Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
Чем дольше слушал Дементий историка, тем больше удивлялся его умению говорить вот так просто о самых серьезных вещах. Он их не поучал, он с ними попросту, по-домашнему беседовал. Вспомнилось еще давно, то ли в седьмом, то ли в восьмом классе вычитанное: ученик не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь. Историк в отличие от первого лектора не торопился «наполнить» их знаниями. Он обращался не только к их голове, но и к сердцу, старался не только пробудить их ум, но и зажечь чувство. Не в словах, так между слов, в самой разговорной интонации словно бы постоянно слышалось: а как вы сами к этому относитесь, что вы о том-то и о том-то думаете?..
Опять как-то очень скоро прозвенел звонок. Последний звонок первого дня занятий.
Как бы в знак окончания урока профессор убрал руку с кафедры. Все встали. Но пока он легкой, слегка шаркающей походкой шел к дверям, никто не сдвинулся с места. Дементий радовался: значит, не только его задел за живое этот седой апостол отечественной истории – вон как торжественно провожают его!
Уже когда выходили из института, Маша предложила:
– Знаете, если нас раньше времени – тьфу, тьфу, тьфу! – не выгонят из института, учиться нам долго. Так что давайте на «ты». А? Или не согласны?
– Ну что вы, что вы, Маша! – с жаром воскликнул Дементий. – Очень даже согласен.
– А если согласен, то уже не «что вы», а «что ты».
Дементий с удовольствием повторил:
– Что ты, что ты, Маша!
И оба громко расхохотались.
ГЛАВА XIII
«ТЕПЕРЬ У НИХ ВСЕ ПОЙДЕТ НА УСКОРЕНИЕ…»
1
Никогда еще Вика не ждала свою подругу Музу с таким нетерпением. И уже пора, давно пора ей прийти. Но и в дверь никто не звонил, и телефон молчал. Гулкая тишина квартиры угнетала.
Чтобы время не тянулось так тягостно, Вика пыталась заняться делом. Аккуратно переписала на карточку недельное расписание лекций, навела порядок на своем письменном столе, выгладила к завтрашнему дню юбку с кофтой. Чем бы еще заняться?
Она обвела медленным взглядом комнату и увидела в углу тахты белый, с двумя красными полосами свитер, который еще с лета вязала Вадиму и никак не могла закончить.
«Вот им и займусь. Самое подходящее».
Она устроилась поудобнее в кресле, взялась за вязание. Всего-то ничего и осталось, давно бы надо доделать.
Однако работу она нашла одним рукам. Только они были заняты. А мысли как до этого шли о Вадиме, теперь, за вязаньем, и подавно были о нем.
Сейчас, по прошествии времени, она не могла понять, почему так холодно, так отчужденно встретила Вадима в тот тяжелый для него день. Почему так строго она судила его? Почему тогда ей и в голову не пришло, что в какой-то – пусть и малой – мере во всем с ним случившемся виновата и она сама. Не езди она за теми «сдохнуть можно, какими красивыми сапожками» – посидели бы они с Вадиком у Боба, послушали Эмку и на том бы и дело кончилось. А то – и Маша об этом говорила – парень пождал-пождал тебя, хватил лишнего, хмель погнал его из квартиры на улицу…
Ну ладно, Вадим не школьник четвертого класса и сам должен понимать, что такое хорошо, что такое плохо, и сам отвечать за свои поступки. Но ведь если человек попал в беду и пришел к тебе – да еще к тебе первой, – наверное, он заслуживал сочувствия. Обыкновенного человеческого сочувствия, уж не говоря о большем. Бывает, не так легко даже близкому человеку простить какую-то большую или малую вину. Но попытаться понять человека, наверное, можно. И не только можно – нужно. А ты и понимать ничего не хотела.
И раз, и два Вадим звонил, хотел прийти, но ты отговаривалась всякими неотложными делами, и так вы по сей день и не увиделись… Ну, правда, хотелось в себе разобраться, хотелось самой перебороть то неизвестно откуда взявшееся отчуждение – иначе зачем и встречаться? А еще хотелось знать, чем все кончится. Подробностей Вадим не рассказывал, просто говорил, что ничего особенного, но если он и говорил правду – он ведь мог ошибаться. Ошибаться совершенно искренне. Потому что он не мог видеть случившееся со стороны. А ведь не зря, наверное, говорят, что со стороны виднее… Нынче как раз и рассматривают все это со стороны…
Ну где же, где эта несносная Муза?! Все небось давно кончилось, а она или встретила кого, или забежала к кому по дороге и вот рассказывает-размазывает, вместо того чтобы поскорее сюда идти… Зря, наверное, Вика сама не пошла – давно бы все знала… Ну где же пропала Муза-Музыка?!
Вика с досадой бросила валившееся из рук вязанье в угол тахты, и как только она это сделала – будто свитером нажало там кнопку звонка: его переливчатая трель разорвала наконец мертвую тишину квартиры.
Она вскочила с кресла и, не надевая тапочек, побежала в прихожую.
– Ты дома? – переступая порог, осведомилась Муза. Осведомилась таким тоном, будто зашла случайно, мимо гуляючи, будто ей вовсе и неведомо было, что Вика ждет ее давным-давно.
– А где мне еще быть?!
– Ну, может, вышла погулять, еще куда… Если бы ты знала, Вика, какой нынче день чудесный! Тепло, солнечно, но солнце не жжет, а просто теплое, ласковое. Небо синее, а листва на бульварах желтая – ну настоящее бабье лето!
«Вот-вот, именно затем, чтобы ты мне рассказала о бабьем лете, я тебя и ждала весь день!»
– Сводку погоды, Музик, я еще утром слышала, – нетерпеливо оборвала свою болтливую подругу Вика. – Ближе к делу.
– Какие все они деловые! – пропела Муза свое излюбленное. – Что ты меня с порога за горло берешь – очень это с твоей стороны гостеприимно! А может, я день не ела ни грамма. Да еще и волновалась, переживала, а волнения, ты знаешь, как аппетит прибавляют!.. Чаем бы хоть, что ли, угостила или кофейком побаловала.
– Извини, Музыка. Проходи в комнату, а я сейчас чайник поставлю.
Вика ушла на кухню и уже оттуда прокричала:
– Но ведь можно же, можно и так, чтобы я тебе чай готовила, а ты в это время мне рассказывала!
– Что я тебе, с хоккейного матча, что ли, пришла и буду рассказывать, как Мальцев сделал проход по левому краю, а Фирсов с подачи Хусаинова пробил мимо ворот?! – послышался из комнаты возмущенный голос Музы, а вслед за ним послышалась и музыка – громкая, бравурная: должно быть, подруга по обыкновению включила приемник.
Чайник никак не закипал, и Вике казалось, что еще немного – и она сама закипит от нараставшего в ней нетерпения. Сколько можно этой ужасной Музе ее манежить! Даже удивительно, что сама Муза такую героическую для нее выдержку проявляет, ведь, как кто-то сказал, недержание речи – главная черта ее характера.
Вика положила в вазу печенье, конфеты и понесла в комнату.
– Ну ладно, чтобы не томить тебя, сразу скажу: Вадик сыграл один – ноль в свою пользу… А теперь тащи чай и начнем все по порядку.
Вика последний раз сходила на кухню. И когда возвращалась в комнату, Муза привскочила с места и дурашливо гаркнула:
– Встать! Суд идет!
– Напугала, ненормальная, – проворчала Вика.
И вот наконец чай разлит по чашкам, приемник выключен, Муза придает своей легкомысленной рожице строго официальное выражение и начинает:
– Народу было, Вика, тьма-тьмущая. Человек сто, а может, и больше.
Вот и пойми: тьма-тьмущая – много это или мало…
– И все заводские, за своего парня пришли болеть.
– Ты и впрямь рассказываешь, как о хоккейном матче: один – ноль, болеть…
– А как по-другому скажешь? Ну, не болеть, так переживать – не одно ли и то же?.. И все волком глядят на этого самого, как там его… Джима, а попросту, по документам, Якова, еще проще – Яшку…
«Как там его…» Будто не ты мне по телефону расписывала, как млела в тот вечер перед этим Яшкой!»
– А он сидит за барьером и хоть чувствует, конечно, на себе эти взгляды, но виду не подает. Так разве, время от времени, поведет глазами по рядам, вроде любопытствует: кто, мол, пришел на него поглядеть, его послушать… Один раз, вот так порыскав по рядам, на меня наткнулся и, представь, наглец, этак свойски подмигнул, – Муза показала, как он подмигнул, – будто мы с ним и всамделе близко знакомы…
«Ваше лицо долго не сойдет с экрана моих глаз…» – вспомнилось Вике.
– Словом, неприятный, развязный такой тип… Еще тогда он мне показался чем-то подозрительным. Вроде и веселый, и одет по моде, а что-то мне в нем не нравилось, что-то удерживало меня на определенной дистанции.
«Это когда сепаратные тосты его слушала и на пару с ним пила или когда в обнимку танцевала?»
– Альфа дело умно повел. Он вовремя – это я уж потом узнала – подговорил ребят, что они, мол, почти совсем и не знают этого Джима-Яшку. Тем более что Вадик его и в самом деле не знал, первый раз в тот вечер видел. А то бы как бандитскую шайку их считали, а тут один хулиган-бандит, а остальные проходили по суду уже не как соучастники, а как свидетели, ну, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Оттого их коллективной шайкой-лейкой и не посчитали – в этом и Яшка-Джим был заинтересован, в таких случаях дают всегда меньше… Правда, Омега влез в драку с тем парнем – это еще до ножа – и его поначалу хотели вклеить в дело. Но адвокат – говорят, сунули ему – повернул это так, что его подзащитный из нападающего превратился чуть ли не в потерпевшего, поскольку парень первый дал Омеге в морду. И вообще так горячо, так трогательно говорил о нем, таким ангелочком представил, что Омеге дали что-то условно-неопределенное, с каким-то вычетом из зарплаты, а он, как ты знаешь, никакой зарплаты и не получает вовсе – на шабашках-рецензиях живет… Про Вадика с Альфой и говорить нечего: два – ноль – полное оправдание, мол, при сем присутствовали и даже пытались остановить руку преступника, да не успели…
Вот когда только Вика вздохнула с облегчением. Значит, все случившееся оказалось и для Вадима, и для нее не более чем дурным сном. Теперь ночь кончилась, занялось ясное утро и о приснившемся кошмаре останется одно лишь неприятное воспоминание.
– А тому, ну… – Вика чуть не сказала «твоему Яшке», хорошо, удержалась, – тому, что с ножом?
– Налей-ка еще чашечку… Шутки шутками, а ведь одно дело я вот тебе в уютной домашней обстановке за чайком обо всем этом процессе рассказываю, другое – сидеть в зале суда и, можно сказать, голыми нервами воспринимать весь ход судебного разбирательства. Я вся как наэлектризованная, будто ток высокого напряжения по мне пропустили, вышла оттуда, и дай мне в руки нож – наверное, сама готова была кого-нибудь пырнуть под девятое ребро…
– Аж страшно стало, – усмехнулась Вика, – и хорошо, я тебе нож не подала, словно сердце чуяло.
– Тебе все смешки, а у меня нервы и до сих пор еще не улеглись… Вкусный чай ты умеешь заваривать. У меня почему-то не получается…
– Опять ты, Музыка, куда-то в сторону ушла. Я тебя спрашиваю, чем дело с главным-то кончилось?
– А вот чем. Прокурор требовал как минимум пять лет. Он даже так подводил: от пяти до десяти. И упор делал на то, что, мол, бездельник, совершенно бесполезный обществу человек хотел лишить жизни чудесного парня, отличного производственника, комсомольца, ударника и так далее. И парень этот ни в чем – никак и ни в чем – перед ним не провинился, не задел его, слова бранного не сказал – с какой такой стати поднял он на него нож?!
Муза, похоже, вошла во вкус. Она не только подробно пересказывала речь прокурора, но еще и меняла интонацию, размахивала руками – ну будто сама с судейской трибуны выступала.
– А парень-то и в самом деле – если бы ты видела, Вика! – такой славный, такой симпатичный, ну, у меня просто нет слов… Я с ним тоже разок глазами встретилась. Встретилась и чувствую – не могу отвести своих, ну вот не могу, и все тут, словно магнитом притянуло… Вот ведь бывает же: еще и не знаешь человека, еще и словом с ним не перемол вился, а уже сердцем потянулся к нему… С таким парнем хоть на край света согласишься идти. Будешь идти да еще и подпрыгивать от радости…
Опять Музыку с ее любвеобильным сердцем понесло куда-то вбок.
– Ну ладно, парень хороший, – уже который раз укорачивала подругу Вика. – А сколько же тому дали, седьмой раз я спрашиваю?
– А вот сколько дали… Стали уточнять: сколько парень в больнице пролежал? Оказалось, недолго: всего тринадцать дней… Подожди-ка, не меньше ли? Не десять ли? А тринадцать это всего на бюллетене… Так вот и было сказано: как же, мол, так – человек десять дней в больнице пробыл и за это десять лет давать? Не много ли?.. Эх, если бы ты слышала, какая тишина в зале наступила после этой судейской арифметики! И мать того парня… ну, пострадавшего, его Колей звать… так вот, мать Коли в этой тишине так тяжело вздохнула – видно, горько, обидно ей стало, когда дни на бюллетене подсчитывали, – так вздохнула, что у многих – да что у многих, и у меня тоже – слезы на глаза навернулись. Так вот, не много ли? Тем более что, когда, мол, они шутили со школьником – не всерьез же его кепка была им нужна?! – первым-то напал Коля, а подсудимый как бы стал на защиту товарища, то есть чуть ли не благородный поступок совершил. И дело кончилось тем, что дали ему два года, да и то условно.
– Всего два года? – Вика была поражена. – А скажи…
Кто-то позвонил. Отец с тетей Полей обещали вернуться с дачи позднее. Кто же? Уж не Вадим ли?
2
Вика отжала защелку, рывком открыла дверь.
– Это я. Вика. Здравствуй.
– Маша! Как хорошо-то! Проходи. Музыка как раз про суд рассказывает.
Маша прошла мимо зеркала не останавливаясь, она лишь чуть замедлила шаг и скосила на сторону глаза. Маша – не Муза; это та, прежде чем пройти в комнату, вертится перед зеркалом и так и сяк, будто бы для Вики не безразлично, на пять миллиметров выше или ниже у нее будет челка и напудрен или не напудрен ее вздернутый носик.
Маша – умница. Посмотри, как вовремя пришла. Будь это вчера или всего-то часом раньше – о чем бы им с Викой разговаривать? О том, как будут судить Вадима и сколько дадут? А теперь они могут поговорить всласть.
Маша села на тахту рядом с Музой.
Вика и ей налила чаю.
Нравилось Вике видеть своих подруг сидящими вот так, рядом. Тогда они словно бы подчеркивали, оттеняли друг друга. И мелкие, дробные черты Музиного лица, и ее светленькие, с рыжеватинкой, кудряшки становились как-то заметнее и симпатичнее рядом с греческим профилем Маши и ее причесанными на прямой пробор темными волосами, хотя такое близкое соседство подруги и Маше красы не убавляло, а может, только прибавляло. Пестроватые по стилю, хотя и с претензией на последний, что называется, всхлип моды, кофты и юбочки Музы ярко и тоже выгодно для той и другой стороны контрастировали со строгого покроя платьями Маши. Они даже вот и сидели сейчас по-разному: Муза словно бы развесила себя по спинке тахты, Маша сидит вся в кучке, прямо, а подушек вообще не касается.
Муза коротко, уже без подробностей и лирических отступлений, пересказала Маше то, что перед ее приходом вдохновенно вещала Вике.
Впрочем, в конце рассказа все же не удержалась – иначе это была бы уже не Муза! – от одного отступления. Должно быть, Коля произвел на нее и в самом деле сильное впечатление, потому что и Маше она сказала:
– Если бы ты, Маша, видела того Колю! Ну вот как есть писаный красавец!
– Ты же знаешь, Музыка, красавцев я не люблю, а писаных тем более, – отшутилась Маша. – Писаные хороши в художественном альбоме – там они именно писаные, писанные художником, а в жизни лучше живые.
– Ну, может, я не так выразилась, – не стала настаивать сговорчивая Муза. – Но такой парень тебе – это уж я точно знаю – обязательно бы понравился. Такой парень, такой парень!..
– При чем тут я, и не о парне речь, – урезонила бедную Музу и Маша. – Ты вот о приговоре толком скажи, что-то я не совсем поняла эту судейскую арифметику… Ведь то, что парнишка остался жив и в больнице провалялся только десять дней, это же чистая… ну, и еще добавим счастливая, случайность. И это, надо думать, не только нам с вами, а и судьям понятно. Но не знаю, как судьям, а мне непонятно, почему эта чистая случайность должна быть одинаково счастливой и для потерпевшего и для убийцы?! Парню подфартило, что он остался жив, но почему должно фартить и тому, кто поднял на него нож, – ведь он-то хорошо знал, что нож не детская забава, что, замахиваясь им на человека, он тем самым замахивается и на его жизнь… Ужасно добрые судьи!..
Вику тоже с самого же начала смутили странные подсчеты адвокатов и судей, что-то в них показалось и неубедительным, и для потерпевшего обидным. Но где бы Вике выразить свои мысли и чувства так ясно и точно, как это только что сделала Маша! Умная у нее подруга, что ни говори. Какой-то остряк из Бобовой компании однажды сказал, что, мол, Маше легко быть мудрой на фоне такой подружки-пустельги, как Муза. Но Вика-то хорошо знает, что Маша и без всякого фона умница, а остряк-самоучка потому и злословил, что сам был далеко, очень далеко не гений… А что она строгая, деловая, может быть, порой даже суховатая, это ничего. Зато какая целеустремленность – живой наглядный пример для Вики. Хорошо, хорошо, что у нее есть такая подруга!
От переполнявших ее чувств Вика пересела на тахту к Маше и обняла ее.
– Ты с чего это? – не поняла Маша. – Или за Вадика радуешься?
– Да, у них теперь все пойдет на ускорение, – многозначительно поддакнула Муза. – Теперь-то уж можно точно сказать, что в самом скором времени гульнем на свадьбе.
– Хорошо ты сказала, Маша! – Вике хотелось перевести разговор и вернуть его в прежнее русло.
– Хорошо или не очень, – отозвалась Маша, – но вы представляете, какая радость, какое ликование для всякого хулиганья вот такой приговор! Размахивай ножами направо и налево – подумаешь, два года!
– Да, заводские-то меж себя шумели, когда из зала выходили, – припомнила Муза. – Оно конечно, суд – не профсоюзное собрание, с трибуны не выступишь, много не наговоришь, но шуметь здорово шумели… А какие-то лохматые юнцы в задних рядах сидели – это ты точно, Маша, подметила! – так те с ухмылочками приговор встретили. Может, дружки его, может, такие же поножовщики… Ну ладно, – первый раз сама себя оборвала Муза, – наверное, хватит об уголовщине. Давайте, девчонки, поговорим о своем заветном – вон сколько так-то вместе не сидели, по душам не разговаривали.
Под заветным Муза подразумевала разговор о парнях, и по заведенному порядку она же первой его и начинала.
Нынче разговор как-то не пошел. Последним знакомцем Музы, по иронии судьбы, оказался «герой» нынешнего дня, и о нем уже и так было говорено более чем достаточно. О Вадиме Вике тоже сказать было нечего сверх того, что подруги и сами хорошо знали. Оставалась Маша. И хотя она в таких разговорах, по обыкновению, принимала участие лишь в качестве слушателя, нынче подруги решили растормошить, разговорить ее.
– Ты, Машка, хитрая, скрытная, – так начала Муза. – Мы с Викой, как дуры, по простоте душевной рассказываем все свои, можно сказать, сердечные тайны, а от тебя в ответ не слышим ни звука.
– Ну нечего-нечего мне рассказывать, – пыталась отбиться Маша.
– Ты уже взрослая девушка, – продолжала свое Муза, – и, как говорится, все при тебе: и ноги у тебя – дал бы бог мне такие стройные ноги, и грудь – редкий парень глаз не скосит…
– Поехала… Только к чему ты все это?
– А к тому, – голос Музы звучал уже почти по-прокурорски обличительно. – Неужто кто-то тебе поверит, что у тебя не было и нет парней, с которыми…
– Так уж и парней! – не дала договорить подружке Маша. – Не меряй на свой аршин…
– Ладно, принимая во внимание твою прирожденную скромность, смягчим формулировку: не парней, а парня. Но если у тебя есть парень, почему ты темнишь и нам с Викой, твоим закадычным подругам, ничего не рассказываешь?
– Да откуда ты взяла, что у меня есть парень? – Маша даже слегка отодвинулась от подруги.
– А ты сама только что сказала. Когда поправляла меня.
– И ничего я не сказала… Хватит, Музыка, себе и людям голову морочить. Я лучше вам про свой новый институт кое-что расскажу…
– Да, ведь я совсем забыла, что мы теперь в разных институтах! – воскликнула Муза. – А ты и тут себя показала. Ведь нам с Викой путем так и не объяснила, что тебе взбрендило переходить, два года задарма терять, опять с первого курса начинать.
– Тогда не объясняла – не знала, поступлю ли. А теперь… теперь что объяснять – просто мне там интереснее. А что два года теряю, так замуж я не собираюсь, торопиться мне некуда.
– В мой огород булыжники кидаешь? – спросила Вика. И чтобы не уводить разговор в сторону – тут же к Музе: – Не перебивай, Музыка, дай человеку договорить.
– Так вот, познакомилась кое с кем из однокурсников, – продолжала Маша, – и, знаете, есть довольно интересные ребята. Один так и вовсе глянулся. Здоровый, сильный, с такими вот ручищами. – Маша показала, какие могучие руки у ее знакомого. – Но сила силой, а и котелок тоже варит. Правда, деревенщина, засельщина, неотесанный, наивный, но с ним интересно…
– Ну вот мы тебя и поймали! – возликовала Муза. – «Один мне глянулся…», «с ним интересно»… И после этого ты еще будешь отпираться, что у тебя нет парня?!
– Но я же с ним еще только-только…
– Вот это самое-то интересное и есть! – тоном знатока возвестила Муза. – Когда ты с ним начнешь целоваться да обниматься – это уже пойдет банальщина, у всех это бывает, в общем-то, одинаково. А вот само начало, первые робкие взгляды, вздохи, касания, волнения – это у каждого по-разному, и это самое-самое интересное… – Муза даже сама разволновалась, раскраснелась. – Рассказывай, рассказывай!
– Да что рассказывать-то?
– Скрытня! – отчаявшись, Муза махнула на подругу рукой. И тут же неожиданно ласково попросила: – Тогда хоть познакомь!
– Вику вон познакомлю, она безопасная, при месте, а тебя…
– Что меня? – нетерпеливо спросила Муза.
– Боюсь, отобьешь… Уж сколько раз я убеждалась: сидим в одной компании – все парни от меня к тебе переметываются.
Муза польщенно заулыбалась и, изобразив на своей веселой мордашке саму скромность, воздала подруге добром за добро:
– Ты очень строгая, Маша, и очень умная. А поскольку среди ребят больше-то дураков – им с тобой трудновато. – Подумала, что бы еще сказать, и добавила: – Зато тебя все уважают.
– Вот-вот, меня уважают, а тебя любят… Ну ладно, рискну.
Муза вся так и встрепенулась.
– А когда?
– Ну, загорелось… Когда-нибудь. Не к спеху.
– У Боба, помнится, скоро день рождения, – подсказала Вика. – Уж наверняка посиделки будут.
– Вот тогда и приведешь его. – Муза уже заранее вся сияла в предвкушении нового знакомства.
– Ладно, приведу, – пообещала Маша.
Начинало вечереть. Цветы на Музиной кофте, словно бы увядая на глазах, постепенно тускнели и превращались в бесформенные пятна.
Они поболтали еще немного о том о сем, и Муза с Машей стали прощаться.
– Славно посидели! – как бы подвела черту Муза.
В прихожей она, не изменяя своему правилу, какое-то время покрутилась перед зеркалом, сделала грустно-томное, затем лукаво-дерзкое лицо, как бы выбирая, с каким лучше выйти на улицу.
– Я рада за тебя, Вика. Арриведерчи!
Они приложились щекой к щеке – это считалось, что поцеловались.
С Машей Вика целовалась в губы: Маша не красилась.
– До свиданья, девчонки!
Вика закрыла дверь, немного постояла, прислушиваясь к затихающим шагам подруг, потом медленно, нога за ногу, пошла в комнату.
Ей тоже, вслед за Музой, хотелось сказать: славно посидели! И слава богу, кончилась эта неопределенность с Вадимом. Теперь его невиновность уже, что называется, доказана, и теперь все встанет на свои прежние места… Только что же это он до сих пор не позвонит? Или знает, что Муза мне все уже рассказала? Но прийти-то все равно надо…
Вика унесла на кухню чашки и блюдца, ополоснула их под краном. Но что бы она ни делала, в мыслях все еще вспоминался-продолжался недавний разговор.
Хорошо сказала Маша о гуманной судейской арифметике! Самую суть ухватила…
И только сейчас Вике пришло в голову, что Маша-то правильно возмущалась мягкостью приговора, а вот ей самой особенно-то возмущаться не надо. Не только не надо – нельзя. Если бы Джиму-Яшке дали десять лет, Вадим вряд ли бы прошел по суду свидетелем. Тут бы другая арифметика в ход пошла… И получается, что ей надо радоваться, что преступнику дали так мало… Но как она может радоваться, если понимает, что приговор несправедлив?.. Какой-то заколдованный круг получается…
Дела все переделаны. А ни отца, ни Вадима все еще нет. На одном месте Вике не сиделось, и она бесцельно слонялась по квартире. Побывала в кабинете отца, пошла опять в свою комнату.
Проходя мимо зеркала в прихожей, остановилась, приглядываясь к своему отражению, зачем-то перекинула косу из-за спины на грудь. В памяти вдруг всплыло: «У них теперь все пойдет на ускорение…» Если бы так! Твоими бы, Музыка, устами да свадебный мед пить… Погоди, погоди, а может, это она с намеком? Может, она уже заметила?
Вика снова откинули косу за спину, внимательно пригляделась к своей фигуре, провела руками по груди, ощупала живот.
Да нет, не могла заметить. Рано еще. Я еще сама-то только узнала…
Как-то все не так, не по-людски у нее получается!.. До того июльского дня, что провели они с Вадимом на даче, все было ясно и никаких сомнений и колебаний она не испытывала. Сомнения начались – не странно ли? – уже после э т о г о. Может, они постепенно и развеялись бы со временем. Но именно в эти смутные дни случилось происшествие с Вадимом… Суд есть суд, и его ожидание, конечно же, не приглушило, не убавило сомнений. Теперь все вроде бы вернулось на прежний круг, и в их отношения с Вадимом должна бы вернуться прежняя ясность. Однако же ясность еще не пришла, а жизнь уже позаботилась о том, чтобы подкинуть новую задачу со многими неизвестными…
Когда Вадим узнает об э т о м, он будет – уж определенно – рад и счастлив. А у нее радости почему-то нет… Куда бы все проще было, если бы… если бы в тот июльский день на даче она не уступила Вадиму…
А может, все это я напридумывала?.. Ведь вот жду Вадима, хочу его видеть – значит, по-прежнему люблю его? Конечно же люблю!
Но другой внутренний голос говорил-спрашивал: любишь? Но почему же раньше ты просто любила, и все, а теперь тебе надо уговаривать, убеждать себя, что любишь?
И Вика не знала, что ответить.
