Текст книги "Одолень-трава"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
– Недолгим было наше счастье… Как-то прибегает: «Пошли в сельсовет. Сейчас же, немедленно!» Я никак не пойму, что за спешка и при чем тут сельсовет, а он: «Нынче ночью отправка». – «Какая отправка? Куда?» – «Ну, ты, – говорит, – спроси чего-нибудь полегче…» – «Так ведь кончилась же война!» – «Для кого-то кончилась, а для нас с тобой, выходит, еще нет…» Стою я перед ним, плачу, за руки его держу, а соображать ничего не соображаю. Ну прямо как затмение на меня нашло. Одно только и делаю: все крепче и крепче его за руки ухватываю, ровно бы от этого все и зависит, ровно бы буду вот так его держать – он от меня никуда и не уйдет не уедет… «До скольки часов сельсовет работает?» – опять он свое. Тут уж я начала понимать, зачем он про сельсовет спрашивает, и думаю про себя: да разве в этом дело?! «Нет, нет, – он мне отвечает, – я хочу уехать твоим мужем, а тебя здесь оставить своей женой. А когда родится сын – очень ему хотелось сына, – чтобы он носил мою фамилию. Пойдем распишемся и – никаких!» И так-то он горячо об этом говорит, так хочет, чтобы я поверила, что он не просто так ко мне в сараюшку приходил, что я слушаю его и мне еще горше делается. Потому что я ему и так верю, а оттого, что он говорит и так волнуется, что слезы в голосе звенят и совсем маленьким мальчишкой через эти слезы себя показывает – я его еще больше люблю и, значит, еще трудней мне с ним расстаться… До этого думала, что вроде бы больше-то любить и нельзя, и некуда, а вот тут чувствую, что сердце рванулось к нему через эти нельзя и некуда, и уже не руки, а словно бы оно само хочет удержать его рядом и никуда не отпускать… Нет, так мы и не пошли в сельсовет. Оно, может, и надо бы: скольких трудов мне потом стоило записать Колю на его фамилию! Васильков – это по отцу. Потому я сразу и поняла, что вы – от Коли… Да, не пошли в сельсовет. Очень жалко мне было те малые часы, какие нам оставались, тратить на хождения. А еще и глупая девчоночья гордость, что ли: мол, ты ко мне с открытой душой – и я тебе тем же хочу отплатить, я тебе верю, и, когда вернешься, мы и распишемся. А сейчас не хочу тебя этой росписью связывать-привязывать. Хочу, чтобы ты сам по своей воле и желанию вернулся. Помни, есть дом, где тебя ждут. Вот только это и помни, и больше ничего…
Антонина Ивановна опять замолчала, и Николай Сергеевич посчитал уместным спросить:
– И долго ждали?
Антонина Ивановна недоуменными глазами взглянула на него через стол, потом, должно быть, все же поняла вопрос, и горестная усмешка тронула уголки ее губ.
– А я жду и по сей день…
И как бы давая понять, что сказала все и говорить о том, что «меж двоими бывает», больше не хочет, она опять стала потчевать Николая Сергеевича чаем.
Николай Сергеевич удивился неуловимой для глаза перемене в Антонине Ивановне: только что он видел ее молодой, красивой, с сияющими глазами, а вот уже сидит по ту сторону стола и помешивает ложечкой остывший чай пожилая, с потухшим взглядом женщина. Сидит ссутулившись, словно долго давил ей на плечи нелегкий груз, и глядит пустыми глазами в пустое пространство.
Николай Сергеевич чувствовал себя немножко неловко: все-таки вопрос этот задавать бы не надо. Антонина Ивановна рассказывала о том, что было уже давно, и было прекрасно. И наверное, не зря, не просто так дальше того, хоть и горького, но и счастливого для нее лета сорок пятого года в своем рассказе не пошла. Он же своим вопросом как бы отодвинул в далекую даль то счастливое лето и закрыл прекрасное прошлое горькой безысходностью последующего.
– Я к тому все это вам рассказала, чтобы вы поняли, кто есть для меня Коля. – И голос у Антонины Ивановны теперь был другой – горький и усталый. – Если бы его в ту ночь эти бандиты порешили – что бы у меня осталось в жизни?! Вы, конечно, можете посочувствовать, можете сказать, мол, понимаю (Николай Сергеевич и впрямь чуть не сказал это!), а только со стороны понять такое невозможно… Вот если бы и у вас был сын, да еще и единственный, чтобы и жены – это, конечно, к примеру – не было, вот тогда бы вы смогли понять, что я в ту ночь и на другой день пережила. Вот этой прядки белой у меня не было. – Антонина Ивановна медленно провела рукой по левому виску да так и оставила ладонь на щеке.
Седую прядь на виске он заметил еще при первом знакомстве с Антониной Ивановной, еще когда увидел ее на террасе. Но откуда ему было знать, что появилась она в ту самую ночь…
Вот эта проблема нашего времени – проблема единственного сына! Наши отцы и деды ее не знали. А нынче заводится в семье одно-единственное чадо, и родители с самого дня его рождения ходят, как под Дамокловым мечом – дрожат, трясутся, переживают, ночи не спят… Вот и у них с Вадиком такая же история: не так чихнул или подозрительно кашлянул – Нина уже хватается за телефон вызывать врача. Врач послушает, скажет, что мальчик здоров, разве что перегрелся или, наоборот, переохладился, но жена (хоть и сама доктор) не поверит врачу и потом ночью семь раз встанет и подойдет к кроватке сына…
«Однако же с чего это ты вдруг расфилософствовался? – сам себя оборвал Николай Сергеевич. – Разве здесь все дело в том, что у этой женщины единственный сын, а не двое или трое? И с какой это стати ты поставил на одну доску ее Колю и своего Вадима? Дело-то, наверное, не в том, тряслась она над своим сыном или нет, а в том, что она сумела вырастить из него человека, а вы с Ниной… ну, ну, наберись храбрости и назови вещи своими именами… вы вырастили убийцу. Что, слишком сильно сказано? Вадим, мол, никого не убивал и не собирался этого делать? Но ведь он не по какому-то роковому случаю попал в эту компанию. «Какой-то сантиметр» – не в счет. Это-то как раз счастливая случайность, не больше. На человека, ни в чем не повинного человека, подняли нож, и среди тех, кто это сделал, был твой сын. А уж это детали, близко или далеко он стоял от того, кто заносил нож…»
Антонина Ивановна то ли по-своему истолковала молчание Николая Сергеевича, то ли поняла, почувствовала перемену в его состоянии, только тихо, неторопливо проговорила:
– Это хорошо, что вы пришли… Ведь у каждого свои дела, все торопятся, все спешат, свое не успевают – до других ли тут! А вы пришли. Спасибо. Добрый, видать, человек. Спасибо…
Чем больше хвалила она Николая Сергеевича, тем тяжелее ему было слушать.
– И уж извините, что так я на вас поначалу… Это потому, что и обрадовалась я, и хотелось мне верить, и боялась попусту обрадоваться. Уж оно горе так горе, а если из горя в радость, а из радости опять в горе – тогда еще тяжелее.
Бывает, и нередко: еще мало знаешь человека, еще не успел с ним как следует познакомиться, а он тебе уже понравился или, наоборот, не понравился. А начни себя спрашивать, чем именно тот человек хорош или плох, и не знаешь, что ответить. Вот и сейчас: чем дольше Николай Сергеевич слушал Антонину Ивановну, тем она ему больше и больше нравилась, хотя и вряд ли он мог бы сказать, чем именно. Можно бы, конечно, начать перечислять: гостеприимная, добрая, самоотверженная… Но что могло дать это перечисление! Она нравилась ему не только тем, что рассказала, но даже и тем, о чем умолчала. Она ни словом не обмолвилась, как одна, без мужа, поднимала сына в послевоенные годы, а Николай Сергеевич хорошо знал, что это такое…
– А вы хотели бы услышать…
Он уже не раз подумывал о том, чтобы прокрутить Антонине Ивановне запись, сделанную в больнице, но его останавливала неосторожная концовка: как бы не вышло хуже, как бы Антонина Ивановна опять не засомневалась. А ничего сделать с пленкой Николай Сергеевич не успел. И вот только сейчас ему пришла мысль прокрутить ее не до конца. Надо быть очень внимательным и вовремя выключить – все дело.
– А вы хотели бы услышать Колю?
Антонина Ивановна подняла на него непонимающие глаза.
– Это чтобы вы его на телефон вызвали? Но у нас нет телефона.
– Не на телефон. Просто как вот сидите, так и сидите, а он с вами поговорит.
К недоумению на лице Антонины Ивановны теперь прибавилось еще и удивление.
– У меня есть такая хитрая коробочка…
Николай Сергеевич достал из портфеля диктофон, быстро перекрутил записанную пленку.
– Ну вот, а теперь послушаем.
В комнате и так было тихо, теперь тишина стала еще глубже, еще полней. И в этой тишине вдруг раздалось:
– Мама, это я… Ты меня слышишь, мама?..
– Слышу, Коля, слышу, – отозвалась Антонина Ивановна, и в глазах, которыми она так и впилась в диктофон, блеснули слезы.
– …Ну вот, а ты думаешь со мной не знай что и такое… Это ты просто даже и из головы выкинь. Я уже почти совсем здоров, а не выпускают меня – так это тебе уже доктор говорил – из-за карантина. Что делать!
– Да, ничего не поделаешь, – согласилась Антонина Ивановна. Слезы уже текли по ее счастливому лицу, и она их не вытирала. А может, и не замечала – до этого ли ей было!
Николай Сергеевич почувствовал, что у него глаза тоже начинают влажнеть, влажнеть, а вот уже и скатилась на рукав пиджака тяжелая слезина.
– …Это все скоро кончится, – чисто и ясно звучал в тишине Колин голос – Так что ты ни о чем не беспокойся, не переживай и всем передавай привет. А если Валерка забежит, скажи ему…
«Пора!» – сам себе сказал Николай Сергеевич и нажал на нужную кнопку. Щелчок в наступившей вдруг тишине прогремел как выстрел.
Антонина Ивановна повернула к нему мокрое от слез, вопрошающее лицо: в чем дело? Почему «хитрая коробочка» замолчала?
– Все. Дальше у нас не получилось. Пленка оборвалась.
– Ну что же это вы! – с укоризной протянула Антонина Ивановна. – Не могли уж повнимательнее… Может, он хоть так, на словах передал?
– Что передал? – не понял Николай Сергеевич.
– А то, что надо сказать Валерке, если забежит.
– Вон вы о чем! – Николай Сергеевич чуть не расхохотался: если бы она знала, что Коля просил сказать Валерке! – Так, какие-то пустяки. Да и в Валерке ли дело! Он же не с ним – с вами разговаривал.
– Да-а, хорошо поговорил, – подтвердила Антонина Ивановна и поглядела таким ласковым, таким нежным взглядом на диван, словно там видела не диктофон, а самого Колю. – Хорошо… Вот теперь вы мое сердце успокоили. Вот уж успокоили так успокоили. Теперь-то я его могу хоть неделю, хоть месяц ждать. И по ночам без валидола спать буду…
Николай Сергеевич сложил диктофон в портфель и начал прощаться. Он был уверен, что для матери Колин голос еще продолжал звучать и, наверное, самое лучшее оставить ее с ним наедине.
А еще ему хотелось унести в глазах вот это ее лицо – печальное и просветленное.
ГЛАВА X
ВОТ КТО ЕГО ПОЙМЕТ!
1
Открывая на звонок дверь, Вика была уверена, что пришел отец.
На пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоял Вадим. Таким Вике его видеть еще не приходилось: какой-то весь измятый, небритый, жалкий.
– Проходи, чего стоять.
Вадим шагнул в прихожую, начал снимать «болонью».
Впервые, наверное, они, увидевшись, забыли поздороваться друг с другом. Да только в забывчивости ли было дело…
– Дома еще не был. Прямо к тебе.
– Садись.
В прихожей стояли два низких кресла. Вика с ногами забралась в угловое, Вадим тяжело опустился напротив. Она и сама не знала, почему не пригласила Вадима в свою комнату, как это всегда бывало.
– Дома не был, но матери… мать-то хоть знает, что ты… – Вика запнулась, – ну, что ты у меня?
Вадим отрицательно покачал головой.
– Тогда сейчас же позвони.
– Понимаешь, Вика… приехал отец…
– Ну так что? – Вика не сразу сообразила, что значит это Вадимово «понимаешь». – А-а, вон что – отца боишься… Ну, знаешь, любишь кататься – люби и саночки возить. Тебе все же не пятнадцать лет, в таком возрасте человек должен иметь мужество отвечать за свои поступки.
– Эх, если бы были поступки! – воскликнул Вадим, и такая боль и горечь услышались в его голосе, что у Вики дрогнуло сердце. – Если бы были поступки!.. Как раз поступков-то и нет. Поступают другие, а я лишь составляю компанию… Ну ты же знаешь меня – ну разве я способен на такое? Разве я хоть кого-нибудь когда-нибудь…
Вика слушала Вадима и дивилась своему странному, какому-то оцепенелому состоянию. Пришел ведь не кто-нибудь, а близкий, любимый человек – почему же она не бросилась к нему на шею, не обрадовалась и вот сейчас сидит, сжавшись в комок, и даже не чувствует в себе желания сказать ему что-то доброе, ласковое, утешающее – ну, будто не Вадим, а какой-то другой, сторонний, человек перед ней…
Беда, опасность, говорят, сближает людей. С Вадимом стряслась беда, над ним нависла опасность (выпустить-то выпустили, но неизвестно, чем и как дело кончится), а он почему-то стал не только не ближе, а наоборот, словно бы отдалился. И это, наверное, очень нехорошо, что она даже не посочувствует ему, даже словом не поддержит в эту трудную для него минуту… Неужели у нее такое черствое, безучастное к горю даже близкого человека сердце?!
– Я сварю кофе.
Вика встала с кресла, ушла в кухню. Надо как-то вывести себя из этого замороженного состояния, надо перебороть, переломить себя – ведь человек в беде… Вот только, если разобраться, какая такая беда стряслась с Вадимом? Какая опасность нависла над ним? Может, на него кто-то в темном переулке напал с ножом? Может, его по какому-то недоразумению несправедливо в чем-то обвинили и теперь вот поди доказывай свою невиновность?.. Все наоборот! И как же, каким образом можно сочувствовать человеку, который сам на кого-то напал в темном переулке?! Ну, пусть сам Вадим ни на кого не нападал, пусть он и действительно не способен на такое – многое ли это меняет?..
– Иди. Готово.
Вадим вошел в кухню как-то боком, словно боялся за что-нибудь задеть, робко сел к столу.
– Я тебе с молоком.
– Да-да. Спасибо.
Он принял стакан с кофе из рук Вики. И глядел при этом только на руки, почему-то не смея поднять глаз, чтобы увидеть ее лицо. Противоречивое, смешанное чувство радости и одновременно какой-то скованности, которое он испытал, еще переступая порог квартиры, не только не проходило, а, пожалуй, даже усиливалось.
У него было достаточно времени, чтобы о многом подумать и на многое взглянуть другими, умудренными бедой, глазами. И когда он т а м думал о Вике, ему всегда становилось легче. Легче уже от одного сознания, что она есть, что она живет на этой земле. А еще и любит его. Теперь с особенной остротой он понимал, как нужна, как необходима ему Вика. Необходима не только как самая большая радость в жизни, но еще и как человек, с которым идти по жизни будет легко, потому что всегда можешь рассчитывать на его участие, на его поддержку. Потому-то он теперь и любит ее в сто, в тысячу раз больше, чем месяц, чем неделю назад… И хотя он, конечно, думал – не мог не думать! – и о том, как ко всему случившемуся отнесется Вика, где-то в глубине у него теплилась уверенность, что поймет его, поймет правильно. А оттого, что она переживает, тревожится за него – от этого она должна почувствовать себя еще ближе к нему, ведь несчастье сближает… И вот такая встреча!
Зазвонил телефон, и Вика поспешно, чуть ли не с радостью убежала в комнату.
Тягостным было молчание Вики, пока она сидела с ним. Теперь же, когда она с такой готовностью убежала к телефону, Вадиму стало и вовсе невмоготу. Ускакала, будто там свою судьбу сейчас услышит. А всего-то небось Муза-Музыка позвонила и идет самая обыкновенная девчоночья болтовня: Муза или расписывает, как влюбился в нее с первой же рюмки (она-то считает: с первого взгляда!) какой-нибудь очередной ухажер, или хвастает, как ей удалось «достать» потрясную импортную кофточку и что эта кофточка ей очень и очень идет… К черту! С Музыкой она может и потом трепаться, сколько ей захочется, а сейчас пусть поговорит со мной…
Вадим встал с узенькой табуретки и пошел к Вике, закуривая по дороге сигарету. Во, давно бы надо закурить: и успокаивает, и мысли проясняет.
Дверь в комнату Вики была не закрыта, и Вадим еще из прихожей услышал:
– …хорошо, папа. Хорошо, что позвонил… Да, я буду дома, буду тебя ждать. У меня сейчас… – Вика вскинула глаза на входившего в комнату Вадима, должно быть, хотела сказать отцу про него, но передумала. – Ладно, когда придешь, поговорим…
– А сейчас давай со мной поговори, – дождавшись, когда она положила трубку, сказал Вадим. Сказал даже с некоторым вызовом.
– Немедленно позвони домой!
– Не волнуйся, через каких-нибудь полчаса появлюсь туда самолично.
Нет, нехорошо как-то разговор начинается. И это «не волнуйся» тоже тут совсем не к месту. Ведь это слово чаще-то всего говорят не в прямом, а в этаком косвенно-ироническом смысле: что-то вроде – и без тебя знаю…
– Ты говоришь: боишься отца… Не в том дело. Я боюсь, что не поймет он меня. Ты, ты и то не хочешь понять!.. Ну что я, в самом деле, преступник какой?! Все получилось как-то совсем неожиданно. Ведь никто ничего и похожего-то не замышлял, не думал, не мог подумать…
– Только этого и не хватает, чтобы замышляли, – все тем же отчужденным голосом отозвалась Вика.
– Ну ты пойми, пойми, – еще горячее заговорил Вадим, – я-то тут вовсе ни при чем! Если хочешь знать, я даже хотел остановить, когда увидел нож, но не успел. Хотел, но не успел. Это были какие-то секунды, доли секунды… Вот идем, дурачимся. Парнишку встретили, над кепкой его посмеялись. А тут откуда ни возьмись еще один, постарше, появляется: не трогайте! А его никто и не трогал, пальцем никто не тронул, просто дурачились, смеялись. Ну и, конечно, сказали тому, который подошел заступаться, что, мол, не лезь, у нас свой разговор. Тот в драку, так заехал Омеге в скулу, что он с копыт долой. Вот тогда-то у этого – я его и не знаю толком, его в тот вечер Альфа с Омегой привели, – у него и оказался нож… Никто даже и не знал, и подумать не мог… А потом уже было поздно. Доли секунды…
– Ладно, я тебе верю, верю, что ты ни при чем, – в голосе Вики Вадим уловил если не участие, то что-то близкое к тому. – Но, Вадик, как, как ты мог очутиться в такой компании, где ходят с ножами?!
– Про какую компанию ты говоришь? – заметив перемену в Вике, Вадим почувствовал себя уверенней. – Ведь если тот, которого привели Альфа с Омегой, не в счет, останется-то ведь не моя, а наша с тобой компания!..
При последних словах Вика резко отшатнулась назад, будто ее кто ударил или собирался ударить. Похоже, сказанное Вадимом оказалось для нее неожиданным и потому ошеломляющим открытием.
– И все равно… И все равно… – хотя Вика и говорила эти слова, но в самом тоне слышались уже не прежняя холодная отчужденность, а замешательство и растерянность.
И Вадим воспрянул духом. Лишь бы Вика поверила ему, лишь бы захотела понять – она поймет! Поймет и простит, у нее доброе сердце… Да и если по-хорошему, по-человечески разобраться – так ли уж много надо прощать-то?! Вся вина его заключается в том, что он в тот злополучный вечер оказался в пьяной, слишком разгулявшейся компании. Но если Вика согласна – а что тут возразишь? – что это не только его, но и ее компания, – о чем тогда и разговор?! Кому-кому, а Вике-то так строго судить его вовсе бы не резон… Нет, он не будет ее торопить. Он сейчас уйдет. Главное, что ему удалось пересилить, перебороть ее отчуждение, главное, что она теперь – это видно – хочет его понять. Пройдет какое-то время, и она, конечно же, поймет. И все будет так, как было. Любит же он ее теперь еще больше – значит, и все будет даже лучше, чем было…
Вадиму захотелось сказать Вике, как много он о ней думал в эти дни, насколько ближе и дороже она теперь ему стала, но, взглянув на нее, понял, что говорить такое сейчас не ко времени: скажет потом.
– Ну, я пойду. До свидания, Вика!
– До свидания, Вадик… Когда суд?
– Пока неизвестно.
Вадим пошуршал плащом, отодвинул замочную защелку.
– До свидания!
Ему нравилось произносить это слово, потому что еще какой-нибудь день или два назад о свидании с Викой он мог только мечтать.
– До свидания!
Вадим шел улицей не спеша, оглядываясь по сторонам, присматриваясь к каждому встречному и поперечному.
Удивительное дело! Сколько – сто или тыщу? – раз он проходил этой улицей, и никогда она его не интересовала. Он знал, что перед тем домом палисадник, а вдоль того – узенький газончик тянется; один дом выпер на самый тротуар, а другой отступил в глубину двора, закрылся деревьями, и только хитроумный такой деревянный балкон сквозь них проглядывает… Что в палисаднике растет, выходит ли кто на тот резной балкончик – его не интересовало. Все его мысли по дороге к дому Вики всегда заняты были лишь тем, что его ожидало в конце дороги, – Викой.
И вот только теперь он заметил, что в палисаднике не вообще что-то такое зеленеет, а растет сирень вперемежку с шиповником и калиной. Газон, оказывается, елочками голубыми засадили. А на балконе какая-то рыжая, как огонь, девчонка с биноклем в руках стоит…
Удивительное дело! Словно бы сидение т а м обострило его зрение, и вот теперь он заново открывал для себя мир, в котором живет давным-давно.
2
Вадим позвонил и прислушался.
По шагам, по тому, как отстегивается цепочка, он научился почти безошибочно угадывать, кто открывает дверь. На сей раз, кажется, мать. И чтобы не напугать ее своим неожиданным появлением, еще через дверь тихонько назвался.
Дверь рывком открылась.
– Вадик! Сынок! – и он почувствовал на своей шее горячие мягкие руки матери. – Сыно-ок!..
Мать глядела на него, смаргивая бегущие слезы, и ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. С нее было довольно, что сын вернулся, что она может прижать его к своей груди, а как там, что и почему – это потом, потом. А сейчас она не хочет и думать об этом «потом», сейчас ей важно еще и еще раз убедиться, убедиться и глазами и руками, что перед ней Вадик, сын…
– Ну, раздевайся… Голодный небось, сейчас я тебя накормлю.
Вадим сиял плащ, переобулся в тапочки. Когда расшнуровывал ботинки, заметил, что руки у него грязные.
– Я пока приму ванну.
– Да, да, – отозвалась из кухни мать. – Тем временем как раз и обед будет готов.
Вытянувшись в теплой ванне, Вадим почувствовал, как все в нем постепенно приходит в равновесие, словно бы вода смывала грязь и накипь последних дней не только с тела, но и с души.
Да, вот и ванна… Чем она обычно была для Вадима? Не более как обязательной процедурой гигиенического характера. Сейчас он испытывал самое настоящее наслаждение.
А когда Вадим сел за стол, мать не знала, как и чем накормить его. Не успевал он съесть одно, она уже подкладывала ему другое, подвигала соль, хлеб и все повторяла:
– Заморился небось… Ешь, ешь, я еще добавлю.
И за обедом Вадим не раз ловил себя на мысли, что раньше он как-то не придавал значения еде: подала мать бифштекс – что ж, пусть будет бифштекс, нажарила котлет – хороши и котлеты. Сейчас он ел с чувством, с толком, с полным сознанием того, что ест не просто котлету, а котлету необыкновенно вкусную, приготовленную материнскими руками. Приготовленную для него…
А потом они сидели в комнате Вадима и разговаривали. Разговаривали, все еще не касаясь главного. И хотя мать по-прежнему не расспрашивала Вадима, что же произошло той ночью, когда она его ждала, а он так и не пришел, Вадим понимал, что теперь ее это томит, теперь она хотела бы услышать от него все по порядку.
И он рассказал все, как было, ничего не утаивая.
И когда это сделал, почувствовал благостное облегчение. Будто сбросил с плеч тяжелый груз, который носил все последние дни.
– Ты только верь мне, мама: я просто вляпался в эту историю, но сам никого – ни того ни другого – даже пальцем не тронул… Это правда, мама!..
– Верю, Вадик, верю. Ну что я тебя, не знаю, что ли! Никогда ты никого не обижал, никто на тебя в школе за все десять лет не жаловался…
Он к первой пошел к Вике, уверенный, что она его поймет лучше, чем кто-нибудь другой… Вот кто его понимает, вот кто ему верит! Мать не только его понимает – она сердцем чувствует, что он ни в чем не виноват…
Размягченный и умиленный этой мыслью, разомлевший после ванны и сытного обеда, Вадим не заметил, как задремал.
Он слышал, как пришел отец и как, увидев его на диване, сказал:
– Ну, вот как хорошо – и Вадим дома… Тяжелый денек выдался, а удачливый…
