалению, не археолог, а экспедиция, проводившая раскопки, с началом учебного года разъехалась до нового сезона. Но он общался с археологами, расспрашивал их, и они высказывают предположение, что перед нами не что иное, как развалины княжеского дворца. Прямо или косвенно подтверждают это и конфигурация раскрытых фундаментов, и вещи, найденные в раскопе.
Викентий Викентьевич взобрался по уступам на крепостную стену и взад-вперед прошелся по ней. У него опять было ощущение, что подошвы его башмаков соприкасаются с самой древностью. Тысячу лет назад за этими стенами оборонялся от превосходящих числом греков киевский князь Святослав с остатками своей дружины. Но кто знает, кто скажет, кем и когда была основана эта крепость на Дунае, когда и кем сложена эта широченная стена: может быть, болгарами, а может, еще и римлянами…
Они какое-то время походили по развалинам.
Викентий Викентьевич тоже, к сожалению, с археологией был лишь в дальнем знакомстве и не умел читать каменную книгу истории, если она доходила до нашего времени лишь в малопонятных отрывках – вот в таких остатках фундаментов, стен, переходов. Он не умел по найденным в курганах полуистлевшим мечам и кольчугам или женским браслетам и сережкам разгадывать тайну времени, которому эти вещи принадлежали. Но если археологам удавалось такую тайну разгадать, то ему, историку, уже нетрудно было представить, вообразить и то время, и ту, пусть и далекую от наших дней, жизнь. Он и сейчас, переходя из одной комнаты дворца в другую, пытался представить и их убранство, и людей, какие их населяли.
Что ж, все что надо посмотрели, наверное, можно и уходить. И учитель всем своим видом показывает, что его миссия окончена. А Викентию Викентьевичу уходить из десятого века в двадцатый все еще не хочется. И поднявшись по тропинке в парк, он останавливается и еще раз окидывает взглядом каменные останки древнего Доростола.
По приходе в гостиницу Викентий Викентьевич поблагодарил своего спутника и сказал, что не хотел бы более злоупотреблять его вниманием: городок небольшой, и если ему захочется пройтись по нему, то это он может сделать и без провожатого. На это учитель, должно быть обстоятельно проинструктированный Любомиром, ответил, что кинуть гостя – он так и сказал: кинуть – с его стороны, наверное, будет невежливо, и уж во всяком случае он не сделает этого, прежде чем угостит Викентия Викентьевича хорошим обедом.
Такой компромиссный вариант, как его в шутку назвал Викентий Викентьевич, в конце концов и был принят. Они спустились в ресторан и славно пообедали. Знакомец Любомира настоял на том, чтобы гость обязательно опробовал местный и по этой причине чуть ли не уникальный абрикосовый напиток. «Ну, если это уникум, то надо отведать хотя бы в целях расширения кругозора», – вынужден был согласиться Викентий Викентьевич. Учитель довольно заулыбался, показывая, что оценил шутку.
4
Напиток оказался и в самом деле замечательным. Поспав часок после обеда, Викентий Викентьевич проснулся бодрым и свежим.
Низкое солнце нахально лезло в окно, просвечивая комнату насквозь до самого порога. С площади перед гостиницей слышался мерный скрип качелей и звонкие, захлебывающиеся от восторга и как бы тоже взлетающие вместе с качелями детские голоса.
«А почему бы мне и впрямь не пройтись по городу! – сам себе сказал Викентий Викентьевич и начал одеваться. – Дело к вечеру, да к тому же рядом река – надену-ка я ту самую теплую кофту, которую взял по настоянию Вики, умницы-разумницы…»
Не было дня, чтобы он не вспомнил дочь, и каждый раз при этом его охватывала тоска по дому, желание поскорее вернуться восвояси. «Как она там, моя Вика-чечевика!..»
Ну, а при воспоминании о Москве, конечно же, приходил на память и институт, и последний разговор с ректором. Как там решилась или все еще решается судьба студента Важникова?! Студент или уже не студент? А заодно и сам он – по-прежнему профессор института или уже вольноопределяющийся пенсионер?..
Выйдя из гостиницы, Викентий Викентьевич направился в противоположную от парка сторону. Но походил-походил по чистеньким, опрятным улицам – и каким-то непостижимым образом оказался на берегу Дуная, рядом с раскопом.
Недалеко от крепостной стены, на речном берегу, горел костер. Это ребята, которых он видел в парке днем, сейчас жгли стасканный сюда сушняк.
Он приехал сюда издалека. И вот ходит по городу, по дунайскому берегу, и мыслями весь день где-то в десятом веке. А знают ли о том, что происходило здесь тысячу лет назад, эти милые ребята? Вряд ли. Отечественная история и то ныне проходится бегло, сжато, на тот же десятый век в школьной программе небось не больше одного урока отводится. А что может рассказать бедный учитель о событиях целого века за какой-то час? Можно ли рассказать интересно? Где там! В лучшем случае он успеет лишь перечислить даты исторических событий и назвать имена лиц, принимавших в них участие… А для этих ребят разыгравшееся здесь сражение киевского князя Святослава с византийским императором Цимисхием к тому же и не имеет прямого отношения к отечественной, болгарской истории. Если уж русский парень сказал, что Киевская Русь его не очень-то близко касается, то у этих ребят есть больше оснований так сказать о киевском князе Святославе…
Викентий Викентьевич подошел к стоявшим и сидевшим вокруг костра юношам, поздоровался. Он знал, что русский язык в Болгарии изучается повсеместно и большинство молодежи владеет им достаточно хорошо. Никаких затруднений не возникло в разговоре и с этой компанией старшеклассников. На все вопросы Викентия Викентьевича они отвечали охотно и доброжелательно.
Он, конечно, спросил, слышали ли они что-нибудь о киевском князе Святославе.
– Как же, как же! – воскликнул черноволосый белозубый парень. – Иду на вы!
– Мертвые сраму не имут! – добавил его круглолицый востроглазый сосед.
– А не знаешь, где и когда были сказаны эти слова? – спросил Викентий Викентьевич у круглолицего.
Паренек виновато замялся.
– Между прочим, историки утверждают, что сказаны они были здесь, в Силистре, когда она была еще Доростолом. Сказаны – как знать! – может, на этом месте, где мы с вами разговариваем.
Последние слова Викентия Викентьевича вызвали всеобщее оживление. Со всех сторон послышалось: «Доростол», «на этом месте…»
Однако из дальнейшего разговора выяснилось, что ребята имеют смутное представление о походах Святослава на Дунай и Болгарию, о его войне с Цимисхием здесь, под стенами Доростола. Что ж, хорошо и то, что вообще знают храброго русича!
Белозубый парень – похоже, он у них был за старшего – посмотрел на часы, затем переглянулся с остальными и сказал:
– Извините, у нас билеты в кино… Было очень интересно. Спасибо!
От костра ребята отошли шагом, а потом побежали. Видно, опаздывали.
В парке сгущались сумерки. Викентий Викентьевич подбросил сучьев в костер, они вспыхнули и ярко осветили ближние кусты, деревья, камни. А все, что лежало за пределами светового круга, сразу сделалось слабо различимым, почти темным.
Свет костра как бы отъединял Викентия Викентьевича от окружающего мира, и теперь ничто не отвлекало, ничто не мешало ему перенестись мыслями в те далекие времена, о которых он только что разговаривал с юными болгарами.
Да и то сказать: так ли уж многое и так ли неузнаваемо изменилось с тех пор! Стояла недоступная крепость, а теперь вот лишь ее каменные остатки? Но крепости и целые города превращаются в груду камней и в наше время. Те деревья, что росли по этим холмам тысячу лет назад, упали и сгнили? Но так ли уж разнится с ними их нынешнее зеленое потомство. И так же, как тысячу лет назад, несет свои воды в Русское море могучий Дунай. И то же вечное небо над Доростолом, то же языческое солнце свершает свой дневной круг и те же звезды глядят на землю…
Претерпели изменения большие ли, малые ли частности. Святослав пришел сюда в лодиях по воде, ты прилетел на самолете по воздуху. Но так ли уж важно это? Не преувеличиваем ли мы значение того, что изменились виды, способы и скорости передвижения человека по лику Земли? Не правильнее ли было бы искать не внешнее различие, а внутреннее человеческое родство с теми, кто жил задолго до нас? Ведь они жили на той же земле, на которой живем и мы, и как для них она была родной матерью, такой осталась и для нас, разве что их сыновьи чувства к матери-природе были более непосредственными и наивными, а наши – более рациональны и эгоистичны.
Нет, не так уж, в сущности, и велика временная удаленность – что такое для истории какая-то тысяча лет! – не так уж разительно, наверное, изменилась природа этих дунайских берегов с тех пор, как на них высадился со своей дружиной киевский князь Святослав.
…И что не сиделось отважному русичу в Киеве! Не зря говорили ему киевляне: «Ищешь чужой земли… а свою покинул. А нас едва не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих…» Одно дело, когда Святослав ходил на волжских болгар и вятичей, когда усмирял в донских степях хазар, а в предгорьях Кавказа ясов и касогов. Этими походами он как бы подтверждал и утверждал границы Киевской Руси. Границы, в те времена достаточно условные и весьма подвижные. Но зачем ему надо было идти и на южных соплеменников? Никаких спорных границ с ними не было. Русь вообще не имела границ с дунайскими болгарами; между ними на всем пространстве причерноморских степей кочевали орды печенегов. Так что Святославу надо было пробиваться не только через опасные днепровские пороги, но и через столь же опасные заслоны воинственных кочевников – граница с ними начиналась в какой-то сотне верст южнее Киева… Угрожали ему болгары? Нет. Постоянная угроза исходила опять от тех же печенегов, живших, как и все кочевники, грабежом. Главное же – если в прежних походах он выступал как князь, проявляющий заботу о защите и благосостоянии своей земли, своего государства, то на сей-то раз чего он добивался?..
На тропинке, по которой убежали школьники, раздались голоса: должно быть, кого-то из гуляющих по парку привлек огонь костра. Викентий Викентьевич подкинул в прогорающее пламя очередную порцию сушняка, вгляделся в темноту. Но никто не подошел, Голоса постепенно стихли, словно растворились в ночи. И опять он остался один на один со своими мыслями, опять ничто ему не мешало перенестись в далекий десятый век и остаться один на один с киевским князем Святославом.
…Да, княже, ты был отважен, доблестен и честолюбив. И когда присланный византийским императором Никифором патриций Калокир стал подговаривать тебя на войну с болгарами, он рассчитывал не только на твою храбрость, но и на честолюбие. Он польстил тебе, сказав, что сам император могущественнейшей Византии просит у тебя помощи. А чтобы ты не усомнился в серьезности просьбы, Никифор еще и прислал тебе что-то вроде задатка или аванса – пятнадцать кентинарий[1]1
Кентинарий равнялся 7200 золотым монетам, каждая по 4,5 грамма.
[Закрыть] золота. От льстивых слов хитроумного Калокира у тебя закружилась голова. Доселе непобедимый, а только побеждающий, ты уже предвкушал легкую победу над болгарами и видел себя пред вратами Царьграда: задаток задатком, а теперь пришел черед и главной платы. И эта плата – не что иное, как сам Царьград!..
Откуда тебе было знать, княже, что замышляли и на что рассчитывали коварные византийцы, давая свой задаток. Император, занятый войной с сарацинами и опасающийся вторжения во Фракию угров, послал просить болгарского царя Петра, чтобы тот не пускал их за Дунай. Петр, будучи в мире с уграми, ответил отказом. И вот тогда-то Никифор и решил наказать его руками русов, считай, твоими руками, княже. Калокир же в случае удачи рассчитывал дойти с тобой до Царьграда и с твоей же помощью сесть на императорский трон… И выходит, что пятнадцать кентинарий очень похожи на тридцать сребреников, потому что в конечном счете они оказались той ценой, какую уплатили византийцы за твою голову: не кто иной, как выпустивший тебя потом из Доростола новый император, Иоанн Цимисхий, дал знать печенегам, что возвращаешься ты с остатками дружины и есть возможность легко расправиться с тобой…
Да, ты быстро завоевал Болгарию. Вот здесь, на этом берегу Истра, как тогда называли Дунай, ты тотчас же, как только вышел с дружиной из лодий, ударил на болгар и разбил их. Так же легко ты взял еще восемьдесят городов и, довольный таким началом похода, весело зажил в Переяславце. Однако недолго пожил. Воспользовавшись твоим отсутствием, печенеги осадили Киев. Ты вернулся и прогнал их. А потом стал похваляться перед матерью: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае – там середа моей земли, туда стекаются все блага: из Греческой земли – золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы»… О какой середине своей земли ты говорил, если тебе каждый раз, туда и обратно, надо было мечом прокладывать дорогу сквозь орды кочевников?! И стоило тебе отлучиться из Киева – город оказался в осаде. Стоило уйти из Переяславца – его пришлось снова завоевывать. Вот тебе и хочу жить в Переяславце!.. Жить ты стал здесь, в Доростоле. Да и опять недолго пожил. Сменивший Никифора Цимисхий не стал тебя ждать у ворот Царьграда, а сам с войском явился сюда. Ты с дружиной отважно сражался, но все равно был обречен: Цимисхий воевал на земле, ему подвластной, и постоянно получал подкрепления и продовольствие, тебе же нечего и неоткуда было ждать. Ты даже не мог известить оставшихся в Киеве воевод о своем бедственном положении…
Костер постепенно угасал, и тьма подступала все ближе и ближе. В тишине стал явственно слышен тихий плеск речной волны о прибрежные камни. И Викентию Викентьевичу на какое-то время показалось, что никакой Силистры еще нет, а есть Доростол, в котором затворились русичи, и он среди них…
Треснул уголь, костер на мгновение неярко вспыхнул, всколебав сгустившиеся тени, и по другую его сторону словно бы возникла на перетоке полусвета и полутьмы слабо различимая фигура глубоко задумавшегося человека. С затылка склоненной, коротко стриженной головы свешивался длинный локон – знак княжеского достоинства в языческой Руси.
– О чем думаешь, княже?
– А кто ты, спрашивающий меня?
– Я тебе потом скажу. А сперва ответь мне: почему Цимисхий с такой готовностью согласился на мир, на то, чтобы отпустить тебя с остатками дружины подобру-поздорову домой?
– Он боится меня… И когда я с новой дружиной вернусь сюда…
– А зачем тебе возвращаться?
– Чтобы опять завоевать Болгарию.
– Тебе обязательно хочется утвердить над болгарами свою власть?
– Я вместе с ними пойду на Царьград и возьму его!
– А дальше?
– Я буду властителем над всеми народами, живущими по берегам и Русского и Средиземного моря.
