Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

СИНЯЯ БОРОДА

Иннокентий Дмитриевич Сахно состоит в родственных отношениях чуть ли не со всем Советским Союзом. В Белгороде живет Александра Алексеевна Сахно, в Макеевке – Галина Павловна Сахно, в Щекине – Капитолина Ефимовна Сахно, в Богодухове – Прасковья Николаевна Сахно-Луценко, в Туле – Зинаида Андреевна Сахно-Акишина, в Москве – Капитолина Ивановна Сахно-Крутова.

– Ну вот, собственно, и все мои жены, – скромно говорит Иннокентий Дмитриевич.

– Как все, а Сахно-Сергеева?

– Помилуйте, – обижается Иннокентий Дмитриевич, – с Сергеевой я не прожил даже полугода, ну какая она мне жена?!

– А Сахно-Иванова?

– Иванова? Что-то запамятовал я про такую. Может, вы напомните мне ее имя, отчество.

У Иннокентия Дмитриевича Сахно плохая память не только на жен. Он не помнит и родных детей. Когда забывчивому отцу пытаются напомнить о родительском долге, этот отец начинает считать по пальцам.

– Правильно! – говорит он. – Сын Эмир у меня от брака с Александрой Алексеевной, дочь Людмила от Прасковьи Николаевны. От брака с Галиной Павловной у меня еще одна дочь по имени… – И, порывшись в записной книжке, Иннокентий Дмитриевич добавляет: – По имени Светлана.

– Разве у вас только трое детей?

– Нет, четверо, – говорит отец и снова начинает листать записную книжку. Но имя четвертого ребенка оказывается незаписанным.

– Вы не беспокойтесь, – говорит Иннокентий Дмитриевич, – сейчас мы все уточним!

Быстро соединившись по телефону с бухгалтерией, он без тени смущения просит кого-то из счетных работников.

– Иван Иванович, голубчик, посмотри в исполнительный лист, как зовут девочку, на которую с меня взыскивает алименты Зинаида Андреевна Акишина? Спасибо! Эмма, – говорит он и, чтобы не забыть, тут же записывает имя дочери на бумажку. – Память что-то начала пошаливать, – виновато говорит Иннокентий Дмитриевич и добавляет: – Стройка. Объем работы большой, разве все упомнишь?

Иннокентий Дмитриевич зря сетовал на стройку. Дело было не в объеме строительных работ, а в образе жизни главного инженера строительного управления. А жил этот инженер наподобие турецкого паши. Помимо официальных жен, у него были полуофициальные и неофициальные. Официальных Иннокентий Дмитриевич хотя бы помнил по имени-отчеству.

– Здесь у меня все в порядке, – говорит он. – Каждой я плачу по суду алименты.

Хуже было с неофициальными. С ними Иннокентий Дмитриевич поступал так: понравится ему какая-нибудь из подчиненных сотрудниц, он ее приблизит, наскучит – без сожаления отправит куда-нибудь в Богодухов.

– А какой же здесь грех? – удивленно вопрошает Иннокентий Дмитриевич. – Ведь я же с ними в загсе не регистрировался!..

Сахно не искал в жене товарища, друга. Он относился к женщинам с гусарской лихостью. Быстро увлекался и быстро расставался.

– Что делать? Не сошлись характерами!

Со своими детьми он поступал так же. Как его ребенок будет расти, воспитываться, Иннокентию Дмитриевичу было наплевать.

– На это есть мать, пусть заботится!

Товарищи много раз пытались образумить Сахно. Его вызывали в партийный комитет, предупреждали, но на Иннокентия Дмитриевича ничто не действовало. Не так давно Сахно был даже привлечен к суду и получил за многоженство год принудительных работ. Чаша терпения переполнилась, и коммунисты решили поговорить о грязном поведении главного инженера на партийном собрании, Сахно понял, что на этот раз ему несдобровать, и бросился искать покровителей. Как ни странно, таковые нашлись. За главного инженера стройуправления встала горой Галина Григорьевна Гуркова, управляющий трестом.

В день партийного собрания Галина Григорьевна командировала на выручку Сахно целую спасательную экспедицию во главе с заместителем управляющего треста. Но деньги на командировку были потрачены зря. Коммунисты-строители проявили твердость, и, несмотря на все старания спасательной экспедиции, Иннокентий Дмитриевич Сахно за скотское отношение к женщине, за бытовую распущенность и пьянство был исключен из рядов Коммунистической партии.

– Они вмешиваются в частную жизнь коммуниста! – воскликнула Галина Григорьевна и бросилась с жалобой в обком.

Работникам обкома партии покритиковать бы Галину Григорьевну за ее обывательские рассуждения, разъяснить, что крупные хозяйственники за свои прегрешения никаких льгот перед другими членами партии не имеют. Но работники обкома рассудили по-другому. И хотя у них не было никаких сомнений относительно Сахно, они все же вняли ходатайствам треста и снизили ему наказание.

– Пусть это будет вам последним предупредительным сигналом, – сказали Иннокентию Дмитриевичу на заседании бюро обкома.

За шесть лет пребывания в партии Сахно имел уже три предупредительных сигнала. У него был выговор, строгий выговор и даже выговор с последним предупреждением. И вот теперь новое, последнее предупреждение.

Галина Григорьевна Гуркова восприняла решение обкома как полную амнистию грехам Иннокентия Дмитриевича и сообразно с этим решила не снимать его с должности главного инженера.

– Мы хозяйственники. У нас на первом месте промфинплан, а как человек ведет себя дома, – нас это не касается.

Быт человека не отделяется каменной стеной от его производственного лица. И если человек нечистоплотен дома, то это рано или поздно скажется и на работе. Так, собственно, и получилось с Сахно. Руководители треста считали его хорошим инженером, а он уже давно перестал быть таковым. Строительное управление, которым руководил Сахно, все последние годы не выполняет производственной программы, о которой так много говорит Гуркова. Это и не удивительно, ибо главный инженер управления думает не столько о производстве, сколько о личных утехах.

– Иннокентия Дмитриевича нельзя снимать с высокооплачиваемой должности: сейчас у него трудное финансовое положение, – говорит главный инженер треста И. И. Ерзяинов и поясняет: – Пятьдесят процентов его зарплаты взыскивается по исполнительным листам на алименты четырем его детям. Дополнительно к этому двадцать пять процентов удерживается с Сахно по суду за многоженство. Трудно даже сказать, на что живет этот несчастный.

Главный инженер треста зря сокрушался о главном инженере стройуправления. «Несчастный» Сахно остался верен себе.

– Я живу на сбережения своей жены, – заявляет он.

– Какой жены? Капитолины Ефимовны?

– Нет, с этой мы уже разошлись! Теперь я женат на Тамаре… – говорит Сахно и начинает быстро листать записную книжку.

Но фамилия девятой жены оказывается незаписанной.

– Я сейчас уточню, – говорит Иннокентий Дмитриевич и поднимает телефонную трубку.

На этот раз он звонит уже не в бухгалтерию, а в отдел кадров и спрашивает:

– Как фамилия нашей новой табельщицы? Нет, другой, молоденькой! Спасибо! Красова, – говорит он и, чтобы не забыть, записывает эту фамилию на бумажку.

Я смотрю на Сахно и удивляюсь его цинизму и невозмутимости.

– А вы слышали, как называют вас в Щекине? Синяя борода!

– Явное преувеличение, – говорит Иннокентий Дмитриевич. – Синяя борода был варваром. Он убивал женщин, а я ухожу от них по несходству характеров.

1952 г.

ЧУТЬ-ЧУТЬ

Сейчас трудно сказать, как это произошло – случайно или преднамеренно, только факт остается фактом: Николаю Герасимовичу квартиру дали в том самом доме, строительством которого он руководил.

– Удивительное совпадение! – сказал Николай Герасимович жене, стоя в день переезда среди узлов и чемоданов. Муж наполнил две рюмки и добавил: – Настоящее новоселье мы устроим через неделю, когда в доме будет расставлена мебель, натерты полы. А пока давай покропим углы авансом, чтобы в нашей хате не заводились мыши.

А хата у новоселов была на славу: с лифтом, газовой кухней, ванной, механическим мусоросбросом, пол паркетный, обои ковровые. Не квартира, а хоромы! И все же… Строгий глаз хозяйки нашел и в хоромах кое-какие непорядки. Захотела Наталья Петровна утром подвесить к потолку люстру, а подвесить и не на чем. Строители забыли привернуть крюк к потолку. А потолки в новом доме выложены из бетонных плит – попробуй пробей их. Наталья Петровна стала развешивать занавеси на окнах, а они хлоп на пол. Стены-то в доме, оказывается, из сухой штукатурки, гвоздь в них и не держится. Строителям бы вставить в нужных местах деревянные реечки для развески гардин, картин, книжных полок, а они забыли. Наталья Петровна к мужу, а он успокаивает:

– Крючок – мелочь, его можно привернуть самому.

Прорабу, конечно, что? Он взял зубило, молоток и полез на стремянку. Хозяину квартиры было жалко дырявить красивый узорный потолок, но что делать?

Закончил Николай Герасимович работу, пошел в ванную комнату руки мыть. А комната эта выглядит настоящей красавицей. Вокруг все разделано эмалью да никелем. На одном кране написано «хол», на другом – «гор». Совсем как у Маяковского:

 
Сядешь
и моешься
долго,
долго.
Словом,
сидишь,
пока охота.
Просто
в комнате
лето и Волга, —
только что нету
рыб и пароходов
 

Но вот оказия. На стенах чудо-комнаты ни вешалки, ни полочки. Мыло и полотенце держи хоть в зубах. Николай Герасимович хотел и на этот раз прибегнуть к помощи зубила, да нельзя. Ванная комната от пола до потолка выложена плитками цвета морской волны. А марблитовая плитка, как стекло. Ударь молотком – и она брызгами полетит во все стороны. И все же водопроводчикам уже пришлось поработать здесь молотком и зубилом: оказывается, строители забыли не только про полочку, – они не отвели в ванной места даже для кранов и душа, а потом взялись за зубило и электрики, чтобы пристроить патрон для лампочки. И вот ванная комната, еще не вступив в строй, оказалась уже с тремя рваными ранами на бирюзовом теле.

Пока Николай Герасимович возился в ванной, Наталья Петровна вышла на балкон смести снег и тут же порвала платье. Да и как не порвать, если из-под снега во все стороны торчат железные прутья! Строители бетонировали балкон и по рассеянности забыли заделать арматуру.

Наталья Петровна еще не устраивала скандалов супругу, однако строительные огрехи стали сильно раздражать ее. А раздражаться приходилось все чаще и чаще. Дважды на неделе хозяйка принималась за натирку полов, не толку от этого не было никакого. На полу по-прежнему оставались жирные, грязные полосы. И все из-за невнимательности строителей. Укладывали они под паркет битум, да, видно, чуточку переложили, вот он и полез наружу из каждой щели. А из-за этого битума паркетный пол претерпел изменения не только в цвете, но и в качестве, пол приобрел все свойства липучего мухомора. Годовалый пес прилег на часок подремать на весеннем солнышке, а встать и не может: приклеился.

"Неужели и в других квартирах так же?" – подумала Наталья Петровна.

Она не поленилась и в первый же воскресный день пошла с визитами к соседям. Своими соседями Наталья Петровна осталась в общем довольна. Люди в доме жиля почтенные, уважаемые. Квартиру справа занимал артист – тот, который всегда поет в «Кармен» тореодора. У Натальи Петровны была даже такая пластинка. В квартире слева жил заместитель министра. И все эти почтенные люди вели те же малозанятные разговоры: про грязные полосы на паркете, про зубило, про сухую штукатурку… А Наталья Петровна слушала и краснела за своего супруга.

На этой окраине Москвы поднялось уже тринадцать восьмиэтажных корпусов. Моссовет заселил их стахановцами, инженерами, врачами, артистами… Все квартиры в этих корпусах уютные, благоустроенные, теплые, и везде одна и та же печаль – везде что-то чуть-чуть не так: чуть-чуть переложен битум, чуть-чуть перекошена дверь, чуть-чуть недоделаны подходы к дому. На третьем этаже раздается чих, а на четвертом беспокоятся:

– Что с тореадором? Не промочил ли он ноги?

А промочить их нетрудно. Весь двор в глубоких лужах. Дом выстроен, а двор остался незаасфальтированным.

– Прости, забыли! – извиняется Николай Герасимович.

Такая забывчивость не случайна. Все эти «чуть-чуть» – результат давнишнего пренебрежения треста «Мосжилстрой» к отделочным работам. Так было в прошлом году при постройке домов на Песчаной улице, то же примерно повторяется и сейчас.

На окраинах столицы воздвигаются благоустроенные жилые кварталы. В каждом новом доме Моссовет отводит помещение для продуктовых, кондитерских, промтоварных и овощных магазинов. На этой окраине заселен уже целый городок, а магазина здесь пока нет. Хозяйки ездят за продуктами за тридевять земель. Но за каждой мелочью не поедешь: жаль времени. Вот и приходится жене тореадора стучать спозаранку в дверь к Наталье Петровне и просить в долг до завтра то две луковицы, то щепотку соли.

В этих новых многоэтажных домах – сотни квартир. И хотя во все квартиры проложены телефонные провода, ни в одной из них нет пока действующего аппарата. Может быть, у телефонной станции не хватает свободных номеров? Нет, станция на соседней улице выстроена новая, да вот горе: работники Министерства связи забыли указать в проекте, чтобы эту новую станцию соединили с новыми домами подземным кабелем. А кабеля требовалось проложить чуть-чуть, метров двести – триста. Из-за такой пустяковой недоделки новый большой район на целый год оставлен без телефонной связи.

Ни в одной стране мира не строится так много жилищ, как в Советском Союзе. Наши строители работают быстро, самоотверженно, но вот что обидно – на отделку и доделку у многих прорабов почему-то не хватает терпения. И вместо того чтобы печь пироги к новоселью, Наталье Петровне приходится заниматься поделочными работами: перекладывать паркет, строгать двери, перевешивать электрический счетчик, который вделан почему-то не в край стены, а посредине, и поэтому хозяйка не может поставить к стене шкаф, прибить вешалку.

– Прости, недосмотрели! – извиняется Николай Герасимович.

А ведь этот недосмотр повторился на всех этажах. В результате каждому новоселу из-за недосмотра Николая Герасимовича приходится сейчас выкорчевывать из стен счетчики, дырявить потолки, подкрашивать окна. И каждый поминает при этом недобрым словом прораба. Прораб и рад бы не знать об этих недобрых словах, да сам виноват. Он слушает все эти разговоры и думает: "И за что ты только, господи, наказал меня, поселив в доме, который я сам строил?"

Строители часто созывают творческие конференции совместно с архитекторами, художниками, скульпторами, а вот встречи строителей с жителями новых домов почему-то не устраиваются. А зря. Как знать, может, прямой, нелицеприятный разговор новоселов с «Мосжилстроем» и связанными с ним организациями помог бы тому, чтобы новые квартиры сдавались впредь в эксплуатацию уже без всяких изъянов?

Мы строим новые дома не только на долгие годы, но и на радость советским людям. И надо строить так, чтобы жизнь в новой квартире начиналась веселым новосельем, а не ремонтом.

1952 г.

БУРЬЯН

У Ивана Исаева дети были людьми деловыми, поэтому они не стали медлить с разделом отцовского имущества. На следующий день после похорон старика дети с утра сели за стол и начали подсчитывать, кому что приходится. Те из наследников, которые жили подальше от родного села, взяли свою долю наличными, а ближним пришлось довольствоваться живностью. Когда раздел был закончен, наследники встали из-за стола и поклонились соседям:

– Прощайте, не поминайте нас лихом, а мы поехали по своим хатам, нам пора.

– Поехали, одни? – удивились соседи. – А как же Домна Евсеевна?

Наследники переглянулись. В самом деле, как? В пылу дележки кур и поросят они забыли про родную мать. Первым пришел в себя старший из Исаевых, Николай.

– А разве наша мать не остается в колхозе? – спросил он.

– Да как же она останется? – сказали соседи. – Хату ее вы продали, хозяйство поделили. И потом Домна Евсеевна в таком возрасте, что ей одной жить будет трудно.

Старший Исаев тяжело вздохнул и с надеждой оглядел младших: не объявится ли среди них доброволец взять родную мать к себе на жительство? Но добровольцы не объявлялись. Каждый из Исаевых сосредоточенно рассматривал землю под ногами, пряча глаза свои от глаз матери. А мать, маленькая седенькая женщина, тихо сидела в углу у печки, ожидая решения своей судьбы. Мать ждала от детей радушного приглашения, а дети ни слова. Наконец старший сын не выдержал и сказал:

– Вы, мама, будете жить с Таисией. Она вам дочь, а дочери для матери всегда ближе, чем сыновья.

– Со мной? Ни за что! – крикнула с места Таисия. – Я при разделе получила всего-навсего телку. Пусть мать живет с Виктором: ему досталась корова.

Но Виктор тоже закричал:

– Ни за что! Я младший в семье, пусть мне покажут пример старшие.

А старший брат тоже не захотел взять к себе мать. Старший спорил, ругался, но так как младших было больше, то он вынужден был подчиниться их решению.

Так Домна Евсеевна попала в дом к Николаю Исаеву. Полгода она жила в этом доме, ни разу не услышав доброго, ласкового слова. Домна Евсеевна делала все, что могла, по хозяйству, а старшему сыну все было не так. Больше того. Если к сыну, не дай бог, приходили гости, то сын не приглашал мать за общий стол, а отправлял ее куда-нибудь в закуток.

– Неудобно, мать, – оправдывался он перед старухой. – Вы из деревни, еще что не так скажете, осрамите перед людьми.

И вот как-то раз старший сын посадил мать в поезд и привез ее к младшему брату, Виктору.

– Жила мать у меня полгода, и хватит, – сказал он. – Пусть теперь поживет у тебя.

У младшего сына Домне Евсеевне было нисколько не лучше, чем у старшего. Каждый день Домна Евсеевна слышала за своей спиной те же попреки, что и прежде. А тут еще и жена младшего сына стала донимать старуху:

– Почему вы живете у нас, разве у вас детей других нет?

– В самом деле, почему? – вслед за женой задал вопрос и младший сын.

И младший сын отправил письмо сестре.

"Поживет мама немного у тебя, – писал он, – потом поедет к Петру".

Виктор Исаев решил передавать мать из дома в дом, как эстафету.

"Детей у нее много, – рассуждал он, – пусть только не ленится, ездит".

Но дети Домны Евсеевны были себе на уме. Ни один из них не подал о себе вестей матери. Ни Таисия, ни Петр.

"Да кто же они, в конце концов: люди или волки? – думала мать про детей своих. – Ни совести у них, ни жалости".

Домне Евсеевне было так горько от своих мыслей, что с тоски она даже занемогла. Ни пить ей, ни есть не хотелось. Болезнь матери пришлась на руку младшему сыну. Он тут же посадил Домну Евсеевну в поезд – и в город. Приехал – и прямо в больницу.

Доктор выслушал старушку, осмотрел ее. Сердце у Домны Евсеевны работало с перебоями, да и глаза от возраста видели уж не так хорошо и часто слезились.

– Ну что ж, оставьте больную у нас, – сказал доктор. – Попробуем ей помочь.

И вот впервые за последние два года старушке легко и спокойно вздохнулось. Еще бы! Никто в больнице не попрекал ее, никому она здесь не была в тягость. Наоборот, врачи, сестры, няни, соседи по палате старались обласкать ее, ободрить. То ли от радушного, хорошего отношения, то ли от лекарств больной день ото дня становилось лучше. И Домна Евсеевна стала ждать сына, чтобы уехать домой. Но сын, живший недалеко от Харькова, не приезжал. Тогда дирекция больницы послала Виктору Исаеву телеграмму, а Виктор – ноль внимания. Ему посылают вторую – и опять то же самое. И всем тогда стало ясно, что сын привез мать в больницу не для лечения, а только для того, чтобы отделаться от нее.

Но мать не хотела верить этому. Мать ждала. Сначала младшего сына, потом среднего, наконец, старшего. Она ждала дочь. Но никто из них не приходил, не приезжал. Так прошел месяц, второй, третий. В палате сменилась уже не одна партия больных. Ко всем этим больным приходили с визитами родные. Всем приносили письма, цветы, гостинцы, и только одна Домна Евсеевна жила в больнице, как отверженная. И снова тоска стала одолевать старушку, и она опять слегла в постель. Правда, и больные и врачи по-прежнему были к ней предупредительны и заботливы, но эта предупредительность уже не успокаивала.

"Почему ко мне добры эти отзывчивые, по чужие люди? – думала мать. – Разве я сирота? У меня же есть четверо детей, которых я вскормила, вырастила, вывела в люди".

Дети Домны Евсеевны оказались уродами. За все хорошее, что сделала им мать, они ответили ей черной неблагодарностью. Сыновья и дочь не только бросили старую, больную женщину на произвол судьбы, они скрывали от нее даже свои адреса, чтобы мать вдруг, ненароком, не приехала к ним из больницы.

"Один из сыновей Домны Евсеевны, Петр, живет, кажется, в Москве, – пишут нам больные из харьковской больницы. – Постарайтесь найти его, пристыдить. Заставьте вспомнить о родной матери".

И хотя данных о месте работы и жительства в полученном письме было мало, мы все же постарались разыскать этого сына и пригласить его в редакцию. И вот Петр Иванович Исаев сидит перед нами. Он невысок ростом, напыщен, самодоволен. Петр Иванович еще не знает о письме, пришедшем из Харькова, и поэтому, не стесняясь, плетет небылицы о своем мягком, отзывчивом сердце. Послушать его, так добрее и лучше сына, чем он, еще и не было на свете. Я показываю этому «добряку» полученное редакцией письмо, и "лучший из сыновей" моментально линяет.

– Я не возьму мать к себе, – говорит он. – У Николая и Таисии квартирные условия лучше. А у меня комод бельевой – и тот с трудом встал у стены.

Для комода у «доброго» сына место в квартире нашлось, а для родной матери – нет.

И вот уже больше полугода Домна Евсеевна находится в больнице. Мать тоскует, мать ждет, когда кто-нибудь из детей приедет к ней. А дети не едут.

Кто же они, эти дети? Может быть, темные, некультурные люди? Да нет! У всех Исаевых имеются аттестаты, дипломы. Что же касается старшего сына Домны Евсеевны, Николая Ивановича, то он является даже работником прокуратуры. Уж кто-кто, а этот работник должен как будто стоять на страже добра и честности. Брат Николая Ивановича, Петр Иванович, числится в одном из московских институтов преподавателем и тоже должен как будто сеять в сердцах молодежи разумное, доброе, вечное. Но что доброго можно ждать от посевов братьев Исаевых, если в их собственных сердцах растет одни только бурьян.

1952 г.